И я уже почти услышал свой истеричный, тоже заплаканный, срывающийся голос, выкрикивающий ответы на вопросы, которых мне еще не задали даже.
– Таким ты мне больше нравишься, – удовлетворенно сказала одна из тварей, и я узнал ту, которая допрашивала меня вчера. – Весь в соплях и слезах и думающий уже только о том, как больно будет и как бы этого избежать. Ведь так, а?
Как чисто говорит, даже странно, краем сознания мелькнула мысль. Я кивнул – кого тут обманывать?
– Говорить будем? – У твари была усмешка – не их оскал, а именно усмешка победителя. Она еще ничего не спросила, я еще ничего не сказал – но она уже победила.
Презирая себя, я кивнул.
– Не слышу? – угрожающе спросил он.
– Буду, – буркнул я. Презрение жгло глаза, выжимая из них слезы, но я знал, что, если отказаться – будет боль, и презрения не останется, останется только страх… – Только не убивайте, – добавил я и заплакал снова, стараясь вытереть слезы о плечо.
Они рассмеялись – шипяще и презрительно.
– Скажешь все – не убьем, – пообещал мой «собеседник». – Побалуемся с тобой, как с вашей девкой, – и отпустим.
Я продолжал реветь. Тварь брезгливо приказала:
– Хватит. Рассказывай.
– Ч… то? – Я подавился коротким словом, как хлебной коркой. А хлеба-то мне больше не есть никогда… и эти смеются мне в лицо…
– Первое – где ваш лагерь и сколько часовых, где они стоят?
Тот же самый вопрос, на который я готов был ответить тогда. И сейчас готов. Я сейчас скажу… и они пойдут в лагерь, убьют…
Убьют моих друзей. С которыми я пел песни у костров, помогал друг другу, смеялся и горевал. И думал, что так будет всегда-всегда, даже здесь. Но сейчас я скажу – и их убьют. Не как в игре, а по-настоящему.
Как могут убить меня, если я вздумаю молчать! Никто же из них, из моих друзей, не знает, что такое огонь, палка в безжалостной руке, раскаленная сталь! А я – я могу со всем этим познакомиться! И я же все равно заговорю, только это будет противней, дольше и страшнее… я снова представил себе это и открыл рот…
А еще – они убьют Танюшку. Сперва – сделают с ней это. Потом – убьют. Это я тоже себе представил – нетрудно с хорошим воображением.
И эта картина была ужасней всего, что я представлял раньше о самом себе. Почему-то непредставимо ужасней, так, что я понял: если она станет реальностью, я не смогу жить.
Не смо-гу.
Но если я все равно умру – то по крайней мере не стану трусом и предателем.
Да, будет больно. Наверное, непереносимо. Но… ведь это только так говорится – непереносимо. А на самом деле это можно выдержать.
И, наверное, это будет не так страшно, как видеть Таню… после этого. И знать, что это – уже не твоя фантазия, а реальность, в которой виновен ты.
По крайней мере – я попытаюсь.
Я поднял мокрое лицо. Как трудно говорить, обрекая самого себя на смерть… Слова – словно глотаешь кипяток. Но что же я – совсем не человек? А все, что я читал, смотрел, о чем говорил? Мусор все это, и только во мне и есть, что этот жидкий ужас?
Ждете? Ладно.
– Ничего я не буду говорить.
– Вот даже как? – Существо протянуло руку… лапу и взяло меня за лицо. – Даже не «не знаю», а «не буду»?
– Не буду, – повторил я. Почему-то из головы вымело все чувства, даже страх – осталась только звонкая переливчатая пустота.
– И не надо, – покладисто сказало оно. – Говорить ты и правда не будешь, а будешь ты кричать. День, два – где-то так. Сперва кричать, потом горло сорвешь и станешь сипеть, а когда не можешь кричать – боль еще сильнее… Видишь? – Он отошел чуть в сторону. – Это – для тебя.
И я увидел кол. Его принесли четверо, еще один нес деревянную колотушку. Кол был свежий, острый, не очень толстый, но длинный.
Все. Глаз от него я отвести уже не мог, а язык примерз к небу. По всему телу, покрывшемуся гусиной кожей, выступил ледяной пот.
– Может, скажешь? – раздался откуда-то. – И иди. А то ведь знаешь – это такая боль, что у многих от крика рот рвется…
– Сволочи, – сказал я. – Зверье, садисты… Ничего, и до вас доберутся. Жаль, я сам вас мало успел убить… гады…
Я снова заплакал. От острой горечи при мысли, что Танюшка не узнает, что она для меня, и увидит только то, что от меня останется. И тоже будет плакать…
Но – будет жить.
Только надо молчать. И я, готовясь к страшной и долгой боли, зажмурил глаза.
Потом я закричу, конечно. Но это будет просто крик, а не трусливый визг предателя… Может быть, Сусанин тоже кричал, когда его убивали поляки. Вот только обратной дороги он им не показал.
И я не покажу…
…Когда я открыл глаза – обе твари уже падали к моим ногам. В полном обалдении я – уже начисто ничего не понимая! – наблюдал торчащие у них в затылках – у того и другого – рукояти цельнокованых металлических ножей. На мои ноги и землю лилась кровь.
Потом откуда-то слева выплыл Саня – и я услышал, как валлонка в его руке с коротким стуком перерубила веревку над моими ладонями.
Я рухнул в объятия подскочившего Вадима, не понимая, умер я все-таки… или каким-то чудом жив?..
– Давай я разотру… Эй, девчонок там придержите, тут такое!..
– Ты ему руки сначала опусти. А то смотреть жутко…
А руки-то у меня, оказывается, есть… И болят! Ооой, как болят! Вот оно, начали пытать… свои-то, свои за что пытают, я же их не выдал, ничего не сказал! Плечи выкручивала, растягивала, сжимала, жгла и морозила беспощадная боль, и так же начинали под чьими-то пальцами болеть и запястья.
– Б-б-больно-о… – прохрипел я, не открывая глаз, потому что еще не понял, в сознании я или без. И вообще – живой или нет? Да это и не казалось важным – боль нарастала. – Ну за что?! Перестаньте, хватит… больно, не трогайте!..
– Живой, живой! Серега, Серый! Он живой!..
– Три, три, он же без рук останется…
– Дай я сменю…
– Дайте ему попить, у него губы белые…
Вода. Настоящая вода! Тоже пытка – сейчас капнут несколько капель, и… нет, поят, поят!
Я открыл глаза. Улыбающиеся физиономии окружали меня стеной – точнее, куполом, сверкающим зубами и родным. Вадим держал мою голову на коленях и массировал плечи. Арнис растирал запястья.
– Ожил!!! – заорал из-за его плеча Олег Крыгин и замахал рукой: – Живой!!!
– Ты еще рявкни: «Все сюда!», чтобы девчонки прибежали, – хрипло сказал я и облизнул губы: – Дайте еще попить, раз уж живой. И оружие с одеждой найдите, если можно.
– Уже нашли, нашли! – заорал Бэн, с широченной улыбкой сваливая возле меня мое барахло.
– А этих гадесов, – Саня, держа в руке окровавленную валлонку, хлопнул меня другой по плечу, – мы всех прикончили. Они даже из своих халабуд повыскакивать толком не успели.
– Как ты… сказал? – переспросил я.
Санек насторожился:
– А чего я сказал? Гадесов.
От уже подзабытого детского словечка повеяло чем-то таким, от чего я широко улыбнулся… а потом облегченно расплакался навзрыд. Ребята вокруг притихли сочувственно и растерянно, а я все никак не мог остановиться.
Это был последний раз, когда я плакал, на много лет вперед.
Смотрела на меня Танюшка. Я вечером с ней толком и не поговорил – она держалась от меня на странном расстоянии. Другие девчонки, сидевшие в лагере, как на раскаленной плите, бросились на меня толпой, а она… словно я был ярким пламенем: хочется подойти вплотную и боишься обжечься. А я завалился спать раньше всех, едва поел.
И вот Танюшка сидит возле меня, и я неплохо различаю ее лицо, потому что уже утро.
– Я тебе зашила куртку, – сказала она, едва увидев открытые глаза и мою невольную улыбку. – Нитки и иголку у Ольки взяла… – Она пожала плечами и вздохнула. Потом сказала, глядя мимо меня: – Ты очень храбрый, оказывается, Олег. Я не знаю, кто бы еще из наших мальчишек так смог.
– Я? Как так? – искренне удивился я и вздрогнул, ярко вспомнив короткий и страшный плен.
– Мальчишки же не сразу напали на гадесов, – тихо сказала Танюшка. – Они окружили их лагерь, лежали и видели все: как тебя спрашивали, а ты отказался отвечать… чтобы нас не выдать, как настоящий герой!
«Это ты дала мне сил промолчать», – сказал я. Вернее – испугался, что сказал. Но Танюшка глядела на меня по-прежнему, и я облегченно перевел дух. Сказать такое было бы… о-го-го! А вслух я сказал:
– Да ну, герой… Ты не знаешь, как я перетрусил.
– По-моему, во всех книжках говорится, что герой не тот, кто ничего не боится, а тот, кто свой страх преодолевает, – воинственно сказала Танюшка.
– Если бы ты знала… – вырвалось у меня, но я тут же исправился: – Нет, тебе лучше никогда не знать, Тань, как это – преодолевать свой страх.
Я умолк, а сам подумал про румына. От него ничего не осталось, я даже имени не узнал… Вспомнилось, как его жарили и ели, и комок прыгнул к горлу. Я сел, скрестив ноги. Танюшка тревожно смотрела на меня, но молчала. Наверное, поняла, что я вспомнил произошедшее.
Но я уже думал о другом. Странно – «негр», допрашивавший меня, отлично говорил по-русски. И что вообще тут происходит, в конце-то концов?! Сверхжестокая глобальная игра в средневековую войну…
Я дотянулся до револьвера. Кто-то позаботился выбить пустые гильзы и снарядить оружие заново. Теперь у меня осталось двадцать четыре патрона – три полных барабана плюс еще три патрона. На три попытки самоубийства, неожиданно мрачно подумал я. Но наган-то мне – слов нет! – сослужил хорошую службу… Я поймал себя на том, что уже и не вспоминаю убитых гадесов – не до них…
Танюшка все еще смотрела на меня. Я заметил, что девчонка сильно загорела. Нет, она и до… в Кирсанове загорала, но тут загар был как у людей, постоянно живущих на свежем воздухе. Хотя – где же мы еще-то живем? На свежем воздухе…
– Чуть больше чем через месяц кончатся каникулы, – вспомнила Танюшка. – Знаешь, это будет первое первое сентября, когда я не пойду в школу.
– Ты пойдешь в школу, – мягко поправил ее я и все-таки прикоснулся к ее голому локтю. Танюшка напряглась на миг, а я ощутил, прежде чем отнять пальцы, прилив чего-то невероятно сладостного, как это бывало всегда, если я прикасался к Танюшке. Но сейчас он был намного сильнее, чем обычно, – меня буквально пробило, голова легонько закружилась… Я поспешил снова заговорить, пока это не сделали мои глаза: – В одну со мной… если не соврала все-таки. – Она улыбнулась и щелкнула меня в нос коротко подстриженным ногтем. Я сморщил нос, прикрыв глаза (радуясь, что есть повод), и продолжал: – Но чем здесь хорошо – так это тем, что мы вообще все время вместе. Даже спим… недалеко. По крайней мере не в квартале друг от друга.
Я открыл глаза. Танюшка ждала этого момента, потому что я получил еще один точный щелчок.
– Ого. – Я потер нос. – Распухает. Подуй, а?
– Я тебе не подую, я тебя вздую, – многообещающе сказала Танюшка, одним движением поднимаясь на ноги. – А сейчас пойду умываться. А ты – как хочешь.
Она побежала к ручью. Я смотрел ей вслед и улыбался.
– Гадесы?! – подобравшись, выкрикнул я.
Саня махнул рукой:
– Нет, обычные ребята! Столько же, сколько нас, кажется… Нас заметили.
Мы быстро сбились в плотную кучку, оглядываясь и осматриваясь. Андрей первым махнул рукой:
– Ладно, пошли навстречу! Чего ждать?..
…Ребята остановились метров за пятьдесят от нас. Их было меньше – десятка два, девчонок – почти половина, и парни как бы прикрывали их (а наши стояли вместе с нами, и я подумал с какой-то обидой, что это неправильно), но внешне эта компания выглядела внушительней, чем мы. Более обтертой этим миром, что ли? На всех на них оставались какие-то элементы «нормальной» одежды, но они причудливо сочетались с самодельными куртками, штанами, сапогами и прочим. Почти у всех на шее висели какие-то медальоны и украшения. Большинство мальчишек и девчонок были светловолосые, и волосы у тех и у других – длинные – сплетались в переброшенные на грудь косы.
Но смешным это не выглядело. У всех в руках было оружие. Три девчонки в заднем ряду держали арбалеты. На флангах первого ряда стояли мальчишки с длинными луками – готовыми к стрельбе.
– Нас больше, – сказал тихо Олег Фирсов.
– Они сильнее, – ответила Ленка Черникова.
– Чего это?! – взъерошился Олег, но Вадим поморщился:
– Не спорь, они правда сильнее. Если будет свалка – мы проиграем.
«Мы будем убиты», – мысленно поправил я, изучая противника. К этой мысли было нелегко привыкнуть. Точнее – ее нелегко было принять как реальность.
Эти тоже переговаривались – непонятно только, на каком языке. Огнестрельного оружия у них не было, а наше они, конечно, видели. Раньше, чем они до нас доберутся, я и Колька уложим половину.
– Отступать все-таки как-то фигово, – как раз Колька и заметил.
Санек его поддержал:
– Тогда решат, что нас можно кидать через колено.
– Мальчишки, ну это же люди, – не выдержала Ленка Рудь. – Вот так сошлись – и сразу драться насмерть?!
– Ленк, если ты еще не поняла – тут это образ жизни, – процедил Санек.
– Но ведь тогда были гадесы…
– Не будь расисткой, – усмехнулся он. – Что будем делать все-таки?
Но ситуация разрешилась сама. Из плотного ряда напротив вышел рослый мальчишка – за его спиной прекратились разговоры. Обведя нас быстрым взглядом, он прокричал:
– Вэр’ст зи? Вохин’ст ду?
– Он спрашивает, – быстро и тихо прошептала Ленка Власенкова, – кто мы и откуда… Ребята, они немцы или австрийцы.
– Видим, – сквозь зубы сказал Вадим. – Отвечай, Лен.
Ленка тоже что-то прокричала – с запинкой, но достаточно бодро. Лично я разобрал только «руссише». Немец что-то неразличимо сказал своим, потом снова повысил голос. Ленка перевела:
– Он говорит, что они все немцы из племени баваров…
– Из племени? – недоуменно спросил Колька Самодуров. – Они что, одурели?!
– Или одичали, нам не легче, – заметил Вадим.
– Подождите, он еще говорит, – вмешалась Ленка.
Я ощутил пожатие пальцев Танюшки, она встала рядом, держа в правой руке аркебузу, и, не поворачиваясь, сказал:
– Если что – держись сзади. Не спорт!
– Его зовут Хунтер… Гюнтер, – продолжала говорить Ленка, – он конунг. Он предлагает не устраивать свалки. Если я правильно понимаю, он хочет… да, он говорит, что готов сразиться с нашим вождем. Кто проиграет – уступит дорогу.
– Дебилизм! – фыркнула Черникова. – Давайте просто развернемся и уйдем, ребята.
– Не факт, что они нас отпустят, – заметил Санек. – И будет точно свалка.
– Ты пойдешь драться? – почему-то очень агрессивно спросила Танька. Санек развел руками:
– Он меня убьет.
– У него такой вид, что он убьет любого из нас, – поправил Вадим.
– Мошет бит – яа? – Арнис шагнул вперед, но я коротко вздохнул и, ловко освободившись от руки Танюшки, шагнул раньше него, бросив:
– Держите Таньку.
Сергей сместился к ней, но лицо Танюшки сделалось злым, и она, прошипев мне: «Урод, дурак!» – пихнула Сергея и ушла назад. Мальчишки переглядывались. Арнис положил мне руку на плечо:
– Тавай яа. Он сдоровий.
Я только улыбнулся в ответ, и литовец отступил, сконфуженно улыбаясь. Танька глядела через плечо Сергея злыми и несчастными глазами. Вадим сказал Ленке:
– Давай скажи, Лен. Олег будет драться. Наш… князь.
Мне стало немного смешно. Но в целом я ощущал себя, как всегда перед поединком, – слегка потряхивало и было весело.
Гюнтер сбросил перевязи, стягивавшие белую куртку мехом наружу, без рукавов. Скинул и ее тоже. Невысокая, но стройная девчонка, выбежав из общего ряда, подняла все брошенное, на миг прижалась щекой к плечу немца и медленно пошла обратно – ее обнял кто-то из парней.
У Гюнтера осталась в руке валлонская шпага – шириной и длиной как мой палаш. Немец вытянул оружие ко мне – и я понял: предлагает схватку только на длинных клинках.
Я кивнул и начал расстегивать ремни. Немец ждал – он был выше меня, хотя и не слишком, зато шире в плечах и мощнее. Грудь слева у плеча перечеркивал заметный даже на расстоянии широкий шрам.
– Давай. – Подойдя, Вадим принял у меня снаряжение и куртку. Серые глаза его были внимательны и серьезны. Подумав, я снял майку – на белом кровь будет очень заметна – и вытянул из ножен палаш. – Держись. Ты сможешь его победить.
Он пожал мне запястье. Я молча ответил тем же – говорить не хотелось – и пошел навстречу Гюнтеру, забирая чуть вбок.
Мы остановились точно посредине луговины. Глаза немца напомнили мне глаза Вадима – серые, серьезные и внимательные, без насмешки или злости. Сейчас я мог различить еще несколько шрамов, и то, что его медальон – это каменный молоточек со знаком-руной, висящий на волосяном шнурке. Мне вдруг захотелось спросить, давно ли он здесь – но Гюнтер не знал русского, да и не для разговора мы сюда пришли.
Мне почему-то подумалось: сейчас он будет поднимать оружие к небу, обращаться к богам, все такое, но немец отдал мне салют, энергичный и точный, фехтовальный, какому учили и меня. Я ответил тем же – и мы приняли боевую стойку довольно далеко друг от друга. Замерли.
Я держал палаш в своей любимой четвертой позиции. Немец принял третью – и меня кольнуло недовольное беспокойство.
Терпеть не могу неупотребительных позиций – первой, третьей, пятой… Всегда надо думать, что сделает противник – а в фехтовании думать нельзя, оно слишком молниеносно для мысли. Тело должно отвечать автоматически.
Острие валлонки смотрело мне в правое колено. Гюнтер приглашал – коли, вот он я.
Я уколю, он возьмет вторую… а дальше? Не забывай, Олег, у вас оружие, которое рубит лучше, чем колет… Рубанет по голове слева? Немцы любят рубить в голову, так в книжках пишут… Или в правый бок?.. Прекрати думать, придурок!!!
Раз-раз – сохраняя позицию, Гюнтер стремительно пошел вперед. Я отступил ровно на столько же. Раз-раз – в ответ я сместился вправо, тут не дорожка. Гюнтер – раз-раз, вот подлец! – снова пошел вперед. Выводит из себя, похоже. Иди ты с этими фокусами… в младшую группу. Я угадал его новый шаг вперед и, сам рванувшись навстречу, был вознагражден тем, как немец поспешно отступил…
Да черта с два! Упругим толчком он тут же вновь рванулся вперед, целя мне снизу в живот, – поменял позицию так же естественно, как человек моргает.
Я ответил третьей круговой и нанес рубящий удар в правый бок. Гюнтер взял вторую защиту и рубанул слева по голове. Я закрылся шестой и уколол вниз. Гюнтер опять взял вторую и тоже уколол вниз. Я не принял защиты и вышел из схватки, вернувшись в четвертую.
– Зер гут, – сказал Гюнтер. Он менял позиции, как течет вода – 1–2 – 3–4 – 5–6 – 1–2 – 3… Казалось, это доставляет ему удовольствие. Я никак не мог заставить себя поверить, что этот мальчишка хочет меня убить. И еще не мог заставить себя попытаться убить его…
Он опустил валлонку к ноге. Я тоже опустил оружие – палаш не полукилограммовая рапира, попробуйте его подержать в стойке долго!
Самый страшный звук боя – это свист, свист вражеского клинка, разрезающего воздух, тонкое, поющее «ззухх», похожее на насмешливое посвистывание человека. Сначала – свист, потом – тяжелый удар, одновременно с которым раздается уже лязг. Стальные клинки не «звенят», это вранье, они гулко и жестко лязгают.
Руки немца были сильнее. И ни о каком фехтовании речь уже не шла – он рубил, наступая, гипнотизируя меня этими тяжелыми ударами, а потом – свирепо и коротко колол без отскока. И не достал меня сразу только потому, что я не испугался. А не испугался я потому, что не верил, по-прежнему не верил…
Несколько раз я видел, как из-под клинков брызжут бледные искры. Два или три раза его клинок ударялся о мой эфес, а один раз мы столкнулись эфес на эфес лицом к лицу – и я увидел по краям его носа редкую россыпь веснушек. Ноздри раздулись и отвердели, но глаза остались бесстрастными.
Я надеялся, что по крайней мере не выгляжу совершенно беспомощно – до меня никак не могло дойти, что я проигрываю жизнь. С обеих сторон орали – и наши, и немцы… Они – что-то очень похожее на «зи’хайль!». Наши – нечто неразличимое, но в целом жизнеутверждающее.
А я… я вдруг понял. Это было как резкая, короткая вспышка молнии среди ясного неба – потрясающе красивая и неожиданная, но в то же время страшная… в общем, от которой дух захватывает.
Этот парень – конунг. Он дерется за своих. Но и я – князь. Это не слово. Вадим знал, что говорил, а мне показалось, что он посмеялся.
Я – князь. И я дерусь за своих. Это не фехтовальный поединок на дорожке.
Это… это Суд Божий. Так говорили наши предки.
Падая на правое колено, я круговым ударом подсек Гюнтеру ноги – свирепо, размашисто, сам от себя такого не ожидал. Немец не успел отбить удар – подпрыгнул, а я вернул руку уколом вперед-вверх.
На груди отскочившего Гюнтера – от ребер слева до правого соска – вскипела кровью алая полоса.
– У-ухх!!! – ахнули немцы, подаваясь вперед. Гюнтер что-то коротко рявкнул, мазнул ладонью по ране и показал мне окровавленную руку.
Он улыбнулся. Нехорошо улыбнулся. И пошел ко мне так, что мне на миг захотелось убежать.
На миг. Потом я понял, что скалюсь ему в ответ.
А еще потом я ударил навстречу его удару…
…Во время очередного отбива он ранил меня в левое плечо. Я даже не понял, что ранен, – что-то хрустнуло, совсем не больно, и я, скосив глаза, увидел кровь – она стекала под мышку и к локтю из линзовидного прокола, похожего на приоткрытый рот.
Потом мне показалось, что в плечо снова воткнули – только раскаленный прут, и течет из пореза не кровь, а что-то кипящее, обжигающее кожу. Больше всего захотелось закричать и зажать порез ладонью.
Но в правой руке у меня был палаш.
А еще я услышал, как закричала Танька. Так страшно закричала…
Словно это ее ранили…
…Следующим ударом он хотел меня добить. Но я поставил скользящий блок – шпага немца соскользнула, он сам, увлекаемый тяжелой силой удара, упал на колено. И только сумасшедшая ловкость немца спасла его – он забросил руку с оружием за спину и отбил мой выпад, а потом вскочил, очертив у моего живота сверкающий полукруг. Из раны на груди у него текла кровь, но вяло.
На какой-то миг мы опять перешли в классический фехтовальный поединок, и он чуть не обезоружил меня атакой на оружие, но я, недолго думая, ударил его в скулу кулаком.
– Молодчина! – узнал я голос Сережки. Гюнтер отшатнулся, но тут же полоснул крест-накрест передо мной… и это была защита. Поспешная и даже испуганная. Сама мысль о том, что он меня испугался, заставила усилить напор. Я забыл о крови, текущей по руке, о боли, которая дергала плечо при малейшем движении. Наверное, мне в жизни еще не было так больно.
И в то же время – я не помню за собой такого подъема. Во мне словно разворачивалась – оборот за оборотом! – пружина, лежавшая до сих пор туго сжатой. И каждый освобождающийся виток этой пружины был – удар.
Гюнтер опомнился и «уперся» – встал, парируя мои удары встречными. Это было опасно, он оставался более сильным. Но во мне выключилась неуверенность, и сила его ударов больше меня не пугала.
Хрясть!!! Клинки столкнулись над эфесами – и я еле успел отклонить голову. Гюнтер «перехлестнул» оружие через мой палаш и едва не раскроил мне лицо. Но взамен промаха он пнул меня в живот с такой силой, что я отлетел наземь и проехался спиной по траве.
Больно не было. Просто нечем стало дышать, а ноги не действовали. Мелькнула холодная мысль: а ведь тренер говорил, что надо укреплять пресс.
Поздно. Гюнтер шел ко мне – как-то неспешно шагал, широко ставя ноги и держа шпагу на отлете. Приколет к земле?
Ноги заработали. Я отбил удар, поднявшись на колено, немец безжалостно сбил меня снова – пинком в грудь, от которого захватило дыхание. Следующим движением Гюнтер прижал мое запястье…
Я ударил его обеими ногами в живот – немец не ожидал этого и полетел кувырком, а я смог вскочить. Но, наверное, все-таки слишком медленно, потому что Гюнтер оказался на ногах одновременно со мной. Мы еще несколько раз тяжело, с лязгом, скрестили клинки, стоя друг против друга и только отшатываясь назад при ударах. В сущности, тянули время, чтобы восстановиться. На животе немца краснел сдвоенный отпечаток моих туфель.
– Таким ты мне больше нравишься, – удовлетворенно сказала одна из тварей, и я узнал ту, которая допрашивала меня вчера. – Весь в соплях и слезах и думающий уже только о том, как больно будет и как бы этого избежать. Ведь так, а?
Как чисто говорит, даже странно, краем сознания мелькнула мысль. Я кивнул – кого тут обманывать?
– Говорить будем? – У твари была усмешка – не их оскал, а именно усмешка победителя. Она еще ничего не спросила, я еще ничего не сказал – но она уже победила.
Презирая себя, я кивнул.
– Не слышу? – угрожающе спросил он.
– Буду, – буркнул я. Презрение жгло глаза, выжимая из них слезы, но я знал, что, если отказаться – будет боль, и презрения не останется, останется только страх… – Только не убивайте, – добавил я и заплакал снова, стараясь вытереть слезы о плечо.
Они рассмеялись – шипяще и презрительно.
– Скажешь все – не убьем, – пообещал мой «собеседник». – Побалуемся с тобой, как с вашей девкой, – и отпустим.
Я продолжал реветь. Тварь брезгливо приказала:
– Хватит. Рассказывай.
– Ч… то? – Я подавился коротким словом, как хлебной коркой. А хлеба-то мне больше не есть никогда… и эти смеются мне в лицо…
– Первое – где ваш лагерь и сколько часовых, где они стоят?
Тот же самый вопрос, на который я готов был ответить тогда. И сейчас готов. Я сейчас скажу… и они пойдут в лагерь, убьют…
Убьют моих друзей. С которыми я пел песни у костров, помогал друг другу, смеялся и горевал. И думал, что так будет всегда-всегда, даже здесь. Но сейчас я скажу – и их убьют. Не как в игре, а по-настоящему.
Как могут убить меня, если я вздумаю молчать! Никто же из них, из моих друзей, не знает, что такое огонь, палка в безжалостной руке, раскаленная сталь! А я – я могу со всем этим познакомиться! И я же все равно заговорю, только это будет противней, дольше и страшнее… я снова представил себе это и открыл рот…
А еще – они убьют Танюшку. Сперва – сделают с ней это. Потом – убьют. Это я тоже себе представил – нетрудно с хорошим воображением.
И эта картина была ужасней всего, что я представлял раньше о самом себе. Почему-то непредставимо ужасней, так, что я понял: если она станет реальностью, я не смогу жить.
Не смо-гу.
Но если я все равно умру – то по крайней мере не стану трусом и предателем.
Да, будет больно. Наверное, непереносимо. Но… ведь это только так говорится – непереносимо. А на самом деле это можно выдержать.
И, наверное, это будет не так страшно, как видеть Таню… после этого. И знать, что это – уже не твоя фантазия, а реальность, в которой виновен ты.
По крайней мере – я попытаюсь.
Я поднял мокрое лицо. Как трудно говорить, обрекая самого себя на смерть… Слова – словно глотаешь кипяток. Но что же я – совсем не человек? А все, что я читал, смотрел, о чем говорил? Мусор все это, и только во мне и есть, что этот жидкий ужас?
Ждете? Ладно.
– Ничего я не буду говорить.
– Вот даже как? – Существо протянуло руку… лапу и взяло меня за лицо. – Даже не «не знаю», а «не буду»?
– Не буду, – повторил я. Почему-то из головы вымело все чувства, даже страх – осталась только звонкая переливчатая пустота.
– И не надо, – покладисто сказало оно. – Говорить ты и правда не будешь, а будешь ты кричать. День, два – где-то так. Сперва кричать, потом горло сорвешь и станешь сипеть, а когда не можешь кричать – боль еще сильнее… Видишь? – Он отошел чуть в сторону. – Это – для тебя.
И я увидел кол. Его принесли четверо, еще один нес деревянную колотушку. Кол был свежий, острый, не очень толстый, но длинный.
Все. Глаз от него я отвести уже не мог, а язык примерз к небу. По всему телу, покрывшемуся гусиной кожей, выступил ледяной пот.
– Может, скажешь? – раздался откуда-то. – И иди. А то ведь знаешь – это такая боль, что у многих от крика рот рвется…
– Сволочи, – сказал я. – Зверье, садисты… Ничего, и до вас доберутся. Жаль, я сам вас мало успел убить… гады…
Я снова заплакал. От острой горечи при мысли, что Танюшка не узнает, что она для меня, и увидит только то, что от меня останется. И тоже будет плакать…
Но – будет жить.
Только надо молчать. И я, готовясь к страшной и долгой боли, зажмурил глаза.
Потом я закричу, конечно. Но это будет просто крик, а не трусливый визг предателя… Может быть, Сусанин тоже кричал, когда его убивали поляки. Вот только обратной дороги он им не показал.
И я не покажу…
…Когда я открыл глаза – обе твари уже падали к моим ногам. В полном обалдении я – уже начисто ничего не понимая! – наблюдал торчащие у них в затылках – у того и другого – рукояти цельнокованых металлических ножей. На мои ноги и землю лилась кровь.
Потом откуда-то слева выплыл Саня – и я услышал, как валлонка в его руке с коротким стуком перерубила веревку над моими ладонями.
Я рухнул в объятия подскочившего Вадима, не понимая, умер я все-таки… или каким-то чудом жив?..
* * *
– Смотри, что у него с руками. Синие…– Давай я разотру… Эй, девчонок там придержите, тут такое!..
– Ты ему руки сначала опусти. А то смотреть жутко…
А руки-то у меня, оказывается, есть… И болят! Ооой, как болят! Вот оно, начали пытать… свои-то, свои за что пытают, я же их не выдал, ничего не сказал! Плечи выкручивала, растягивала, сжимала, жгла и морозила беспощадная боль, и так же начинали под чьими-то пальцами болеть и запястья.
– Б-б-больно-о… – прохрипел я, не открывая глаз, потому что еще не понял, в сознании я или без. И вообще – живой или нет? Да это и не казалось важным – боль нарастала. – Ну за что?! Перестаньте, хватит… больно, не трогайте!..
– Живой, живой! Серега, Серый! Он живой!..
– Три, три, он же без рук останется…
– Дай я сменю…
– Дайте ему попить, у него губы белые…
Вода. Настоящая вода! Тоже пытка – сейчас капнут несколько капель, и… нет, поят, поят!
Я открыл глаза. Улыбающиеся физиономии окружали меня стеной – точнее, куполом, сверкающим зубами и родным. Вадим держал мою голову на коленях и массировал плечи. Арнис растирал запястья.
– Ожил!!! – заорал из-за его плеча Олег Крыгин и замахал рукой: – Живой!!!
– Ты еще рявкни: «Все сюда!», чтобы девчонки прибежали, – хрипло сказал я и облизнул губы: – Дайте еще попить, раз уж живой. И оружие с одеждой найдите, если можно.
– Уже нашли, нашли! – заорал Бэн, с широченной улыбкой сваливая возле меня мое барахло.
– А этих гадесов, – Саня, держа в руке окровавленную валлонку, хлопнул меня другой по плечу, – мы всех прикончили. Они даже из своих халабуд повыскакивать толком не успели.
– Как ты… сказал? – переспросил я.
Санек насторожился:
– А чего я сказал? Гадесов.
От уже подзабытого детского словечка повеяло чем-то таким, от чего я широко улыбнулся… а потом облегченно расплакался навзрыд. Ребята вокруг притихли сочувственно и растерянно, а я все никак не мог остановиться.
Это был последний раз, когда я плакал, на много лет вперед.
* * *
Четырнадцать лет хороши среди прочего тем, что все пережитые ужасы перестают казаться ужасными через какие-то сутки после их окончания. Если ты не свернул себе шею – вскоре ты будешь вспоминать это уже как приключение, не больше. Поэтому ночь я спал совершенно спокойно, а под утро проснулся от того, что ощутил: кто-то на меня смотрит.Смотрела на меня Танюшка. Я вечером с ней толком и не поговорил – она держалась от меня на странном расстоянии. Другие девчонки, сидевшие в лагере, как на раскаленной плите, бросились на меня толпой, а она… словно я был ярким пламенем: хочется подойти вплотную и боишься обжечься. А я завалился спать раньше всех, едва поел.
И вот Танюшка сидит возле меня, и я неплохо различаю ее лицо, потому что уже утро.
– Я тебе зашила куртку, – сказала она, едва увидев открытые глаза и мою невольную улыбку. – Нитки и иголку у Ольки взяла… – Она пожала плечами и вздохнула. Потом сказала, глядя мимо меня: – Ты очень храбрый, оказывается, Олег. Я не знаю, кто бы еще из наших мальчишек так смог.
– Я? Как так? – искренне удивился я и вздрогнул, ярко вспомнив короткий и страшный плен.
– Мальчишки же не сразу напали на гадесов, – тихо сказала Танюшка. – Они окружили их лагерь, лежали и видели все: как тебя спрашивали, а ты отказался отвечать… чтобы нас не выдать, как настоящий герой!
«Это ты дала мне сил промолчать», – сказал я. Вернее – испугался, что сказал. Но Танюшка глядела на меня по-прежнему, и я облегченно перевел дух. Сказать такое было бы… о-го-го! А вслух я сказал:
– Да ну, герой… Ты не знаешь, как я перетрусил.
– По-моему, во всех книжках говорится, что герой не тот, кто ничего не боится, а тот, кто свой страх преодолевает, – воинственно сказала Танюшка.
– Если бы ты знала… – вырвалось у меня, но я тут же исправился: – Нет, тебе лучше никогда не знать, Тань, как это – преодолевать свой страх.
Я умолк, а сам подумал про румына. От него ничего не осталось, я даже имени не узнал… Вспомнилось, как его жарили и ели, и комок прыгнул к горлу. Я сел, скрестив ноги. Танюшка тревожно смотрела на меня, но молчала. Наверное, поняла, что я вспомнил произошедшее.
Но я уже думал о другом. Странно – «негр», допрашивавший меня, отлично говорил по-русски. И что вообще тут происходит, в конце-то концов?! Сверхжестокая глобальная игра в средневековую войну…
Я дотянулся до револьвера. Кто-то позаботился выбить пустые гильзы и снарядить оружие заново. Теперь у меня осталось двадцать четыре патрона – три полных барабана плюс еще три патрона. На три попытки самоубийства, неожиданно мрачно подумал я. Но наган-то мне – слов нет! – сослужил хорошую службу… Я поймал себя на том, что уже и не вспоминаю убитых гадесов – не до них…
Танюшка все еще смотрела на меня. Я заметил, что девчонка сильно загорела. Нет, она и до… в Кирсанове загорала, но тут загар был как у людей, постоянно живущих на свежем воздухе. Хотя – где же мы еще-то живем? На свежем воздухе…
– Чуть больше чем через месяц кончатся каникулы, – вспомнила Танюшка. – Знаешь, это будет первое первое сентября, когда я не пойду в школу.
– Ты пойдешь в школу, – мягко поправил ее я и все-таки прикоснулся к ее голому локтю. Танюшка напряглась на миг, а я ощутил, прежде чем отнять пальцы, прилив чего-то невероятно сладостного, как это бывало всегда, если я прикасался к Танюшке. Но сейчас он был намного сильнее, чем обычно, – меня буквально пробило, голова легонько закружилась… Я поспешил снова заговорить, пока это не сделали мои глаза: – В одну со мной… если не соврала все-таки. – Она улыбнулась и щелкнула меня в нос коротко подстриженным ногтем. Я сморщил нос, прикрыв глаза (радуясь, что есть повод), и продолжал: – Но чем здесь хорошо – так это тем, что мы вообще все время вместе. Даже спим… недалеко. По крайней мере не в квартале друг от друга.
Я открыл глаза. Танюшка ждала этого момента, потому что я получил еще один точный щелчок.
– Ого. – Я потер нос. – Распухает. Подуй, а?
– Я тебе не подую, я тебя вздую, – многообещающе сказала Танюшка, одним движением поднимаясь на ноги. – А сейчас пойду умываться. А ты – как хочешь.
Она побежала к ручью. Я смотрел ей вслед и улыбался.
Да, ты можешь быть скучной,
Можешь быть злой,
Но когда твой номер молчит,
Я беседую мысленно только с тобой —
И никто нас не разъединит.
Если я не один – разве это беда?
Если нужно – она подождет.
Я же слышу, как страшно трещит под тобой
Ненадежный октябрьский лед!..
Есть одна любовь – та, что здесь и сейчас,
Есть другая – та, что всегда!
Есть вода, которую пьют, чтобы жить,
И есть живая вода!
Да, он смел, как бог, я бы сам так не смог —
Целый день ходить, как в кино!
Не твоя вина, что ты хочешь вина —
И что он имеет вино…
Но когда твои губы сухи поутру —
Чем ты смоешь с них пепел побед?
И когда все дороги замкнутся в кольцо —
Как ты выйдешь на правильный свет?![9]
* * *
В этот раз головным дозором шли Саня и Бэн. Они и прибежали к основной группе, причем взволнован был даже Санек.– Гадесы?! – подобравшись, выкрикнул я.
Саня махнул рукой:
– Нет, обычные ребята! Столько же, сколько нас, кажется… Нас заметили.
Мы быстро сбились в плотную кучку, оглядываясь и осматриваясь. Андрей первым махнул рукой:
– Ладно, пошли навстречу! Чего ждать?..
…Ребята остановились метров за пятьдесят от нас. Их было меньше – десятка два, девчонок – почти половина, и парни как бы прикрывали их (а наши стояли вместе с нами, и я подумал с какой-то обидой, что это неправильно), но внешне эта компания выглядела внушительней, чем мы. Более обтертой этим миром, что ли? На всех на них оставались какие-то элементы «нормальной» одежды, но они причудливо сочетались с самодельными куртками, штанами, сапогами и прочим. Почти у всех на шее висели какие-то медальоны и украшения. Большинство мальчишек и девчонок были светловолосые, и волосы у тех и у других – длинные – сплетались в переброшенные на грудь косы.
Но смешным это не выглядело. У всех в руках было оружие. Три девчонки в заднем ряду держали арбалеты. На флангах первого ряда стояли мальчишки с длинными луками – готовыми к стрельбе.
– Нас больше, – сказал тихо Олег Фирсов.
– Они сильнее, – ответила Ленка Черникова.
– Чего это?! – взъерошился Олег, но Вадим поморщился:
– Не спорь, они правда сильнее. Если будет свалка – мы проиграем.
«Мы будем убиты», – мысленно поправил я, изучая противника. К этой мысли было нелегко привыкнуть. Точнее – ее нелегко было принять как реальность.
Эти тоже переговаривались – непонятно только, на каком языке. Огнестрельного оружия у них не было, а наше они, конечно, видели. Раньше, чем они до нас доберутся, я и Колька уложим половину.
– Отступать все-таки как-то фигово, – как раз Колька и заметил.
Санек его поддержал:
– Тогда решат, что нас можно кидать через колено.
– Мальчишки, ну это же люди, – не выдержала Ленка Рудь. – Вот так сошлись – и сразу драться насмерть?!
– Ленк, если ты еще не поняла – тут это образ жизни, – процедил Санек.
– Но ведь тогда были гадесы…
– Не будь расисткой, – усмехнулся он. – Что будем делать все-таки?
Но ситуация разрешилась сама. Из плотного ряда напротив вышел рослый мальчишка – за его спиной прекратились разговоры. Обведя нас быстрым взглядом, он прокричал:
– Вэр’ст зи? Вохин’ст ду?
– Он спрашивает, – быстро и тихо прошептала Ленка Власенкова, – кто мы и откуда… Ребята, они немцы или австрийцы.
– Видим, – сквозь зубы сказал Вадим. – Отвечай, Лен.
Ленка тоже что-то прокричала – с запинкой, но достаточно бодро. Лично я разобрал только «руссише». Немец что-то неразличимо сказал своим, потом снова повысил голос. Ленка перевела:
– Он говорит, что они все немцы из племени баваров…
– Из племени? – недоуменно спросил Колька Самодуров. – Они что, одурели?!
– Или одичали, нам не легче, – заметил Вадим.
– Подождите, он еще говорит, – вмешалась Ленка.
Я ощутил пожатие пальцев Танюшки, она встала рядом, держа в правой руке аркебузу, и, не поворачиваясь, сказал:
– Если что – держись сзади. Не спорт!
– Его зовут Хунтер… Гюнтер, – продолжала говорить Ленка, – он конунг. Он предлагает не устраивать свалки. Если я правильно понимаю, он хочет… да, он говорит, что готов сразиться с нашим вождем. Кто проиграет – уступит дорогу.
– Дебилизм! – фыркнула Черникова. – Давайте просто развернемся и уйдем, ребята.
– Не факт, что они нас отпустят, – заметил Санек. – И будет точно свалка.
– Ты пойдешь драться? – почему-то очень агрессивно спросила Танька. Санек развел руками:
– Он меня убьет.
– У него такой вид, что он убьет любого из нас, – поправил Вадим.
– Мошет бит – яа? – Арнис шагнул вперед, но я коротко вздохнул и, ловко освободившись от руки Танюшки, шагнул раньше него, бросив:
– Держите Таньку.
Сергей сместился к ней, но лицо Танюшки сделалось злым, и она, прошипев мне: «Урод, дурак!» – пихнула Сергея и ушла назад. Мальчишки переглядывались. Арнис положил мне руку на плечо:
– Тавай яа. Он сдоровий.
Я только улыбнулся в ответ, и литовец отступил, сконфуженно улыбаясь. Танька глядела через плечо Сергея злыми и несчастными глазами. Вадим сказал Ленке:
– Давай скажи, Лен. Олег будет драться. Наш… князь.
Мне стало немного смешно. Но в целом я ощущал себя, как всегда перед поединком, – слегка потряхивало и было весело.
Гюнтер сбросил перевязи, стягивавшие белую куртку мехом наружу, без рукавов. Скинул и ее тоже. Невысокая, но стройная девчонка, выбежав из общего ряда, подняла все брошенное, на миг прижалась щекой к плечу немца и медленно пошла обратно – ее обнял кто-то из парней.
У Гюнтера осталась в руке валлонская шпага – шириной и длиной как мой палаш. Немец вытянул оружие ко мне – и я понял: предлагает схватку только на длинных клинках.
Я кивнул и начал расстегивать ремни. Немец ждал – он был выше меня, хотя и не слишком, зато шире в плечах и мощнее. Грудь слева у плеча перечеркивал заметный даже на расстоянии широкий шрам.
– Давай. – Подойдя, Вадим принял у меня снаряжение и куртку. Серые глаза его были внимательны и серьезны. Подумав, я снял майку – на белом кровь будет очень заметна – и вытянул из ножен палаш. – Держись. Ты сможешь его победить.
Он пожал мне запястье. Я молча ответил тем же – говорить не хотелось – и пошел навстречу Гюнтеру, забирая чуть вбок.
Мы остановились точно посредине луговины. Глаза немца напомнили мне глаза Вадима – серые, серьезные и внимательные, без насмешки или злости. Сейчас я мог различить еще несколько шрамов, и то, что его медальон – это каменный молоточек со знаком-руной, висящий на волосяном шнурке. Мне вдруг захотелось спросить, давно ли он здесь – но Гюнтер не знал русского, да и не для разговора мы сюда пришли.
Мне почему-то подумалось: сейчас он будет поднимать оружие к небу, обращаться к богам, все такое, но немец отдал мне салют, энергичный и точный, фехтовальный, какому учили и меня. Я ответил тем же – и мы приняли боевую стойку довольно далеко друг от друга. Замерли.
Я держал палаш в своей любимой четвертой позиции. Немец принял третью – и меня кольнуло недовольное беспокойство.
Терпеть не могу неупотребительных позиций – первой, третьей, пятой… Всегда надо думать, что сделает противник – а в фехтовании думать нельзя, оно слишком молниеносно для мысли. Тело должно отвечать автоматически.
Острие валлонки смотрело мне в правое колено. Гюнтер приглашал – коли, вот он я.
Я уколю, он возьмет вторую… а дальше? Не забывай, Олег, у вас оружие, которое рубит лучше, чем колет… Рубанет по голове слева? Немцы любят рубить в голову, так в книжках пишут… Или в правый бок?.. Прекрати думать, придурок!!!
Раз-раз – сохраняя позицию, Гюнтер стремительно пошел вперед. Я отступил ровно на столько же. Раз-раз – в ответ я сместился вправо, тут не дорожка. Гюнтер – раз-раз, вот подлец! – снова пошел вперед. Выводит из себя, похоже. Иди ты с этими фокусами… в младшую группу. Я угадал его новый шаг вперед и, сам рванувшись навстречу, был вознагражден тем, как немец поспешно отступил…
Да черта с два! Упругим толчком он тут же вновь рванулся вперед, целя мне снизу в живот, – поменял позицию так же естественно, как человек моргает.
Я ответил третьей круговой и нанес рубящий удар в правый бок. Гюнтер взял вторую защиту и рубанул слева по голове. Я закрылся шестой и уколол вниз. Гюнтер опять взял вторую и тоже уколол вниз. Я не принял защиты и вышел из схватки, вернувшись в четвертую.
– Зер гут, – сказал Гюнтер. Он менял позиции, как течет вода – 1–2 – 3–4 – 5–6 – 1–2 – 3… Казалось, это доставляет ему удовольствие. Я никак не мог заставить себя поверить, что этот мальчишка хочет меня убить. И еще не мог заставить себя попытаться убить его…
Он опустил валлонку к ноге. Я тоже опустил оружие – палаш не полукилограммовая рапира, попробуйте его подержать в стойке долго!
Самый страшный звук боя – это свист, свист вражеского клинка, разрезающего воздух, тонкое, поющее «ззухх», похожее на насмешливое посвистывание человека. Сначала – свист, потом – тяжелый удар, одновременно с которым раздается уже лязг. Стальные клинки не «звенят», это вранье, они гулко и жестко лязгают.
Руки немца были сильнее. И ни о каком фехтовании речь уже не шла – он рубил, наступая, гипнотизируя меня этими тяжелыми ударами, а потом – свирепо и коротко колол без отскока. И не достал меня сразу только потому, что я не испугался. А не испугался я потому, что не верил, по-прежнему не верил…
Несколько раз я видел, как из-под клинков брызжут бледные искры. Два или три раза его клинок ударялся о мой эфес, а один раз мы столкнулись эфес на эфес лицом к лицу – и я увидел по краям его носа редкую россыпь веснушек. Ноздри раздулись и отвердели, но глаза остались бесстрастными.
Я надеялся, что по крайней мере не выгляжу совершенно беспомощно – до меня никак не могло дойти, что я проигрываю жизнь. С обеих сторон орали – и наши, и немцы… Они – что-то очень похожее на «зи’хайль!». Наши – нечто неразличимое, но в целом жизнеутверждающее.
А я… я вдруг понял. Это было как резкая, короткая вспышка молнии среди ясного неба – потрясающе красивая и неожиданная, но в то же время страшная… в общем, от которой дух захватывает.
Этот парень – конунг. Он дерется за своих. Но и я – князь. Это не слово. Вадим знал, что говорил, а мне показалось, что он посмеялся.
Я – князь. И я дерусь за своих. Это не фехтовальный поединок на дорожке.
Это… это Суд Божий. Так говорили наши предки.
Падая на правое колено, я круговым ударом подсек Гюнтеру ноги – свирепо, размашисто, сам от себя такого не ожидал. Немец не успел отбить удар – подпрыгнул, а я вернул руку уколом вперед-вверх.
На груди отскочившего Гюнтера – от ребер слева до правого соска – вскипела кровью алая полоса.
– У-ухх!!! – ахнули немцы, подаваясь вперед. Гюнтер что-то коротко рявкнул, мазнул ладонью по ране и показал мне окровавленную руку.
Он улыбнулся. Нехорошо улыбнулся. И пошел ко мне так, что мне на миг захотелось убежать.
На миг. Потом я понял, что скалюсь ему в ответ.
А еще потом я ударил навстречу его удару…
…Во время очередного отбива он ранил меня в левое плечо. Я даже не понял, что ранен, – что-то хрустнуло, совсем не больно, и я, скосив глаза, увидел кровь – она стекала под мышку и к локтю из линзовидного прокола, похожего на приоткрытый рот.
Потом мне показалось, что в плечо снова воткнули – только раскаленный прут, и течет из пореза не кровь, а что-то кипящее, обжигающее кожу. Больше всего захотелось закричать и зажать порез ладонью.
Но в правой руке у меня был палаш.
А еще я услышал, как закричала Танька. Так страшно закричала…
Словно это ее ранили…
…Следующим ударом он хотел меня добить. Но я поставил скользящий блок – шпага немца соскользнула, он сам, увлекаемый тяжелой силой удара, упал на колено. И только сумасшедшая ловкость немца спасла его – он забросил руку с оружием за спину и отбил мой выпад, а потом вскочил, очертив у моего живота сверкающий полукруг. Из раны на груди у него текла кровь, но вяло.
На какой-то миг мы опять перешли в классический фехтовальный поединок, и он чуть не обезоружил меня атакой на оружие, но я, недолго думая, ударил его в скулу кулаком.
– Молодчина! – узнал я голос Сережки. Гюнтер отшатнулся, но тут же полоснул крест-накрест передо мной… и это была защита. Поспешная и даже испуганная. Сама мысль о том, что он меня испугался, заставила усилить напор. Я забыл о крови, текущей по руке, о боли, которая дергала плечо при малейшем движении. Наверное, мне в жизни еще не было так больно.
И в то же время – я не помню за собой такого подъема. Во мне словно разворачивалась – оборот за оборотом! – пружина, лежавшая до сих пор туго сжатой. И каждый освобождающийся виток этой пружины был – удар.
Гюнтер опомнился и «уперся» – встал, парируя мои удары встречными. Это было опасно, он оставался более сильным. Но во мне выключилась неуверенность, и сила его ударов больше меня не пугала.
Хрясть!!! Клинки столкнулись над эфесами – и я еле успел отклонить голову. Гюнтер «перехлестнул» оружие через мой палаш и едва не раскроил мне лицо. Но взамен промаха он пнул меня в живот с такой силой, что я отлетел наземь и проехался спиной по траве.
Больно не было. Просто нечем стало дышать, а ноги не действовали. Мелькнула холодная мысль: а ведь тренер говорил, что надо укреплять пресс.
Поздно. Гюнтер шел ко мне – как-то неспешно шагал, широко ставя ноги и держа шпагу на отлете. Приколет к земле?
Ноги заработали. Я отбил удар, поднявшись на колено, немец безжалостно сбил меня снова – пинком в грудь, от которого захватило дыхание. Следующим движением Гюнтер прижал мое запястье…
Я ударил его обеими ногами в живот – немец не ожидал этого и полетел кувырком, а я смог вскочить. Но, наверное, все-таки слишком медленно, потому что Гюнтер оказался на ногах одновременно со мной. Мы еще несколько раз тяжело, с лязгом, скрестили клинки, стоя друг против друга и только отшатываясь назад при ударах. В сущности, тянули время, чтобы восстановиться. На животе немца краснел сдвоенный отпечаток моих туфель.