Страница:
Никто, однако, не спал. Везде горел свет, а семья собралась в гостиной, все были взбудоражены, встревожены, пахло валокордином, который в редких, из ряда вон выходящих случаях принимала Аврора Францевна. Она сидела на диване, прижимая к себе как всегда жизнерадостного вопреки всем горестям и напастям Франика, а мужчины нервно ходили из угла в угол, натыкались на стулья, кряхтели и покашливали. Тягомотная сцена из кинофильма студии Довженко. Но тревога, клубившаяся по углам и восходившая к потолку, тревога, от которой потускнел свет пятирожковой люстры, была неподдельной.
– Что?.. – набычился Олег и замер в дверном проеме.
– Олежка! Меня ограбили! – звонко и гордо сообщил Франик, тут же судорожно сглотнул и зачастил, не удержавшись на героической ноте: – Хотели побить, но я удрал! Я такого сальто в жизни не делал! С места – хоп! – через их дурацкие головы. Они меня обступили, а я – хоп! – и во все лопатки пятидесятиметровкой. Я завтра на тренировке так попробую. У Коня челюсть отвиснет!
– У… кого челюсть? – переспросил Олег, еще не осмысливший суть сообщения.
– У Коня… Ну, – смутился немного Франик, – у Коня, у Юдина. У тренера. У него, как у коня, ноги как-то не гнутся и всегда на ширине плеч.
– Где это ты такого коня видел? – несказанно удивился Олег.
– Ох, ну… Олежка… – досадливо повел носом Франик. – Ну, как у коня же… Гимнастического.
– А почему не у козла? – продолжал недоумевать все еще растерянный Олег.
– Ну-у… У козла… – задумался Франик. – Козлом же ругаются, а Юдин не козел, не вредный. А потом козел-то короткий и на табуретку похож, а конь длинный, и Юдин длинный, он почти с брусья длиной или с бревно, на котором девчонки тренируются.
Первым фыркнул, а потом и захохотал Вадим, затем неуверенно и кривовато улыбнулся Олег, во все глаза глядевший на Франика, который вырвался из материнских объятий, повалился на диван и захрюкал в сложенные ладошки, видимо, живо представив себе, как у Коня отвисает челюсть. Михаил Александрович сначала укоризненно обвел всех взглядом, а потом тоже засмеялся тихо и несколько нервически, опустив голову и покачивая ею из стороны в сторону подобно китайскому болванчику.
Одна только Аврора Францевна оставалась серьезной. Она поджала губы, стараясь не расплакаться, тихонько постучала костяшками пальцев по подлокотнику дивана и умоляющим голосом произнесла:
– Мальчики… Все, слава богу, обошлось. А вдруг опять? Тренировки теперь заканчиваются чуть не ночью. Вдруг опять? И не обойдется? Знаете что? Я буду ездить его встречать, потому что у Вадика институтские дела, папа задерживается на работе, а Олег… У Олежки свои серьезные проблемы, – решительно закончила она и опустила взгляд, чтобы случайно не допустить бестактности, не встретиться глазами с Олегом, чтобы ему, не дай бог, стыдно не сделалось.
Франик, считавший себя взрослым и самостоятельным человеком, вполне способным при необходимости опустить три копейки в трамвайную кассу и оторвать билет или чаще – проехать зайцем и сэкономить те же три копейки, а когда подкопится, купить незаконную по причине осенней сырости порцию мороженого, заметно скис, надулся и собрался было устроить превентивную революцию, чтобы на корню изничтожить ростки гнета, пока они не успели превратиться в непролазные, душные джунгли.
– Нет, ну, мам… – загудел Франик. – Нет уж… Я сам. Я вот в бокс запишусь, пусть тогда хоть кто подвалит. Я как в нос дам!..
– Франик, мы уже сколько раз говорили, что бокс не для тебя, – прикрыла глаза Аврора Францевна. – Ну, сколько раз?
– Так. Стоп, – сообразил, наконец, что произошло, Олег. – Тебя буду водить на тренировки я и туда, и обратно. Возражения не принимаются, хоть ты всю ночь на голове простой. Ясно? Боксом он займется! Это, знаешь, тоже работенка. Сначала научись прицеливаться, а потом в нос давай. И расскажите толком, что случилось-то?
Когда Олег начинал говорить этим своим особым неприятным тоном, тоном прямо-таки монаршим, тоном этакого Ричарда Львиное Сердце, выступающего инкогнито по причине дрязг, связанных с престолонаследием, когда он вдруг вырастал, темнел и надвигался, как грозовой фронт, возражать ему, или не подчиняться, или ставить его на место редко кому могло прийти в голову. Поэтому ему принялись объяснять, что у родной и, в общем, всегда спокойной подворотни Франца обступили четверо мальчишек постарше его на пару-тройку лет, сорвали шапку, вытрясли из карманов мелочь и хотели вмазать, обидевшись на ничтожность добычи: всего-то восемь копеек – четыре двушки на телефонный автомат, но Франц, замечательный гимнаст, получивший в своем юном возрасте титул мастера спорта, не растерялся и, высоко подпрыгнув, крутанул сальто, перелетел через головы изумленной гопоты по высокой параболе, приземлился на руки, поцарапав ладони о неровности асфальта, и был таков.
– Ну, я понял, – изрек Олег. – Завтра встречаю тебя после уроков, и едем в секцию, а потом встречаю тебя после тренировки, и едем домой.
Франику пришлось смириться, к тому же Олег – это все-таки не мама, вот с ней-то ездить был бы полный позор, засмеяли бы, как Кирюшу Друбецкого, когда того взялась встречать и провожать бабуля. Олег к тому же сам спортсмен и… В голове у Франика начала складываться интрига. Мама не разрешает заниматься боксом, а Олег-то, он же был чемпионом города! Он прикроет, если что. То есть не «если что», а если записаться в секцию бокса без разрешения, скрыть ото всех, кроме Олега, а Олег еще никогда его не выдавал. А если узнают, то попадет им обоим, а это уже легче. И Франик лучезарно улыбнулся и кивнул:
– Ладно. Я там тебя со всеми познакомлю. И с Генкой Кудриным, и с Ромкой Негодяевым, и со всеми.
Проблема была решена, переживания потеряли остроту, и члены семьи начали поочередно исчезать из гостиной. Олег отправился на кухню – ужинать жареной картошкой и вырабатывать жизненные принципы. Вадим, вытащив из-под Франика учебное пособие по педиатрии, побрел в их общую с Олегом спальню. Франика отправили в ванную, а Аврора Францевна перебралась в свое кресло, чтобы дождаться мальчика, который любил поплескаться, и чтобы окончательно успокоиться. Михаил Александрович перебазировался в свой кабинет – бывшую дворницкую, ему было о чем подумать.
Франик, Франик. Хитрец, интриган, живчик, фантазер и врунишка. По-кошачьи эгоистичен. И щедр. Все сокровища души отдаст тому, кого любит, луну достанет с неба. Похоже, сейчас только для него важно, чтобы все мы оставались вместе.
Тем не менее семейное единство становилось все более эфемерным, поскольку сегодня Михаила Александровича пригласили в роскошный, застланный красно-зеленым ковром кабинет зама по зарубежным связям, усадили в гостевое дерматиновое кресло и спросили:
– Как вы, Михаил Александрович, смотрите на то, чтобы попутешествовать? По Африке? Здоровье позволяет? Горилл и злых крокодилов не боитесь? Консультантом.
Михаил Александрович, полагавший, что его в очередной раз призвали редактировать отвратительно переведенную личными «девочками» зама статью из специального журнала (вероятно, о проблемах африканского мостостроения), счел вопрос риторическим, но из вежливости, определяемой субординацией, оценил юмор:
– Горилл и крокодилов консультировать?
Зам, обладавший сангвиническим темпераментом, красиво, раскатисто хохотнул, фамильярно хлопнул не любившего тактильных контактов с начальством Михаила Александровича по предплечью, подмигнул и, интимно занизив голос, чтобы в первом отделе через потайной микрофон не услышали и не обвинили в расизме, ответил:
– Почти. Почти. Хотя речь идет о пустыне. В пустыне они, кажется, не водятся? Там больше верблюды.
Михаил Александрович поморщился и, решив сократить время общения с неприятным ему человеком, взял быка за рога:
– Давайте вашу статью, Карл Марленович, верну через пару дней.
– О-о, если уж вы сами заговорили, Михаил Александрович, то статей, собственно, две. И заранее вам благодарен. Но вы, я так понимаю, еще не осознали?.. Э-э-э, не осознали, говорю, важность момента? Не врубились, как моя распрекрасная внученька выражается?
– Карл Марленович, что тут осознавать? Я понял все: статей не одна, а две на сей раз. Обе Вавочка переврала и за переработку отгулы взяла, как всегда… Да понял я все, – уныло улыбнулся Михаил Александрович.
– Одну Вавочка, вторую Дуся, – ворчливо уточнил Карл Марленович. – Одному сокровищу два года до пенсии, второму – полтора. Я, знаете, гуманист, и уволить их рука не поднимается. Пропадут девушки. М-да.
Карл Марленович горестно задумался, опустив голову, но не долго сохранял похоронную мину. Он встрепенулся и объяснил, наконец:
– Милейший вы наш Михаил Александрович! Баландин заболел. Вы понимаете? В таких случаях, по причине доскональной проверенности и верности идеалам, всегда ездил он. Добросовестно нес развивающимся странам свет социализма. Ну и профессионально курировал строителей. Хмм… Ему операцию делать, язва у него, а у нас масса договоров. Ну, не то чтобы масса, а несколько. С некоторыми африканскими странами. Надо ехать, консультировать. И вот, мы тут с Меркушевым (из первого отдела, знаете?) решили, что вы тоже, э-э-э, верны идеалам. Член партии, серьезный, оч-чень серьезный и крепкий специалист… Поедете? В Ливию?
Тут Михаил Александрович и брякнул свое: «Подумаю», ставшее историческим и вошедшее в предания конторы благодаря тому, что у стен есть уши. Кабанья физиономия Карла Марленовича вытянулась и стала похожа на лосиную, так он был поражен ответом. Потрясен. Мир перевернулся. Совслужащий, видите ли, «подумает», ехать ли ему в загранкомандировку! «По-ду-ма-ет»!!!
– Михаил Александрович, – потерянно развел руками Карл Марленович, – ну, Михаил Александрович, ладно… Ладно, думайте. Господи, боже мой!
Михаил Александрович осознал бестактность своего ответа, но удержался и не стал мельтешить, объясняя, что его не так поняли. Он обещал дать ответ завтра, так как должен уладить кое-какие семейные дела, и если они уладятся, то он, безусловно, поедет.
И вот он сидит в своем кабинете, куда стащена вся старая, неустойчивая мебель, сидит и переводит взгляд с едва прикрытого тюлевой сеткой маленького окошка, расположенного почти под потолком, на допотопный книжный шкаф с черновыми рукописями академика Михельсона, стоящий косо по причине неровности прикрываемой им стены и недружных паркетных плашек, сидит и размышляет, как бы так поставить возлюбленную супругу перед фактом своей поездки, чтобы поменьше было всяких охов-вздохов.
Хотя когда это они были, охи-вздохи? Разве Авроре Францевне свойственно декорировать свои горестные переживания охами, вздохами и слезами напоказ? Она, надо отдать ей должное, всегда принимала невзгоды с холодноватой мужественностью. И если в радости и любви она была сентиментальна и податлива, как золотистый теплый воск, то в горести становилась тверда и холодна, словно речной окатыш, кремешок, могущий послужить и для высекания огня, и для закладывания в пращу. Мадемуазель де Лавальер! Перламутровая хромоножка! Ха! Как бы не так.
Михаилу Александровичу лучше чем кому-либо другому были известны особенности характера возлюбленной супруги, и он обманывал себя, размышляя о пресловутых охах и вздохах. Он как раз в глубине души не сомневался в том, что их не будет, что Аврора, наоборот, сожмется тугой пружинкой, готовая целиком и полностью принять на себя заботу о трех сыновьях, и плотно сомкнувшиеся стальные спирали надежно перекроют доступ к ее нежной шелковистой восковой сердцевинке. В действительности именно эта неизбежность, неотвратимость потери сердечного контакта с женой и смущала Михаила Александровича, беспокоила и вызывала неприятные ощущения в области солнечного сплетения.
Кроме того, он вдруг понял, что был несправедлив, отказывая Авроре в праве на уединение, так как сам-то уже очень давно, более одиннадцати лет назад, с момента воцарения в квартире Франика, оборудовал себе логово в бывшей дворницкой. И кабинетом это логово называлось очень условно, так как Михаил Александрович не имел обыкновения работать дома. Он здесь уединялся: сначала, когда засыпали младенец Франик и не способная передвигаться без посторонней помощи Аврора, потом, когда Франик подрос, а Аврора поправилась, – по привычке, ради чтения «Вечернего Ленинграда», разгадывания кроссворда или захватывающего полета по волнам транзистора, чего Аврора Францевна терпеть не могла. А ему так нравился этот серфинг, так увлекали шум, писк, вой, треск, гудение и шипение эфирных джунглей, что вытащить его из логова в минуты, по меткому выражению Вадима, общения с духами было проблематично.
Будь жива Мария, она бы рассказала, что когда-то в Киеве точно так же они с матерью и прислугой Любонькой, ради воскресного обеда или решения неотложных бытовых проблем вытаскивали из кабинета – из «норы адвоката» – ее отца, деда Михаила Александровича, а он ворчал, негодовал, топал ногами и умышленно терял пенсне в знак протеста, что прервано священнодействие и воистину историческая, блестящая речь, долженствующая прозвучать не далее как на следующей неделе в зале суда, сегодня осталась недописанной. Точно так же или почти так же недоволен был и Михаил Александрович, когда прерывали его «камлание», приобщение к «музыке сфер». Что находил он в этих звуках, в этой скребущей нервы какофонии? Что за картины виделись ему? Он не на шутку сердился, когда задавали подобные вопросы, и бурчал в ответ:
– С чего вы взяли? Что я могу видеть? Духовидца нашли. С партбилетом и должностью ведущего инженера.
Он не лгал и не лукавил, и стесняться ему было нечего, он и в самом деле не обладал высокоразвитым художественным воображением, но никто ему не верил, и Михаил Александрович, теперь уже не только из «любви к искусству», но и из чистого упрямства не желавший расставаться со своим пристрастием, стал замечать за собой, что с некоторых пор пытается увидеть за звуком образ, за диссонансным сочетанием – событие, и за чередой звуков, которые он воспринимал как гармонические, виделись ему стройные рукотворные сооружения (мосты и тоннели, к примеру, или Останкинская телебашня).
Но сейчас Михаил Александрович не стал включать приемник. Он оставил дверь в кабинет полуоткрытой, чтобы слышать, как плещется и поет в ванной Франик, и чтобы уловить момент, когда тот отправится к Авроре пожелать ей спокойной ночи и получить традиционный нежный поцелуй. В этот момент под предлогом благопожеланий на сон грядущий Михаил Александрович и намеревался вернуться в гостиную и рассказать Авроре о своей командировке в Африку. Он очень рассчитывал на способность Франика высказывать не по-детски здравые суждения, в основе которых лежала, однако, детская восторженность. Уверенный, немигающий взгляд, которым Франик подкреплял свои суждения, не оставлял сомнений в том, что сей младенец глаголет истину. Справедливости ради надо отметить, что Франик, паршивец, случалось, и лгал столь же уверенно, и Михаил Александрович раз за разом попадался на эту удочку, напрочь забывая о прошлых прегрешениях любимца. «Единожды солгавший, кто тебе поверит?» А смотря как лгать и смотря какую мордаху строить после того, как тебя вывели на чистую воду. Смотря чем мотивировать свое лганье.
Михаил Александрович, однако, просчитался, уповая на безусловную поддержку и пристрастное посредничество Франика. Во-первых, он не принял во внимание, что Франик не далее как пару часов назад пережил очень серьезный для ребенка стресс, как бы он там ни крепился и ни изображал из себя героя, и ему требовался покой и доброе внимание. А во-вторых, Франик в семье был, как звезда небесная: он не без оснований ощущал себя центром притяжения, а все остальные планетами ходили вокруг него, пусть и по собственным – не пересекающимся – орбитам.
Франик спросил для начала, опережая еще не успевшую отреагировать на новость Аврору:
– Папа, а мы – с тобой?
– Нет, Франц, – вздохнул Михаил Александрович, – определенно нет. Может быть, потом, если придется по каким-то причинам продлить командировку. И то не знаю. Я ведь, скорее всего, буду разъезжать, консультировать, подолгу задерживаться в отдаленных, диких местах. Туда не пускают женщин-неспециалистов и детей. Поэтому даже если бы вы приехали в Ливию, где я должен побывать, то мы все равно не виделись бы. Вы сидели бы в миссии, а там интересно только поначалу, а потом, как говорят, становится очень скучно.
И тут Франик изрек с видом пророка:
– Не переживай, папа. Если ты так не хочешь ехать, то что-нибудь обязательно случится, и ты вернешься раньше.
– Ох, Франц, вот только неожиданных происшествий мне и не хватало, – грустно улыбнулся Михаил Александрович.
– Год и даже больше… – потерла пальцами среднюю линию лба Аврора. – Год и больше. А семья остается, как я понимаю, в заложниках. Чтобы ты не вздумал объявить себя политическим эмигрантом и не выдал бедуинам страшных секретов отечественного мостостроения.
– Это же всем известно, Аврорушка, – жалобно кивнул Михаил Александрович, взяв жену за руку, – и ты ведь все понимаешь: от таких предложений не отказываются. Я не обольщаюсь на свой счет, я понимаю, что меня выбрали не потому, что я хороший специалист, а так уж случилось. Так случилось, что в течение ряда лет я исправлял, вернее, переделывал наново несносно переведенные технические статьи для зама по зарубежным связям и наплевал на то, что переводы при публикациях подписывались его фамилией, а не моей. Я правда наплевал. Мне правда было все равно, я занимался проектированием, руководил инженерными разработками, а это гораздо интереснее. А зам наш зарубежный, Ульянов Карл Марленович, решил, вероятно, что я не возникаю лишь потому, что подлизываюсь в ожидании шубы с барского плеча (ну, все же за границу хотят!). Вот он и облагодетельствовал. И будь уверена: когда выпадет командировка, больше похожая на экскурсионный тур, чем на работу, Ульянов Карл Марленович поедет сам.
К моменту окончания короткого монолога Михаила Александровича в гостиную, почувствовав, что происходит нечто эпохальное, заглянули и старшие братья.
– Папа едет в Африку, – сообщил новоприбывшим Франик.
– Сразу говорите, кому что привезти, – вздохнул Михаил Александрович.
– Самого себя, – сказала Аврора и, чтобы не расстраивать мужа, добавила: – Можно бы еще веер из страусовых перьев, если таможня пропустит.
– Самолично поймаю и ощиплю страуса, – пообещал Михаил Александрович, – если они там еще водятся.
– Ритуальный барабан, – заявил о своем желании Вадим, – можно самый маленький.
Олег промолчал, глядя на отца, а практичный Франик сказал:
– Ты мне, папа, лучше прямо сейчас кактус подари. А то мало ли… Может, тебе и не до подарков будет.
Франик тренировался упорно и самозабвенно. Он предпочитал чистую акробатику на ковре упражнениям на снарядах. На ковре он двигался так же естественно, как и ходил по улице. Это была прогулка юной ласточки, танец мотылька – полет, казалось, не требующий ни мышечного напряжения, ни работы вестибулярного аппарата, ни холодной спортивной отрешенности, сосредоточенности на результате, ради которого, собственно, и весь сыр-бор – тренировки, тренировки и тренировки.
Еще с доармейских времен Олег был немного знаком с Юдиным, тренером Франика, действительно, длинным и из-за серьезной давней травмы негибким. Юдин разрешал Олегу присутствовать на тренировках и, памятуя о его спортивных достижениях, даже просил иногда провести вместо него разминку с мальчишками. Олегу неожиданно понравилось это занятие, и он задорно командовал, а бывало, и присоединялся к тренирующейся юной компании, с удовольствием двигался, прыгал, бегал, отжимался и кувыркался. Забавлялся, как он объяснял это сам себе.
Юдин, наблюдавший за Олегом, как-то спросил:
– А как же бокс, а, Олег? Что бы тебе не вернуться? Вполне еще молодой, гибкий, прыгучий. Да и посильнее стал за эти годы.
Олег пожал плечами и не ответил. Его бывший тренер, к которому он привык, притерся, притерпелся, которого ненавидел временами вполне умеренно, без желания смертельно нокаутировать и таким образом решить проблему их взаимоотношений раз и навсегда, его тренер, сделавший из Олега чемпиона города, перебрался в Москву. А начинать все сначала, выстраивать изматывающие своей противоречивостью отношения, которые, по его мнению, неизбежно возникают между тренером и спортсменом, Олегу не хотелось, не хотелось пускать незнакомца на суверенную территорию своих интересов и пристрастий.
Подслушавший Франик наморщил нос: Олежка, по крайней мере, не ответил Коню отрицательно, значит, есть надежда, что все устроится. Здоровый авантюризм Франика не позволял ему откладывать дело в долгий ящик, и в тот же вечер после тренировки он потащил Олега к боксерам, куда давно уже втихаря торил дорожку: приходил, смотрел, пихал кулачком в плотный коричневый бок шнурованную грушу, знакомился с мальчишками, узнавал правила во всех подробностях, в уме зарисовывал характерные движения, прикидывал на себя особую боксерскую пластику, украдкой проводил пальцем по холодному солнышку гонга, в общем, приживался.
– Олежка, ну давай заглянем, – теребил Олега Франик. – Интересно же!
– Франик, ты меня к чему склоняешь? – хмуро спрашивал прозорливый Олег. – А мама? Добьешься того, что она сама возьмется тебя на тренировки водить.
– А откуда она узнает? – широко раскрывал котеночьи глазенки Франик. – Ну от кого она, спрашивается, узнает, что я тоже тренируюсь? Не от тебя же! Ты же, Олежка, тайны умеешь хранить лучше всех.
– С чего ты взял про тайны? – проворчал Олег. – Ты мне до сих пор никаких своих тайн не доверял. И почему ты думаешь, что я ничего маме не скажу? А, между прочим, кто тут сейчас говорил про тренировки? По-моему, мы только посмотреть намеревались?
– Ну, посмотреть, записаться… Меня уже по возрасту вполне могут принять. Только они там не верят, что мне уже скоро двенадцать. Олежка, ну что тебе стоит подтвердить, а?
– Франц, – засмеялся Олег, – знаешь, тебе прямая дорожка не в бокс, а в дипломатический корпус. Ты мастер варить суп из топора. Ты хитрый лис и пройдоха. К тому же со способностями к языкам.
– Да ну, – порозовел польщенный Франик, – не к языкам, а только к русскому и немецкому, если без всяких там правил, если только говорить, а не писать или читать. Просто мы с мамой разговариваем каждый день.
– По-русски и по-немецки? Ладно, пойдем, – внезапно решился Олег, и Франика с его подачи записали в секцию, в наилегчайший «мушиный» вес.
Азарт, охвативший Олега при виде юных боксеров, подвижных и тугих, как мячики, был знакомым, но забытым ощущением, ностальгическим и весьма приятным. Олег понял, что нужно возвращаться в спорт. Пока. А там видно будет. Он начал тренироваться, а по рекомендации Юдина и благодаря тому, что Олега еще не совсем забыли в секции, его официально оформили тренером щенячьей – самой младшей – группы боксеров и стали платить небольшое жалованье. Это было лучше, чем ничего.
Теперь, когда вопрос самоопределения был худо-бедно решен, со всей остротой встала еще одна немаловажная для молодого мужчины проблема: Олег почувствовал острую необходимость обзавестись подругой. Не просто девушкой для удовлетворения известных потребностей, а дамой сердца, если угодно, близким существом, достойным уважения.
– Что?.. – набычился Олег и замер в дверном проеме.
– Олежка! Меня ограбили! – звонко и гордо сообщил Франик, тут же судорожно сглотнул и зачастил, не удержавшись на героической ноте: – Хотели побить, но я удрал! Я такого сальто в жизни не делал! С места – хоп! – через их дурацкие головы. Они меня обступили, а я – хоп! – и во все лопатки пятидесятиметровкой. Я завтра на тренировке так попробую. У Коня челюсть отвиснет!
– У… кого челюсть? – переспросил Олег, еще не осмысливший суть сообщения.
– У Коня… Ну, – смутился немного Франик, – у Коня, у Юдина. У тренера. У него, как у коня, ноги как-то не гнутся и всегда на ширине плеч.
– Где это ты такого коня видел? – несказанно удивился Олег.
– Ох, ну… Олежка… – досадливо повел носом Франик. – Ну, как у коня же… Гимнастического.
– А почему не у козла? – продолжал недоумевать все еще растерянный Олег.
– Ну-у… У козла… – задумался Франик. – Козлом же ругаются, а Юдин не козел, не вредный. А потом козел-то короткий и на табуретку похож, а конь длинный, и Юдин длинный, он почти с брусья длиной или с бревно, на котором девчонки тренируются.
Первым фыркнул, а потом и захохотал Вадим, затем неуверенно и кривовато улыбнулся Олег, во все глаза глядевший на Франика, который вырвался из материнских объятий, повалился на диван и захрюкал в сложенные ладошки, видимо, живо представив себе, как у Коня отвисает челюсть. Михаил Александрович сначала укоризненно обвел всех взглядом, а потом тоже засмеялся тихо и несколько нервически, опустив голову и покачивая ею из стороны в сторону подобно китайскому болванчику.
Одна только Аврора Францевна оставалась серьезной. Она поджала губы, стараясь не расплакаться, тихонько постучала костяшками пальцев по подлокотнику дивана и умоляющим голосом произнесла:
– Мальчики… Все, слава богу, обошлось. А вдруг опять? Тренировки теперь заканчиваются чуть не ночью. Вдруг опять? И не обойдется? Знаете что? Я буду ездить его встречать, потому что у Вадика институтские дела, папа задерживается на работе, а Олег… У Олежки свои серьезные проблемы, – решительно закончила она и опустила взгляд, чтобы случайно не допустить бестактности, не встретиться глазами с Олегом, чтобы ему, не дай бог, стыдно не сделалось.
Франик, считавший себя взрослым и самостоятельным человеком, вполне способным при необходимости опустить три копейки в трамвайную кассу и оторвать билет или чаще – проехать зайцем и сэкономить те же три копейки, а когда подкопится, купить незаконную по причине осенней сырости порцию мороженого, заметно скис, надулся и собрался было устроить превентивную революцию, чтобы на корню изничтожить ростки гнета, пока они не успели превратиться в непролазные, душные джунгли.
– Нет, ну, мам… – загудел Франик. – Нет уж… Я сам. Я вот в бокс запишусь, пусть тогда хоть кто подвалит. Я как в нос дам!..
– Франик, мы уже сколько раз говорили, что бокс не для тебя, – прикрыла глаза Аврора Францевна. – Ну, сколько раз?
– Так. Стоп, – сообразил, наконец, что произошло, Олег. – Тебя буду водить на тренировки я и туда, и обратно. Возражения не принимаются, хоть ты всю ночь на голове простой. Ясно? Боксом он займется! Это, знаешь, тоже работенка. Сначала научись прицеливаться, а потом в нос давай. И расскажите толком, что случилось-то?
Когда Олег начинал говорить этим своим особым неприятным тоном, тоном прямо-таки монаршим, тоном этакого Ричарда Львиное Сердце, выступающего инкогнито по причине дрязг, связанных с престолонаследием, когда он вдруг вырастал, темнел и надвигался, как грозовой фронт, возражать ему, или не подчиняться, или ставить его на место редко кому могло прийти в голову. Поэтому ему принялись объяснять, что у родной и, в общем, всегда спокойной подворотни Франца обступили четверо мальчишек постарше его на пару-тройку лет, сорвали шапку, вытрясли из карманов мелочь и хотели вмазать, обидевшись на ничтожность добычи: всего-то восемь копеек – четыре двушки на телефонный автомат, но Франц, замечательный гимнаст, получивший в своем юном возрасте титул мастера спорта, не растерялся и, высоко подпрыгнув, крутанул сальто, перелетел через головы изумленной гопоты по высокой параболе, приземлился на руки, поцарапав ладони о неровности асфальта, и был таков.
– Ну, я понял, – изрек Олег. – Завтра встречаю тебя после уроков, и едем в секцию, а потом встречаю тебя после тренировки, и едем домой.
Франику пришлось смириться, к тому же Олег – это все-таки не мама, вот с ней-то ездить был бы полный позор, засмеяли бы, как Кирюшу Друбецкого, когда того взялась встречать и провожать бабуля. Олег к тому же сам спортсмен и… В голове у Франика начала складываться интрига. Мама не разрешает заниматься боксом, а Олег-то, он же был чемпионом города! Он прикроет, если что. То есть не «если что», а если записаться в секцию бокса без разрешения, скрыть ото всех, кроме Олега, а Олег еще никогда его не выдавал. А если узнают, то попадет им обоим, а это уже легче. И Франик лучезарно улыбнулся и кивнул:
– Ладно. Я там тебя со всеми познакомлю. И с Генкой Кудриным, и с Ромкой Негодяевым, и со всеми.
Проблема была решена, переживания потеряли остроту, и члены семьи начали поочередно исчезать из гостиной. Олег отправился на кухню – ужинать жареной картошкой и вырабатывать жизненные принципы. Вадим, вытащив из-под Франика учебное пособие по педиатрии, побрел в их общую с Олегом спальню. Франика отправили в ванную, а Аврора Францевна перебралась в свое кресло, чтобы дождаться мальчика, который любил поплескаться, и чтобы окончательно успокоиться. Михаил Александрович перебазировался в свой кабинет – бывшую дворницкую, ему было о чем подумать.
* * *
Михаилу Александровичу предстояло принять одно важное решение, и он с самого начала знал, каким это решение будет. Завтра он скажет «да», иначе его просто сочтут маразматиком и уволят по сокращению штатов. Завтра он скажет «да», потому что такой шанс выпадает раз в жизни, да и то далеко не всем. Завтра он скажет «да», потому что Аврора в течение полутора лет (а может, и больше) вполне обойдется и без него, сидя в своем кресле, которое Франик прозвал «машиной времени»; потому что Олегу он вообще не нужен; потому что Вадим стал скрытен, дома только присутствует, а живет в институте и наверняка завел барышню; потому что Франик… Ох… Франик как раз ни при чем. С Фраником разлучаться тяжело и тревожно. Смелое сердечко, но такой маленький и беззащитный. Такой маленький, как будто ему не двенадцать скоро, а всего семь. Вырастет ли малыш за время его отсутствия? В кого он такой кроха?Франик, Франик. Хитрец, интриган, живчик, фантазер и врунишка. По-кошачьи эгоистичен. И щедр. Все сокровища души отдаст тому, кого любит, луну достанет с неба. Похоже, сейчас только для него важно, чтобы все мы оставались вместе.
Тем не менее семейное единство становилось все более эфемерным, поскольку сегодня Михаила Александровича пригласили в роскошный, застланный красно-зеленым ковром кабинет зама по зарубежным связям, усадили в гостевое дерматиновое кресло и спросили:
– Как вы, Михаил Александрович, смотрите на то, чтобы попутешествовать? По Африке? Здоровье позволяет? Горилл и злых крокодилов не боитесь? Консультантом.
Михаил Александрович, полагавший, что его в очередной раз призвали редактировать отвратительно переведенную личными «девочками» зама статью из специального журнала (вероятно, о проблемах африканского мостостроения), счел вопрос риторическим, но из вежливости, определяемой субординацией, оценил юмор:
– Горилл и крокодилов консультировать?
Зам, обладавший сангвиническим темпераментом, красиво, раскатисто хохотнул, фамильярно хлопнул не любившего тактильных контактов с начальством Михаила Александровича по предплечью, подмигнул и, интимно занизив голос, чтобы в первом отделе через потайной микрофон не услышали и не обвинили в расизме, ответил:
– Почти. Почти. Хотя речь идет о пустыне. В пустыне они, кажется, не водятся? Там больше верблюды.
Михаил Александрович поморщился и, решив сократить время общения с неприятным ему человеком, взял быка за рога:
– Давайте вашу статью, Карл Марленович, верну через пару дней.
– О-о, если уж вы сами заговорили, Михаил Александрович, то статей, собственно, две. И заранее вам благодарен. Но вы, я так понимаю, еще не осознали?.. Э-э-э, не осознали, говорю, важность момента? Не врубились, как моя распрекрасная внученька выражается?
– Карл Марленович, что тут осознавать? Я понял все: статей не одна, а две на сей раз. Обе Вавочка переврала и за переработку отгулы взяла, как всегда… Да понял я все, – уныло улыбнулся Михаил Александрович.
– Одну Вавочка, вторую Дуся, – ворчливо уточнил Карл Марленович. – Одному сокровищу два года до пенсии, второму – полтора. Я, знаете, гуманист, и уволить их рука не поднимается. Пропадут девушки. М-да.
Карл Марленович горестно задумался, опустив голову, но не долго сохранял похоронную мину. Он встрепенулся и объяснил, наконец:
– Милейший вы наш Михаил Александрович! Баландин заболел. Вы понимаете? В таких случаях, по причине доскональной проверенности и верности идеалам, всегда ездил он. Добросовестно нес развивающимся странам свет социализма. Ну и профессионально курировал строителей. Хмм… Ему операцию делать, язва у него, а у нас масса договоров. Ну, не то чтобы масса, а несколько. С некоторыми африканскими странами. Надо ехать, консультировать. И вот, мы тут с Меркушевым (из первого отдела, знаете?) решили, что вы тоже, э-э-э, верны идеалам. Член партии, серьезный, оч-чень серьезный и крепкий специалист… Поедете? В Ливию?
Тут Михаил Александрович и брякнул свое: «Подумаю», ставшее историческим и вошедшее в предания конторы благодаря тому, что у стен есть уши. Кабанья физиономия Карла Марленовича вытянулась и стала похожа на лосиную, так он был поражен ответом. Потрясен. Мир перевернулся. Совслужащий, видите ли, «подумает», ехать ли ему в загранкомандировку! «По-ду-ма-ет»!!!
– Михаил Александрович, – потерянно развел руками Карл Марленович, – ну, Михаил Александрович, ладно… Ладно, думайте. Господи, боже мой!
Михаил Александрович осознал бестактность своего ответа, но удержался и не стал мельтешить, объясняя, что его не так поняли. Он обещал дать ответ завтра, так как должен уладить кое-какие семейные дела, и если они уладятся, то он, безусловно, поедет.
И вот он сидит в своем кабинете, куда стащена вся старая, неустойчивая мебель, сидит и переводит взгляд с едва прикрытого тюлевой сеткой маленького окошка, расположенного почти под потолком, на допотопный книжный шкаф с черновыми рукописями академика Михельсона, стоящий косо по причине неровности прикрываемой им стены и недружных паркетных плашек, сидит и размышляет, как бы так поставить возлюбленную супругу перед фактом своей поездки, чтобы поменьше было всяких охов-вздохов.
Хотя когда это они были, охи-вздохи? Разве Авроре Францевне свойственно декорировать свои горестные переживания охами, вздохами и слезами напоказ? Она, надо отдать ей должное, всегда принимала невзгоды с холодноватой мужественностью. И если в радости и любви она была сентиментальна и податлива, как золотистый теплый воск, то в горести становилась тверда и холодна, словно речной окатыш, кремешок, могущий послужить и для высекания огня, и для закладывания в пращу. Мадемуазель де Лавальер! Перламутровая хромоножка! Ха! Как бы не так.
Михаилу Александровичу лучше чем кому-либо другому были известны особенности характера возлюбленной супруги, и он обманывал себя, размышляя о пресловутых охах и вздохах. Он как раз в глубине души не сомневался в том, что их не будет, что Аврора, наоборот, сожмется тугой пружинкой, готовая целиком и полностью принять на себя заботу о трех сыновьях, и плотно сомкнувшиеся стальные спирали надежно перекроют доступ к ее нежной шелковистой восковой сердцевинке. В действительности именно эта неизбежность, неотвратимость потери сердечного контакта с женой и смущала Михаила Александровича, беспокоила и вызывала неприятные ощущения в области солнечного сплетения.
Кроме того, он вдруг понял, что был несправедлив, отказывая Авроре в праве на уединение, так как сам-то уже очень давно, более одиннадцати лет назад, с момента воцарения в квартире Франика, оборудовал себе логово в бывшей дворницкой. И кабинетом это логово называлось очень условно, так как Михаил Александрович не имел обыкновения работать дома. Он здесь уединялся: сначала, когда засыпали младенец Франик и не способная передвигаться без посторонней помощи Аврора, потом, когда Франик подрос, а Аврора поправилась, – по привычке, ради чтения «Вечернего Ленинграда», разгадывания кроссворда или захватывающего полета по волнам транзистора, чего Аврора Францевна терпеть не могла. А ему так нравился этот серфинг, так увлекали шум, писк, вой, треск, гудение и шипение эфирных джунглей, что вытащить его из логова в минуты, по меткому выражению Вадима, общения с духами было проблематично.
Будь жива Мария, она бы рассказала, что когда-то в Киеве точно так же они с матерью и прислугой Любонькой, ради воскресного обеда или решения неотложных бытовых проблем вытаскивали из кабинета – из «норы адвоката» – ее отца, деда Михаила Александровича, а он ворчал, негодовал, топал ногами и умышленно терял пенсне в знак протеста, что прервано священнодействие и воистину историческая, блестящая речь, долженствующая прозвучать не далее как на следующей неделе в зале суда, сегодня осталась недописанной. Точно так же или почти так же недоволен был и Михаил Александрович, когда прерывали его «камлание», приобщение к «музыке сфер». Что находил он в этих звуках, в этой скребущей нервы какофонии? Что за картины виделись ему? Он не на шутку сердился, когда задавали подобные вопросы, и бурчал в ответ:
– С чего вы взяли? Что я могу видеть? Духовидца нашли. С партбилетом и должностью ведущего инженера.
Он не лгал и не лукавил, и стесняться ему было нечего, он и в самом деле не обладал высокоразвитым художественным воображением, но никто ему не верил, и Михаил Александрович, теперь уже не только из «любви к искусству», но и из чистого упрямства не желавший расставаться со своим пристрастием, стал замечать за собой, что с некоторых пор пытается увидеть за звуком образ, за диссонансным сочетанием – событие, и за чередой звуков, которые он воспринимал как гармонические, виделись ему стройные рукотворные сооружения (мосты и тоннели, к примеру, или Останкинская телебашня).
Но сейчас Михаил Александрович не стал включать приемник. Он оставил дверь в кабинет полуоткрытой, чтобы слышать, как плещется и поет в ванной Франик, и чтобы уловить момент, когда тот отправится к Авроре пожелать ей спокойной ночи и получить традиционный нежный поцелуй. В этот момент под предлогом благопожеланий на сон грядущий Михаил Александрович и намеревался вернуться в гостиную и рассказать Авроре о своей командировке в Африку. Он очень рассчитывал на способность Франика высказывать не по-детски здравые суждения, в основе которых лежала, однако, детская восторженность. Уверенный, немигающий взгляд, которым Франик подкреплял свои суждения, не оставлял сомнений в том, что сей младенец глаголет истину. Справедливости ради надо отметить, что Франик, паршивец, случалось, и лгал столь же уверенно, и Михаил Александрович раз за разом попадался на эту удочку, напрочь забывая о прошлых прегрешениях любимца. «Единожды солгавший, кто тебе поверит?» А смотря как лгать и смотря какую мордаху строить после того, как тебя вывели на чистую воду. Смотря чем мотивировать свое лганье.
Михаил Александрович, однако, просчитался, уповая на безусловную поддержку и пристрастное посредничество Франика. Во-первых, он не принял во внимание, что Франик не далее как пару часов назад пережил очень серьезный для ребенка стресс, как бы он там ни крепился и ни изображал из себя героя, и ему требовался покой и доброе внимание. А во-вторых, Франик в семье был, как звезда небесная: он не без оснований ощущал себя центром притяжения, а все остальные планетами ходили вокруг него, пусть и по собственным – не пересекающимся – орбитам.
Франик спросил для начала, опережая еще не успевшую отреагировать на новость Аврору:
– Папа, а мы – с тобой?
– Нет, Франц, – вздохнул Михаил Александрович, – определенно нет. Может быть, потом, если придется по каким-то причинам продлить командировку. И то не знаю. Я ведь, скорее всего, буду разъезжать, консультировать, подолгу задерживаться в отдаленных, диких местах. Туда не пускают женщин-неспециалистов и детей. Поэтому даже если бы вы приехали в Ливию, где я должен побывать, то мы все равно не виделись бы. Вы сидели бы в миссии, а там интересно только поначалу, а потом, как говорят, становится очень скучно.
И тут Франик изрек с видом пророка:
– Не переживай, папа. Если ты так не хочешь ехать, то что-нибудь обязательно случится, и ты вернешься раньше.
– Ох, Франц, вот только неожиданных происшествий мне и не хватало, – грустно улыбнулся Михаил Александрович.
– Год и даже больше… – потерла пальцами среднюю линию лба Аврора. – Год и больше. А семья остается, как я понимаю, в заложниках. Чтобы ты не вздумал объявить себя политическим эмигрантом и не выдал бедуинам страшных секретов отечественного мостостроения.
– Это же всем известно, Аврорушка, – жалобно кивнул Михаил Александрович, взяв жену за руку, – и ты ведь все понимаешь: от таких предложений не отказываются. Я не обольщаюсь на свой счет, я понимаю, что меня выбрали не потому, что я хороший специалист, а так уж случилось. Так случилось, что в течение ряда лет я исправлял, вернее, переделывал наново несносно переведенные технические статьи для зама по зарубежным связям и наплевал на то, что переводы при публикациях подписывались его фамилией, а не моей. Я правда наплевал. Мне правда было все равно, я занимался проектированием, руководил инженерными разработками, а это гораздо интереснее. А зам наш зарубежный, Ульянов Карл Марленович, решил, вероятно, что я не возникаю лишь потому, что подлизываюсь в ожидании шубы с барского плеча (ну, все же за границу хотят!). Вот он и облагодетельствовал. И будь уверена: когда выпадет командировка, больше похожая на экскурсионный тур, чем на работу, Ульянов Карл Марленович поедет сам.
К моменту окончания короткого монолога Михаила Александровича в гостиную, почувствовав, что происходит нечто эпохальное, заглянули и старшие братья.
– Папа едет в Африку, – сообщил новоприбывшим Франик.
– Сразу говорите, кому что привезти, – вздохнул Михаил Александрович.
– Самого себя, – сказала Аврора и, чтобы не расстраивать мужа, добавила: – Можно бы еще веер из страусовых перьев, если таможня пропустит.
– Самолично поймаю и ощиплю страуса, – пообещал Михаил Александрович, – если они там еще водятся.
– Ритуальный барабан, – заявил о своем желании Вадим, – можно самый маленький.
Олег промолчал, глядя на отца, а практичный Франик сказал:
– Ты мне, папа, лучше прямо сейчас кактус подари. А то мало ли… Может, тебе и не до подарков будет.
* * *
Тренировки у Франика были через день, и Олег добросовестно и не без удовольствия сопровождал брата в секцию, а потом по рано выпавшему в этом году снегу вел его домой, презрев короткий отрезок трамвайного маршрута. Им обоим нравились эти поздние прогулки сквозь подмороженный вечерний свет, они с хрустом дружно топтали молодой ледок над обмелевшими лужами, они ради крошечных, с шарик пинг-понга, снежков соскребали варежками с асфальта тонкий снежный слой, с рассветом растекающийся слякотью, высыхающий днем, а к ночи, не иначе как специально для них двоих, обязательно обновляемый. И у обоих в эту пору было два любимых запаха: запах снежной ночной свежести и пыльный, потный запах спортзала.Франик тренировался упорно и самозабвенно. Он предпочитал чистую акробатику на ковре упражнениям на снарядах. На ковре он двигался так же естественно, как и ходил по улице. Это была прогулка юной ласточки, танец мотылька – полет, казалось, не требующий ни мышечного напряжения, ни работы вестибулярного аппарата, ни холодной спортивной отрешенности, сосредоточенности на результате, ради которого, собственно, и весь сыр-бор – тренировки, тренировки и тренировки.
Еще с доармейских времен Олег был немного знаком с Юдиным, тренером Франика, действительно, длинным и из-за серьезной давней травмы негибким. Юдин разрешал Олегу присутствовать на тренировках и, памятуя о его спортивных достижениях, даже просил иногда провести вместо него разминку с мальчишками. Олегу неожиданно понравилось это занятие, и он задорно командовал, а бывало, и присоединялся к тренирующейся юной компании, с удовольствием двигался, прыгал, бегал, отжимался и кувыркался. Забавлялся, как он объяснял это сам себе.
Юдин, наблюдавший за Олегом, как-то спросил:
– А как же бокс, а, Олег? Что бы тебе не вернуться? Вполне еще молодой, гибкий, прыгучий. Да и посильнее стал за эти годы.
Олег пожал плечами и не ответил. Его бывший тренер, к которому он привык, притерся, притерпелся, которого ненавидел временами вполне умеренно, без желания смертельно нокаутировать и таким образом решить проблему их взаимоотношений раз и навсегда, его тренер, сделавший из Олега чемпиона города, перебрался в Москву. А начинать все сначала, выстраивать изматывающие своей противоречивостью отношения, которые, по его мнению, неизбежно возникают между тренером и спортсменом, Олегу не хотелось, не хотелось пускать незнакомца на суверенную территорию своих интересов и пристрастий.
Подслушавший Франик наморщил нос: Олежка, по крайней мере, не ответил Коню отрицательно, значит, есть надежда, что все устроится. Здоровый авантюризм Франика не позволял ему откладывать дело в долгий ящик, и в тот же вечер после тренировки он потащил Олега к боксерам, куда давно уже втихаря торил дорожку: приходил, смотрел, пихал кулачком в плотный коричневый бок шнурованную грушу, знакомился с мальчишками, узнавал правила во всех подробностях, в уме зарисовывал характерные движения, прикидывал на себя особую боксерскую пластику, украдкой проводил пальцем по холодному солнышку гонга, в общем, приживался.
– Олежка, ну давай заглянем, – теребил Олега Франик. – Интересно же!
– Франик, ты меня к чему склоняешь? – хмуро спрашивал прозорливый Олег. – А мама? Добьешься того, что она сама возьмется тебя на тренировки водить.
– А откуда она узнает? – широко раскрывал котеночьи глазенки Франик. – Ну от кого она, спрашивается, узнает, что я тоже тренируюсь? Не от тебя же! Ты же, Олежка, тайны умеешь хранить лучше всех.
– С чего ты взял про тайны? – проворчал Олег. – Ты мне до сих пор никаких своих тайн не доверял. И почему ты думаешь, что я ничего маме не скажу? А, между прочим, кто тут сейчас говорил про тренировки? По-моему, мы только посмотреть намеревались?
– Ну, посмотреть, записаться… Меня уже по возрасту вполне могут принять. Только они там не верят, что мне уже скоро двенадцать. Олежка, ну что тебе стоит подтвердить, а?
– Франц, – засмеялся Олег, – знаешь, тебе прямая дорожка не в бокс, а в дипломатический корпус. Ты мастер варить суп из топора. Ты хитрый лис и пройдоха. К тому же со способностями к языкам.
– Да ну, – порозовел польщенный Франик, – не к языкам, а только к русскому и немецкому, если без всяких там правил, если только говорить, а не писать или читать. Просто мы с мамой разговариваем каждый день.
– По-русски и по-немецки? Ладно, пойдем, – внезапно решился Олег, и Франика с его подачи записали в секцию, в наилегчайший «мушиный» вес.
Азарт, охвативший Олега при виде юных боксеров, подвижных и тугих, как мячики, был знакомым, но забытым ощущением, ностальгическим и весьма приятным. Олег понял, что нужно возвращаться в спорт. Пока. А там видно будет. Он начал тренироваться, а по рекомендации Юдина и благодаря тому, что Олега еще не совсем забыли в секции, его официально оформили тренером щенячьей – самой младшей – группы боксеров и стали платить небольшое жалованье. Это было лучше, чем ничего.
Теперь, когда вопрос самоопределения был худо-бедно решен, со всей остротой встала еще одна немаловажная для молодого мужчины проблема: Олег почувствовал острую необходимость обзавестись подругой. Не просто девушкой для удовлетворения известных потребностей, а дамой сердца, если угодно, близким существом, достойным уважения.