Она несла себя гордо, легко, почти не касаясь земли. Она была вся движение, полет. Ее замшевый пиджачок был распахнут, ветер играл ее клетчатым шейным платком, медными кудрями, плиссированным подолом клетчатой, в тон платку, юбочки. «Остановись, посмотри!» – неслышно, с сердечным замиранием, взмолился он.
Она остановилась. Посмотрела. Подошла. У него непроизвольно раскрылся рот.
– Что ли, нравлюсь? – с веселой улыбкой спросила она.
От ее голоса закружилась голова.
– Очень, – выдохнул он.
– Ты тоже ничего.
Он посмотрел на нее недоверчиво и чуть обиженно. Закончив девятый класс колобком, в десятый он пришел Аполлоном – крепко и в нужном направлении ударил запоздалый гормональный сдвиг, – но одноклассники воспринимали его инерционно, да и сам он никак не мог обвыкнуться в своем новом, стройно-долговязом естестве, глядя на себя и на мир глазами толстого мальчика, привычного отнюдь не к комплиментам.
– С пяти шагов на иностранца похож, – продолжила девушка.
– А с трех? – Он, наконец, подхватил ее шутливый тон.
– Нет, слава богу. Не люблю иностранцев, в смысле – буржуев. Картонные они какие-то, как ненастоящие. Огоньку не найдется?
– Да-да, пожалуйста…
Он торопливо вынул из кармана плоскую зажигалку, оставленную в их некурящем доме кем-то из гостей и недавно им утилизированную.
– И фитиль у тебя классный, – подхватила рыжая девушка. – «Мальборо» хочешь?
– Ага…
Он затянулся предложенной сигаретой, слегка закашлялся.
– Тебе трубка пойдет, – сказала девушка. – Будешь такой Сергей Есенин. Или молодой Хемингуэй… Студент или абитура?
– Я?.. Поступаю.
– Я тоже. Ты на какое отделение?
– Не решил еще. – Почему-то ему не хотелось говорить этой сногсшибательной девчонке, что поступает он вообще не на филологический, а на социальную психологию, а сюда завернул только затем, чтобы узнать, когда и где консультация по сочинению. – А ты?
– Я на английское.
– Там же конкурс сумасшедший! Или ты с медалью?
– Я похожа на медалистку?
По ее лукавой усмешке он понял, как она относится к этой части человечества. Не относится.
– А не боишься?
– Я ничего не боюсь, – сказала девушка, и ее тон показывал, что она не врет. – Ладно, викинг, до встречи на экзаменах. Удачи тебе.
Она ловко пульнула окурком в урну, стоящую метрах в семи, и, естественно, попала.
– И тебе удачи… – проговорил он ей вслед, тут же почувствовав, что ей это пожелание, в общем-то, совсем не нужно, что вся удача и так всегда при ней.
Он, как завороженный, смотрел ей в спину, пока она не скрылась в подворотне, потом вздохнул и пошел в противоположную сторону, на факультет.
У доски объявлений народу было поменьше, он протиснулся вперед, списал место и время консультации, а потом задержался у большого листа с данными о прошлогоднем конкурсе и баллам. Английское отделение – 13,8 человека на место, проходной балл – 20. Четыре пятерки. Нереально. Взгляд его скользнул вниз, не задерживаясь на нежеланных румынских, финно-угорских, болгарских… Спецотделение (преподавание русского языка как иностранного) – 2,7 человека на место, проходной балл – 16,5. Собеседование сегодня в аудитории 97…
Собственно, что такое социальная психология по сравнению с возможностью учиться рядом с такими девчонками?..
После успешного собеседования окрыленный Нил помчался в табачную лавку и приобрел себе за рубль двадцать нечто, внешне напоминающее трубку, и у него еще хватило на пачку загадочного вещества «Нептун. Тютюн за лулу» – продавщица сказала ему, что это болгарский трубочный табак.
На следующий день он приперся на консультацию при трубке, в перерыве достал ее, зажег с четвертой попытки, неглубоко затянулся, скрывая слезы, набегающие на глаза от едкого соснового дыма, напрочь заглушающего дым табачный, поглядывая по сторонам покрасневшим взглядом – не покажется ли она. Но она не показалась, зато подошел невероятно плечистый молодой человек, чернокудрый и усатый, ростом выше среднего, хотя пониже самого Нила, в двубортном пиджаке модного фасона «милитэр». Молодой человек некоторое время приглядывался к нему, а потом посоветовал, выпуская при этом ароматные колечки из собственной трубки:
– Вы, батенька, это полено на дрова пустили бы, что ли… А если так уж тянет трубочкой побаловаться, то не лучше бы настоящей обзавестись?
– И рад бы, сударь мой, да где ее взять, настоящую-то? – подстраиваясь под манерно-ироническую речь симпатичного незнакомца, проговорил Нил.
– А в Москве, батенька, в одноименной гостинице. Там явовские-то трубочки по пять целковых всего. Говнецо, конечно, трубочки, не чета моим английским, но все же трубочки, а не ваша бутафория… Кстати, попробовать не угодно ли?
Молодой человек достал из портфеля продолговатый кожаный мешочек, а из него – темную прямую трубку, точное подобие той, которую курил сам. Трубка была уже набита, и, как понял Нил по одуряюще сладкому запаху, набита чем-то круто фирменным.
– Какой табак! – восхищенно сказал он.
– «Клан», сударь мой, – ласково щурясь, проговорил усатый. – «Клан» домашней выделки. Хотите, научу? Берется стограммовая пачка табака «Золотое руно» по два двадцать и высыпается в большую банку. Туда же добавляются две пачки «Трубки мира» по девяносто коп. Смесь тщательно перемешивается взбалтыванием, после чего в банку наливается столовая ложка ликера «Южный» и столовая ложка хорошего коньяка. За неимением французского подойдет «Двин» или «Праздничный». Сверху кладем свежесрезанную яблочную кожурку, лучше зеленую, и герметично закрываем крышкой. Дней через десять смесь вызревает окончательно. Готовый продукт можно отличить от классического голландского «Клана» только по консистенции и последующему обилию дегтя. Некоторые ингредиенты, конечно, специфичны, но один раз разориться стоит, уверяю вас…
Незнакомец терпеливо объяснил Нилу, как правильно прикуривать и раскуривать трубку, и со снисходительной улыбкой смотрел на его первые, неумелые затяжки. Затем пояснил, что курение трубки требует некоторого навыка, и заявил, что, пожалуй, согласился бы уступить Нилу одну из своих трубочек за символическую цену в пятьдесят рублей.
– Пятьдесят! – изумленно выдохнул Нил.
– В табачной лавке на Бейкер-стрит самый дешевый «данхил» стоит двести – триста фунтов стерлингов, – мягко заметил молодой человек. – Признаюсь, мне эта пара досталась уже подержанной, зато великолепно обкуренной, что только увеличивает ценность хорошей трубки. Я же передаю ее вам в еще более ценном состоянии – исключительно из уважения к собрату по благородному увлечению… Может, вы сомневаетесь, что это «данхил»?
– Ну что вы… – начал оправдываться Нил, но собеседник не желал слушать его оправданий:
– Вот смотрите, здесь клеймо, товарный знак, подтверждающий подлинность.
Он ткнул пальцем в желтое металлическое кольцо на разъеме. Нил посмотрел туда и действительно увидел чуть затертое клеймо «DANHIL».
– Убедились? Ну что, берете?
Нил замялся. С одной стороны, такая колоссальная сумма, которой у него попросту нет и не было никогда. С другой стороны… Он живо представил себе, как через какую-нибудь пару недель, уже студентом (собственная небезмозглость; плюс труды репетиторов; плюс невероятно благожелательное отношение, проявленное к нему во время вчерашнего собеседования самим Александром Федоровичем, говорят, главным на спецотделении; плюс звоночек из дирекции театра в ректорат – все это не оставляло у него сомнений в благоприятном исходе), выйдет на площадку перед большим коридором и гордо продемонстрирует всяким там «беломорщикам» и «столичницам» свою великолепную трубку в деле. «Явовская?» – обязательно спросит кто-нибудь, мнящий себя знатоком. «Не совсем, – снисходительно-небрежно ответит Нил. – „Данхил“. Вот, извольте убедиться, клеймо…»
А во-вторых, сделав покупку, он сохранит доброе расположение этого симпатичнейшего парня. Возможно, даже подружится…
– Я сейчас не при деньгах… – глядя на собеседника жалкими глазами, начал он.
– Это не беда, – с мужественной улыбкой ответил тот. – Я готов подождать до послезавтра. В десять ноль-ноль у нас консультация по истории. Там и встретимся. Я принесу трубку, а вы – деньги. Договорились?
– Договорились, – пролепетал Нил.
– Замечательно. – Взрослый молодой человек протянул руку, – Васютинский. Виктор Васютинский. Будущий юрист.
– Нил Баренцев, будущий филолог, – доложил Нил и заметил, что в глазах собеседника промелькнул какой-то дополнительный интерес.
Рукопожатие Васютинского было крепким, мужским. После такого рукопожатия нарушить договоренность мог бы, наверное, только распоследний подлец…
Домой он возвращался пешком и все думал, как бы раздобыть денег по-быстрому. И, кажется, придумал. Попробовать, во всяком случае, можно…
Бабушки дома не было, и это вполне отвечало его планам. Не снимая ботинок, он быстро прошел в самую дальнюю комнату. У окна, в кресле, развернутом вглубь комнаты, неподвижно сидела укутанная пледом бабуленька и остановившимися тусклыми глазами смотрела на него.
– Привет, мумия, – бросил он, направляясь к книжному стеллажу.
У него и в мыслях не было обидеть старуху, она давно уже ни черта не слышит, и, как ни назови, ей все едино.
Постояв немного у полок, он пробормотал: «Нет, так не пойдет!» – подошел к бабуленьке и развернул кресло к стене. Лучше пусть не видит.
В их семействе читателем был он один. Эта страсть, ослабшая было в год между отъездом отца на Украину и его собственным роковым путешествием, по возвращении вспыхнула с новой силой и более не ослабевала. Ни моделизм, ни спорт ей более не мешали – Нил забросил их и скоро вновь стал толстым, бледным, апатичным и болезненным, каковым и оставался все школьные годы, кроме последнего, когда вдруг со страшной силой прорезались новые интересы – рок-музыка, танцы, курево и немного – девочки, карты, вино… Но читать любил по-прежнему. Он единолично пользовался неплохой домашней библиотекой, собранной за многие десятилетия и постоянно пополняемой за счет подписных изданий и разных книжных дефицитов, с доставанием которых у матери – непоследнего человека в отечественной культуре – проблем не возникало.
Мать не читала ничего, кроме партитур и хвалебных статей о самой себе. Бабушку изредка можно было видеть с одним и тем же толстым томом зануднейших музыкально-театральных мемуаров. Про бабуленьку нечего было и говорить.
Однако именно в комнате у старушек хранилась самая загадочная часть семейной библиотеки – несколько десятков древних, никогда не раскрываемых книжек, по большей части на немецком языке. Немецкие книги были почти все напечатаны готическим шрифтом, так что названия и содержание их было Нилу неведомо, за исключением одной, самой толстой и богато иллюстрированной в цвете. История военного костюма германских княжеств семнадцатого – девятнадцатого веков. Когда был маленький, он даже не знал, что в их доме есть такая интересная книга, обнаружил ее только классе в седьмом, снимал иногда, рассматривал, показывал приятелям. Потом надоело, и этот фолиант вернулся сюда, в компанию земляков. Некоторые книги были на русском, с ятями, ерами, фитами, и-десятеричными, толстые и патологически скучные. Их-то Нил и перебирал задумчиво, вдыхая многолетнюю пыль. Наконец отобрал одну – большую, в красном кожаном переплете с золотыми буквами: «ЭДУАРДЪ ГАРТМАНЪ. ФИЛОСОФIЯ БЕЗСОЗНАТЕЛЬНАГО», – перелистал. Страницы разрезаны только до шестнадцатой. Спустил на пол, начал попросторней расставлять соседние, чтобы не так зияло отсутствие, потом подумал и на всякий случай присовокупил к отобранной еще одну – небольшую, невзрачную, серенькую, с большими, бледно пропечатанными немецкими буковками на толстых желтых страницах.
Нил поставил на место последний фолиант, подровнял ряд, отошел, поглядел – вроде все в точности как было. Сунул обе книги под мышку, понес к дверям… И обжегся об отраженный в зеркале взгляд бабуленьки, в котором блеснули несказанная боль, недоумение, обида. Вот черт, развернул старуху к стене, а ведь не сообразил, что во всю ту стену – зеркало, и она все видела…
Уже на лестнице он столкнулся с бабушкой, тяжело поднимавшейся по ступенькам.
– Привет, ба!
Она только кивнула и обозначила улыбку. Говорить было трудно.
– Ну, я побежал…
– Куда? – чуть слышно прошелестела бабушка.
– Лекция…
Он показал на портфель, как бы в подтверждение. Бабушка еще раз кивнула.
В букинистическом на Литейном бородатый и очкастый продавец подтолкнул красную книгу обратно к Нилу, даже не заглянув в нее.
– Идеалистов не берем, – отрезал он. – Следующий!
– Погодите, у меня еще есть, посмотрите, пожалуйста… – в полном отчаянии взмолился Нил.
Продавец брезгливо раскрыл серенькую книжонку, протянутую Нилом, взглянул на титульный лист, перевернул страницу, вторую…
– Сейчас, я сейчас, извините… – проговорил он изменившимся голосом.
Вырулил из-за прилавка, пронесся мимо кассы, расталкивая народ, и исчез вместе с Ниловой книжкой за дверью с надписью: «Посторонним вход воспрещен». Вышел он оттуда вдвоем с другим дядькой, лысым и плотным, одетым в черный рабочий халат.
– Эй, вы! – рявкнул лысый, показывая на Нила волосатым пальцем. – Подойдите-ка сюда!
«Бежать!» – вспыхнуло в мозгу, но ноги сами понесли его к пугающей двери, перетащили через порог. Он очутился в тесном, обшарпанном помещении, до потолка заставленном книгами.
– Паспорт! – пролаял человек в халате, и Нил покорно протянул ему свою не успевшую затрепаться книжицу в коричневом чехле.
Сердце совсем ушло в пятки. Вот сейчас лысый дядька посмотрит адрес, позвонит в справочное, установит по адресу номер телефона и сообщит бабушке, что ее внучок разворовывает семейную библиотеку…
– Больше каталоговой цены не поставлю, – сердито пробурчал человек в халате. – Здесь вам не частная лавочка!
Нил обреченно кивнул.
– В кассу! – рявкнул лысый, протягивая ему паспорт и еще какую-то торопливо и неразборчиво заполненную бумажку. Нил поспешно отвернулся, запихивая паспорт в сумку. – Если есть еще эльзевиры – приносите!
Нил удивленно посмотрел на лысого. Тот вдруг вжал голову в плечи, бочком протиснулся к нему и совсем другим голосом, тихим и вкрадчивым, произнес:
– Гартмана покажите… У меня жена, знаете ли… интересуется… – Он с минуту разглядывал красную книгу, потом сдавленно прошептал: – Сто рублей.
– Сколько? – спросил Нил, не веря своим ушам.
– Ах, тише, тише, – зашипел лысый, делая страшные глаза. – Ну сто двадцать, но это крайняя цена…
И торопливо отслюнил двенадцать красненьких червонцев.
– Спрячьте, спрячьте… – торопливо прошептал он и неожиданно громко крикнул: – А с эльзевиром в кассу! В кассу!
Нил, пожимая плечами, вернулся в зал, подошел к кассе и положил бумажку на блюдечко перед кассиршей.
– Вот… – Он вздохнул.
Кассирша ему эту бумажку вернула.
– Сумма прописью, число и подпись! – отрезала она.
– Что?
– Здесь, здесь и здесь! – Она быстро поставила галочки в трех местах.
Нил отошел к подоконнику, достал из портфеля ручку, посмотрел в отмеченное галочкой место – и не поверил своим глазам. Ему причиталось триста шестьдесят рублей…
«Спокойно, спокойно! – внушал он себе, идя по Литейному. – Я взрослый, разумный человек, и никакое богатство не вскружит мне голову… Еще через квартал – сберкасса. Восемьдесят рублей я оставлю себе, а четыреста положу на книжку. Бабушка говорила, есть такой срочный вклад, по нему через год выдают три процента годовых. Это будет… это будет двенадцать рублей! Ни за что ни про что – целых двенадцать рублей!..»
Но он струхнул идти в сберкассу – а вдруг еще спросят, откуда у него такие деньги, заставят принести справку от родителей? Вместо этого он отправился в кафе-мороженое, лихо заказал двести граммов ассорти с двойным сиропом и сто пятьдесят граммов сладкого шампанского – не столько потому, что так уж хотелось вина, сколько из желания этим отважным жестом как-то компенсировать в собственных глазах трусость, проявленную у дверей сберкассы. Толстая буфетчица в кокошнике окинула Нила оценивающим взглядом, неодобрительно хмыкнула, но заказанное налила. От сладкого и шипучего вина немного закружилась голова, стало легко, и сегодняшний проступок показался Нилу совершенно пустячным. «Безсознательнаго» все равно никто не осилил и не осилит никогда, а вторая книжонка и вовсе такая серенькая, невзрачная, никому не нужная… Если подумать, то вообще чудо, что ее до сих пор не выкинули на помойку, не сдали в макулатуру. Зато теперь сослужила добрую службу. Теперь у него есть огромные деньги, которые надо как можно скорее спрятать как можно глубже в письменный стол. А завтра… завтра он станет владельцем роскошной трубочки фирмы «Данхил»…
Бабушка стояла на кухне и молча смотрела в окно. Нил подошел сзади и слегка приобнял ее.
– Ба, как у нас насчет покушать, а?
– Тише…
Она повернула к нему лицо. Он удивленно заморгал, впервые увидев слезы на этом морщинистом лице.
– Ты что, бабушка?
– Бабуленька умерла…
В придачу к трубке он получил от Васютинского кожаный мешочек для нее и – за отдельную плату – набор ёршиков для чистки. Эту трубку он носил на каждую консультацию, на каждый экзамен. Обратил на себя внимание многих, но рыжая красавица, ради которой, собственно, все и затевалось, так ему и не встретилась. Может быть, передумала поступать или – что казалось совсем невероятным – завалила экзамены…
XIV
XV
XVI
Глава вторая
I
Она остановилась. Посмотрела. Подошла. У него непроизвольно раскрылся рот.
– Что ли, нравлюсь? – с веселой улыбкой спросила она.
От ее голоса закружилась голова.
– Очень, – выдохнул он.
– Ты тоже ничего.
Он посмотрел на нее недоверчиво и чуть обиженно. Закончив девятый класс колобком, в десятый он пришел Аполлоном – крепко и в нужном направлении ударил запоздалый гормональный сдвиг, – но одноклассники воспринимали его инерционно, да и сам он никак не мог обвыкнуться в своем новом, стройно-долговязом естестве, глядя на себя и на мир глазами толстого мальчика, привычного отнюдь не к комплиментам.
– С пяти шагов на иностранца похож, – продолжила девушка.
– А с трех? – Он, наконец, подхватил ее шутливый тон.
– Нет, слава богу. Не люблю иностранцев, в смысле – буржуев. Картонные они какие-то, как ненастоящие. Огоньку не найдется?
– Да-да, пожалуйста…
Он торопливо вынул из кармана плоскую зажигалку, оставленную в их некурящем доме кем-то из гостей и недавно им утилизированную.
– И фитиль у тебя классный, – подхватила рыжая девушка. – «Мальборо» хочешь?
– Ага…
Он затянулся предложенной сигаретой, слегка закашлялся.
– Тебе трубка пойдет, – сказала девушка. – Будешь такой Сергей Есенин. Или молодой Хемингуэй… Студент или абитура?
– Я?.. Поступаю.
– Я тоже. Ты на какое отделение?
– Не решил еще. – Почему-то ему не хотелось говорить этой сногсшибательной девчонке, что поступает он вообще не на филологический, а на социальную психологию, а сюда завернул только затем, чтобы узнать, когда и где консультация по сочинению. – А ты?
– Я на английское.
– Там же конкурс сумасшедший! Или ты с медалью?
– Я похожа на медалистку?
По ее лукавой усмешке он понял, как она относится к этой части человечества. Не относится.
– А не боишься?
– Я ничего не боюсь, – сказала девушка, и ее тон показывал, что она не врет. – Ладно, викинг, до встречи на экзаменах. Удачи тебе.
Она ловко пульнула окурком в урну, стоящую метрах в семи, и, естественно, попала.
– И тебе удачи… – проговорил он ей вслед, тут же почувствовав, что ей это пожелание, в общем-то, совсем не нужно, что вся удача и так всегда при ней.
Он, как завороженный, смотрел ей в спину, пока она не скрылась в подворотне, потом вздохнул и пошел в противоположную сторону, на факультет.
У доски объявлений народу было поменьше, он протиснулся вперед, списал место и время консультации, а потом задержался у большого листа с данными о прошлогоднем конкурсе и баллам. Английское отделение – 13,8 человека на место, проходной балл – 20. Четыре пятерки. Нереально. Взгляд его скользнул вниз, не задерживаясь на нежеланных румынских, финно-угорских, болгарских… Спецотделение (преподавание русского языка как иностранного) – 2,7 человека на место, проходной балл – 16,5. Собеседование сегодня в аудитории 97…
Собственно, что такое социальная психология по сравнению с возможностью учиться рядом с такими девчонками?..
После успешного собеседования окрыленный Нил помчался в табачную лавку и приобрел себе за рубль двадцать нечто, внешне напоминающее трубку, и у него еще хватило на пачку загадочного вещества «Нептун. Тютюн за лулу» – продавщица сказала ему, что это болгарский трубочный табак.
На следующий день он приперся на консультацию при трубке, в перерыве достал ее, зажег с четвертой попытки, неглубоко затянулся, скрывая слезы, набегающие на глаза от едкого соснового дыма, напрочь заглушающего дым табачный, поглядывая по сторонам покрасневшим взглядом – не покажется ли она. Но она не показалась, зато подошел невероятно плечистый молодой человек, чернокудрый и усатый, ростом выше среднего, хотя пониже самого Нила, в двубортном пиджаке модного фасона «милитэр». Молодой человек некоторое время приглядывался к нему, а потом посоветовал, выпуская при этом ароматные колечки из собственной трубки:
– Вы, батенька, это полено на дрова пустили бы, что ли… А если так уж тянет трубочкой побаловаться, то не лучше бы настоящей обзавестись?
– И рад бы, сударь мой, да где ее взять, настоящую-то? – подстраиваясь под манерно-ироническую речь симпатичного незнакомца, проговорил Нил.
– А в Москве, батенька, в одноименной гостинице. Там явовские-то трубочки по пять целковых всего. Говнецо, конечно, трубочки, не чета моим английским, но все же трубочки, а не ваша бутафория… Кстати, попробовать не угодно ли?
Молодой человек достал из портфеля продолговатый кожаный мешочек, а из него – темную прямую трубку, точное подобие той, которую курил сам. Трубка была уже набита, и, как понял Нил по одуряюще сладкому запаху, набита чем-то круто фирменным.
– Какой табак! – восхищенно сказал он.
– «Клан», сударь мой, – ласково щурясь, проговорил усатый. – «Клан» домашней выделки. Хотите, научу? Берется стограммовая пачка табака «Золотое руно» по два двадцать и высыпается в большую банку. Туда же добавляются две пачки «Трубки мира» по девяносто коп. Смесь тщательно перемешивается взбалтыванием, после чего в банку наливается столовая ложка ликера «Южный» и столовая ложка хорошего коньяка. За неимением французского подойдет «Двин» или «Праздничный». Сверху кладем свежесрезанную яблочную кожурку, лучше зеленую, и герметично закрываем крышкой. Дней через десять смесь вызревает окончательно. Готовый продукт можно отличить от классического голландского «Клана» только по консистенции и последующему обилию дегтя. Некоторые ингредиенты, конечно, специфичны, но один раз разориться стоит, уверяю вас…
Незнакомец терпеливо объяснил Нилу, как правильно прикуривать и раскуривать трубку, и со снисходительной улыбкой смотрел на его первые, неумелые затяжки. Затем пояснил, что курение трубки требует некоторого навыка, и заявил, что, пожалуй, согласился бы уступить Нилу одну из своих трубочек за символическую цену в пятьдесят рублей.
– Пятьдесят! – изумленно выдохнул Нил.
– В табачной лавке на Бейкер-стрит самый дешевый «данхил» стоит двести – триста фунтов стерлингов, – мягко заметил молодой человек. – Признаюсь, мне эта пара досталась уже подержанной, зато великолепно обкуренной, что только увеличивает ценность хорошей трубки. Я же передаю ее вам в еще более ценном состоянии – исключительно из уважения к собрату по благородному увлечению… Может, вы сомневаетесь, что это «данхил»?
– Ну что вы… – начал оправдываться Нил, но собеседник не желал слушать его оправданий:
– Вот смотрите, здесь клеймо, товарный знак, подтверждающий подлинность.
Он ткнул пальцем в желтое металлическое кольцо на разъеме. Нил посмотрел туда и действительно увидел чуть затертое клеймо «DANHIL».
– Убедились? Ну что, берете?
Нил замялся. С одной стороны, такая колоссальная сумма, которой у него попросту нет и не было никогда. С другой стороны… Он живо представил себе, как через какую-нибудь пару недель, уже студентом (собственная небезмозглость; плюс труды репетиторов; плюс невероятно благожелательное отношение, проявленное к нему во время вчерашнего собеседования самим Александром Федоровичем, говорят, главным на спецотделении; плюс звоночек из дирекции театра в ректорат – все это не оставляло у него сомнений в благоприятном исходе), выйдет на площадку перед большим коридором и гордо продемонстрирует всяким там «беломорщикам» и «столичницам» свою великолепную трубку в деле. «Явовская?» – обязательно спросит кто-нибудь, мнящий себя знатоком. «Не совсем, – снисходительно-небрежно ответит Нил. – „Данхил“. Вот, извольте убедиться, клеймо…»
А во-вторых, сделав покупку, он сохранит доброе расположение этого симпатичнейшего парня. Возможно, даже подружится…
– Я сейчас не при деньгах… – глядя на собеседника жалкими глазами, начал он.
– Это не беда, – с мужественной улыбкой ответил тот. – Я готов подождать до послезавтра. В десять ноль-ноль у нас консультация по истории. Там и встретимся. Я принесу трубку, а вы – деньги. Договорились?
– Договорились, – пролепетал Нил.
– Замечательно. – Взрослый молодой человек протянул руку, – Васютинский. Виктор Васютинский. Будущий юрист.
– Нил Баренцев, будущий филолог, – доложил Нил и заметил, что в глазах собеседника промелькнул какой-то дополнительный интерес.
Рукопожатие Васютинского было крепким, мужским. После такого рукопожатия нарушить договоренность мог бы, наверное, только распоследний подлец…
Домой он возвращался пешком и все думал, как бы раздобыть денег по-быстрому. И, кажется, придумал. Попробовать, во всяком случае, можно…
Бабушки дома не было, и это вполне отвечало его планам. Не снимая ботинок, он быстро прошел в самую дальнюю комнату. У окна, в кресле, развернутом вглубь комнаты, неподвижно сидела укутанная пледом бабуленька и остановившимися тусклыми глазами смотрела на него.
– Привет, мумия, – бросил он, направляясь к книжному стеллажу.
У него и в мыслях не было обидеть старуху, она давно уже ни черта не слышит, и, как ни назови, ей все едино.
Постояв немного у полок, он пробормотал: «Нет, так не пойдет!» – подошел к бабуленьке и развернул кресло к стене. Лучше пусть не видит.
В их семействе читателем был он один. Эта страсть, ослабшая было в год между отъездом отца на Украину и его собственным роковым путешествием, по возвращении вспыхнула с новой силой и более не ослабевала. Ни моделизм, ни спорт ей более не мешали – Нил забросил их и скоро вновь стал толстым, бледным, апатичным и болезненным, каковым и оставался все школьные годы, кроме последнего, когда вдруг со страшной силой прорезались новые интересы – рок-музыка, танцы, курево и немного – девочки, карты, вино… Но читать любил по-прежнему. Он единолично пользовался неплохой домашней библиотекой, собранной за многие десятилетия и постоянно пополняемой за счет подписных изданий и разных книжных дефицитов, с доставанием которых у матери – непоследнего человека в отечественной культуре – проблем не возникало.
Мать не читала ничего, кроме партитур и хвалебных статей о самой себе. Бабушку изредка можно было видеть с одним и тем же толстым томом зануднейших музыкально-театральных мемуаров. Про бабуленьку нечего было и говорить.
Однако именно в комнате у старушек хранилась самая загадочная часть семейной библиотеки – несколько десятков древних, никогда не раскрываемых книжек, по большей части на немецком языке. Немецкие книги были почти все напечатаны готическим шрифтом, так что названия и содержание их было Нилу неведомо, за исключением одной, самой толстой и богато иллюстрированной в цвете. История военного костюма германских княжеств семнадцатого – девятнадцатого веков. Когда был маленький, он даже не знал, что в их доме есть такая интересная книга, обнаружил ее только классе в седьмом, снимал иногда, рассматривал, показывал приятелям. Потом надоело, и этот фолиант вернулся сюда, в компанию земляков. Некоторые книги были на русском, с ятями, ерами, фитами, и-десятеричными, толстые и патологически скучные. Их-то Нил и перебирал задумчиво, вдыхая многолетнюю пыль. Наконец отобрал одну – большую, в красном кожаном переплете с золотыми буквами: «ЭДУАРДЪ ГАРТМАНЪ. ФИЛОСОФIЯ БЕЗСОЗНАТЕЛЬНАГО», – перелистал. Страницы разрезаны только до шестнадцатой. Спустил на пол, начал попросторней расставлять соседние, чтобы не так зияло отсутствие, потом подумал и на всякий случай присовокупил к отобранной еще одну – небольшую, невзрачную, серенькую, с большими, бледно пропечатанными немецкими буковками на толстых желтых страницах.
Нил поставил на место последний фолиант, подровнял ряд, отошел, поглядел – вроде все в точности как было. Сунул обе книги под мышку, понес к дверям… И обжегся об отраженный в зеркале взгляд бабуленьки, в котором блеснули несказанная боль, недоумение, обида. Вот черт, развернул старуху к стене, а ведь не сообразил, что во всю ту стену – зеркало, и она все видела…
Уже на лестнице он столкнулся с бабушкой, тяжело поднимавшейся по ступенькам.
– Привет, ба!
Она только кивнула и обозначила улыбку. Говорить было трудно.
– Ну, я побежал…
– Куда? – чуть слышно прошелестела бабушка.
– Лекция…
Он показал на портфель, как бы в подтверждение. Бабушка еще раз кивнула.
В букинистическом на Литейном бородатый и очкастый продавец подтолкнул красную книгу обратно к Нилу, даже не заглянув в нее.
– Идеалистов не берем, – отрезал он. – Следующий!
– Погодите, у меня еще есть, посмотрите, пожалуйста… – в полном отчаянии взмолился Нил.
Продавец брезгливо раскрыл серенькую книжонку, протянутую Нилом, взглянул на титульный лист, перевернул страницу, вторую…
– Сейчас, я сейчас, извините… – проговорил он изменившимся голосом.
Вырулил из-за прилавка, пронесся мимо кассы, расталкивая народ, и исчез вместе с Ниловой книжкой за дверью с надписью: «Посторонним вход воспрещен». Вышел он оттуда вдвоем с другим дядькой, лысым и плотным, одетым в черный рабочий халат.
– Эй, вы! – рявкнул лысый, показывая на Нила волосатым пальцем. – Подойдите-ка сюда!
«Бежать!» – вспыхнуло в мозгу, но ноги сами понесли его к пугающей двери, перетащили через порог. Он очутился в тесном, обшарпанном помещении, до потолка заставленном книгами.
– Паспорт! – пролаял человек в халате, и Нил покорно протянул ему свою не успевшую затрепаться книжицу в коричневом чехле.
Сердце совсем ушло в пятки. Вот сейчас лысый дядька посмотрит адрес, позвонит в справочное, установит по адресу номер телефона и сообщит бабушке, что ее внучок разворовывает семейную библиотеку…
– Больше каталоговой цены не поставлю, – сердито пробурчал человек в халате. – Здесь вам не частная лавочка!
Нил обреченно кивнул.
– В кассу! – рявкнул лысый, протягивая ему паспорт и еще какую-то торопливо и неразборчиво заполненную бумажку. Нил поспешно отвернулся, запихивая паспорт в сумку. – Если есть еще эльзевиры – приносите!
Нил удивленно посмотрел на лысого. Тот вдруг вжал голову в плечи, бочком протиснулся к нему и совсем другим голосом, тихим и вкрадчивым, произнес:
– Гартмана покажите… У меня жена, знаете ли… интересуется… – Он с минуту разглядывал красную книгу, потом сдавленно прошептал: – Сто рублей.
– Сколько? – спросил Нил, не веря своим ушам.
– Ах, тише, тише, – зашипел лысый, делая страшные глаза. – Ну сто двадцать, но это крайняя цена…
И торопливо отслюнил двенадцать красненьких червонцев.
– Спрячьте, спрячьте… – торопливо прошептал он и неожиданно громко крикнул: – А с эльзевиром в кассу! В кассу!
Нил, пожимая плечами, вернулся в зал, подошел к кассе и положил бумажку на блюдечко перед кассиршей.
– Вот… – Он вздохнул.
Кассирша ему эту бумажку вернула.
– Сумма прописью, число и подпись! – отрезала она.
– Что?
– Здесь, здесь и здесь! – Она быстро поставила галочки в трех местах.
Нил отошел к подоконнику, достал из портфеля ручку, посмотрел в отмеченное галочкой место – и не поверил своим глазам. Ему причиталось триста шестьдесят рублей…
«Спокойно, спокойно! – внушал он себе, идя по Литейному. – Я взрослый, разумный человек, и никакое богатство не вскружит мне голову… Еще через квартал – сберкасса. Восемьдесят рублей я оставлю себе, а четыреста положу на книжку. Бабушка говорила, есть такой срочный вклад, по нему через год выдают три процента годовых. Это будет… это будет двенадцать рублей! Ни за что ни про что – целых двенадцать рублей!..»
Но он струхнул идти в сберкассу – а вдруг еще спросят, откуда у него такие деньги, заставят принести справку от родителей? Вместо этого он отправился в кафе-мороженое, лихо заказал двести граммов ассорти с двойным сиропом и сто пятьдесят граммов сладкого шампанского – не столько потому, что так уж хотелось вина, сколько из желания этим отважным жестом как-то компенсировать в собственных глазах трусость, проявленную у дверей сберкассы. Толстая буфетчица в кокошнике окинула Нила оценивающим взглядом, неодобрительно хмыкнула, но заказанное налила. От сладкого и шипучего вина немного закружилась голова, стало легко, и сегодняшний проступок показался Нилу совершенно пустячным. «Безсознательнаго» все равно никто не осилил и не осилит никогда, а вторая книжонка и вовсе такая серенькая, невзрачная, никому не нужная… Если подумать, то вообще чудо, что ее до сих пор не выкинули на помойку, не сдали в макулатуру. Зато теперь сослужила добрую службу. Теперь у него есть огромные деньги, которые надо как можно скорее спрятать как можно глубже в письменный стол. А завтра… завтра он станет владельцем роскошной трубочки фирмы «Данхил»…
Бабушка стояла на кухне и молча смотрела в окно. Нил подошел сзади и слегка приобнял ее.
– Ба, как у нас насчет покушать, а?
– Тише…
Она повернула к нему лицо. Он удивленно заморгал, впервые увидев слезы на этом морщинистом лице.
– Ты что, бабушка?
– Бабуленька умерла…
В придачу к трубке он получил от Васютинского кожаный мешочек для нее и – за отдельную плату – набор ёршиков для чистки. Эту трубку он носил на каждую консультацию, на каждый экзамен. Обратил на себя внимание многих, но рыжая красавица, ради которой, собственно, все и затевалось, так ему и не встретилась. Может быть, передумала поступать или – что казалось совсем невероятным – завалила экзамены…
XIV
(Ленинград, 1982)
– Вот ведь как бывает, – задумчиво проговорил профессор. – Ведь эта мимолетная девушка, практически, сотворила из вас филолога и трубочника; предопределила, можно сказать, все последующие переплетения судеб, приведшие, в числе прочего, и к нынешнему нашему разговору, а мы даже имени ее не знаем…
– Отчего же? – Нил улыбнулся. – Она, конечно, тоже поступила, и потом мы несколько лет встречались чуть не каждый день.
– Вот как? – ответно улыбнулся Евгений Николаевич.
– О да! Ее звали Таня Захаржевская…
В руках профессора что-то громко хрустнуло, он с отвращением отбросил от себя переломанную пополам шариковую ручку.
– Сплошной брак производят! – сердито сказал он.
Нил смотрел на него молча и внимательно.
– Вот что, Нил Романович, – прежним благодушным тоном сказал профессор. – Давайте-ка мы закажем нашей любезной Тамаре Анатольевне по чашечке кофейку и поговорим, для разнообразия, о вашей нынешней работе. А то что мы все о прошлом, да о прошлом… Вы ведь, если не ошибаюсь, в Политехническом служите?
– Отчего же? – Нил улыбнулся. – Она, конечно, тоже поступила, и потом мы несколько лет встречались чуть не каждый день.
– Вот как? – ответно улыбнулся Евгений Николаевич.
– О да! Ее звали Таня Захаржевская…
В руках профессора что-то громко хрустнуло, он с отвращением отбросил от себя переломанную пополам шариковую ручку.
– Сплошной брак производят! – сердито сказал он.
Нил смотрел на него молча и внимательно.
– Вот что, Нил Романович, – прежним благодушным тоном сказал профессор. – Давайте-ка мы закажем нашей любезной Тамаре Анатольевне по чашечке кофейку и поговорим, для разнообразия, о вашей нынешней работе. А то что мы все о прошлом, да о прошлом… Вы ведь, если не ошибаюсь, в Политехническом служите?
XV
(Москва, 1982)
– Впечатления?
– Непростой парнишка. Старается внушить себе и другим, что он гораздо слабее и уязвимее, чем есть на самом деле. Ложная самооценка на основе рационализации детских комплексов… Извините, вошел в образ. Они знакомы. Учились на одном курсе.
– Вот как? И что из этого следует?
– Уточним. Он мне верит и, похоже, ничего не утаивает. У нас есть еще три дня…
– У нас их нет. Я получил информацию, что его разрабатывают ваши коллеги. Чужие.
– В связи с нашим делом?
– Пока не могу сказать. Помешать им мы не можем, остается временно уступить инициативу, отойти в тень и пронаблюдать за их действиями. А там посмотрим… Во всяком случае, в Ленинград вам пока возвращаться не стоит…
– Непростой парнишка. Старается внушить себе и другим, что он гораздо слабее и уязвимее, чем есть на самом деле. Ложная самооценка на основе рационализации детских комплексов… Извините, вошел в образ. Они знакомы. Учились на одном курсе.
– Вот как? И что из этого следует?
– Уточним. Он мне верит и, похоже, ничего не утаивает. У нас есть еще три дня…
– У нас их нет. Я получил информацию, что его разрабатывают ваши коллеги. Чужие.
– В связи с нашим делом?
– Пока не могу сказать. Помешать им мы не можем, остается временно уступить инициативу, отойти в тень и пронаблюдать за их действиями. А там посмотрим… Во всяком случае, в Ленинград вам пока возвращаться не стоит…
XVI
(Ленинград, 1982)
Нил лежал поверх покрывала и разглядывал трещины на потолке. До ужина еще полчаса, а потом, глядишь, можно и на боковую. Если получится. Можно, конечно, попросить укольчик на ночь, но лучше не стоит. От бессонницы не умирают…
Он поднял голову на скрип открываемой двери и увидел Тамару Анатольевну и незнакомого врача в белом халате.
– Ну, как вы? – спросил, улыбаясь, врач.
– Ничего, спасибо. Скучновато, а так – ничего.
– Это хорошо, что ничего. Анализы у вас в норме. Выглядите молодцом. Не вижу оснований, не вижу… Давайте-ка завтра на выписку.
– Но профессор сказал – еще три дня.
– Профессор? – переспросил врач. – Ах да, профессор… Профессор неожиданно уехал в командировку, просил передать, что по возращении будет консультировать вас амбулаторно. Так что сразу после завтрака прошу в канцелярию… Недельку еще дома на больничном посидите, отдохнете. Месячный курс тазепама, режим, питание – я все напишу… Не беспокойтесь, ничего страшного в бюллетень ваш не нарисуем. Посттравматический шок, а хотите – вегетативный невроз. Что хотите.
– Спасибо.
– Ну, отдыхайте…
Маховик памяти, запущенный умелой рукой профессора, выписывал свои скрипучие траектории уже помимо воли, тяжело бухал в висках.
– Как мешок с награбленным добром… – пробормотал Нил.
Лежать сил не было. Он встал, набил трубку, распахнул окно в теплую, светлую ночь…
Он поднял голову на скрип открываемой двери и увидел Тамару Анатольевну и незнакомого врача в белом халате.
– Ну, как вы? – спросил, улыбаясь, врач.
– Ничего, спасибо. Скучновато, а так – ничего.
– Это хорошо, что ничего. Анализы у вас в норме. Выглядите молодцом. Не вижу оснований, не вижу… Давайте-ка завтра на выписку.
– Но профессор сказал – еще три дня.
– Профессор? – переспросил врач. – Ах да, профессор… Профессор неожиданно уехал в командировку, просил передать, что по возращении будет консультировать вас амбулаторно. Так что сразу после завтрака прошу в канцелярию… Недельку еще дома на больничном посидите, отдохнете. Месячный курс тазепама, режим, питание – я все напишу… Не беспокойтесь, ничего страшного в бюллетень ваш не нарисуем. Посттравматический шок, а хотите – вегетативный невроз. Что хотите.
– Спасибо.
– Ну, отдыхайте…
Маховик памяти, запущенный умелой рукой профессора, выписывал свои скрипучие траектории уже помимо воли, тяжело бухал в висках.
– Как мешок с награбленным добром… – пробормотал Нил.
Лежать сил не было. Он встал, набил трубку, распахнул окно в теплую, светлую ночь…
Глава вторая
Ночь без милосердия
I
(Ленинград – Житково, 1973)
Таню он вновь увидел только первого сентября, после организационного собрания, где, как и ожидалось, новоиспеченным студентам было объявлено, что этот этап своей жизни они начнут с месячной трудовой повинности в совхозах Ленинградской области. Было упомянуто три названия, ни одно из которых Нилу ничего не говорило.
– Привет, – сказал он, вырастая на ее пути в коридоре. – Тоже поступила? Поздравляю. А я теперь трубку…
Он принялся лихорадочно рыться в портфеле, намереваясь продемонстрировать приобретенный с ее подачи джентльменский атрибут.
– Рада за тебя.
Она не остановилась, но чуть замедлила шаг, и ему ничего не оставалось, как двинуться следом.
– А ты в какой колхоз записываться будешь? – спросил он, заглядывая ей через плечо.
Она повернулась и посмотрела на него с искренним недоумением.
– Я – в колхоз? Зачем?
– Но ведь надо…
– Мне не надо! – отрезала она и свернула направо, оставив его посреди узкого коридора.
Он вздохнул, поглядел ей вслед и поплелся в сторону партбюро, возле которого толпился народ, – там записывали в сельхозотряды.
Наверное, Нил долго простоял бы в тесном предбаннике, пропуская вперед всех желающих и нежелающих, но тут как раз его окликнули по фамилии. Он оглянулся.
– Ба, Васютинский, какими судьбами?
Ему было приятно видеть знакомое лицо, особенно после обескураживающего разговора с Таней.
– У меня свидание кое с кем… Как вы, Баренцев, рассказывайте. Надо полагать, студент? Поздравляю!
– Взаимно, не так ли?
– Да, благодарю… Сейчас что поделываете?
– Да вот, в колхоз записываюсь. Посылают.
– Представьте, меня тоже. Ваш факультет куда направляют?
– Репино, Шушары и еще какое-то Житково…
– Житково? Да что вы говорите! И мы тоже будем в Житково… Записывайтесь, записывайтесь непременно туда. Места замечательные, Вуокса, рыбалка потрясающая, леса… Я служил неподалеку, знаю. У меня там масса знакомых. – Он выдержал паузу, весело подмигнул Нилу. – В том числе и бабского полу. Послушайте моего совета, Баренцев. Не пожалеете…
Но жалеть Нил начал уже через день, прибыв к половине восьмого утра на Финляндский вокзал и вглядевшись в лица тех, с кем ему предстояло прожить ближайший месяц. Сомнений не было – он оказался в спецгруппе!
Как всякий советский человек, Нил вырос в окружении слов, начинающихся с многозначительной и многозначной приставки «спец», придающей словам, к которым она приставлена, самые разные, подчас полярно противоположные, смысловые оттенки. Так, школа в которой учился Нил, числилась спецшколой, потому что там углубленно изучали английский язык. Еще были спецшколы математические, художественные. Но учебные заведения для умственно отсталых, дебилов и олигофренов тоже назывались «спецшколами», как и школы для глухонемых, слепых, обездвиженных. А еще, малолетних хулиганов и воришек тоже направляли в «спецшколы» – нечто среднее между закрытым интернатом и колонией.
Закончив спецшколу, Нил поступил на спецотделение (преподавание русского языка как иностранного). А еще имелся спецфакультет (повышения квалификации), спецкафедра, где все проходили спецподготовку (то бишь военная кафедра и военная подготовка). И, в довершение всего, спецгруппа, куда зачисляли по спецнабору – то есть по заявкам из отделов народного образования разных областей. Предполагалось, что через пять лет Ленинградский университет возвратит областям молодых специалистов высочайшей квалификации. На деле получалось несколько иначе. Неизвестно, по каким критериям подбирались студенты в эти спецгруппы, только в массе своей это был народ серый, малограмотный, плохо подготовленный и почти не обучаемый. Из десяти человек курс заканчивал один – причем именно тот, который вполне попал бы на факультет и своими силами, без всякого спецнабора.
Все это Нил узнал намного позже, пока же он просто смотрел в окружающие физиономии и не находил в них ничего для себя утешительного. Не радовало и то, что подавляющее большинство группы относилось к прекрасному полу, – взгляду остановиться абсолютно не на ком. Корова на корове. И между ними – несколько плюгавых, прыщавых пигалиц. А ведь столько симпатичных девчонок поступало – в какие, интересно, места их отправили?.. И двое парней, что стоят чуть поодаль от группы, вполне под стать остальным. Один квадратный, на коротких кривых ножках, черты лица крупные, неприятные. Второй – коротышка, метр с шапкой, лобик и носик микроскопические, угодливо заглядывает первому в рот, подхихикивает. А первый излагает, налегая на «о»:
– А я че? А я ниче! Че хочу, то и ворочу! У меня деды половиной Сибири володели!
«Влип! – с тоской подумал Нил. – Действительно, спецотряд! Нечего сказать, удружил мне этот Васютинский!»
Подошла электричка. Дали команду «по вагонам!», и Нил понуро поплелся следом за всеми.
Ехали долго. Полтора часа на электричке, потом столько же на двухвагонном «подкидыше». Всю дорогу Нил, нахохлившись, сидел у окошка, особняком, ни с кем не общался, только мрачно посматривал на остальных. Чем дольше он смотрел, тем больше все лица сливались в одно – широкое, как Днепр (редкая птица долетит до середины!), тупо апатичное, с крошечными поросячьими глазками и низким скошенным лбом, на котором без всяких букв отчетливо прочитывалось – быдло! Единственное, пожалуй, исключение составлял высокий, гибкий, с кошачьей пластикой молодой человек в модных больших очках. С этим Нил и не прочь был бы пообщаться, но тот, как приклеенный, всю дорогу сидел рядом с руководителем группы, Игорем Донатовичем Абзалиловым, и оживленно с ним беседовал.
– Привет, – сказал он, вырастая на ее пути в коридоре. – Тоже поступила? Поздравляю. А я теперь трубку…
Он принялся лихорадочно рыться в портфеле, намереваясь продемонстрировать приобретенный с ее подачи джентльменский атрибут.
– Рада за тебя.
Она не остановилась, но чуть замедлила шаг, и ему ничего не оставалось, как двинуться следом.
– А ты в какой колхоз записываться будешь? – спросил он, заглядывая ей через плечо.
Она повернулась и посмотрела на него с искренним недоумением.
– Я – в колхоз? Зачем?
– Но ведь надо…
– Мне не надо! – отрезала она и свернула направо, оставив его посреди узкого коридора.
Он вздохнул, поглядел ей вслед и поплелся в сторону партбюро, возле которого толпился народ, – там записывали в сельхозотряды.
Наверное, Нил долго простоял бы в тесном предбаннике, пропуская вперед всех желающих и нежелающих, но тут как раз его окликнули по фамилии. Он оглянулся.
– Ба, Васютинский, какими судьбами?
Ему было приятно видеть знакомое лицо, особенно после обескураживающего разговора с Таней.
– У меня свидание кое с кем… Как вы, Баренцев, рассказывайте. Надо полагать, студент? Поздравляю!
– Взаимно, не так ли?
– Да, благодарю… Сейчас что поделываете?
– Да вот, в колхоз записываюсь. Посылают.
– Представьте, меня тоже. Ваш факультет куда направляют?
– Репино, Шушары и еще какое-то Житково…
– Житково? Да что вы говорите! И мы тоже будем в Житково… Записывайтесь, записывайтесь непременно туда. Места замечательные, Вуокса, рыбалка потрясающая, леса… Я служил неподалеку, знаю. У меня там масса знакомых. – Он выдержал паузу, весело подмигнул Нилу. – В том числе и бабского полу. Послушайте моего совета, Баренцев. Не пожалеете…
Но жалеть Нил начал уже через день, прибыв к половине восьмого утра на Финляндский вокзал и вглядевшись в лица тех, с кем ему предстояло прожить ближайший месяц. Сомнений не было – он оказался в спецгруппе!
Как всякий советский человек, Нил вырос в окружении слов, начинающихся с многозначительной и многозначной приставки «спец», придающей словам, к которым она приставлена, самые разные, подчас полярно противоположные, смысловые оттенки. Так, школа в которой учился Нил, числилась спецшколой, потому что там углубленно изучали английский язык. Еще были спецшколы математические, художественные. Но учебные заведения для умственно отсталых, дебилов и олигофренов тоже назывались «спецшколами», как и школы для глухонемых, слепых, обездвиженных. А еще, малолетних хулиганов и воришек тоже направляли в «спецшколы» – нечто среднее между закрытым интернатом и колонией.
Закончив спецшколу, Нил поступил на спецотделение (преподавание русского языка как иностранного). А еще имелся спецфакультет (повышения квалификации), спецкафедра, где все проходили спецподготовку (то бишь военная кафедра и военная подготовка). И, в довершение всего, спецгруппа, куда зачисляли по спецнабору – то есть по заявкам из отделов народного образования разных областей. Предполагалось, что через пять лет Ленинградский университет возвратит областям молодых специалистов высочайшей квалификации. На деле получалось несколько иначе. Неизвестно, по каким критериям подбирались студенты в эти спецгруппы, только в массе своей это был народ серый, малограмотный, плохо подготовленный и почти не обучаемый. Из десяти человек курс заканчивал один – причем именно тот, который вполне попал бы на факультет и своими силами, без всякого спецнабора.
Все это Нил узнал намного позже, пока же он просто смотрел в окружающие физиономии и не находил в них ничего для себя утешительного. Не радовало и то, что подавляющее большинство группы относилось к прекрасному полу, – взгляду остановиться абсолютно не на ком. Корова на корове. И между ними – несколько плюгавых, прыщавых пигалиц. А ведь столько симпатичных девчонок поступало – в какие, интересно, места их отправили?.. И двое парней, что стоят чуть поодаль от группы, вполне под стать остальным. Один квадратный, на коротких кривых ножках, черты лица крупные, неприятные. Второй – коротышка, метр с шапкой, лобик и носик микроскопические, угодливо заглядывает первому в рот, подхихикивает. А первый излагает, налегая на «о»:
– А я че? А я ниче! Че хочу, то и ворочу! У меня деды половиной Сибири володели!
«Влип! – с тоской подумал Нил. – Действительно, спецотряд! Нечего сказать, удружил мне этот Васютинский!»
Подошла электричка. Дали команду «по вагонам!», и Нил понуро поплелся следом за всеми.
Ехали долго. Полтора часа на электричке, потом столько же на двухвагонном «подкидыше». Всю дорогу Нил, нахохлившись, сидел у окошка, особняком, ни с кем не общался, только мрачно посматривал на остальных. Чем дольше он смотрел, тем больше все лица сливались в одно – широкое, как Днепр (редкая птица долетит до середины!), тупо апатичное, с крошечными поросячьими глазками и низким скошенным лбом, на котором без всяких букв отчетливо прочитывалось – быдло! Единственное, пожалуй, исключение составлял высокий, гибкий, с кошачьей пластикой молодой человек в модных больших очках. С этим Нил и не прочь был бы пообщаться, но тот, как приклеенный, всю дорогу сидел рядом с руководителем группы, Игорем Донатовичем Абзалиловым, и оживленно с ним беседовал.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента