Страница:
Джулиан остановился возле двери с номером 3, извлек откуда-то с пояса длинный желтоватый ключ и, раскрыв дверь, подхватил чемоданы и внес их внутрь.
Дарлинг вошел вслед за ним. Тане оставалось лишь последовать их примеру.
Комната напоминала одиночный номер в гостинице средней руки. Небольшая прихожая — слева встроенный шкаф, справа белая дверь, очевидно в ванную, сама комната вытянутая, завершающаяся окном, прикрытым плотной темно-вишневой портьерой. Слева от окна — высокий столик с телевизором, белым электрическим чайником и телефоном без циферблата. Справа — низенький журнальный столик с пепельницей и двумя стаканами на стеклянном блюде и два кресла. Прямо у входа — маленький холодильник. В противоположном переднем углу — треугольное угловое трюмо с высоким двойным зеркалом и пуфиком. Главенствующей частью обстановки была кровать — длинная, широкая, покрытая ярким, пестрым покрывалом, она стояла поперек комнаты и занимала весь центр, оставляя лишь узкий проход к телевизору и столику. У нее была одна спинка — в головах, а над ней — ночное бра с красным китайским абажуром. Комната была оклеена розовыми обоями в цветочках, бородатых гномиках и Красных Шапочках. Все имело вид слегка потертый, но вполне гигиеничный.
Джулиан водрузил оба чемодана на кровать и, пролавировав между Дарлингом и Таней, вышел, отвесив на прощание преувеличенно-церемонный поклон. Дарлинг свой чемодан из рук не выпустил.
— Располагайся, — бросил он через плечо остановившейся у входа Тане. — Можешь пока освежиться, принять душ. Через полчаса зайду за тобой. Представлю тебя тете Поппи и поужинаем. Разреши.
Свободной рукой он чуть отодвинул Таню и вышел, прикрыв дверь.
Таня посмотрела ему вслед, подошла к кровати, сняла сумку с плеча, положила поверх чемоданов и сама села рядом. Под ней мягко спружинил эластичный матрас.
Устала. Разбираться в ситуации начнем завтра. А сегодня — сегодня плыть по течению. Но, конечно, смотреть во все глаза.
Скинув сумку, она раскрыла верхний чемодан, черный, кожаный, и стала вынимать оттуда и раскладывать барахлишко, попутно прикидывая, что же надеть к ужину.
После душа, переодевшись во все свежее, она принялась за второй чемодан и сумку. Очень скоро все ее принадлежности были разложены по местам, опустевшие чемоданы перекочевали в приемистое верхнее отделение шкафа, а в большой сумке остались только прозрачная папка с разными необходимыми бумагами и ручная сумочка, в которой, за исключением сигарет и обычных дамских мелочей, лежали ее советский загранпаспорт с постоянной британской визой и почти вся наличность, кроме сотни, отданной Дарлингу, и оставшейся в кармане мелочевки. Восемьсот тридцать пять долларов.
Таня стояла возле кровати — впрочем, здесь, где ни встанешь, все будет возле кровати — с деньгами в руках и задумчиво оглядывала комнату. Решение пришло только секунд через пятнадцать. Видно, перелет и вправду утомил ее.
Тетя Поппи — мисс Пенелопа Семипопулос — оказалась толстой приземистой бабой в красном брючном костюме, с крашеной черной стрижкой под бобика и нечистой кожей. Она встретила Таню с Дарлингом в уютной прихожей, притулившейся за Дверью без номера в начале коридора, всплеснула руками, провизжала что-то темпераментное и кинулась обнимать и целовать Таню, обдавая ее кислым пивным перегаром и пятная багровой помадой.
— Рада, рада! Ты красивая, — с рыдающими придыханиями прохрипела она.
— Я тоже очень рада познакомиться с вами, мисс Семипопулос, — ответила Таня, деликатно высвобождаясь из потных объятий новой родственницы.
— Называй ее тетя Поппи, иначе она обидится, — ~ сказал Дарлинг. — И, пожалуйста, говори помедленнее. Тетя не очень хорошо понимает по-английски.
— Да, да! — оживленно кивая, подтвердила тетя Поппи и совершенно ошарашила Таню, добавив по-русски:
— Английски плехо. Русски корошо. Русски совсем корошо… Ортодокс гуд.
— Ну вот, совсем в языках запуталась, — с усмешкой заметил Дарлинг. — Тетя Поппи отродясь церковь не заглядывала, но, как все греки, питает слабость к единоверцам.
Таня улыбнулась, а тетя Поппи состроила кривую рожу и обрушила на племянника какую-то греческую тираду, при этом от души размахивая руками. Тот что-то ответил, и тетя мгновенно успокоилась, схватила Таню под локоток и втащила в гостиную, где на круглом столе, покрытом синей клеенчатой скатертью, был накрыт ужин.
— Совсем худая, — сказала тетя Поппи по-английски, видимо, исчерпав запас русских слов, и посадила Таню на мягкий, обтянутый серым бархатом стул. — Надо кушать, много кушать. Здесь все много кушать!
Для начала она навалила Тане большую глубокую тарелку салата из огурцов, помидоров, оливок брынзы, щедро заправленного уксусом и растительным маслом.
— Греческий салат, — пояснил Дарлинг, наклонил заранее откупоренную высокую бутылку и налил себе и Тане. — А это белое кипрское вино.
— А тете? — спросила Таня.
— Она пьет только «Гиннес», — сказал Дарлинг.
При слове «Гиннес» тетя Поппи блаженно улыбнулась и налила в свой стакан черной пенной жидкости из большого кувшина, стоящего возле ее прибора.
Дарлинг поднял бокал и с улыбкой обернулся к Тане.
— За нового члена нашей большой и дружной семьи! — провозгласил он и, не чокнувшись, одним махом осушил бокал.
Тетя Поппи последовала его примеру. Таня пригубила вина, сделала два-три мелких глотка и поставила бокал. Приятное, очень легкое вино со странной, не вполне винной горчинкой. Подмешали чего-нибудь? Однако Дарлинг же выпил. И немедленно налил себе второй, тетя Поппи тоже. Таня ослепительно улыбнулась им обоим и принялась за салат, заедая его горячей хрустящей булочкой. Только сейчас она поняла, до чего проголодалась.
После салата тетя Поппи сняла крышку со сверкающей металлической кастрюли, расположившейся в самом центре стола, и положила Тане огромную порцию крупно наструганного мяса, переложенного слоями баклажанов, помидоров и лука.
— Мусака, — пояснил Дарлинг, протягивая свою тарелку. — Молодая баранина.
Очень вкусно.
Таня попробовала, целиком согласилась с мужем и подняла бокал за гостеприимную хозяйку этого теплого дома. Дарлинг перевел ее слова тете Поппи, та расчувствованно всхлипнула и произнесла длинную тарабарскую фразу.
Естественно, Таня ничего не поняла, но на всякий случай произнесла одно из немногих известных ей греческих слов:
— Евхаристо!
Тетя Поппи вскочила, проковыляла к Тане и заключила ее в жаркие объятия.
— Ты правильно ответила, — сказал Дарлинг Тане, когда тетя Поппи уселась на место. — Тетя очень похвалила тебя и сказала, что ты — лучшее украшение этого дома.
Пока Таня доедала мусаку, Дарлинг снял трубку телефона, стоявшего на мраморной крышке пузатого серванта, и что-то сказал в нее. Не прошло и двух минут, как дверь неслышно растворилась и вошла маленькая обезьянистая китаяночка в красной ливрее с золотым галуном. Широко улыбаясь, она поставила на стол поднос, сдернула с него полотняную салфетку и тихо удалилась. На подносе оказались две хрустальные вазочки с разноцветным мороженым, политым взбитыми сливками с толчеными орешками, фигурная плошка с каким-то сладким печивом и серебряный кофейник с чашечками.
— А почему только две? — спросила Таня, принимая от Дарлинга одну из вазочек.
От вкусной, обильной еды после трудного дня она блаженно отяжелела, по всему телу разливалась теплая истома.
— Тетя Поппи мороженого не ест. Она будет пить «Гиннес» и заедать шоколадом. Это ее десерт, — с некоторой натугой проговорил Дарлинг.
Его классическое лицо раскраснелось, движения замедлились.
Тетя Поппи согласно кивнула.
— Это вечерний кофе, без кофеина. Он не помешает спать, — продолжал Дарлинг, разливая кофе в чашечки и немножко на скатерть.
— Спасибо, да-арлинг, — протянула Таня. Какие они все-таки милые! А она, дуреха, боялась, боялась…
Таня сладко, длинно зевнула.
Она уплывала.
На ласковых волнах мягкой широкой пост красном полусвете ночника, под мерное покачивание стен… Улыбались добрые мохноногие гномы, запуская пухлые ручки в свои мешки и осыпая ее пригоршнями сверкающих камней зеленого, красного и черного граната; кувыркались уморительные пушистые медвежата, липкие курносые поросята с хрустом надламывали круглый плод гранатового дерева. Брызгал сок, и зверюшки втыкали в ранку свои пятачки и жрали, хрюкая и повизгивая. Это в открытых глазах, а в закрытых… в закрытых бегали голые, пьяные вдрезину девицы по хороводу, выуживали статного кавалергарда из строя, увлекая в центр, и под буйный хохот происходило очередное соитие, после которого маленькие зверюшки становились немыслимо громадными и свирепыми и разрывали очередного избранника на клочки и закоулочки, а по чистому небу летел открытый белый лимузин, увитый гирляндами из алых и белых роз, и нежилась душа в халате на гагачьем пуху…
Лирический кайф, good trip в самом мягком варианте… Good trip… Lucy in the sky with diamonds…
Накачали все-таки, суки… Перекатиться на живот, свалиться на пол, доползти до сортира — и два пальца в рот, чтобы… чтобы…
Чтобы что? А пошло оно все!..
Проблеваться, а потом душ — ледяной, долгий-долгий. И кофе.
А на фига?..
А на фига из обоев выплыл громадный Винни-Пух, выставив перед собой на тарелочке с голубой каемочкой кабанью башку, зажаренную с артишоками, которые не растут на жопе, очень жаль… А пар так аппетитно кружится и клубится, а из башки усищи аполлины торчат, и сам он выползает, искрится и змеится, топорщит губки алые, а губки говорят:
«Мой сладкий рашэн дарлинг, мой золотистый старлинг, твои глаза как звезды и сиськи хороши. Сейчас твой крошка Дарлинг материализарлинг — и с ходу тебе вставлинг от всей большой души…»
Хочу-у-у. Хочу. Хочу-хочу-хочу… Щаз-з-з-з…
Их двое на волнах…
— Дарлинг, это ты?
— Как хочешь… Хочешь?
— А-а-ах!
— Ложись сверху… Вправь меня в себя… Теперь поднимайся — медленно, медленно…
— Bay!
Биение в несказанной агонии блаженства… Слова? К черту слова!
— А-а-ааааааааааааа!!!
…И никакой связи с дурьим зависаловом. Совершенно раздельные субстанции.
Хи-хикс!
…В незашторенном окошке дрожит круглая зыбучая луна:
— Дарлинг?
И горячий шепот где-то рядом:
— А?
— Дарлинг, почему у тебя голова светится?
— Это полнолуние… Спи.
— Еще?
— Устал… Знаешь, у тебя, наверное, было много мужчин…
— Да-а…
— …Но ни одному из них ты не отдавала себя всю, даже если хотела. Их отвергал мужчина, живущий в тебе…
— Да… Еще…
— Я приду. В нужное время. Спи.
— Я люблю тебя…
…Лунная жидкость льется в незашторенное окошко. Одна на волнах. А был ли Дарлинг-то? Может, Дарлинга-то и не было?..
Темно.
В окне сияло теплое солнышко. Таня потянулась и, не отворяя глаз, взяла с пуфика часы, поднесла лицу и только потом разлепила веки. Глаза пришлось протереть, но и этого оказалось мало. Таня прикрыла один глаз, а вторым сосредоточилась на циферблате. Половина первого — и без балды, ведь она еще в самолете перевела стрелки на Гринвич. Атас! Это сколько же она проспала? Часиков двенадцать как минимум. Как притащилась сюда от тети Поппи, бухнулась в койку — и все. Удивительно, что раздеться сумела…
Таня попробовала встать, но с первой попытки не получилось. Закружилась голова, ватные ноги не пожелали слушаться. Однако же никакой дурноты она не ощущала — скорее, приглушенное подобие вчерашнего качественного расслабона, отголосок. Ох, как не хотелось вставать! Да и не надо — никто же никуда не гонит.
Таня полежала еще несколько минут, потом нужда подняла. А там проснулась окончательно, и все пошло своим чередом.
Она стояла перед раскрытым шкафом, перебирая наряды и размышляя, что же надеть сегодня, и тут услышала стук в дверь. Она запахнула халат, отступила в комнату и крикнула:
— Заходите!
Вошел Дарлинг, а следом за ним — коренастый господин средних лет в строгом черном костюме, с невыразительным лицом и лоснящейся бородавкой под носом. В руке он держал пухлый глянцевый саквояж. Дарлинг шагнул к Тане и коснулся губами ее щеки.
— Доброе утро, дорогая! Как спала?
— Как бревно.
— Замечательно. У нас сегодня обширная программа… Да, разреши представить тебе доктора Джона Смита из городского управления. Нужно оформить тебе медицинский сертификат. Пустая формальность, но так надо. Доктор осмотрит тебя — ну там, горлышко, пульс, возьмет кровь из пальчика. А когда закончите, спускайся вниз, в зал. Позавтракаешь — и на экскурсию.
Не дожидаясь ответа, он вышел. Доктор Джон Смит сказал:
— Вы позволите?
Он прошел к туалетному столику, раскрыл саквояж и принялся вынимать и раскладывать инструменты.
— С чего начнем, доктор? Пальчик или горлышко? — спросила Таня.
Он повернулся и как-то странно посмотрел на нее.
— С горлышка, разумеется, — прокаркал он. — С нижнего. Снимайте халат и ложитесь. Да не жмитесь, я же врач.
Таня пожала плечами, скинула халат и легла на кровать. Он взял со стола парочку инструментов и приблизился к ней.
— Знаете, доктор Смит, — светским тоном проговорила Таня. — У нас в варварской России есть такой варварский обычай: врач перед осмотром обязательно моет руки. Нонсенс, правда? На врачах ведь микробы не живут.
Доктор хмыкнул, но в ванную вышел… Выпроводив доктора, Таня оделась по-прогулочному — белая блузка с коротким рукавом, широкая серая юбка-миди, белые «пумы» на толстой подошве — и спустилась в зал, расположенный, как она и предполагала, за застекленной красной дверью, откуда вчера выла скрипка.
Вдоль внешней стены с тремя высокими окошками по отлогой дуге тянулась скамья, обитая красным плюшем. Перед скамьей стояло пять-шесть овальных столиков с придвинутыми стульями, тоже обтянутыми красным. К внутренней стене примыкала стойка, за которой колдовал Джулиан в поварской курточке, а чуть дальше — небольшая пустая эстрада. Перед стойкой высился ряд высоких круглых табуреток, на одной из которых сидела спиной к залу растрепанная пышнозадая блондинка. За самым дальним столиком, около двери — точной копии той, в которую вошла Таня, — сидела вчерашняя китаянка и о чем-то оживленно болтала с миниатюрной соседкой, лица которой Таня не видела. Чуть ближе в гордом одиночестве восседал худой и лысоватый пожилой мужчина с лисьей мордочкой. Сгорбившись, почти уткнув в тарелку длинный нос, он сосредоточенно копался в ней вилкой. На скамье возле третьего столика в изломанной позе полулежала очень тощая и невероятно бледная дама со взбитой темной прической и огромными трагическими глазами, которые казались еще огромнее в обрамлении черных синяков. На стуле, лицом к Тане, за тем же столиком разместилась еще одна женщина — широкоплечая, черноволосая, жилистая, с плоским, глуповатым крестьянским лицом. Тети Поппи не было видно.
С ближайшего столика Тане замахал рукой Дарлинг.
— А, вот и ты. Добро пожаловать. Ланчи выдают вон там, — он ткнул пальцем в направлении стойки и Джулиана.
Таня прошла к стойке, спиной уловив на себе взгляды всех присутствующих, и встала напротив Джулиана.
— Доброе утро, мэм, — скривив толстые губы (и как только умудрился?) в некоем подобии улыбки, бросил Джулиан. — Йогурт, апельсин, рисовые хлопья с молочком, ореховые хлопья с молочком, яичница с беконом, сосиска, булочка, джем, масло, кекс, кофе, чай, сливки, сахар?
— Добрый день, Джулиан! — громко и приветливо произнесла Таня. — Все, кроме чая… и, пожалуй, хлопьев.
Его улыбка сделалась более отчетливой.
— Да, мэм.
Он поставил на стойку поднос и принялся проворно закидывать на него всю снедь, перечисленную, а точнее, не перечисленную Таней. Она с трудом донесла переполненный поднос до столика. Дарлинг хмуро смотрел, как она разгружает еду.
— У тебя десять минут, — сказал он. — Мы едем на вернисаж.
— Прости, на что? — И подумать не могла, что он, оказывается, интересуется искусством.
— Выставка в художественной галерее, — пояснил он. — За нами заедут.
Она успела и доесть, и спокойно выкурить первую, самую сладкую, сигаретку.
Дарлинг сидел как на иголках, дергал головой на каждый звук, доносящийся с улицы. Наконец, когда оттуда промурлыкал три ноты автомобильный клаксон, он с заметным облегчением встал и буркнул Тане:
— Пошли.
У подъезда стояла доподлинная «антилопа-гну», словно только сейчас съехавшая с трассы Удоев-Черноморск, или как там было у классиков. Колымага, изобретательно склепанная из разных подручных материалов на основе древнего «шевроле» с откидным верхом. И парочка в ней восседала довольно живописная.
Юноша томный, тоненький, кудрявенький, чистенький, в бархатном костюмчике, а за рулем — бородатый, широкий, в драном свитере, настоящий пират. От первого, как и следовало ожидать, несло розовой водой, от второго — потом и вонючим табаком. На Таню они прореагировали по-разному. Юноша состроил недовольную физиономию, а бородатый плотоядно оскалился.
— Эй, Дарлинг, эта бимба с нами? — крикнул он. Юноша дернул его за рукав, и бородатый замолчал.
— Это Таня, она из России, — сказал Дарлинг, подведя ее к антикварному авто.
— О, Россия! — восторженно заорал бородатый. — Я Иван Ужасный!
— На самом деле его зовут Бутч Бакстер, — индифферентно проговорил Дарлинг.
— А это Стив Дорки, — сказал Бакстер, едва не задев пальцем аккуратный носик томного юноши.
— Рад познакомиться, — кисло отреагировал тот, определенно врал.
В дороге Иван Ужасный порывался занять Таню каким-то бессвязным рассказом о крысах, якобы нападающих на пассажиров и служащих лондонского метро. Дорки и Дарлинг угрюмо молчали. Таня отделывалась короткими репликами, а больше смотрела по сторонам, вбирая в себя незнакомые городские пейзажи. Ньюгейт, Уайтчепел, потом знакомые очертания Тауэра.
Остановились в виду собора Святого Павла, возле самого задрипанного здания в строю домов, в целом весьма пристойных.
— И это называется выставка в Барбикан-центре? — с надменной миной осведомился кучерявый Дорки.
— Ну, рядом, — примирительно сказал Иван Ужасный и потащил их в подвал, скрывающийся за стеклянной дверью.
Там их тут же осыпал конфетти какой-то явно бухой арлекин.
— Fuck! — в сердцах высказался Дорки. Иван же Ужасный обхватил арлекина за плечи и уволок куда-то в глубь подвала, а к ним тут же подошла на редкость плоская дева в зеленых очках и с дырявой кастрюлей на голове. Из дырки торчал унылый плюмаж из пакли.
— You Godney frends? — произнесла она с вопросительной интонацией. Таня не поняла, но вопрос, судя по всему, был чисто риторический, поскольку дева тут же вцепилась в рукав несколько оторопевшему Дарлингу и потащила за собой. Таня и Стив Дорки переглянулись и пошли следом. Через несколько шагов в ним присоединился Иван Ужасный с бумажным стаканчиком в волосатой лапе.
— Родни верен себе, — довольно пророкотал он. — Здесь угощают абсентом.
— Насколько я знаю, производство настоящего абсента запрещено еще в начале века, — заметила Таня. — Скорее всего, это обычная полынная настойка.
— И судя по запаху, дрянная, — подхватил Дорки.
— Сойдет, — заявил Иван Ужасный и залпом выпил.
Вернисаж сразу же произвел на Таню впечатление удручающее. На плохо оштукатуренных стенах ровным рядком висело с десяток картин, отличающихся друг от друга только цветом. На каждой был обозначен весьма условный контур женщины без рук, но с широко разведенными толстыми ногами, между которыми, приклеенные прямо к холсту, свисали крашеные мочалки. Мочалки покрупнее торчали сверху, символизируя, по всей видимости, волосы. Такая же условная баба маялась на черно-белом плакате в компании кривых букв: «Rodney DeBoile. The Essence of Femininity».
— Мочалкин блюз, — прошептала Таня по-русски.
— Что? — спросил стоящий рядом Дарлинг.
— Так, ничего. — Она не знала, как по-английски будет «мочалка». Более того, еще четверть часа назад она вполне искренне считала, что таковой предмет англичанам не известен вовсе. — Пошли отсюда, а?
Но тут Иван Ужасный подвел к ним исхудалого христосика с безумными глазами, обряженного в бесформенный серый балахон.
— А вот и Родни! — объявил он. — А это мой добрый приятель Аполло и его телка.
— Я его жена, — бесстрастно уточнила Таня. Но извиняться он и не подумал-.
— Польщен вниманием прессы, — ломким тоненьким голосочком произнес Родни Де Бойл. — Над произведениями, составившими эту экспозицию, я работал с октября…
— Родни, детка, это не пресса, — оборвал его Иван Ужасный.
Мочалочный писатель посмотрел на него укоризненно и растерянно.
— Что ж ты, Бутч? Где твой репортер?
— Ребята, вы Стива не видели? — обратился к ним Иван Ужасный.
Дарлинг молча пожал плечами, а Таня не без злорадства сказала:
— Смылся твой Стив. Не выдержал этой бездарной жути.
Мощный кулак Ивана Ужасного вылетел вперед столь стремительно, что всей Таниной реакции хватило лишь на то, чтобы отклонить голову. Кулак мазнул по волосам и впилился в стену. Бородач взвыл, прижимая к груди поврежденную руку.
Дарлинг, стоявший как истукан, вдруг зашелся визгливым, истеричным смехом.
— Сука! — прошипел Иван Ужасный, адресуясь почему-то не к Тане, а к Дарлингу.
— Заткнись! — рявкнула на него Таня и обернулась к готовому зарыдать художнику:
— А ты, мелкий гений, не кручинься, что за вернисаж без скандала?
Посетители галереи смотрели не на картины, а на них, но чувств своих никак не проявляли.
— Пойдем, — Таня взяла Дарлинга за руку. — Лучше Святого Павла посмотрим. Я там еще не была.
После собора они зашли в паб на Стрэнде и перекусили салатом сальмагунди под светлый английский эль. В пабе было уютно, уходить отсюда не хотелось.
— Что за Бакстер? — нарушила молчание Таня.
— Подонок, — лаконично ответил Дарлинг.
— Что ж ты с подонками-то водишься?
— Я ему деньги был должен. Теперь все. Утром еще отдал, пока ты спала.
— Из моего приданого? — медовым голоском осведомилась Таня.
Дарлинг промолчал. Таня тоже воздержалась от продолжения темы. Ее английский супруг был ей не вполне понятен, а если честно — не понятен вовсе.
Ясно, конечно, что личность довольно ничтожная но коль скоро многое в ее жизни на данном этапе от этой личности зависит, надо бы поточнее определить меру ничтожности, выявить слабину, установить для себя, надо ли ждать от него подлянки, и если да, то какой именно. Но очень, очень осторожно. Игра-то ведется на его поле.
— А тот, второй, пижон в бархатном костюмчике?
— Этого вообще не знаю. Сегодня в первый раз увидел.
— Ясно. — Хотя ничего не ясно. — Куда теперь? К тете Поппи?
— Зачем? Мы сейчас идем на футбол. Специально для тебя. Сегодня русские с нашим «Уэст-Хэмом» играют.
Вот так! Ну что ж, футбол так футбол.
Русскими соперники столичного клуба оказались довольно относительными — тбилисское «Динамо». Таня, в московский свой период приохотившаяся к футболу, сразу вовлеклась в зрелище и быстро вошла в раж. Англичане играли в типичной своей манере: бесхитростные пасы, при первой же возможности — тупые и однообразные навесы в штрафную в надежде, что мяч рано или поздно найдет голову нападающего и от нее авось да отскочит в ворота. А вот тбилиссцы играли лихо, изобретательно, разнообразно, атаковали хоть и нечасто, но очень остро. Если бы не бельгийский судья, внаглую подсуживавший хозяевам и зажиливший чистый пенальти, когда защитник, не особо мудрствуя, завалил в штрафной площадке неожиданно прорвавшегося Мачаидзе первую «банку» англичане схлопотали бы еще в середине первого тайма. И после перерыва этот гад старался вовсю — давал офсайд, как только мяч перелетал на половину англичан, «горчичники» показывал только нашим… в смысле, не нашим, но… короче, понятно. Один раз только зазевался, не свистнул вовремя — и великолепный Додик Ки-пиани, увернувшись от хамски выставленной вперед ноги защитника, перекинул мячик Шенгелия, а тот «щечкой» пустил его низом мимо обалдевшего вратаря. Такой гол не мог засудить даже бельгиец!
Британский болельщик — серьезный, и будь на месте Тани мужик, точно схлопотал бы по морде. А так только вдосталь наслушалась английских ма-тюков. В долгу, впрочем, не осталась, и англичане, в глубине души джентльмены, даже зааплодировали. Оставшееся время «Уэст-Хэм» нудно и примитивно атаковал, и когда за пять минут до конца тот же Кипиани чуть не с центра поля стрельнул по крутой траектории над далеко вышедшим из ворот голкипером и мяч, ударившись в перекладину, ушел за линию, все стало ясно, и некоторые болельщики даже потянулись к выходу.
От предложения развеселившейся Тани отметить победу грузинских мастеров в каком-нибудь ресторанчике поуютнее Дарлинг наотрез отказался и потащил ее в метро. По дороге молчал хмуро и рассеянно. Таня тоже не донимала его разговорами.
Ужин у тети Поппи был снова хорош, только вместо мусаки их ждала кефаль, запеченная в тесте, а на десерт медовая пахлава с орешками. Руководствуясь не воспоминаниями даже — не помнила ни черта! — а смутными ощущениями от прошлой ночи, Таня от вина отказалась. Дарлинг как-то странно посмотрел на нее, но настаивать не стал, налил себе и молча выпил. Как и вчера, Таня разомлела от еды и, хотя было еще не поздно, отправилась к себе и завалилась спать. Засыпая уже, посмотрела на обои, освещенные светом уличного фонаря, и вдруг вспомнила: снился Винни-Пух. Улыбнулась и провалилась в сон.
Дарлинг вошел вслед за ним. Тане оставалось лишь последовать их примеру.
Комната напоминала одиночный номер в гостинице средней руки. Небольшая прихожая — слева встроенный шкаф, справа белая дверь, очевидно в ванную, сама комната вытянутая, завершающаяся окном, прикрытым плотной темно-вишневой портьерой. Слева от окна — высокий столик с телевизором, белым электрическим чайником и телефоном без циферблата. Справа — низенький журнальный столик с пепельницей и двумя стаканами на стеклянном блюде и два кресла. Прямо у входа — маленький холодильник. В противоположном переднем углу — треугольное угловое трюмо с высоким двойным зеркалом и пуфиком. Главенствующей частью обстановки была кровать — длинная, широкая, покрытая ярким, пестрым покрывалом, она стояла поперек комнаты и занимала весь центр, оставляя лишь узкий проход к телевизору и столику. У нее была одна спинка — в головах, а над ней — ночное бра с красным китайским абажуром. Комната была оклеена розовыми обоями в цветочках, бородатых гномиках и Красных Шапочках. Все имело вид слегка потертый, но вполне гигиеничный.
Джулиан водрузил оба чемодана на кровать и, пролавировав между Дарлингом и Таней, вышел, отвесив на прощание преувеличенно-церемонный поклон. Дарлинг свой чемодан из рук не выпустил.
— Располагайся, — бросил он через плечо остановившейся у входа Тане. — Можешь пока освежиться, принять душ. Через полчаса зайду за тобой. Представлю тебя тете Поппи и поужинаем. Разреши.
Свободной рукой он чуть отодвинул Таню и вышел, прикрыв дверь.
Таня посмотрела ему вслед, подошла к кровати, сняла сумку с плеча, положила поверх чемоданов и сама села рядом. Под ней мягко спружинил эластичный матрас.
Устала. Разбираться в ситуации начнем завтра. А сегодня — сегодня плыть по течению. Но, конечно, смотреть во все глаза.
Скинув сумку, она раскрыла верхний чемодан, черный, кожаный, и стала вынимать оттуда и раскладывать барахлишко, попутно прикидывая, что же надеть к ужину.
После душа, переодевшись во все свежее, она принялась за второй чемодан и сумку. Очень скоро все ее принадлежности были разложены по местам, опустевшие чемоданы перекочевали в приемистое верхнее отделение шкафа, а в большой сумке остались только прозрачная папка с разными необходимыми бумагами и ручная сумочка, в которой, за исключением сигарет и обычных дамских мелочей, лежали ее советский загранпаспорт с постоянной британской визой и почти вся наличность, кроме сотни, отданной Дарлингу, и оставшейся в кармане мелочевки. Восемьсот тридцать пять долларов.
Таня стояла возле кровати — впрочем, здесь, где ни встанешь, все будет возле кровати — с деньгами в руках и задумчиво оглядывала комнату. Решение пришло только секунд через пятнадцать. Видно, перелет и вправду утомил ее.
Тетя Поппи — мисс Пенелопа Семипопулос — оказалась толстой приземистой бабой в красном брючном костюме, с крашеной черной стрижкой под бобика и нечистой кожей. Она встретила Таню с Дарлингом в уютной прихожей, притулившейся за Дверью без номера в начале коридора, всплеснула руками, провизжала что-то темпераментное и кинулась обнимать и целовать Таню, обдавая ее кислым пивным перегаром и пятная багровой помадой.
— Рада, рада! Ты красивая, — с рыдающими придыханиями прохрипела она.
— Я тоже очень рада познакомиться с вами, мисс Семипопулос, — ответила Таня, деликатно высвобождаясь из потных объятий новой родственницы.
— Называй ее тетя Поппи, иначе она обидится, — ~ сказал Дарлинг. — И, пожалуйста, говори помедленнее. Тетя не очень хорошо понимает по-английски.
— Да, да! — оживленно кивая, подтвердила тетя Поппи и совершенно ошарашила Таню, добавив по-русски:
— Английски плехо. Русски корошо. Русски совсем корошо… Ортодокс гуд.
— Ну вот, совсем в языках запуталась, — с усмешкой заметил Дарлинг. — Тетя Поппи отродясь церковь не заглядывала, но, как все греки, питает слабость к единоверцам.
Таня улыбнулась, а тетя Поппи состроила кривую рожу и обрушила на племянника какую-то греческую тираду, при этом от души размахивая руками. Тот что-то ответил, и тетя мгновенно успокоилась, схватила Таню под локоток и втащила в гостиную, где на круглом столе, покрытом синей клеенчатой скатертью, был накрыт ужин.
— Совсем худая, — сказала тетя Поппи по-английски, видимо, исчерпав запас русских слов, и посадила Таню на мягкий, обтянутый серым бархатом стул. — Надо кушать, много кушать. Здесь все много кушать!
Для начала она навалила Тане большую глубокую тарелку салата из огурцов, помидоров, оливок брынзы, щедро заправленного уксусом и растительным маслом.
— Греческий салат, — пояснил Дарлинг, наклонил заранее откупоренную высокую бутылку и налил себе и Тане. — А это белое кипрское вино.
— А тете? — спросила Таня.
— Она пьет только «Гиннес», — сказал Дарлинг.
При слове «Гиннес» тетя Поппи блаженно улыбнулась и налила в свой стакан черной пенной жидкости из большого кувшина, стоящего возле ее прибора.
Дарлинг поднял бокал и с улыбкой обернулся к Тане.
— За нового члена нашей большой и дружной семьи! — провозгласил он и, не чокнувшись, одним махом осушил бокал.
Тетя Поппи последовала его примеру. Таня пригубила вина, сделала два-три мелких глотка и поставила бокал. Приятное, очень легкое вино со странной, не вполне винной горчинкой. Подмешали чего-нибудь? Однако Дарлинг же выпил. И немедленно налил себе второй, тетя Поппи тоже. Таня ослепительно улыбнулась им обоим и принялась за салат, заедая его горячей хрустящей булочкой. Только сейчас она поняла, до чего проголодалась.
После салата тетя Поппи сняла крышку со сверкающей металлической кастрюли, расположившейся в самом центре стола, и положила Тане огромную порцию крупно наструганного мяса, переложенного слоями баклажанов, помидоров и лука.
— Мусака, — пояснил Дарлинг, протягивая свою тарелку. — Молодая баранина.
Очень вкусно.
Таня попробовала, целиком согласилась с мужем и подняла бокал за гостеприимную хозяйку этого теплого дома. Дарлинг перевел ее слова тете Поппи, та расчувствованно всхлипнула и произнесла длинную тарабарскую фразу.
Естественно, Таня ничего не поняла, но на всякий случай произнесла одно из немногих известных ей греческих слов:
— Евхаристо!
Тетя Поппи вскочила, проковыляла к Тане и заключила ее в жаркие объятия.
— Ты правильно ответила, — сказал Дарлинг Тане, когда тетя Поппи уселась на место. — Тетя очень похвалила тебя и сказала, что ты — лучшее украшение этого дома.
Пока Таня доедала мусаку, Дарлинг снял трубку телефона, стоявшего на мраморной крышке пузатого серванта, и что-то сказал в нее. Не прошло и двух минут, как дверь неслышно растворилась и вошла маленькая обезьянистая китаяночка в красной ливрее с золотым галуном. Широко улыбаясь, она поставила на стол поднос, сдернула с него полотняную салфетку и тихо удалилась. На подносе оказались две хрустальные вазочки с разноцветным мороженым, политым взбитыми сливками с толчеными орешками, фигурная плошка с каким-то сладким печивом и серебряный кофейник с чашечками.
— А почему только две? — спросила Таня, принимая от Дарлинга одну из вазочек.
От вкусной, обильной еды после трудного дня она блаженно отяжелела, по всему телу разливалась теплая истома.
— Тетя Поппи мороженого не ест. Она будет пить «Гиннес» и заедать шоколадом. Это ее десерт, — с некоторой натугой проговорил Дарлинг.
Его классическое лицо раскраснелось, движения замедлились.
Тетя Поппи согласно кивнула.
— Это вечерний кофе, без кофеина. Он не помешает спать, — продолжал Дарлинг, разливая кофе в чашечки и немножко на скатерть.
— Спасибо, да-арлинг, — протянула Таня. Какие они все-таки милые! А она, дуреха, боялась, боялась…
Таня сладко, длинно зевнула.
Она уплывала.
На ласковых волнах мягкой широкой пост красном полусвете ночника, под мерное покачивание стен… Улыбались добрые мохноногие гномы, запуская пухлые ручки в свои мешки и осыпая ее пригоршнями сверкающих камней зеленого, красного и черного граната; кувыркались уморительные пушистые медвежата, липкие курносые поросята с хрустом надламывали круглый плод гранатового дерева. Брызгал сок, и зверюшки втыкали в ранку свои пятачки и жрали, хрюкая и повизгивая. Это в открытых глазах, а в закрытых… в закрытых бегали голые, пьяные вдрезину девицы по хороводу, выуживали статного кавалергарда из строя, увлекая в центр, и под буйный хохот происходило очередное соитие, после которого маленькие зверюшки становились немыслимо громадными и свирепыми и разрывали очередного избранника на клочки и закоулочки, а по чистому небу летел открытый белый лимузин, увитый гирляндами из алых и белых роз, и нежилась душа в халате на гагачьем пуху…
Лирический кайф, good trip в самом мягком варианте… Good trip… Lucy in the sky with diamonds…
Накачали все-таки, суки… Перекатиться на живот, свалиться на пол, доползти до сортира — и два пальца в рот, чтобы… чтобы…
Чтобы что? А пошло оно все!..
Проблеваться, а потом душ — ледяной, долгий-долгий. И кофе.
А на фига?..
А на фига из обоев выплыл громадный Винни-Пух, выставив перед собой на тарелочке с голубой каемочкой кабанью башку, зажаренную с артишоками, которые не растут на жопе, очень жаль… А пар так аппетитно кружится и клубится, а из башки усищи аполлины торчат, и сам он выползает, искрится и змеится, топорщит губки алые, а губки говорят:
«Мой сладкий рашэн дарлинг, мой золотистый старлинг, твои глаза как звезды и сиськи хороши. Сейчас твой крошка Дарлинг материализарлинг — и с ходу тебе вставлинг от всей большой души…»
Хочу-у-у. Хочу. Хочу-хочу-хочу… Щаз-з-з-з…
Их двое на волнах…
— Дарлинг, это ты?
— Как хочешь… Хочешь?
— А-а-ах!
— Ложись сверху… Вправь меня в себя… Теперь поднимайся — медленно, медленно…
— Bay!
Биение в несказанной агонии блаженства… Слова? К черту слова!
— А-а-ааааааааааааа!!!
…И никакой связи с дурьим зависаловом. Совершенно раздельные субстанции.
Хи-хикс!
…В незашторенном окошке дрожит круглая зыбучая луна:
— Дарлинг?
И горячий шепот где-то рядом:
— А?
— Дарлинг, почему у тебя голова светится?
— Это полнолуние… Спи.
— Еще?
— Устал… Знаешь, у тебя, наверное, было много мужчин…
— Да-а…
— …Но ни одному из них ты не отдавала себя всю, даже если хотела. Их отвергал мужчина, живущий в тебе…
— Да… Еще…
— Я приду. В нужное время. Спи.
— Я люблю тебя…
…Лунная жидкость льется в незашторенное окошко. Одна на волнах. А был ли Дарлинг-то? Может, Дарлинга-то и не было?..
Темно.
В окне сияло теплое солнышко. Таня потянулась и, не отворяя глаз, взяла с пуфика часы, поднесла лицу и только потом разлепила веки. Глаза пришлось протереть, но и этого оказалось мало. Таня прикрыла один глаз, а вторым сосредоточилась на циферблате. Половина первого — и без балды, ведь она еще в самолете перевела стрелки на Гринвич. Атас! Это сколько же она проспала? Часиков двенадцать как минимум. Как притащилась сюда от тети Поппи, бухнулась в койку — и все. Удивительно, что раздеться сумела…
Таня попробовала встать, но с первой попытки не получилось. Закружилась голова, ватные ноги не пожелали слушаться. Однако же никакой дурноты она не ощущала — скорее, приглушенное подобие вчерашнего качественного расслабона, отголосок. Ох, как не хотелось вставать! Да и не надо — никто же никуда не гонит.
Таня полежала еще несколько минут, потом нужда подняла. А там проснулась окончательно, и все пошло своим чередом.
Она стояла перед раскрытым шкафом, перебирая наряды и размышляя, что же надеть сегодня, и тут услышала стук в дверь. Она запахнула халат, отступила в комнату и крикнула:
— Заходите!
Вошел Дарлинг, а следом за ним — коренастый господин средних лет в строгом черном костюме, с невыразительным лицом и лоснящейся бородавкой под носом. В руке он держал пухлый глянцевый саквояж. Дарлинг шагнул к Тане и коснулся губами ее щеки.
— Доброе утро, дорогая! Как спала?
— Как бревно.
— Замечательно. У нас сегодня обширная программа… Да, разреши представить тебе доктора Джона Смита из городского управления. Нужно оформить тебе медицинский сертификат. Пустая формальность, но так надо. Доктор осмотрит тебя — ну там, горлышко, пульс, возьмет кровь из пальчика. А когда закончите, спускайся вниз, в зал. Позавтракаешь — и на экскурсию.
Не дожидаясь ответа, он вышел. Доктор Джон Смит сказал:
— Вы позволите?
Он прошел к туалетному столику, раскрыл саквояж и принялся вынимать и раскладывать инструменты.
— С чего начнем, доктор? Пальчик или горлышко? — спросила Таня.
Он повернулся и как-то странно посмотрел на нее.
— С горлышка, разумеется, — прокаркал он. — С нижнего. Снимайте халат и ложитесь. Да не жмитесь, я же врач.
Таня пожала плечами, скинула халат и легла на кровать. Он взял со стола парочку инструментов и приблизился к ней.
— Знаете, доктор Смит, — светским тоном проговорила Таня. — У нас в варварской России есть такой варварский обычай: врач перед осмотром обязательно моет руки. Нонсенс, правда? На врачах ведь микробы не живут.
Доктор хмыкнул, но в ванную вышел… Выпроводив доктора, Таня оделась по-прогулочному — белая блузка с коротким рукавом, широкая серая юбка-миди, белые «пумы» на толстой подошве — и спустилась в зал, расположенный, как она и предполагала, за застекленной красной дверью, откуда вчера выла скрипка.
Вдоль внешней стены с тремя высокими окошками по отлогой дуге тянулась скамья, обитая красным плюшем. Перед скамьей стояло пять-шесть овальных столиков с придвинутыми стульями, тоже обтянутыми красным. К внутренней стене примыкала стойка, за которой колдовал Джулиан в поварской курточке, а чуть дальше — небольшая пустая эстрада. Перед стойкой высился ряд высоких круглых табуреток, на одной из которых сидела спиной к залу растрепанная пышнозадая блондинка. За самым дальним столиком, около двери — точной копии той, в которую вошла Таня, — сидела вчерашняя китаянка и о чем-то оживленно болтала с миниатюрной соседкой, лица которой Таня не видела. Чуть ближе в гордом одиночестве восседал худой и лысоватый пожилой мужчина с лисьей мордочкой. Сгорбившись, почти уткнув в тарелку длинный нос, он сосредоточенно копался в ней вилкой. На скамье возле третьего столика в изломанной позе полулежала очень тощая и невероятно бледная дама со взбитой темной прической и огромными трагическими глазами, которые казались еще огромнее в обрамлении черных синяков. На стуле, лицом к Тане, за тем же столиком разместилась еще одна женщина — широкоплечая, черноволосая, жилистая, с плоским, глуповатым крестьянским лицом. Тети Поппи не было видно.
С ближайшего столика Тане замахал рукой Дарлинг.
— А, вот и ты. Добро пожаловать. Ланчи выдают вон там, — он ткнул пальцем в направлении стойки и Джулиана.
Таня прошла к стойке, спиной уловив на себе взгляды всех присутствующих, и встала напротив Джулиана.
— Доброе утро, мэм, — скривив толстые губы (и как только умудрился?) в некоем подобии улыбки, бросил Джулиан. — Йогурт, апельсин, рисовые хлопья с молочком, ореховые хлопья с молочком, яичница с беконом, сосиска, булочка, джем, масло, кекс, кофе, чай, сливки, сахар?
— Добрый день, Джулиан! — громко и приветливо произнесла Таня. — Все, кроме чая… и, пожалуй, хлопьев.
Его улыбка сделалась более отчетливой.
— Да, мэм.
Он поставил на стойку поднос и принялся проворно закидывать на него всю снедь, перечисленную, а точнее, не перечисленную Таней. Она с трудом донесла переполненный поднос до столика. Дарлинг хмуро смотрел, как она разгружает еду.
— У тебя десять минут, — сказал он. — Мы едем на вернисаж.
— Прости, на что? — И подумать не могла, что он, оказывается, интересуется искусством.
— Выставка в художественной галерее, — пояснил он. — За нами заедут.
Она успела и доесть, и спокойно выкурить первую, самую сладкую, сигаретку.
Дарлинг сидел как на иголках, дергал головой на каждый звук, доносящийся с улицы. Наконец, когда оттуда промурлыкал три ноты автомобильный клаксон, он с заметным облегчением встал и буркнул Тане:
— Пошли.
У подъезда стояла доподлинная «антилопа-гну», словно только сейчас съехавшая с трассы Удоев-Черноморск, или как там было у классиков. Колымага, изобретательно склепанная из разных подручных материалов на основе древнего «шевроле» с откидным верхом. И парочка в ней восседала довольно живописная.
Юноша томный, тоненький, кудрявенький, чистенький, в бархатном костюмчике, а за рулем — бородатый, широкий, в драном свитере, настоящий пират. От первого, как и следовало ожидать, несло розовой водой, от второго — потом и вонючим табаком. На Таню они прореагировали по-разному. Юноша состроил недовольную физиономию, а бородатый плотоядно оскалился.
— Эй, Дарлинг, эта бимба с нами? — крикнул он. Юноша дернул его за рукав, и бородатый замолчал.
— Это Таня, она из России, — сказал Дарлинг, подведя ее к антикварному авто.
— О, Россия! — восторженно заорал бородатый. — Я Иван Ужасный!
— На самом деле его зовут Бутч Бакстер, — индифферентно проговорил Дарлинг.
— А это Стив Дорки, — сказал Бакстер, едва не задев пальцем аккуратный носик томного юноши.
— Рад познакомиться, — кисло отреагировал тот, определенно врал.
В дороге Иван Ужасный порывался занять Таню каким-то бессвязным рассказом о крысах, якобы нападающих на пассажиров и служащих лондонского метро. Дорки и Дарлинг угрюмо молчали. Таня отделывалась короткими репликами, а больше смотрела по сторонам, вбирая в себя незнакомые городские пейзажи. Ньюгейт, Уайтчепел, потом знакомые очертания Тауэра.
Остановились в виду собора Святого Павла, возле самого задрипанного здания в строю домов, в целом весьма пристойных.
— И это называется выставка в Барбикан-центре? — с надменной миной осведомился кучерявый Дорки.
— Ну, рядом, — примирительно сказал Иван Ужасный и потащил их в подвал, скрывающийся за стеклянной дверью.
Там их тут же осыпал конфетти какой-то явно бухой арлекин.
— Fuck! — в сердцах высказался Дорки. Иван же Ужасный обхватил арлекина за плечи и уволок куда-то в глубь подвала, а к ним тут же подошла на редкость плоская дева в зеленых очках и с дырявой кастрюлей на голове. Из дырки торчал унылый плюмаж из пакли.
— You Godney frends? — произнесла она с вопросительной интонацией. Таня не поняла, но вопрос, судя по всему, был чисто риторический, поскольку дева тут же вцепилась в рукав несколько оторопевшему Дарлингу и потащила за собой. Таня и Стив Дорки переглянулись и пошли следом. Через несколько шагов в ним присоединился Иван Ужасный с бумажным стаканчиком в волосатой лапе.
— Родни верен себе, — довольно пророкотал он. — Здесь угощают абсентом.
— Насколько я знаю, производство настоящего абсента запрещено еще в начале века, — заметила Таня. — Скорее всего, это обычная полынная настойка.
— И судя по запаху, дрянная, — подхватил Дорки.
— Сойдет, — заявил Иван Ужасный и залпом выпил.
Вернисаж сразу же произвел на Таню впечатление удручающее. На плохо оштукатуренных стенах ровным рядком висело с десяток картин, отличающихся друг от друга только цветом. На каждой был обозначен весьма условный контур женщины без рук, но с широко разведенными толстыми ногами, между которыми, приклеенные прямо к холсту, свисали крашеные мочалки. Мочалки покрупнее торчали сверху, символизируя, по всей видимости, волосы. Такая же условная баба маялась на черно-белом плакате в компании кривых букв: «Rodney DeBoile. The Essence of Femininity».
— Мочалкин блюз, — прошептала Таня по-русски.
— Что? — спросил стоящий рядом Дарлинг.
— Так, ничего. — Она не знала, как по-английски будет «мочалка». Более того, еще четверть часа назад она вполне искренне считала, что таковой предмет англичанам не известен вовсе. — Пошли отсюда, а?
Но тут Иван Ужасный подвел к ним исхудалого христосика с безумными глазами, обряженного в бесформенный серый балахон.
— А вот и Родни! — объявил он. — А это мой добрый приятель Аполло и его телка.
— Я его жена, — бесстрастно уточнила Таня. Но извиняться он и не подумал-.
— Польщен вниманием прессы, — ломким тоненьким голосочком произнес Родни Де Бойл. — Над произведениями, составившими эту экспозицию, я работал с октября…
— Родни, детка, это не пресса, — оборвал его Иван Ужасный.
Мочалочный писатель посмотрел на него укоризненно и растерянно.
— Что ж ты, Бутч? Где твой репортер?
— Ребята, вы Стива не видели? — обратился к ним Иван Ужасный.
Дарлинг молча пожал плечами, а Таня не без злорадства сказала:
— Смылся твой Стив. Не выдержал этой бездарной жути.
Мощный кулак Ивана Ужасного вылетел вперед столь стремительно, что всей Таниной реакции хватило лишь на то, чтобы отклонить голову. Кулак мазнул по волосам и впилился в стену. Бородач взвыл, прижимая к груди поврежденную руку.
Дарлинг, стоявший как истукан, вдруг зашелся визгливым, истеричным смехом.
— Сука! — прошипел Иван Ужасный, адресуясь почему-то не к Тане, а к Дарлингу.
— Заткнись! — рявкнула на него Таня и обернулась к готовому зарыдать художнику:
— А ты, мелкий гений, не кручинься, что за вернисаж без скандала?
Посетители галереи смотрели не на картины, а на них, но чувств своих никак не проявляли.
— Пойдем, — Таня взяла Дарлинга за руку. — Лучше Святого Павла посмотрим. Я там еще не была.
После собора они зашли в паб на Стрэнде и перекусили салатом сальмагунди под светлый английский эль. В пабе было уютно, уходить отсюда не хотелось.
— Что за Бакстер? — нарушила молчание Таня.
— Подонок, — лаконично ответил Дарлинг.
— Что ж ты с подонками-то водишься?
— Я ему деньги был должен. Теперь все. Утром еще отдал, пока ты спала.
— Из моего приданого? — медовым голоском осведомилась Таня.
Дарлинг промолчал. Таня тоже воздержалась от продолжения темы. Ее английский супруг был ей не вполне понятен, а если честно — не понятен вовсе.
Ясно, конечно, что личность довольно ничтожная но коль скоро многое в ее жизни на данном этапе от этой личности зависит, надо бы поточнее определить меру ничтожности, выявить слабину, установить для себя, надо ли ждать от него подлянки, и если да, то какой именно. Но очень, очень осторожно. Игра-то ведется на его поле.
— А тот, второй, пижон в бархатном костюмчике?
— Этого вообще не знаю. Сегодня в первый раз увидел.
— Ясно. — Хотя ничего не ясно. — Куда теперь? К тете Поппи?
— Зачем? Мы сейчас идем на футбол. Специально для тебя. Сегодня русские с нашим «Уэст-Хэмом» играют.
Вот так! Ну что ж, футбол так футбол.
Русскими соперники столичного клуба оказались довольно относительными — тбилисское «Динамо». Таня, в московский свой период приохотившаяся к футболу, сразу вовлеклась в зрелище и быстро вошла в раж. Англичане играли в типичной своей манере: бесхитростные пасы, при первой же возможности — тупые и однообразные навесы в штрафную в надежде, что мяч рано или поздно найдет голову нападающего и от нее авось да отскочит в ворота. А вот тбилиссцы играли лихо, изобретательно, разнообразно, атаковали хоть и нечасто, но очень остро. Если бы не бельгийский судья, внаглую подсуживавший хозяевам и зажиливший чистый пенальти, когда защитник, не особо мудрствуя, завалил в штрафной площадке неожиданно прорвавшегося Мачаидзе первую «банку» англичане схлопотали бы еще в середине первого тайма. И после перерыва этот гад старался вовсю — давал офсайд, как только мяч перелетал на половину англичан, «горчичники» показывал только нашим… в смысле, не нашим, но… короче, понятно. Один раз только зазевался, не свистнул вовремя — и великолепный Додик Ки-пиани, увернувшись от хамски выставленной вперед ноги защитника, перекинул мячик Шенгелия, а тот «щечкой» пустил его низом мимо обалдевшего вратаря. Такой гол не мог засудить даже бельгиец!
Британский болельщик — серьезный, и будь на месте Тани мужик, точно схлопотал бы по морде. А так только вдосталь наслушалась английских ма-тюков. В долгу, впрочем, не осталась, и англичане, в глубине души джентльмены, даже зааплодировали. Оставшееся время «Уэст-Хэм» нудно и примитивно атаковал, и когда за пять минут до конца тот же Кипиани чуть не с центра поля стрельнул по крутой траектории над далеко вышедшим из ворот голкипером и мяч, ударившись в перекладину, ушел за линию, все стало ясно, и некоторые болельщики даже потянулись к выходу.
От предложения развеселившейся Тани отметить победу грузинских мастеров в каком-нибудь ресторанчике поуютнее Дарлинг наотрез отказался и потащил ее в метро. По дороге молчал хмуро и рассеянно. Таня тоже не донимала его разговорами.
Ужин у тети Поппи был снова хорош, только вместо мусаки их ждала кефаль, запеченная в тесте, а на десерт медовая пахлава с орешками. Руководствуясь не воспоминаниями даже — не помнила ни черта! — а смутными ощущениями от прошлой ночи, Таня от вина отказалась. Дарлинг как-то странно посмотрел на нее, но настаивать не стал, налил себе и молча выпил. Как и вчера, Таня разомлела от еды и, хотя было еще не поздно, отправилась к себе и завалилась спать. Засыпая уже, посмотрела на обои, освещенные светом уличного фонаря, и вдруг вспомнила: снился Винни-Пух. Улыбнулась и провалилась в сон.