Низкий женский голос тихо и протяжно пел за стеной:
 
Гой да та на гори та жнецы жнуть.
Гой да та на гори та жнецы жнуть…
 
   «И поет красиво…» – успел подумать Нил, и тут, совсем некрасиво и немузыкально, зато громко, грянули мужские голоса:
 
А по-пид горою
Ге-эй, долиною
Казаки идуть,
Казаки идуть…
 
   «Это ж папа… Папа!» Но тут снова запела Мария Станиславовна, и Нил замер, прислушиваясь:
 
Гой да по-переду Сагайдачный,
А по-заду Дорошенько
Ведуть вийско, вийско запорижско
Хорошенько…
 
   «Какой странный язык, но все понятно. Только вот „запарижско“… Наверное, из-за Парижа. Забрались туда, за Наполеоном гоняясь, а теперь вот возвращаются».
   Когда эти же слова подхватили, безбожно фальшивя, мужские голоса, Нил стряхнул с себя оцепенение, нащупал в темноте рубашку и штаны, оделся и вышел из комнаты.
   Голоса доносились с кухни. Нил зашел туда и тихонько встал у самых дверей. Его не заметили: Мария Станиславовна сидела к нему спиной, а двое мужчин – один толстый, лысый, с красным круглым лицом, а другой, наоборот, худой, чернокудрый, с лицом желтым и длинным, как лошадиная морда, – самозабвенно орали, закатив глаза. До Нила не сразу дошло, что тот, первый, толстый и красный, – это его отец. Он подождал, пока допоют куплет, и тихим, дрожащим голосом сказал:
   – Здравствуй, папа.
   – О-о-о, сынуля! – загрохотал толстый и тяжко встал, едва не опрокинув стул. Огляделся тяжелым взглядом, сообразил, что к сыну никак не протиснуться, и снова сел. – А ну-ка, через под стол проюркни, шагом марш! Мариечка, еще прибор и стаканчик для дорогого гостя. Это же сынок ко мне приехал, знаешь?
   – Догадалась уже, Роман Нилович, – без тени насмешки сказала Мария Станиславовна и встала подать прибор для Нила.
   Тем временем сам Нил прополз под столом и взобрался уже на папино колено.
   – Вот, Петр Николаевич, рекомендую, мой пузан, – сказал отец длиннолицему военному (проползая под столом, Нил разглядел у того на брюках генеральский лампас) и обратился к сыну: – Ну что, чудо, много двоек-то в году нахватал?
   Нил, чьи губы уже тянулись к багровой, складчатой щеке отца, замер. Пузан? Ведь писал же он отцу, что за год шесть килограммов согнал и теперь единственный в классе подтягивается на турнике, забирается без ног по канату, на силомере выжимает больше любого третьеклассника, бегал за младшие классы в районной эстафете, прыгает через коня с кувырком, садится на продольный и поперечный шпагат. И про отметки тоже писал – что год закончил без троек, с твердой пятеркой по чтению (во второй четверти разрешили читать бегло, и тут уж Нил своего не упустил). Пять с плюсом по физкультуре, а по пению экзальтированная (мамино слово!) музычка прямо в табель вкатила шестерку. Даже по чистописанию Лариса Степановна четверку за год нарисовала, сказав при этом: «Вот видишь, Баренцев, можешь, когда захочешь». А большей похвалы от нее ни один мальчишка не слыхал!
   – Ни одной… – чуть слышно пробормотал он.
   – Слышишь, Петр Николаевич, ни одной! И по поведению небось пятерка?
   Нил кивнул.
   – И не дерешься, стекол не бьешь, уроков не прогуливаешь, взрослым не грубишь, рогатку в кармане не носишь?
   Нил помотал головой.
   – Вот оно, бабское воспитание! – с неожиданной злостью сказал отец. – Прям не мужика растят, а барышню кисельную! Музыка трень-брень, пинанины всякие, пар-ле-франсе, ах, будьте любезны, только после вас… А потом удивляемся, откуда в армии такой солдат пошел – либо чурки «моя твоя не понимай», либо такие вот маменькины сыночки… А ну ешь давай!
   Отец плюхнул перед ним глубокую тарелку, с горкой наполненную всевозможной снедью – салат, грибы, сыр, мясо, колбаса, заливной амур, соленый огурец, а сверху длинный шматок сала.
   – Не хочу…
   Нил еле сдерживал слезы. Бабское воспитание! А вертолет на резиновом ходу, который выставлялся во Дворце пионеров и получил диплом? Неужели отец вообще ничего не помнит?!
   – А ты через не хочу! Разговорчики, понимаешь! Зажрались на тортиках да на конфеточках, понимаешь! Мне в твои годы принесет мать с фермы требухи или простокваши горшок – уже праздник! Хлебушку простому радовались бывало. Верно, Петр Николаевич?
   Длиннолицый генерал молча кивнул. Нил подцепил вилкой лоскут колбасы и положил в рот.
   – Во-во, давай, понимаешь, наворачивай… Попей вот…
   Он налил в стакан из длинной темной бутылки что-то густое, красное.
   – Ой, не надо бы, Роман Нилович, – подала голос Мария Станиславовна.
   Отец злобно посмотрел на нее, а генерал откашлялся и мягко, вкрадчиво произнес:
   – А вот тут, милая и уважаемая Мария Станиславовна, позвольте вам возразить. Лучше в порядочной взрослой компании, за семейным, так сказать, столом, чем со всякой шпаной под забором… Вот, помнится, у бати моего… – Он выразительно посмотрел наверх. Отец немедленно сделал значительное лицо и посмотрел туда же. – На даче в зимнем саду бильярд стоял, так, бывало, весь наш генералитет соберется и давай катать. Первый приз – бутылка коньяка марочного, второй – бутылка столичной, третий – маленькая, причем все полагалось выпивать, не сходя с места. Не выпил – не мужик! Я тоже участвовал, бывало, так наберусь, что прямо под стол и свалюсь, и меня прямо на руках в спальню относили. А ведь еще в школу не ходил, да-с… И что же – вырос и оснований в чем-либо собой стыдиться не нахожу никаких. Никаких решительно!
   Отец энергично закивал, а Нил тем временем глотнул из стакана, и ему понравилось. Сладенько, пахнет виноградным соком и немного щиплет на языке. Он залпом допил стакан и потянулся за вторым.
   – Это по-нашему! – расхохотался отец. – Только закусывать не забывай.
   Нилу стало тепло и весело. Обида вновь отступила, откуда-то прорезался аппетит, и он принялся поглощать пищу, причавкивая от удовольствия.
   – Мы еще тут из тебя мужика сделаем! – провозгласил отец. – Домой приедешь – мама с тещей обалдеют! В смысле, с бабушкой… Бывай здоров!
   Он налил всем чего-то прозрачного, чокнулся только с генералом, выпил до дна и крякнул. Нил попробовал, тут же закашлялся, выплюнул.
   – Горькая горячая гадость!
   – Ой, да это ж я тебе водки по ошибке плеснул. Ну извини старика, вот тебе, на, запей.
   Он придвинул Нилов стакан себе, а Нилу налил вина в свой, пустой.
   – Ну-с, за присутствующих здесь дам!
   – Роман Нилыч, горячишься, дорогой, – скривив рот, проговорил генерал. – Мы еще предыдущий тост не допили, а ты уже новый гонишь. Да еще какой! За дам надлежит полную, стоя и до дна.
   Он долил вина в стакан Марии Станиславовны и в свой, а отцу наплескал до краев водки. Потом легко встал, держа стакан на отлете. Следом за ним поспешно и неуклюже вскочил отец. Поднялся и Нил. Его слегка кружило, ноги держали не очень хорошо, и это было смешно.
   – Вот теперь – пожалуйста. Итак, пьем здоровье присутствующих здесь прекрасных дам!
   Генерал лихо осушил стакан, ловким, кошачьим движением приблизился к Марии Станиславовне, взяв за пальцы, чуть приподнял ее белую, полную руку, поднес к губам и поцеловал.
   – Волшебница! – с чувством прошептал он.
   Мария Станиславовна зарумянилась – то ли от смущения, то ли от удовольствия. Отец шумно хрустнул огурцом.
   – А теперь предлагаю небольшой антракт, – провозгласил генерал, усаживаясь. – Желающие могут перекурить и оправиться.
   Отец громко, натужно захохотал – чему, Нил так и не понял, – извлек серебряный портсигар, протянул генералу.
   – Нет-нет, благодарю, дорогой, «Казбек» не курю, у меня свои…
   Петр Николаевич принялся несколько картинно, как показалось Нилу, охлопывать себя по карманам, глядя при этом на Марию Станиславовну.
   – Надо же, вот незадача… – бормотал он. – Не иначе как в номере оставил… Ну да, точно, на кровати… Представляете, Мария Станиславовна, оставил у себя в номере блок хороших сигарет… Я, разумеется, сходил бы, но там, знаете ли, товарищи офицеры, вопросы всякие, задержаться опасаюсь… А мне бы еще с Роман Нилычем парой слов перекинуться… по службе…
   – Так вам принести, что ли? Давайте я схожу. Тут и недалеко совсем. Заодно проветрюсь. А вы пока поговорите… по службе.
   – Да что вы, дорогая Мария Станиславовна, да зачем же, это так обременительно… Вот ключик. Прямо на кровати лежит, вы увидите. И заодно там в холодильничке шампанского бутылочка… «Новый Свет»… Вы уж прихватите.
   – Уж прихвачу…
   Мария Станиславовна поднялась.
   – Мож-жно я с вами… – заплетающимся языком произнес Нил, попробовал встать со стула, упал, глупо захихикал и, встав на четвереньки, вновь взобрался на стул.
   – Молодому больше не наливаем, – с отеческой улыбкой проговорил генерал. – Так мы ждем, милая Мария Станиславовна. Ждем-с.
   Когда стукнула входная дверь, генерал по-хозяйски раскрыл отцовский портсигар, достал папиросу, закурил, шумно потянулся. Отец смотрел на него молча и тупо.
   – Такие дела, товарищ подполковник… – Генерал с наслаждением затянулся. – Ты наливай пока, наливай, отметим в сугубом, так сказать, кругу… Ух-х… Ты грибочком-то закуси, грибочком… Да-а, на заслуженное, так сказать, плечо спикировала звездочка, на заслуженное. Бог даст, не последняя… И я не просто так, абы что сказать, – есть, понимаешь, в управлении такое мнение… Комдив-то ваш, батька, он, конечно, слов нет, офицер опытный, фронтовик, дело свое туго знает. Но ведь всему на свете срок положен, а у него и сердчишко пошаливает, и до пенсии полтора годочка всего. А участок тут, не мне тебе объяснять, ответственный, западная граница, и случись что – мы первые… Воздушный щит родины… Нам на такой участок нужен командир особенный. Молодой – но и опытный. Инициативный – но и ответственный. Много полетавший, повидавший, покомандовавший – но и чтобы хозяйство знал как свои пять пальцев…
   Для наглядности генерал выставил вперед растопыренную ладонь с поджатым большим пальцем. Получилось четыре. Нил хихикнул, но никто на него внимания не обратил.
   – И такой человек у нас есть. – Генерал сделал многозначительную паузу. – Но возникает с этим человеком одна загвоздочка…
   Отец слушал, затаив дыхание. На лысине, красной как арбуз, проступили капельки пота. Нил тоже навострил уши.
   – Морально, скажем, бытового плана загвоздочка, – продолжал, не торопясь, генерал. – То, что данный товарищ, имея законную супругу, проживает с этой самой супругой не только раздельно, но и в разных городах, – это, конечно, только данного товарища и его супруги личное дело. А вот то, что данный товарищ, будучи официально расписан с одной женщиной, фактически открыто проживает с другой женщиной, с которой не расписан, – это уже, как ни крути, с формальной точки зрения аморалка. А у нас в кадровых комиссиях, ох и формалисты же! Я, конечно, не кадровик и не политработник, и по служебной линии данный вопрос меня не касается нисколько, но коль скоро этот подполковник – мой друг еще с курсантской скамьи, то я считаю своим дружеским долгом предупредить и предостеречь…
   – Так ведь и… что ж теперь?..
   – Нет, по-мужски я тебя, Роман, конечно, понимаю, даже очень понимаю, но как старший офицер… Ты, Роман, поставь себя на мое место. Укажи я в отчете на это обстоятельство – тебе по шапке, и тогда уж не о дивизии думать, а о местечке на гражданке. Если не укажу, а оно потом всплывет на переаттестации – тогда уж по шапке мне, куда, мол, глядел, товарищ старший инспектор ВВС? Ну, я-то, положим, отверчусь как-нибудь, а тебя-то все равно пинком под задницу… Сейчас им только повод дай – слыхал небось, что Хрущ очередное сокращение готовит? За двенадцать месяцев на полтораста тысяч кадровых офицеров разнарядочка…
   Отец дрожащей рукой прикурил папиросу от папиросы. Жилы, вздувшиеся на шее, казалось, вот-вот лопнут.
   – Имеется у меня, правда, одна мыслишка, как напасть такую объехать на вороных. – Генерал прищурился, отчего лицо его стало похожим на старый, желтый, кривой огурец. – Но тут, брат, нужно полное твое согласие и чтобы без обид. Иди-ка сюда…
   Он что-то зашептал отцу на ухо. На красном, нетрезвом лице подполковника Баренцева сначала отразилась интенсивная работа мысли, потом лицо это жутко, почти до черноты, побагровело. Баренцев уперся локтями в стол и стал судорожно, как выброшенная на берег рыба, заглатывать воздух.
   – Это что же… что же получается… – несвязно бормотал он. – Петька, да мы же с тобой… а теперь оно вот как… тебе ж это все хихоньки, а у меня серьезно…
   – Как знаешь. – Генерал встал, расправил плечи, немного повращал, разминая суставы. – Я пока на балкончике покурю, а ты подумай. – Он поглядел на часы. – На принятие решения имеешь семь минут.
   Нил сидел не шелохнувшись. Он почти ничего из слов генерала не понял, но почувствовал повисшее в воздухе тяжкое напряжение, и меньше всего ему хотелось, чтобы на него сейчас обратили внимание.
   Но отцу было не до него. Он сидел, обхватив голову руками, потом вдруг встрепенулся и пробормотал:
   – А гори все синим пламенем!
   Хлебнул водки прямо из горлышка, резко встал и с шумом выдвинул ящик буфета. Оттуда он достал черную матерчатую сумку и принялся шуровать по полкам, закидывая в сумку то бутылку, то банку с болгарскими перцами, то пачку печенья. Затем извлек кастрюлю с крышкой и смел в нее оставшиеся на столе салаты, накидав сверху ломтиков колбасы и сала. Потом остановился, блуждая по кухне безумным взглядом. Взгляд упал на съежившегося на стуле Нила.
   – А, сынок, – глухо, безжизненно проговорил отец. – Пойдем, родной, погуляем…
   Нил послушно встал и пошел к двери.
   – В гости пойдем, слышишь! – гудел за спиной отец. – В гости нас звали. Ждут очень…
   Шли недолго – впереди отец, размахивая авоськой, что-то бормоча под нос, следом Нил. Улица освещалась мощными фонарями, так что, несмотря на южную ночную темень, идти было светло. Потом, правда, свернули в закоулок между домами, вышли на небольшой пустырь, за которым высвечивались контуры длинного одноэтажного строения. Отец широкими шагами пересек пустырь и постучал в освещенное окно. Окно раскрылось, из него высунулась растрепанная женская голова.
   – Норка, принимай гостей! – гаркнул отец.
   Женщина замахала руками, потом прищурила глаза, вгляделась и взвизгнула:
   – Ой, да никак вы, товарищ майор!
   – Подполковник!
   – Батюшки! С повышеньем вас! А я уж спать собралась…
   – Одна?
   – Чего одна?
   – Ну, спать-то.
   Женщина хихикнула.
   – Скажете тоже… Погодьте, сейчас открою.
   Отец взял Нила за плечо и повернул в ту сторону, где через минуту отворилась скрипучая дверь. На крыльцо вышла женщина в длинной ночной рубашке, поверх которой был накинут домашний стеганый халат, и показала рукой – проходите, мол. Они поднялись по шатким ступенькам и оказались в узком, темном коридоре. Прямо напротив входа висел голубой деревенский умывальник с жестяной раковиной. Под ней стояло помятое ведро, рядом – большие резиновые сапоги. Сбоку с длинного гвоздя свисал толстый черный ватник. Тусклая лампочка выхватывала из мрака большие прорехи в штукатурке, в которых проглядывали кирпичи и черные провода. Дощатый пол скрипел и прогибался под ногами.
   В комнате, куда они вошли вслед за хозяйкой, главенствующее место занимал диван – красный, широкий, с громадными валиками и подушками. Над диваном висел тканый коврик с изображением пруда и лебедей, на коврике пристроилась гитара с голубым бантиком на грифе. Перед диваном стоял накрытый коричневой скатертью стол и два непарных стула. Часть комнаты была отгорожена светлым шкафом. В углу красовалась круглая железная печка, покрашенная краской-серебрянкой.
   Хозяйка кинулась было убирать постель, разостланную на диване, но отец остановил ее:
   – И так сойдет.
   Он стал доставать из сумки бутылки, пакеты, кастрюлю и ставить на стол, а хозяйка – посуду из шкафа. И только покончив с этим делом, она обернулась и увидела Нила, который тихо-тихо стоял на пороге и смотрел на происходящее, потирая сонные глаза.
   – Ой, ма-альчик! – воскликнула она с таким удивлением, будто впервые в жизни увидела живого мальчика. – Это ваш, товарищ май… полковник?
   – Мой, мой, – неприязненно ответил отец. – Таскаю вот за собой, как корова ботало… Ну что встал, как столб? Если жрать не хочешь, марш спать!.. Слышь, Норка, изобрази ему там, за шкафчиком…
   Нил еле-еле дотащился до брошенного на пол полосатого матраца и провалился в темноту…
   Он плыл на корабле – на старинной галере. Стоял на высокой корме, высматривал зорким глазом, не мелькнет ли преследующее их неприятельское судно, не покажется ли на пустынных, низких берегах облако белой пыли – предвестник появления конницы, – ощущая, как ходуном ходит палуба под ногами, как скрипят уключины, как ритмично постанывают, налегая на весла, прикованные к банкам гребцы: «О хейя-хейя вот. О хейя-хейя все…»
   Река течет мощно, гладко и спокойно. Она отдыхает. Вдали слышен резкий, назойливый крик павиана. Ему вторит другой крик, полный страдания и боли. Хрипло и отчаянно кричит женщина. «К берегу! – командует он. – Дикий павиан похитил женщину и терзает ее. Мы должны спасти бедняжку!» «Но капитан, – слышит он голос, – а что, если это хитрые уловки врага?» «Противник за спиной у нас, а женщина кричит вон там, впереди. Даже самый быстрый отряд не сумел бы попасть туда, незамеченный нами». – «Но, капитан, у каждого из нас есть враги и пострашнее фараона». Женский крик повторяется, теперь он ближе и страшней…
   Нил резко открыл глаза. Кричала Норка, но крик мгновенно смолк, перейдя в протяжный стон, и он услышал ритмичное сопение отца. Дощатый пол скрипел и качался. Наверное, бедная Норка в чем-нибудь провинилась, и отец, злой и пьяный, делает с ней что-то страшное. Нил хотел вылезти из своего закутка и заступиться за Норку, но побоялся, что отец сделает то же самое и с ним, и остался лежать, проклиная собственную трусость и бессилие.
   Потом все стихло, только чиркнула спичка и хрипло дышал отец. Потом раздался мощный храп. Вскоре к этому храпу присоединился второй, потоньше и с присвистом. Потом первый храп прекратился, и голос отца произнес:
   – Повернись-ка на бочок, лапушка, спать мешаешь.
   В ответ послышался сонный смех. Значит, там, по ту сторону шкафа, все хорошо. Наверное, этот ужас ему только приснился…
   Он проснулся разбитый, с больной головой и отлежанными ребрами; в комнате было душно, накурено, несвежо. За шкафом возились, постукивали посудой об стол, шлепали ногами. Кряхтя, как старик, Нил выбрался из закутка и остановился, зажмурившись от пробивающегося в немытое окно солнечного света.
   – Ну, проснулся, архаровец?
   За столом сидел отец в одних трусах, правда, очень длинных. Перед ним стояла тарелка с хлебом и нарезанным луком, стакан и бутылка. Вид у отца был хмурый, помятый, неприветливый, под глазами набухли противные черные мешки. Норка лежала на диване и смотрела в потрескавшийся потолок.
   Перехватив устремленный на нее взгляд Нила, отец нехорошо усмехнулся и сказал:
   – Смотри-смотри, сынок. Привыкай. Теперь это твоя мамка будет.
   Норка отреагировала идиотским овечьим смехом. Нил застыл, разинув рот, совсем ничего не понимая. Какая еще мамка, зачем, почему?.. Отец же заржал совсем уже неприлично, широко и некрасиво разевая рот.
   – Иди-иди, – просипел он, устав гоготать. – Поцелуй мамочку!
   Нил весь сжался, напружинился и бросился из комнаты прочь. Дверь сама рванулась ему навстречу. Он ударился лбом и отлетел назад, неловко шлепнувшись на бедро. А на пороге комнаты появилась Мария Станиславовна с большим чемоданом в руках. Она поставила чемодан на проходе, села на него и проговорила устало:
   – Уезжаю я. К сестре в Чернигов. Попрощаться вот зашла. Ключи принесла…
   Она подкинула на ладони связку ключей и неожиданно с силой запустила ею в отца. Он в последний момент подставил ладонь, и ключи, звякнув, упали в тарелку с луком. Отец побагровел и начал, опираясь руками в стол, медленно подниматься. Мария встала с чемодана и смело шагнула ему навстречу. Выражение ее лица было самым решительным.
   – Ты… это… не балуй, – невразумительно пробормотал он и сел.
   Мария Станиславовна остановилась.
   – Не то мне, Роман Нилович, обидно, что вы давеча к парчушке этой… – она показала подбородком на заметно струхнувшую Норку, – приблудили. Мужики – они все кобели известные, чего уж тут… А вот что вы меня под генерала этого столичного подстелили, будто я половичок какой, – этого я вам, не обессудьте, простить не могу, другую себе для дел таких подыщите… – Губы ее раздвинулись в невеселой улыбке. – Добро б хоть смог чего, начальничек-то ваш, хорош только сказки сказывать, котина холощеный…
   Норка неожиданно зашлась дурным смехом, засучила ногами под одеялом. Отец, разъяренный, обрел, наконец, на ком отыграться, развернулся к ней вместе со стулом и наотмашь ударил по лицу. Норка вскрикнула и с головой накрылась одеялом.
   – И кто ж вы такой выходите после этого, Роман Нилович? – тихо, с нескрываемым презрением, спросила Мария Станиславовна.
   И тут подал голос доселе незамеченный Нил.
   – Козел в портупее! – звонко и бесстрашно выкрикнул он невесть где подслушанную характеристику.
   Мария Станиславовна от смеха согнулась пополам. Норка под одеялом завизжала. Отец взревел и схватил со стола вилку.
   – Убью, гаденыш!!!
   Нил юркнул в щелку между чемоданом и дверным косяком и босой побежал по коридору. За его спиной что-то упало – грузно, с матерным ревом, – но он не обернулся. Выскочил, хлопнув дверью, на незнакомый в утреннем свете пустырь и рванул куда глаза глядят…
   Всю следующую неделю он жил в офицерском общежитии, спал на раскладушке в комнате Федоровских, днем сидел у раскрытого окна возле Светиной кровати, читал ей книжки или просто разговаривал, а когда с работы приходил Артем и на руках выносил жену в сад, выходил с ними. Иногда играл с местными ребятишками. Те, наученные, видимо, родителями, обращались с ним бережно, как с фарфоровой куклой. Отца он за это время видел два раза – мельком. При встрече оба отворачивались.
   «Вот бы кому разбиться!» – с ненавистью думал Нил…
   Это случилось через четыре года, когда из Забайкалья пришла официальная телеграмма, извещавшая, что подполковник авиации Баренцев Роман Нилович трагически погиб при исполнении служебных обязанностей. Мать была на гастролях в Венгрии, так что на похороны и разбираться с имуществом покойного вылетела бабушка. Вернувшись, она рассказывала странные вещи – будто бы, по словам очевидцев, самолет, на котором он отправился в свой последний полет, ни с того ни с сего пошел на снижение и снижался до самого соприкосновения с землей, после чего немедленно взорвался. Никаких видимых неисправностей комиссия, работавшая на месте катастрофы, по останкам машины не установила. В полку поговаривали, что в тот день подполковник был мрачен и сосредоточен.
   Из небогатого оставшегося имущества бабушка взяла только фотографию мамы, которую обнаружила на его столе. Оформлять пенсию на Нила она не стала…

XII
(Ленинград, 1982)

   – И вы до сих пор возлагаете на себя часть вины за смерть отца?
   – Вины?! Знаете, когда ваша путеводная звезда при ближайшем рассмотрении оказывается перегретым примусом, который брызжет вам в физиономию раскаленным вонючим керосином, возникающее чувство трудно назвать чувством вины… Теперь я даже рад, что развенчание кумира произошло в такой грубой, водевильной форме. А то вырастил бы из себя гориллу по образу и подобию…
   – Сама горячность, с которой вы это говорите, Нил Романович, свидетельствует, что в глубине души ваша оценка не столь однозначна.
   – Может быть… Мое нынешнее «я» тоже, знаете ли, дает мало оснований для ликования…
 
   – Вернулась ваша матушка, Нил Романович. Я встречался с ней. Просила передать вам свое сочувствие и все такое…
   – И все такое… – насмешливым эхом отозвался Нил.
   – Очень порывалась навестить вас, но я рекомендовал пока воздержаться…
   – Она не настаивала, – утвердительным тоном произнес Нил.
   – Не настаивала, – подтвердил Евгений Николаевич. – Но передала вам этот сувенир, который, надеюсь, немного развлечет вас.
   Он протянул Нилу прозрачную коробочку, в которой находилось нечто, уложенное в черный шелковый мешочек.
   – Трубка, – сказал Нил, развязав розовые тесемки. – Настоящая тосканская трубка…
   – И к ней баночка «Брукфильда».
   – Вы позволите?..
   Нил откупорил жестяную баночку, похожую на те, в которых продают монпансье, и принялся набивать трубку.
   – Запах умопомрачительный, – заметил профессор. – Похоже, вы и в этом знаете толк.
   – Знал… Странно… У нас ведь все началось с трубки… Он очень любил трубку…
   – Отец? – озадаченно спросил Евгений Николаевич.
   – Отец? Какой отец? При чем тут отец?..
   – А, я, кажется, понимаю, о ком вы… Следователь говорил мне, что среди вещей… ну тех, в вагоне… нашли курительную трубку.
   – Это его…

XIII
(Ленинград, 1973)

   Стенд с объявлениями, выставленный в вестибюле, осаждала плотная толпа, и он решил не толкаться, переждать немного. Вышел в факультетский дворик, заложил в рот сигарету, окинул окрестности ленивым взглядом – и замер, остолбенев…