Страница:
Оставались Павел и Нюта. Хоть жизнь жестко и бесповоротно развела ее с мужем и дочерью, их она не могла и не хотела вычеркнуть из сердца. Она знала, что Павел после долгого периода неустроенности и неприкаянности обрел, наконец, семейное счастье с актрисой Татьяной Лариной – бывшей женой ее школьного воздыхателя, нелепого, пьющего Ванечки Ларина, и бывшей пассией мерзавца Никиты. Даже странно, что при всем этом никогда не видела эту самую Ларину вживую, только на экране. Таня к своей тезке нисколько не ревновала, наоборот, была ей искренне благодарна за Павла – и за Нюту, которой та сумела стать настоящей матерью.
И с работой у Павла наладилось. Наконец-то он смог заняться любимым делом, причем на царских, по советским меркам, условиях – как материальных, так и организационных. Но именно новая его работа крайне настораживала Таню – по своим каналам она узнала, что к возвращению Павла в большую науку приложил свою волосатую лапку Вадим Ахметович. Значит, затевается (или уже идет полным ходом) некая масштабная комбинация с большим кушем на кону, и, когда Павел, этот простодыра-идеалист, Павка Корчагин наших дней, начнет что-то подозревать, кончится это плохо, в первую очередь для него самого. Увы, узнала она это слишком поздно и предпринять ничего уже не могла, оставалось лишь надеяться на клятвенные заверения Шерова, что он будет Павла холить и лелеять, пылинки сдувать и ни под каким предлогом не будет впутывать ни во что мало-мальски сомнительное. Верилось, конечно, слабо, но…
– Я подумаю об этом завтра, – вслух произнесла Татьяна бессмертную фразу.
– Gimme another scotch[1], —не просыпаясь, пробубнил на это Аполло, ее суженый-ряженый, и похотливо зачмокал пухлыми алыми губами.
Таню передернуло. С прошлого мысли резко переключились на будущее. Будущее, в котором мистеру Дарлингу едва ли найдется место. А кому найдется и найдется ли вообще – жизнь покажет…
Она прикрыла глаза. На темной изнанке век на мгновение проступило юное лицо, красивое и растерянное, с растрепанными светлыми волосами и глазами пронзительной синевы. «Это еще кто? Я его знаю?» – от удивления Таня раскрыла глаза, и лицо исчезло.
А через секунду объявили их рейс.
Далеко внизу сапфирами и хризопразом переливалось море, язычками ленивых волн нализывая полированный песок пляжа. Подставив апельсиновому солнцу морщинистые, покрытые редкой изумрудной растительностью щеки, отдыхали покатые скалы. На склонах, обращенных к суше, зеленый ковер был гуще и темнее; по мере удаления от моря он все больше обретал черты искусной рукотворности, окультуренности – английского «дикого» парка с желтыми дорожками, окаймленными живой изгородью. Переливчатая водяная взвесь над водопадом и хлопья пены внизу, черный периметр мраморной стены, а дальше – прихотливый ковер партеров, круговая радуга над трехъярусным фонтаном… И кремовый купол Занаду…
Вертолет бесшумно нарезал круги над пространством давней галлюцинации…
– На закате наша тюрьма особенно прекрасна. – Пилот повернул к Нилу глумливое лицо, ожидая реакции.
– Не кокетничайте цитатами, – брезгливо отозвался Нил. – Это не ваша тюрьма, кишка тонка. Ваша тюрьма – вшивый барак в замерзшем болоте, окруженном кособокими вышками. В бараке – голодные и злые зэки, на вышках – голодные и злые вертухаи…
– А здешний хозяин, хряк рогатый, – это, конечно, само воплощение доброты…
– Не смешите меня, Асуров. И приберегите ваши сарказмы для вашей лагерной стенгазеты «Правда».
– Поаккуратней с местоимением «ваши», агент Боуи. Оно, знаете ли… притяжательное.
Хрустальный вертолет, резко взвыв, заложил крутой вираж. Нила подбросило, вынесло в пустоту, в последнее мгновение он повис на распахнувшейся прозрачной дверце. Внизу качнулись и понеслись навстречу острые скальные пики.
«Виском – да об край столика!» – пронеслось в голове. Он выбросил вперед ноги, спружинил, стойком приземлился на пол купе и только тогда открыл глаза.
«Привидится же…»
Нил набросил на плечи джинсовую куртку, тихо вышел в коридор. Долго курил, глядя на проносящиеся за окном огоньки. Подергав за шершавый рукав, мрачно усмехнулся:
– Агент Боуи к выполнению задания готов…
Он возвратился в купе. Прилег на полку, закрыл глаза. На этот раз привиделась ему толстая, золотозубая цыганка, державшая в руках его ладонь.
«Четыре жены, – бубнила цыганка. – Одна была, одна есть, две будут… Одна от людей, одна от Бога, одна от черта, одна… Не бойся ничего, яхонт мой, ангел сильный хранит тебя…»
– Да точно ли ангел? – вскрикнул Нил и тут же проснулся.
И словно в ответ на этот вскрик – чувственным коррелятом сверхчувственного! – резким щелчком померкло электричество, перескочив в призрачно-синеватую ночную фазу. Как и у всякого послания свыше, при всей наглядности проявления, глубинный смысл допускал, мягко говоря, различные толкования.
– Да будет тьма! – Своей усмешкой Нил перевел мгновение в плоскость обыденного. Сразу стало тихо, только сердце в такт колесам отстукивало – увидеть и умереть, увидеть и умереть. «Ну нет, такая музыка мне надоела», – подумал Нил и провалился в сон. Уже без сновидений…
Проснулся он, когда в окошко вовсю било дневное солнышко, но открывать глаза не хотелось. «Надо бы еще поспать», – подумал он, но что-то странное вокруг, еще не понятое им, заставило включить мозг.
Нил посмотрел вниз, и первое, что он увидел, было яблоко. Большое красное яблоко лежало на столике, оно окончательно и разбудило его.
Нил тихо спрыгнул вниз.
Ничего себе! На нижней полке лежал ангел, просто ангел, такими он видел их во сне, в детстве. Девушка спала в такой детской открытости и беззащитности, что у него сразу защемило сердце. Руки над головой, длинные волосы разметались по подушке, одеяло не закрывало грудь и шею.
Нил разглядывал незнакомку с восторгом, забыв про все приличия. На какой-то миг ему показалось, что она вообще не дышит. Поезд резко дернулся, яблоко покатилось, Нил успел схватить его, но потерял равновесие и чуть не упал на девушку. Не упал, но разбудить разбудил.
– Доброе утро, соседка! – почему-то шепотом произнес Нил.
– Salut, il est quelle heure? Prenez la pomme, allez! Mangez la, j’en ai d’autres. Ah! еxcusez-moi, vous ne parlez surement pas franqais, je n’y ai pas pense, je ne suis pas bien reveillee![2]
Нил вновь втянул ноздрями воздух и внезапно понял, отчего вскружил голову этот запах: «пуазон», несомненно, «пуазон»… Пузырек, которым так дорожила Линда, который долго еще стоял на полке в их мансарде после ее неожиданного исчезновения…
Милая соседка смотрела на него, щурясь со сна, ожидая ответа.
– Il est deja dix heures. La pomme je n’en veux pas, je l’ai juste attrape pour l’empecher de tomber. Je vais sortir, vous pourrez vous habillez.[3]
Нил взял полотенце и пакет. В коридоре почему-то никого не было. Нил быстро побрился и вышел в тамбур. Сигареты одной показалось мало. Мысли путались, но воспоминаниям места не было. Предчувствие счастья, какое-то подростковое волнение и азарт накрыли его; казалось, что с каждой минутой поезд несется все быстрее и быстрее.
Нил отворил дверь купе и ничего не понял. Девушка под звуки веселой музыки умывалась, а столик чудесным образом превратился в умывальник.
– Извините, я и не подозревал, что в купе есть удобства. Вот почему не было очереди на помывку.
– Заходи, я уже все, – откликнулась она.
– А как ты здесь оказалась? Я не слышал, как ты вошла.
– Да ночью меня проводник перевел. Соседка так храпела, что не заснуть. Вот проводник и сжалился, хотя с мужчиной ехать, говорит, опасно. Но я смелая, да и чего бояться. Он, правда, проследить обещал, если что…
– А если что?
– Ну, сам понимаешь…
– Давай завтракать, соседка, у меня есть неплохой кофе.
– А у меня «мадлен». Ты любишь «мадлен»?
– «Мадлен» – это как у Пруста? – Она кивнула. – Не знаю, наверное… Да, как тебя зовут, соседка?
– Элизабет. В России меня звали Лиза. А тебя?
– Я – Нил.
– Нет, Нил – это река такая в Африке, я читала, ты шутишь, наверное.
– Я и есть река, это ты правильно сказала, только плохие инженеры сделали поворот русла, вот, теку вспять. А вообще-то, это в Африке река, а в России был такой святой, ему поклонялись славяне.
– Не поняла, значит, и ты святой?
– Ну нет, пока нет, да и святыми становятся только после смерти, а я, как видишь, совершенно живой.
Она рассмеялась колокольчиком. Нил поймал себя на мысли, что надо запомнить все, каждую минуту, чтобы потом, без нее, жить этим голосом, запахом, улыбкой. Его поразило, что границы, которую надо переходить при знакомстве, не было. Он знал ее когда-то в прошлой жизни, определенно знал, а теперь они проснулись вместе, и так много надо рассказать друг другу, ведь давно не виделись, всю жизнь…
Особенно Лиз рассмешили подстаканники, она, посмотрев, как с ними управляется Нил, попыталась отпить кофе, но с первого раза ничего не вышло, и залитую салфетку было решено ликвидировать. Кофе действительно был хорош, и настроение окончательно стало беспричинно веселым. Даже несмотря на то, что воспетая классиком «мадлен» оказалась всего-навсего паршивеньким, рассыпающимся кексом на маргарине.
– Пойду покурю. – Нил потянулся за пачкой «БТ».
– Хочешь мои попробовать? А можно и здесь курить, потом дверь откроем.
Лиз вытянула неправдоподобно тонкую, похожую на белый гвоздик сигарету. «Vogue» – прочитал Нил на пачке. Он перевел взгляд на руки и замер, пораженный.
Такие тонкие, хрупкие пальчики, ногти, не тронутые лаком, прозрачные. Ни у кого прежде он не видел таких тонких кистей, а пальцы, прикасаясь к предметам, казалось, вот-вот сломаются.
Они закурили. Лиз курила как подросток, и это выходило у нее очень смешно.
– Я вообще-то не курю, это во время экзаменов меня научили ребята, вот приеду к отцу и брошу, он будет очень сердиться. Я не люблю его огорчать, он у меня очень серьезный, и огорчать его чревато.
Приглашения к разговору не понадобилось. Лиз начала говорить, как будто они знали друг друга с детства, просто давно не виделись.
– Я поступила в Академию художеств. Это была моя мечта. Буду изучать искусство в вашем прекрасном городе. Я была раньше только в Москве, по папиному поручению; он, кстати, очень неплохо разбирается в живописи, у него большая коллекция. Там я познакомилась с папиными друзьями. Одна девушка, Таня, она училась в Ленинграде, мне и рассказала про Академию и вообще про Ленинград. Я буквально заболела этой идеей. Пришлось папе сдаться и разрешить мне поступать, теперь я вынуждена за это расплачиваться…
– Как это – расплачиваться? Он не хочет оплатить твое обучение? Или не может?
– Я не о деньгах. Просто предстоит одно довольно неприятное дело в Германии… Отец меня встретит, я плоховато говорю на немецком… А в России мне очень понравилось, хотя папа меня запугал немного перед поездкой. Особенно мужчинами. Он боялся, что меня сразу окрутит какой-нибудь еврей. Ужасно трудно эмигрировать из России, а все евреи хотят уехать, вот и кидаются на всех иностранок подряд…
– Ну, далеко не все, это твой папа сильно преувеличил, – отозвался Нил.
Он сидел на откидном стуле напротив Лиз и рассеянно слушал, потому что видеть ее было куда интереснее. Лиз, сидящая по-турецки напротив него, и впрямь была воплощением совершенства. Светлые волосы, карие глаза, постоянная улыбка на почти детских губах – все в этой девушке было необыкновенным, притягательным. Все в ней было странным и волшебным…
– Я, правда, не сильно разбираюсь в евреях, но друзей у меня появилось много. Меня все любили и заботились, и мне неинтересно знать их национальность. А поклонников хозяйка квартиры, где я жила, прогоняла быстро, только цветы отбирала. Папа не разрешил мне жить в общежитии, потому что там очень грязно и много тараканов. Он даже не подозревал, что это не главная беда. Да я и сама бы уехала из la obscha-ga, потому что там все пьют очень плохое вино и очень много. Папины московские друзья меня поселили у хорошей женщины, она меня, правда, стерегла, но хоть чисто было. Я много рисовала, мы с ребятами ездили на этюды за город. Я уже в Москве когда была, много рисунков сделала, мне особенно нравятся портреты, я показала в Академии, меня даже похвалили. Да что я все о себе, расскажи и ты. Куда едешь?
– В Париж.
Ресницы Лиз затрепетали.
– Но… Но ведь обыкновенных русских дальше Восточного Берлина не выпускают!
– Обыкновенных – нет.
Лиз вся подобралась. Нил улыбнулся, поняв, какие чувства борются сейчас в душе девушки. Страх и жгучее любопытство.
– А какая у тебя профессия? – победило, наконец, любопытство.
«Я понял твой вопрос, детка, – мгновенно пронеслось в голове. – Ответ утвердительный. Единственная профессия, дающая право оказаться по ту сторону Берлинской стены. Хотя легенды прикрытия многообразны. Журналист, дипломат, торговый представитель, технический советник, научный консультант, лингвист…»
– Я лингвист.
– Едешь во Францию работать?
– Работать и жить.
– В первый раз?
– Ну, работать мне приходилось и прежде. Насчет жить – не могу сказать наверняка…
– Как жаль, что я не смогу тебе показать Францию, а Париж – это моя любовь, там у меня много друзей, я знаю все уголки, я настоящая фанатка-парижанка. Я очень скучаю по родным местам, хотя путешествовать просто обожаю!
Лиз рассмеялась чему-то своему. Она, казалось, не умеет не радоваться.
Застукало в голове: «Это невозможно, не нужно…» Сразу стало тесно и душно в пространстве купе-коробки.
– Я открою дверь, ты не против? – как бы защищаясь от неотвратимого, спросил Нил.
– О, да, конечно, я не боюсь синяков, – Лиз отважно перешла на русский.
– Не синяков, а сквозняков, – поправил Нил.
Теперь они рассмеялись оба.
– А давай кроссворды разгадывать? Меня моя хозяйка научила, чтобы русский язык лучше знать. У меня и журнал где-то есть.
Лиз подтянулась и по приставной лестнице забралась наверх. Нил, вздохнув, сказал:
– Ну, давай по горизонтали, что там?
– Так; два… Народный артист СССР, исполнитель главной роли в фильме «Подвиг разведчика». Раз, два… десять букв… Что?
– Кадочников, – подсказал Нил громко. Кроссворды, однако! Тематические…
– Пять. Способ самоубийства у японских самураев… Ну, это я сама знаю – харакири.
– Сёппуку… Что еще жизнерадостного предлагает твой кроссворд?
– Проступок, долженствующий влечь за собой кару божества… Четыре буквы… Нил, что значит «долженствующий влечь за собой кару»?
– Значит, что накажут обязательно… Оттуда.
Нил показал пальцем вверх. Лиз посмотрела на потолок купе и кивнула.
– Я поняла. Тогда такой проступок называется «грех»… У меня есть Библия, там много написано про грех, я тебе покажу…
Она опять поднялась по приставленной лесенке наверх и, быстро найдя книгу, спрыгнула вниз. Нил не успел предложить помощь, о чем тут же пожалел.
Как-то неловко получилось. Лиз вскрикнула и, присев, схватилась за щиколотку:
– Ой, нога! Ммм, больно!
В дверях тут же, точно на стреме стоял, возник Фиолетовый, протирая заплывшие глазки.
– В чем дело? Кто кричал? Что у вас тут происходит?
– У меня происходит нога. Я ногу прыгнула больно.
– Нужен врач?
– Нет, не надо беспокоиться, пустяки, пройдет.
– Все в порядке, батя, иди, разберемся. Спасибо.
– Да уж я вижу, разберетесь, дело к тому идет. Знаю я вас, – пробурчал проводник, смачно зевнул, вышел.
И закрыл за собой дверь.
– Ну, давай смотреть, что там с ногой.
– Да пустяки, не волнуйся.
– Нет уж, Лиз, клади ногу и снимай носок.
Едва Нил коснулся ее кожи, его будто током ударило… Такая маленькая ножка при высоком росте. Вот порода-то…
– Растяжение. Сейчас забинтуем, и все пройдет. Хорошо бы водкой натереть. Да, у меня, кстати, есть…
Преодолев слабое сопротивление Лиз, Нил растер ее ногу и, за неимением подходящей повязки, перебинтовал шелковым шарфом.
– Вот, готово, только ходить пока не рекомендуется. Нужен покой.
– Да здесь и ходить-то некуда, будет хоть занятие – лежать и лечить ее.
– Больным нужны хорошее питание и хороший уход. Я пошел за лечебным обедом. А пока, пациентка, грызите яблоко. – Нил протянул его Лиз. – Не скучай, я скоро.
Ресторанная еда, принесенная им в судках, была, может, и далека от совершенства, но это было уже не важно ни ей, ни ему… зато вино оказалось настоящим. «Мукузани» скрасило искусство повара и окрасило щеки Лиз румянцем.
Лиз прикрыла глаза, и Нилу показалась, что она засыпает. Как бы сам себе он пробормотал:
– Ну, ты, наверное, хочешь спать, я пойду, не буду мешать…
– Да, хочу, – каким-то изменившимся голосом отозвалась Лиз. – С тобой.
Последние слова она произнесла совсем тихо и не открыла глаза. У нее больше не было сил даже на слова. Нил щелкнул замком.
Никогда такое узкое ложе не казалось ему бесконечно просторным. Он раздевал ее очень медленно, будто боялся нарушить ее совершенное тело, которое открывалось ему во всем великолепии. Лиз своими волшебными руками касалась Нила, и каждое касание пьянило его с новой силой. В какой-то момент ему показалось, что она, и только она – первая женщина в его жизни, и не было никого и никогда, кроме нее.
Глаза Лиз широко раскрылись, и Нил успел закрыть ее крик своими губами. Стон, как ток, прошел через каждую клеточку его тела, солнце вспыхнуло. Поезд летел, казалось, с невероятной скоростью куда-то по вертикали.
– Я хочу, чтобы ты родила мне сына, и это обязательно будет, потому что я люблю тебя.
Лиз лежала на нем, шарф с ноги оказался на подушке, и, увидев его, она опять рассмеялась, будто не слыша Нила. Никогда ни с одной женщиной Нил не был так нежен. Он удивлял сам себя. Откуда в нем так много любви, она обрушилась, оглушила и сделала его абсолютно счастливым. Ему на минуту показалось, что все только начинается.
– Пусть, пусть так. Я найду ее, я смогу изменить все, распутать этот невероятный клубок…
Он гладил ее шелковые волосы; Лиз спала, положив голову на колени Нила. За окном загорались огни в далеких домиках, мелькание желтых и красных деревьев почему-то напомнило ему флаги на первомайской демонстрации. Он опять сидел на плечах отца и верил в бесконечность праздника. Китайским фонариком покачивалось на столе нетронутое красное яблоко…
Неосязаемый, но непроницаемый купол сомкнулся над ними и вокруг них, очертив магическое пространство любви, и время остановилось, претворившись в сияние, в музыку, в полет. То, что было отсечено и осталось вовне, перестало существовать, и все звуки, движения, краски – подняли вагоны, пересаживая с русской колеи на европейскую, чьи-то руки в форменных рукавах перелистывали бумаги, штемпелевали страницы, прикладывались к чужим козырькам, о чем-то гудел подогнанный к составу польский паровоз – не отменяли этой отмены, ибо были не более чем фантомами чужого сознания…
– Я ничего о тебе не знаю…
– Да я и сам знаю не много… Нет, на память я не жалуюсь, только… Такое ощущение, будто до этого дня я жил какой-то чужой, не своей жизнью. Или наоборот – мою жизнь проживал кто-то другой, кто-то чужой… Понимаешь?
– О, да!
– С самого младенчества из меня готовили музыканта. Но имея перед глазами пример матери… В общем, после школы я решил учиться на психолога, но встретил поразительную девушку и следом за ней пошел на филологический. И уже через полгода был женат.
– На этой девушке?
– На другой. Она тоже была красива, умна, но… другая.
– Вы расстались?
– Да… Мы любили друг друга, но я не мог дать ей тот мир, в котором она хотела жить. И она предпочла уйти…
– От тебя?
– Сначала от меня…
– А потом?
– Потом от мира.
– В православный монастырь? Я слышала, там такие суровые порядки…
– Нет, не в монастырь… Оставила прощальное письмо – и ушла в Вечность…
Светлые глаза Лиз округлились.
– Она… покончила с собой?
– Хотела. Но вышло иначе… Она погибла в тот самый день, на который запланировала свой уход. Господь уберег от греха самоубийства…
– Ты веришь в грех?
– Я верю в то, что каждый из нас обязан выдержать экзамен, именуемый жизнью.
– Иначе?..
– Иначе оставят на второй год…
А за окном проносились польские деревеньки, и на горбатых проселках лежала чистая иностранная грязь.
– Возьми мои часы, я хочу, чтобы с тобой всегда была частица меня, они покажут время нашей встречи и будут тебя охранять, как оберег.
– Я запомню – о-берег, как берег тебя, ты же моя река.
– Ну, берег так берег, если тебе так больше нравится.
– А, я придумала, я подарю тебе свой рисунок, или давай ты выберешь сам.
Лиз достала папку и положила Нилу на колени.
– Ты смотри, а я буду рассказывать. Вот, это я в Павловске, когда на этюдах была с ребятами, а это наброски, а это я рисовала еще в прошлом году в Москве, ну, помнишь, я тебе рассказывала. Меня папины друзья водили на ипподром, лошадей очень трудно рисовать, поэтому меня и тянет, хотя пока еще не очень получается.
Сдерживая дрожь, Нил вгляделся в лицо наездницы. Рисунок был очень точен.
– Кто это на лошади, Лиз?
– А. Это та самая Таня Захаржевская, которая меня и уговорила учиться в России. Знаешь, она замечательная, очень современная, многому меня научила. Мы с ней подружились. Она тоже, как ты, филолог.
Нил не сразу пришел в себя, еще полистав рисунки для отвода глаз, отложил Танин конный портрет в сторону и, притянув к себе Лиз, начал целовать ее лицо, глаза и губы, не давая Лиз увидеть его собственные глаза. Прошлое подошло опять очень близко, так же близко, как приближающийся с каждой минутой ненавистный Кельн, где Лиз уже не будет с ним.
– Подожди, я подпишу.
Лиз размашисто поставила свой автограф. Поезд остановился неожиданно для них обоих. На Нила напало не свойственное ему отчаяние, он так сильно сжал Лиз, что она вскрикнула.
– Приехали, пора, Нил! – Но он снова и снова покрывал поцелуями любимое лицо. Голос проводника, как приговор, прозвучал под дверью. Нил открыл купе…
Он протянул руки и, как ребенка, поставил Лиз на платформу. Успев в сотый раз прошептать в волосы:
– Люблю…
Казалось, что Лиз никак не может разглядеть встречающего, а он появился словно из-под земли.
– Бет, привет! Как доехала?
Лиз кинулась на шею невысокому элегантному мужчине.
– Ой, па!
Обнимая дочь, мужчина смерил Нила внимательным взглядом, чужим и колючим. Нил похолодел: такой взгляд никак не мог принадлежать английскому лорду, потомственному дипломату – так говорила про него Лиз, – вообще цивилизованному европейцу. Это был взгляд Чингисхана, императора победоносной орды, прикидывающего, что делать с очередным завоеванным городом.
Интерес, просквозивший было в совершенно монгольских, с тяжелыми веками, глазах Лизиного отца, мгновенно погас.
– Познакомься, это Нил, он вылечил мне ногу, мы подружились!
– Нил Баренцев.
Нил сухо поклонился, не рискуя первым протягивать руку – еще неизвестно, снизойдет ли этот повелитель жизни до рукопожатия.
– Морвен, – с чуть заметным кивком отозвался англичанин. – Вы едете дальше?
– Да, я во Францию…
– Счастливо, – не скрывая равнодушия, ответил отец и поднял сумку Лиз. – Бет, догоняй, машина на стоянке.
Не прощаясь, он двинулся по перрону.
Нил обнял свою Лиз, которая, силой неведомой черной магии, на глазах превращалась в чужую незнакомую Бет и, еще оставаясь рядом, уходила из его жизни. Но в это же мгновение жизнь его обрела, наконец, смысл и цель – искать ее, искать свою утраченную Лиз, вечно, всегда… Лицо было соленым от слез, но слов уже не было.
– Бет! Поторопись!
Лиз отстранилась и пошла прочь.
– Je t’aime, ma fleuve![4] – донеслось из толпы, но он уже не видел ее.
Оглушенный утратой, он стоял на вмиг опустевшем перроне.
«Индустриальный пейзаж, – отчего-то прокатилось в мозгу. – Стерильный настолько, что не годится и слово „натюрморт“. Антиприродная натура…»
Не разбирая дороги, Нил кинулся вслед за Лиз. Эскалатор вынес его на громадную, бетонную, нечеловечески пустую площадь.
– Это ад! – дико озираясь, пролепетал Нил.
Ледяной ветер швырнул ему под ноги смятую газету, поволок дальше, оторвал от земли. Нил автоматически проводил газету глазами – и взгляд его уперся в готическую громаду Кельнского собора.
Нил резко вздернул голову.
– Я тебя ненавижу! – хрипло прокричал он в пустое небо, перечеркнутое белой полоской реактивного самолетного выхлопа.
И с работой у Павла наладилось. Наконец-то он смог заняться любимым делом, причем на царских, по советским меркам, условиях – как материальных, так и организационных. Но именно новая его работа крайне настораживала Таню – по своим каналам она узнала, что к возвращению Павла в большую науку приложил свою волосатую лапку Вадим Ахметович. Значит, затевается (или уже идет полным ходом) некая масштабная комбинация с большим кушем на кону, и, когда Павел, этот простодыра-идеалист, Павка Корчагин наших дней, начнет что-то подозревать, кончится это плохо, в первую очередь для него самого. Увы, узнала она это слишком поздно и предпринять ничего уже не могла, оставалось лишь надеяться на клятвенные заверения Шерова, что он будет Павла холить и лелеять, пылинки сдувать и ни под каким предлогом не будет впутывать ни во что мало-мальски сомнительное. Верилось, конечно, слабо, но…
– Я подумаю об этом завтра, – вслух произнесла Татьяна бессмертную фразу.
– Gimme another scotch[1], —не просыпаясь, пробубнил на это Аполло, ее суженый-ряженый, и похотливо зачмокал пухлыми алыми губами.
Таню передернуло. С прошлого мысли резко переключились на будущее. Будущее, в котором мистеру Дарлингу едва ли найдется место. А кому найдется и найдется ли вообще – жизнь покажет…
Она прикрыла глаза. На темной изнанке век на мгновение проступило юное лицо, красивое и растерянное, с растрепанными светлыми волосами и глазами пронзительной синевы. «Это еще кто? Я его знаю?» – от удивления Таня раскрыла глаза, и лицо исчезло.
А через секунду объявили их рейс.
* * *
Корпус был прозрачен, как горный хрусталь, и Нил с сосредоточенным интересом наблюдал за перистальтикой празднично-ярких внутренностей гигантской стрекозы. Налюбовавшись, перевел взгляд чуть в сторону…Далеко внизу сапфирами и хризопразом переливалось море, язычками ленивых волн нализывая полированный песок пляжа. Подставив апельсиновому солнцу морщинистые, покрытые редкой изумрудной растительностью щеки, отдыхали покатые скалы. На склонах, обращенных к суше, зеленый ковер был гуще и темнее; по мере удаления от моря он все больше обретал черты искусной рукотворности, окультуренности – английского «дикого» парка с желтыми дорожками, окаймленными живой изгородью. Переливчатая водяная взвесь над водопадом и хлопья пены внизу, черный периметр мраморной стены, а дальше – прихотливый ковер партеров, круговая радуга над трехъярусным фонтаном… И кремовый купол Занаду…
Вертолет бесшумно нарезал круги над пространством давней галлюцинации…
– На закате наша тюрьма особенно прекрасна. – Пилот повернул к Нилу глумливое лицо, ожидая реакции.
– Не кокетничайте цитатами, – брезгливо отозвался Нил. – Это не ваша тюрьма, кишка тонка. Ваша тюрьма – вшивый барак в замерзшем болоте, окруженном кособокими вышками. В бараке – голодные и злые зэки, на вышках – голодные и злые вертухаи…
– А здешний хозяин, хряк рогатый, – это, конечно, само воплощение доброты…
– Не смешите меня, Асуров. И приберегите ваши сарказмы для вашей лагерной стенгазеты «Правда».
– Поаккуратней с местоимением «ваши», агент Боуи. Оно, знаете ли… притяжательное.
Хрустальный вертолет, резко взвыв, заложил крутой вираж. Нила подбросило, вынесло в пустоту, в последнее мгновение он повис на распахнувшейся прозрачной дверце. Внизу качнулись и понеслись навстречу острые скальные пики.
«Виском – да об край столика!» – пронеслось в голове. Он выбросил вперед ноги, спружинил, стойком приземлился на пол купе и только тогда открыл глаза.
«Привидится же…»
Нил набросил на плечи джинсовую куртку, тихо вышел в коридор. Долго курил, глядя на проносящиеся за окном огоньки. Подергав за шершавый рукав, мрачно усмехнулся:
– Агент Боуи к выполнению задания готов…
Он возвратился в купе. Прилег на полку, закрыл глаза. На этот раз привиделась ему толстая, золотозубая цыганка, державшая в руках его ладонь.
«Четыре жены, – бубнила цыганка. – Одна была, одна есть, две будут… Одна от людей, одна от Бога, одна от черта, одна… Не бойся ничего, яхонт мой, ангел сильный хранит тебя…»
– Да точно ли ангел? – вскрикнул Нил и тут же проснулся.
И словно в ответ на этот вскрик – чувственным коррелятом сверхчувственного! – резким щелчком померкло электричество, перескочив в призрачно-синеватую ночную фазу. Как и у всякого послания свыше, при всей наглядности проявления, глубинный смысл допускал, мягко говоря, различные толкования.
– Да будет тьма! – Своей усмешкой Нил перевел мгновение в плоскость обыденного. Сразу стало тихо, только сердце в такт колесам отстукивало – увидеть и умереть, увидеть и умереть. «Ну нет, такая музыка мне надоела», – подумал Нил и провалился в сон. Уже без сновидений…
Проснулся он, когда в окошко вовсю било дневное солнышко, но открывать глаза не хотелось. «Надо бы еще поспать», – подумал он, но что-то странное вокруг, еще не понятое им, заставило включить мозг.
Нил посмотрел вниз, и первое, что он увидел, было яблоко. Большое красное яблоко лежало на столике, оно окончательно и разбудило его.
Нил тихо спрыгнул вниз.
Ничего себе! На нижней полке лежал ангел, просто ангел, такими он видел их во сне, в детстве. Девушка спала в такой детской открытости и беззащитности, что у него сразу защемило сердце. Руки над головой, длинные волосы разметались по подушке, одеяло не закрывало грудь и шею.
Нил разглядывал незнакомку с восторгом, забыв про все приличия. На какой-то миг ему показалось, что она вообще не дышит. Поезд резко дернулся, яблоко покатилось, Нил успел схватить его, но потерял равновесие и чуть не упал на девушку. Не упал, но разбудить разбудил.
– Доброе утро, соседка! – почему-то шепотом произнес Нил.
– Salut, il est quelle heure? Prenez la pomme, allez! Mangez la, j’en ai d’autres. Ah! еxcusez-moi, vous ne parlez surement pas franqais, je n’y ai pas pense, je ne suis pas bien reveillee![2]
Нил вновь втянул ноздрями воздух и внезапно понял, отчего вскружил голову этот запах: «пуазон», несомненно, «пуазон»… Пузырек, которым так дорожила Линда, который долго еще стоял на полке в их мансарде после ее неожиданного исчезновения…
Милая соседка смотрела на него, щурясь со сна, ожидая ответа.
– Il est deja dix heures. La pomme je n’en veux pas, je l’ai juste attrape pour l’empecher de tomber. Je vais sortir, vous pourrez vous habillez.[3]
Нил взял полотенце и пакет. В коридоре почему-то никого не было. Нил быстро побрился и вышел в тамбур. Сигареты одной показалось мало. Мысли путались, но воспоминаниям места не было. Предчувствие счастья, какое-то подростковое волнение и азарт накрыли его; казалось, что с каждой минутой поезд несется все быстрее и быстрее.
Нил отворил дверь купе и ничего не понял. Девушка под звуки веселой музыки умывалась, а столик чудесным образом превратился в умывальник.
– Извините, я и не подозревал, что в купе есть удобства. Вот почему не было очереди на помывку.
– Заходи, я уже все, – откликнулась она.
– А как ты здесь оказалась? Я не слышал, как ты вошла.
– Да ночью меня проводник перевел. Соседка так храпела, что не заснуть. Вот проводник и сжалился, хотя с мужчиной ехать, говорит, опасно. Но я смелая, да и чего бояться. Он, правда, проследить обещал, если что…
– А если что?
– Ну, сам понимаешь…
– Давай завтракать, соседка, у меня есть неплохой кофе.
– А у меня «мадлен». Ты любишь «мадлен»?
– «Мадлен» – это как у Пруста? – Она кивнула. – Не знаю, наверное… Да, как тебя зовут, соседка?
– Элизабет. В России меня звали Лиза. А тебя?
– Я – Нил.
– Нет, Нил – это река такая в Африке, я читала, ты шутишь, наверное.
– Я и есть река, это ты правильно сказала, только плохие инженеры сделали поворот русла, вот, теку вспять. А вообще-то, это в Африке река, а в России был такой святой, ему поклонялись славяне.
– Не поняла, значит, и ты святой?
– Ну нет, пока нет, да и святыми становятся только после смерти, а я, как видишь, совершенно живой.
Она рассмеялась колокольчиком. Нил поймал себя на мысли, что надо запомнить все, каждую минуту, чтобы потом, без нее, жить этим голосом, запахом, улыбкой. Его поразило, что границы, которую надо переходить при знакомстве, не было. Он знал ее когда-то в прошлой жизни, определенно знал, а теперь они проснулись вместе, и так много надо рассказать друг другу, ведь давно не виделись, всю жизнь…
Особенно Лиз рассмешили подстаканники, она, посмотрев, как с ними управляется Нил, попыталась отпить кофе, но с первого раза ничего не вышло, и залитую салфетку было решено ликвидировать. Кофе действительно был хорош, и настроение окончательно стало беспричинно веселым. Даже несмотря на то, что воспетая классиком «мадлен» оказалась всего-навсего паршивеньким, рассыпающимся кексом на маргарине.
– Пойду покурю. – Нил потянулся за пачкой «БТ».
– Хочешь мои попробовать? А можно и здесь курить, потом дверь откроем.
Лиз вытянула неправдоподобно тонкую, похожую на белый гвоздик сигарету. «Vogue» – прочитал Нил на пачке. Он перевел взгляд на руки и замер, пораженный.
Такие тонкие, хрупкие пальчики, ногти, не тронутые лаком, прозрачные. Ни у кого прежде он не видел таких тонких кистей, а пальцы, прикасаясь к предметам, казалось, вот-вот сломаются.
Они закурили. Лиз курила как подросток, и это выходило у нее очень смешно.
– Я вообще-то не курю, это во время экзаменов меня научили ребята, вот приеду к отцу и брошу, он будет очень сердиться. Я не люблю его огорчать, он у меня очень серьезный, и огорчать его чревато.
Приглашения к разговору не понадобилось. Лиз начала говорить, как будто они знали друг друга с детства, просто давно не виделись.
– Я поступила в Академию художеств. Это была моя мечта. Буду изучать искусство в вашем прекрасном городе. Я была раньше только в Москве, по папиному поручению; он, кстати, очень неплохо разбирается в живописи, у него большая коллекция. Там я познакомилась с папиными друзьями. Одна девушка, Таня, она училась в Ленинграде, мне и рассказала про Академию и вообще про Ленинград. Я буквально заболела этой идеей. Пришлось папе сдаться и разрешить мне поступать, теперь я вынуждена за это расплачиваться…
– Как это – расплачиваться? Он не хочет оплатить твое обучение? Или не может?
– Я не о деньгах. Просто предстоит одно довольно неприятное дело в Германии… Отец меня встретит, я плоховато говорю на немецком… А в России мне очень понравилось, хотя папа меня запугал немного перед поездкой. Особенно мужчинами. Он боялся, что меня сразу окрутит какой-нибудь еврей. Ужасно трудно эмигрировать из России, а все евреи хотят уехать, вот и кидаются на всех иностранок подряд…
– Ну, далеко не все, это твой папа сильно преувеличил, – отозвался Нил.
Он сидел на откидном стуле напротив Лиз и рассеянно слушал, потому что видеть ее было куда интереснее. Лиз, сидящая по-турецки напротив него, и впрямь была воплощением совершенства. Светлые волосы, карие глаза, постоянная улыбка на почти детских губах – все в этой девушке было необыкновенным, притягательным. Все в ней было странным и волшебным…
– Я, правда, не сильно разбираюсь в евреях, но друзей у меня появилось много. Меня все любили и заботились, и мне неинтересно знать их национальность. А поклонников хозяйка квартиры, где я жила, прогоняла быстро, только цветы отбирала. Папа не разрешил мне жить в общежитии, потому что там очень грязно и много тараканов. Он даже не подозревал, что это не главная беда. Да я и сама бы уехала из la obscha-ga, потому что там все пьют очень плохое вино и очень много. Папины московские друзья меня поселили у хорошей женщины, она меня, правда, стерегла, но хоть чисто было. Я много рисовала, мы с ребятами ездили на этюды за город. Я уже в Москве когда была, много рисунков сделала, мне особенно нравятся портреты, я показала в Академии, меня даже похвалили. Да что я все о себе, расскажи и ты. Куда едешь?
– В Париж.
Ресницы Лиз затрепетали.
– Но… Но ведь обыкновенных русских дальше Восточного Берлина не выпускают!
– Обыкновенных – нет.
Лиз вся подобралась. Нил улыбнулся, поняв, какие чувства борются сейчас в душе девушки. Страх и жгучее любопытство.
– А какая у тебя профессия? – победило, наконец, любопытство.
«Я понял твой вопрос, детка, – мгновенно пронеслось в голове. – Ответ утвердительный. Единственная профессия, дающая право оказаться по ту сторону Берлинской стены. Хотя легенды прикрытия многообразны. Журналист, дипломат, торговый представитель, технический советник, научный консультант, лингвист…»
– Я лингвист.
– Едешь во Францию работать?
– Работать и жить.
– В первый раз?
– Ну, работать мне приходилось и прежде. Насчет жить – не могу сказать наверняка…
– Как жаль, что я не смогу тебе показать Францию, а Париж – это моя любовь, там у меня много друзей, я знаю все уголки, я настоящая фанатка-парижанка. Я очень скучаю по родным местам, хотя путешествовать просто обожаю!
Лиз рассмеялась чему-то своему. Она, казалось, не умеет не радоваться.
Застукало в голове: «Это невозможно, не нужно…» Сразу стало тесно и душно в пространстве купе-коробки.
– Я открою дверь, ты не против? – как бы защищаясь от неотвратимого, спросил Нил.
– О, да, конечно, я не боюсь синяков, – Лиз отважно перешла на русский.
– Не синяков, а сквозняков, – поправил Нил.
Теперь они рассмеялись оба.
– А давай кроссворды разгадывать? Меня моя хозяйка научила, чтобы русский язык лучше знать. У меня и журнал где-то есть.
Лиз подтянулась и по приставной лестнице забралась наверх. Нил, вздохнув, сказал:
– Ну, давай по горизонтали, что там?
– Так; два… Народный артист СССР, исполнитель главной роли в фильме «Подвиг разведчика». Раз, два… десять букв… Что?
– Кадочников, – подсказал Нил громко. Кроссворды, однако! Тематические…
– Пять. Способ самоубийства у японских самураев… Ну, это я сама знаю – харакири.
– Сёппуку… Что еще жизнерадостного предлагает твой кроссворд?
– Проступок, долженствующий влечь за собой кару божества… Четыре буквы… Нил, что значит «долженствующий влечь за собой кару»?
– Значит, что накажут обязательно… Оттуда.
Нил показал пальцем вверх. Лиз посмотрела на потолок купе и кивнула.
– Я поняла. Тогда такой проступок называется «грех»… У меня есть Библия, там много написано про грех, я тебе покажу…
Она опять поднялась по приставленной лесенке наверх и, быстро найдя книгу, спрыгнула вниз. Нил не успел предложить помощь, о чем тут же пожалел.
Как-то неловко получилось. Лиз вскрикнула и, присев, схватилась за щиколотку:
– Ой, нога! Ммм, больно!
В дверях тут же, точно на стреме стоял, возник Фиолетовый, протирая заплывшие глазки.
– В чем дело? Кто кричал? Что у вас тут происходит?
– У меня происходит нога. Я ногу прыгнула больно.
– Нужен врач?
– Нет, не надо беспокоиться, пустяки, пройдет.
– Все в порядке, батя, иди, разберемся. Спасибо.
– Да уж я вижу, разберетесь, дело к тому идет. Знаю я вас, – пробурчал проводник, смачно зевнул, вышел.
И закрыл за собой дверь.
– Ну, давай смотреть, что там с ногой.
– Да пустяки, не волнуйся.
– Нет уж, Лиз, клади ногу и снимай носок.
Едва Нил коснулся ее кожи, его будто током ударило… Такая маленькая ножка при высоком росте. Вот порода-то…
– Растяжение. Сейчас забинтуем, и все пройдет. Хорошо бы водкой натереть. Да, у меня, кстати, есть…
Преодолев слабое сопротивление Лиз, Нил растер ее ногу и, за неимением подходящей повязки, перебинтовал шелковым шарфом.
– Вот, готово, только ходить пока не рекомендуется. Нужен покой.
– Да здесь и ходить-то некуда, будет хоть занятие – лежать и лечить ее.
– Больным нужны хорошее питание и хороший уход. Я пошел за лечебным обедом. А пока, пациентка, грызите яблоко. – Нил протянул его Лиз. – Не скучай, я скоро.
Ресторанная еда, принесенная им в судках, была, может, и далека от совершенства, но это было уже не важно ни ей, ни ему… зато вино оказалось настоящим. «Мукузани» скрасило искусство повара и окрасило щеки Лиз румянцем.
Лиз прикрыла глаза, и Нилу показалась, что она засыпает. Как бы сам себе он пробормотал:
– Ну, ты, наверное, хочешь спать, я пойду, не буду мешать…
– Да, хочу, – каким-то изменившимся голосом отозвалась Лиз. – С тобой.
Последние слова она произнесла совсем тихо и не открыла глаза. У нее больше не было сил даже на слова. Нил щелкнул замком.
Никогда такое узкое ложе не казалось ему бесконечно просторным. Он раздевал ее очень медленно, будто боялся нарушить ее совершенное тело, которое открывалось ему во всем великолепии. Лиз своими волшебными руками касалась Нила, и каждое касание пьянило его с новой силой. В какой-то момент ему показалось, что она, и только она – первая женщина в его жизни, и не было никого и никогда, кроме нее.
Глаза Лиз широко раскрылись, и Нил успел закрыть ее крик своими губами. Стон, как ток, прошел через каждую клеточку его тела, солнце вспыхнуло. Поезд летел, казалось, с невероятной скоростью куда-то по вертикали.
– Я хочу, чтобы ты родила мне сына, и это обязательно будет, потому что я люблю тебя.
Лиз лежала на нем, шарф с ноги оказался на подушке, и, увидев его, она опять рассмеялась, будто не слыша Нила. Никогда ни с одной женщиной Нил не был так нежен. Он удивлял сам себя. Откуда в нем так много любви, она обрушилась, оглушила и сделала его абсолютно счастливым. Ему на минуту показалось, что все только начинается.
– Пусть, пусть так. Я найду ее, я смогу изменить все, распутать этот невероятный клубок…
Он гладил ее шелковые волосы; Лиз спала, положив голову на колени Нила. За окном загорались огни в далеких домиках, мелькание желтых и красных деревьев почему-то напомнило ему флаги на первомайской демонстрации. Он опять сидел на плечах отца и верил в бесконечность праздника. Китайским фонариком покачивалось на столе нетронутое красное яблоко…
Неосязаемый, но непроницаемый купол сомкнулся над ними и вокруг них, очертив магическое пространство любви, и время остановилось, претворившись в сияние, в музыку, в полет. То, что было отсечено и осталось вовне, перестало существовать, и все звуки, движения, краски – подняли вагоны, пересаживая с русской колеи на европейскую, чьи-то руки в форменных рукавах перелистывали бумаги, штемпелевали страницы, прикладывались к чужим козырькам, о чем-то гудел подогнанный к составу польский паровоз – не отменяли этой отмены, ибо были не более чем фантомами чужого сознания…
– Я ничего о тебе не знаю…
– Да я и сам знаю не много… Нет, на память я не жалуюсь, только… Такое ощущение, будто до этого дня я жил какой-то чужой, не своей жизнью. Или наоборот – мою жизнь проживал кто-то другой, кто-то чужой… Понимаешь?
– О, да!
– С самого младенчества из меня готовили музыканта. Но имея перед глазами пример матери… В общем, после школы я решил учиться на психолога, но встретил поразительную девушку и следом за ней пошел на филологический. И уже через полгода был женат.
– На этой девушке?
– На другой. Она тоже была красива, умна, но… другая.
– Вы расстались?
– Да… Мы любили друг друга, но я не мог дать ей тот мир, в котором она хотела жить. И она предпочла уйти…
– От тебя?
– Сначала от меня…
– А потом?
– Потом от мира.
– В православный монастырь? Я слышала, там такие суровые порядки…
– Нет, не в монастырь… Оставила прощальное письмо – и ушла в Вечность…
Светлые глаза Лиз округлились.
– Она… покончила с собой?
– Хотела. Но вышло иначе… Она погибла в тот самый день, на который запланировала свой уход. Господь уберег от греха самоубийства…
– Ты веришь в грех?
– Я верю в то, что каждый из нас обязан выдержать экзамен, именуемый жизнью.
– Иначе?..
– Иначе оставят на второй год…
А за окном проносились польские деревеньки, и на горбатых проселках лежала чистая иностранная грязь.
– Возьми мои часы, я хочу, чтобы с тобой всегда была частица меня, они покажут время нашей встречи и будут тебя охранять, как оберег.
– Я запомню – о-берег, как берег тебя, ты же моя река.
– Ну, берег так берег, если тебе так больше нравится.
– А, я придумала, я подарю тебе свой рисунок, или давай ты выберешь сам.
Лиз достала папку и положила Нилу на колени.
– Ты смотри, а я буду рассказывать. Вот, это я в Павловске, когда на этюдах была с ребятами, а это наброски, а это я рисовала еще в прошлом году в Москве, ну, помнишь, я тебе рассказывала. Меня папины друзья водили на ипподром, лошадей очень трудно рисовать, поэтому меня и тянет, хотя пока еще не очень получается.
Сдерживая дрожь, Нил вгляделся в лицо наездницы. Рисунок был очень точен.
– Кто это на лошади, Лиз?
– А. Это та самая Таня Захаржевская, которая меня и уговорила учиться в России. Знаешь, она замечательная, очень современная, многому меня научила. Мы с ней подружились. Она тоже, как ты, филолог.
Нил не сразу пришел в себя, еще полистав рисунки для отвода глаз, отложил Танин конный портрет в сторону и, притянув к себе Лиз, начал целовать ее лицо, глаза и губы, не давая Лиз увидеть его собственные глаза. Прошлое подошло опять очень близко, так же близко, как приближающийся с каждой минутой ненавистный Кельн, где Лиз уже не будет с ним.
– Подожди, я подпишу.
Лиз размашисто поставила свой автограф. Поезд остановился неожиданно для них обоих. На Нила напало не свойственное ему отчаяние, он так сильно сжал Лиз, что она вскрикнула.
– Приехали, пора, Нил! – Но он снова и снова покрывал поцелуями любимое лицо. Голос проводника, как приговор, прозвучал под дверью. Нил открыл купе…
Он протянул руки и, как ребенка, поставил Лиз на платформу. Успев в сотый раз прошептать в волосы:
– Люблю…
Казалось, что Лиз никак не может разглядеть встречающего, а он появился словно из-под земли.
– Бет, привет! Как доехала?
Лиз кинулась на шею невысокому элегантному мужчине.
– Ой, па!
Обнимая дочь, мужчина смерил Нила внимательным взглядом, чужим и колючим. Нил похолодел: такой взгляд никак не мог принадлежать английскому лорду, потомственному дипломату – так говорила про него Лиз, – вообще цивилизованному европейцу. Это был взгляд Чингисхана, императора победоносной орды, прикидывающего, что делать с очередным завоеванным городом.
Интерес, просквозивший было в совершенно монгольских, с тяжелыми веками, глазах Лизиного отца, мгновенно погас.
– Познакомься, это Нил, он вылечил мне ногу, мы подружились!
– Нил Баренцев.
Нил сухо поклонился, не рискуя первым протягивать руку – еще неизвестно, снизойдет ли этот повелитель жизни до рукопожатия.
– Морвен, – с чуть заметным кивком отозвался англичанин. – Вы едете дальше?
– Да, я во Францию…
– Счастливо, – не скрывая равнодушия, ответил отец и поднял сумку Лиз. – Бет, догоняй, машина на стоянке.
Не прощаясь, он двинулся по перрону.
Нил обнял свою Лиз, которая, силой неведомой черной магии, на глазах превращалась в чужую незнакомую Бет и, еще оставаясь рядом, уходила из его жизни. Но в это же мгновение жизнь его обрела, наконец, смысл и цель – искать ее, искать свою утраченную Лиз, вечно, всегда… Лицо было соленым от слез, но слов уже не было.
– Бет! Поторопись!
Лиз отстранилась и пошла прочь.
– Je t’aime, ma fleuve![4] – донеслось из толпы, но он уже не видел ее.
Оглушенный утратой, он стоял на вмиг опустевшем перроне.
«Индустриальный пейзаж, – отчего-то прокатилось в мозгу. – Стерильный настолько, что не годится и слово „натюрморт“. Антиприродная натура…»
Не разбирая дороги, Нил кинулся вслед за Лиз. Эскалатор вынес его на громадную, бетонную, нечеловечески пустую площадь.
– Это ад! – дико озираясь, пролепетал Нил.
Ледяной ветер швырнул ему под ноги смятую газету, поволок дальше, оторвал от земли. Нил автоматически проводил газету глазами – и взгляд его уперся в готическую громаду Кельнского собора.
Нил резко вздернул голову.
– Я тебя ненавижу! – хрипло прокричал он в пустое небо, перечеркнутое белой полоской реактивного самолетного выхлопа.