Страница:
Но надежда метеором промелькнула в его сердце, а также горячая благодарность кочегаро-дворнику, поскольку надежда оказалась не напрасной. Когда оставшегося непризнанным идеолога эксгибиционизма выпихнули наружу, то запереть то самое лестничное окно на шпингалет никому и в голову не пришло, его просто прикрыли да так и оставили. Эксгибиционист, которого кто-то сердобольно накрыл старым ватником, до сих пор сладко спал под окном и послужил (спасибо ему еще раз) Вадиму ступенькой. Вадим влез на подоконник, спрыгнул на искрошенный цемент площадки и тихой сапой беспрепятственно добрался до цели. Он хотел вызвать Инну и вручить, нет, осыпать ее подснежниками и увести куда-нибудь. Да хоть к себе домой! Там никого, кроме Олежки, и быть не должно (Вадим ведь не знал, что Олег в ту ночь тоже пустился во все тяжкие).
Но все оказалось проще. Инна, Инесса, донья Инес оказалась одна. Ее подружки, компаньонки, дуэньи отсутствовали, так как две из них подрабатывали ночными медсестрами в больничных корпусах того же Первого меда, а Гуля разъезжала на «скорой». Инна, случалось, тоже где-то дежурила, когда финансовые обстоятельства становились из рук вон, но не сегодня. Сегодня она распахнула окно в ночь, чтобы выветрился угар неудачного «сейшна», и уселась в темноте на подоконник, размышляя о том, что надо бы, наконец, собраться и вернуть себе девичью фамилию, легкомысленно утраченную после никчемного, весьма кратковременного замужества, случившегося чуть ли не в школьном возрасте. Это было давно и неправда, но не вековать же век с фамилией Гусик.
На ней была байковая ночная рубашка, застиранная до полной потери ворса, и одеяло внакидку. И дверь на стук Вадима Инна открыла дверь именно в таком виде. Он, как и мечтал, осыпал ее подснежниками, помятыми, утратившими первозданную свежесть. Несколько цветков запутались в волосах да так и остались там на всю ночь. На всю долгую ночь, которая началась неловкими, грубоватыми, скомканными, как подснежники, поцелуями. Поцелуи эти подсказали Инне, что поначалу ей придется все брать на себя, что, действуя, придется быть терпеливой и снисходительной и немного лживой в выражении восторга и благодарности.
Она сжала Олегу руку, потом погладила по плечу, обвела пальцами кровоподтек на скуле и сказала, что-то пряча за легкой иронией:
– Ты рыцарь из рыцарей, сэр Олег. Поедем-ка… в мой замок. Там нас не будут подстерегать неожиданности.
– Жаль, – выдохнул осмелевший после приключения Олег, ловя губами ее пальцы.
– Ты не знаешь, о чем говоришь, – жестковато усмехнулась Лина и решительно повернула ключ зажигания. Она привычно встряхнула волосами перед тем, как нажать на газ, и машина, белый зверь, словно чувствуя нетерпение хозяйки, понеслась по ночному городу, разбрызгивая весеннюю слякоть.
И все состоялось. Голубая вода в ванне, невиданные плавающие свечи в широком мелком фаянсе, золотистый хмельной напиток из одной на двоих серебряной чаши, опрокинутая ваза с увядающими нарциссами. Вода из вазы, не иначе как зачерпнутая в далекой священной реке, пролилась на ковер. Ковер впитал и соленую испарину, и любовную мутноватую влагу…
Из-за стекла книжной полки с черной глянцевой обложки выставочного каталога на переплетенные тела мужчины и женщины свысока смотрела посмертная золотая маска самого знаменитого фараона.
Глава 3
– Сфинкс, душа моя, пора бы уже и наиграться. Когда, наконец, появится результат?
– Вам не понять, Петр Иванович. Вы не художник, не артист своего дела. Вам чуждо вдохновение. Вы сухой профессионал. Вы не были, случайно, зубрилкой в школе?
– Был. И не вижу в этом ничего плохого. Благодаря зубрежке до сих пор не растерял полезных школьных знаний в отличие от многих прочих. А насчет артистизма… Так вы не забывайте, что, вместо того чтобы тихо сидеть в бухгалтерии своего предприятия, вы именно по причине избыточности творческих устремлений чуть было не отправились за ваши валютные фокусы сами знаете куда. Вам бы на меня молиться, что я взял вас на оперативную работу, и не куда-нибудь, а в финансовое управление. Вам бы молиться, а вы царапаетесь. Между прочим, все забываю спросить: почему вы выбрали мужской псевдоним? Почему Сфинкс? С конспирацией у нас все и так в порядке. Только путаете все.
Она расхохоталась, высоко вскинув подбородок.
– А говорите, что не растеряли школьных знаний. Сфинкс – это женский персонаж, да будет вам известно. Не он, а она. Загадочная, коварная Сфинкс.
– Этого следовало ожидать, – проворчал Петр Иванович. – Загадочная, коварная. Если я добавлю, что и любострастная, тоже, скорее всего, не ошибусь.
– Вам-то что за дело? – изогнулись, словно под порывом ветра, лепестки орхидеи. – Уж какая есть. Завидуете? Объектам разработки завидуете?
– Не надо только хамить, милочка. У вас задание, а не медовый месяц.
– Совмещаю приятное с полезным. Санкционированно, прошу заметить, совмещаю, – строптиво дернулось прямое египетское плечо. – Вы же хотите, чтобы он на все пошел ради меня? Ну так до этого его нужно еще довести.
– И долго доводить намерены?
– Да нет. Скоро сын возвращается. Так что – нет, не долго. Денек, другой. А что за срочность? Все ведь на мази? Или я ошибаюсь?
– Не ваше дело. В любом случае, закругляйтесь. А то разнежились, как в гареме, даже потолстели. Помимо этого и другие дела есть, да будет вам известно, пусть и не такие приятные для вас. Не все коту масленица, душа моя. Не все вам молоденьких мальчиков пользовать.
– О-о, значит, все-таки завидуете. Ах, да не пыжьтесь вы, я шучу. А, кстати, почему вы решили разрабатывать не прямого наследника? Не целесообразнее было бы обрабатывать другого?
– А что, вы и за второго готовы взяться? Слюнки текут?
– Мелко мстите, Петр Иванович, – колыхнулась орхидея, – мелко. И меня ваша шпилька нисколько не задевает. Лучше удовлетворите мое любопытство.
– Удовлетворю, ненасытная вы наша. Он – тоже прямой наследник, так как законным образом усыновлен. А выбран был по той причине, что его психологическая характеристика нас больше вдохновляет. Второй – хлипковат. Возможно, его намного легче было бы… убедить, но я не поставил бы на него, когда бы дошло до дела. Хлипковат. А третий – младенец.
Изыскательские работы давно закончились, и геологи валяли дурака, досиживая положенный по контракту срок. Они, вытряхнув из старого ободранного автобусика обитавшего в нем переводчика, уезжали, бессовестно сжигая запасы бензина, куда-то в глубь каменистой пустыни, к множественным ровным, словно насыпным, холмикам, покрытым пестрыми камешками, и, как дети, собирали самые красивые, зная, что увезти их все равно не удастся. Михаил Александрович от нечего делать тоже как-то раз напросился с ними и вволю побродил по пестроцветам, насиделся на склоне, перебирая, пересыпая мелкие камешки, разглядывая неповторимый узор на каждом из них.
Поездка не прошла даром. Михаил Александрович сделал для себя открытие: ландшафт удивительным образом увязывался с африканской музыкой, к которой он по совету бывшего этнографа Игоря Борисовича добросовестно «прислушался» перед отъездом в поле. Однообразные, равновеликие холмики являли собою воплощенный перестук ударных – фоновый ритм, удручающе монотонный, как и любой большой цикл. Вверх, вниз, вверх, вниз, и так без конца, до горизонта. Но на этот цикл, на каждое его звено, накладывается особый рисунок, портрет события, который можно разглядывать в деталях, взаимосвязанных, объединенных настроением, в музыке задаваемых голосом, или флейтой, или струнами. А детали в своей совокупности определяют индивидуальность циклического звена, его непохожесть на другие.
Детали – это то, что неповторимо, то, что противоречит циклу, одновременно наполняя его содержанием. Это то, что делает змею, кусающую себя за хвост, похожей на изысканный венок. Можно перебирать звуки, словно камешки – серо-крапчатые, розово-полосатые, пегие черно-коричневые, или перебирать камешки, словно звуки – стук, свист, плеск. И не забывать о том, что, как бы там ни было, все подчинено постоянно напоминающему о себе большому ритму. Правда, ритм этот ясно и явно обнаруживается далеко не везде. Он почти не заметен в местах цивилизованных, где теряется за раздражающим обилием деталей. В больших городах люди нередко не замечают, что возвращаются на круги своя.
Так, на досуге, Михаил Александрович приходил к глубокому пониманию прописных истин, заново открывал их для себя в обстоятельствах неустроенности и несытости. Несытости в прямом смысле слова, поскольку есть то, что готовил так называемый повар, ливиец Саид из Тобрука, было практически невозможно. Перец и соль, соль и перец. Говори ему, не говори. По-арабски, по-французски, по-русски или на языке выразительных жестов. С таким количеством соли и перца можно было выдать за продукты питания и оберточную бумагу, и старую тряпку, и опилки, и протухший труп варана, и верблюжий навоз. Счастье, когда привозили консервы, тоже не бог весть какие, но они хотя бы различались по вкусу, по крайней мере, мясные от рыбных. Консервы моментально растаскивались по вагончикам и сжирались, и склад – большой металлический контейнер – запирать в этом случае было бесполезно: сорвут замок, растащат и сожрут.
Вода была тоже не ах. Раз в неделю доставляли огромную цистерну с жесткой, сильно минерализованной водой. Полезной она отнюдь не являлась, а, по слухам, способствовала образованию камней в почках. Руки и тело после мытья такой водой покрывались белым известковым налетом. Тем не менее воду приходилось экономить, под подтекающий кран подставлялось ведро. Но пустынной флоре, вероятно, достаточно просто влажных испарений, случайно упавших капель, чтобы расти, и вокруг цистерны зеленело. Зеленело, и буйно, и вокруг отхожего места, и ходить туда становилось страшновато: неизвестно, кто мог поселиться в кущах высотой аж до середины икры. Но в конце апреля началась жара, достойная преисподней, как верно заметил Игорь Борисович, и кущи выжгло. Кроме того, выпитая вода моментально превращалась в пот, не доходя до мочевого пузыря, и пользоваться отхожим местом стали гораздо реже.
В полдень случайно упавшие капли испарялись, не долетая до земли. Испарились и рабочие-арабы, но опоры моста, как это ни странно, стали расти гораздо быстрее. Михаил Александрович ежедневно посещал место строительства и вежливо и подробно отвечал на вопросы прораба, который ответов не слушал, а смотрел в белесую колеблющуюся даль, так как и сам прекрасно знал, что делать. Михаил Александрович уже привык и не замирал столбом перед миражами, лужицами растекавшимися по каменистой трещиноватой земной поверхности прямо под ногами. Привык он и к смерчикам, возникающим на пустом месте, при полном, казалось бы, безветрии. Смерчики охватывали колени, шурша песком и мельчайшими камешками, насыпали пыли и песку за пазуху и в карманы, забивали рот и нос, оседали в волосах и на ресницах, если ты раззява и не успел увернуться.
С пустынной экзотикой, с миражами, смерчиками, признаками надвигающейся пыльной бури, гадами ползучими и кусачими, а также еще с некоторыми полезными вещами, например с тем, что к верблюду-самцу следует подходить с наветренной стороны, знакомил Михаила Александровича переводчик Макс Арван, временами полубезумный от контузии.
– Миша, они дурно пахнут, эти самые корабли пустыни. Воняют дерьмом, особенно по весне, во время гона. И воняют со стороны головы, а не хвоста. У них такие шишки на голове специальные, ароматические, чтобы верблюдиц соблазнять и метить свою территорию. Они, когда пасутся, трутся головой, если есть обо что. Когда караван проходит, то – о-о, какое амбре! У меня такое впечатление, что бедуины завязывают пол-лица не столько по причине летящего песка, сколько по причине верблюжьего амбре.
– А если ветра нет, с какой стороны к ним подходить? – чисто от скуки спросил Михаил Александрович.
– Ты лучше к ним совсем не подходи. Полезешь к верблюдице, тут же явится ее благоверный, и поскольку вы друг другу не представлены, то мало ли что взбредет ему в голову.
– Оплюет?
– В жизни не видел, чтобы верблюды плевались, – возмущенно замотал головой Макс. – Может, и есть такие специально выдрессированные, советские, для кино, но за все двадцать лет, что обретаюсь на Востоке, я не видел ни одного верблюда, ведущего себя столь вульгарно.
– А что тогда? Может напасть?
– Это вряд ли, но станет самоутверждаться и может задеть. Он большой, верблюд-то, а ты маленький. Будет больно.
Пятидесятидвухлетний Максим Иванович Арван, состоявший в должности переводчика, был в той же мере необходим на стройке, сколь и Михаил Александрович Лунин, то есть вовсе не нужен. Арабы и русские – строители, инженерно-технический персонал, обслуживающий персонал, отдельные любопытствующие кочевники – очень быстро находили общий язык и прекрасно могли объясняться с помощью одного-единственного общеизвестного русского словосочетания, воспринимаемого таинственным образом на всех широтах, значение которого менялось в зависимости от интонационного наполнения, и не особенно богатой, как русской, так и арабской мимики.
Максим Иванович Арван обретался в разных уголках пустыни, куда его какая-то добрая душа командировала переводчиком, спасая от неминуемой при его длинном языке и последствиях контузии психушки, плачущей по нему на великой родине. Макс болтал. «Болтал все не то», как выразился Игорь Борисович. Болтал с тех пор, как в смущающих дипломатов обстоятельствах был ранен в Египте. Наши, как известно, помогали советами египтянам, учили их метко стрелять в бывших советских граждан, составлявших немалую часть израильской армии.
– Миша, – сокрушенно качал головой Макс, – у меня полная записная книжка израильских адресов, наши пленные давали. Хоть сейчас езжай в гости в Иерусалим или в Хайфу. Так эти разве пустят! – махал рукой в северном направлении Макс.
– Они, пленные, что, благополучно вернулись домой? – удивлялся Михаил Александрович.
– Ну да, а ты как думал? Отработали, пока война не кончилась, и вернулись. Чего им не вернуться было? Я даже как-то раз обнаглел и позвонил в Хайфу одному киевскому русскому Мусе Гульману. Он искренне обрадовался и спросил, когда меня ждать. Я ведь им там переводил при случае. Они же с арабами тоже как-никак, подневольно, но общались. Мусю я разочаровал, а сам получил в очередной раз по моей больной голове за несанкционированный звонок, и сослали меня переводить в места, где телефоны не водятся, а также нет почты и телеграфа.
– Американцы ведь Израиль тогда всячески поддерживали, я не ошибаюсь?
– Американцы, да, поддерживали. А египетские гетеры поддерживали американцев, то есть союзников врага. То есть не поддерживали, разумеется (это я заговариваюсь), – подмигнул Макс, – а разлагали изнутри. Нас бы так разлагали. А то, как ни ночь, плывут. На освещенных веселыми лампочками лодках. Плывут. Целый цветник благоуханный плывет прямо к американскому военному судну и беспрепятственно поднимается на борт. И разлагает. Под музыку. Слюнки текли, знаешь ли, Миша, по молодости-то. Успевай только подбирать и утираться.
Михаил Александрович слушал с интересом и безбоязненно. Потому что был не трус, потому что разговор велся под уворованное со склада пиво за пределами лагеря, меж уютных камушков, под звездным посевом, под умирающей луной, принявшей форму персиковой косточки. И еще потому не боялся, что была недвусмысленная установка: Максу Арвану не верить, так как сей субъект больной на головушку, мало ли что он болтает.
– Арабы-то как, стрелять научились? – поинтересовался Михаил Александрович.
– А как же, – ответил Макс, – в конце концов, научились. Когда война закончилась, мы тепло попрощались с египетскими товарищами и пошли себе маршем по холодку. А египетские товарищи, в благодарность за то, что их так хорошо учили, решили продемонстрировать слаженность действий и меткость стрельбы. И как вдарили по колонне… Метко. Мне вот чуть голову не снесли. Потом, правда, на высшем уровне выяснилось, что они приняли нас за израильтян, заблудившихся у них в тылу. Были принесены извинения и выражено глубокое сожаление в связи с прискорбным инцидентом. Но мне так думается, что благодарные арабы просто устроили прощальный фейерверк, а поскольку в небо промахнулись, то попали в нас. Чисто случайно.
И Макс, упившийся натощак дефицитным пивом, не совсем в тему, но с воодушевлением исполнил идеологически чуждый, но широко известный марш:
– Ну ты даешь, – восхитился Котя и уставился на голую коленку доньи Инес, не уместившуюся под одеялом. – Ну, ты, Вадимыч, выдал.
– Обстоятельства исключают неоднозначное толкование, – поджала губы Барбосовна, – я прошу вас это отметить, Константин.
– Где отметить? – удивился Котя, мужик невредный.
– Документально зафиксировать. Актом.
– С кем? – строил из себя идиота Клювов.
– Со мной, как главой комиссии. С Окулько, как членом комиссии. С Леонидом Семеновичем, как комендантом. Хотя можно и без Леонида Семеновича. Он, кажется, нездоров, – повела носом в сторону коменданта методистка.
– Лучше без меня, – подтвердил Леонид Семенович, – я старый и больной. Какие мне акты?
– Слушайте, что происходит? – взъярилась Барбосовна. – Что за балаган и шутки дурного толка? Налицо факт аморального поведения комсомольца Лунина вкупе с комсомолкой Гусик.
– Вкупе, – фыркнуло Окулько.
– Шура, вы на грани отчисления! У вас шесть штук хвостов! Вас пожалели и взяли в комиссию, чтобы как-то поддержать, а вы насмехаетесь. Если вы сейчас же не придете в должное настроение, я сегодня же подготовлю приказ о вашем отчислении.
– Леонид Семенович, вы же говорили, что тут какие-то вражеские сборища проводятся, – на голубом глазу сдал коменданта Клювов. – А тут всего-то Вадька с Инкой, того… Вкупе… Все-то вам мерещится.
– Как то есть мерещится? А этот здесь почему? – Комендант уставил палец на Вадима: – Мерещится?
– Нет, Леонид Семенович. Не мерещится, – отчетливо проговорила Барбосовна и потрясла крашенными хной локончиками, пришпиленными высоко над ушами. – И его личное дело, а также личное дело этой… этой… хм… Гусик будет рассмотрено в комитете комсомола. Так я понимаю, Константин?
– Ну, примерно… – нехотя выдавил Клювов.
– Примерно – это как? – насторожилась кровожадная методистка.
– Ну, будет, Зинаида Борисовна, будет рассмотрено, – развел руками Клювов и, выходя, возмущенно фыркнул через плечо: – Дверь надо было запирать, любовнички хреновы! Пороть вас некому.
Личное дело Лунина, Вадима Михайловича, комсомольца, кандидата в члены КПСС, общественника, отличника и ленинского стипендиата, и Гусик, Инны Сергеевны, комсомолки, троечницы, подозреваемой в порочащих идеологических связях, рассматривалось с участием члена парткома, пожилого и целомудренного дядечки, доцента кафедры педиатрии, который путался и смущался, подбирая слова, характеризующие поведение виновных. Дядечка делал попытки свести все к идеологической диверсии, но веселящиеся комсомольцы смаковали клубничку и не поняли или сделали вид, что не поняли пожилого партийца. Инна, которой балаган был скучен и неинтересен, и Вадим, разобиженный на вчерашних приятелей, терпели не долго и, попросив слова, сделали заявление о том, что намерены пожениться.
Секунды окрашивались в разные цвета, цвета страсти и умиротворения, не имевшие названия на человеческом языке. Секунды приобретали неожиданные формы, плоские и объемные, многослойные, плавные, текучие, звездчатые, пузырчатые, кристалловидные. Чтобы описать их, понадобилось бы слишком много слов или очень сложные математические формулы. Иногда сердце замирало, и остановившийся на пути поступательного, последовательного движения миг начинал клубиться, разворачиваться, расцветать, распускаться, раскрываться до немыслимых глубин и затягивать в бездну вечности, безвременья. Бездна пугала, призывала, дарила уверенность в возможности парения, одинокого бесконечного полета. Одинокого, потому что умирают люди в одиночку. Одним словом, Олег умирал от счастья.
Лина уверенно и легко вела Олега по лабиринту неизведанного и посмеивалась про себя, снисходительно и довольно, зная цену его открытиям. Она знала также, что не слишком долго проблуждает он в сладких дебрях, что скоро, пресыщенный, как нагулявшийся кот, вернется и вновь обретет способность воспринимать окружающее в его реалиях, ясных и непреложных. Ясных и непреложных, если, разумеется, ничего не усложнять искусственным образом. Любовь – занятие весьма приятное, лучшее из занятий, но оно, как и любое удовольствие, требует досуга, а досуг – материальной базы. Такая вот простенькая цепочка. Из этого и следует исходить. И Лина терпеливо ждала момента, когда Олег будет в состоянии воспринимать членораздельную речь, а не только нежное мурлыканье, страстные стоны и жалобное рычание. А дождавшись, приступила к делу. С некоторым сожалением приступила, Олег ей очень нравился. Очень.
– Каникулы заканчиваются, – без всякого выражения сказала она, глядя в синюю темень за окном, и прильнула к Олегу, повторив в плечо глухим, полным муки голосом: – Каникулы заканчиваются.
– Ты с ума сошла, – очнулся Олег. – Как это?
– Какое сегодня число, а? Ты знаешь?
Вопрос был не из легких, жестоким и коварным был вопрос. Загадка Сфинкса, а не вопрос. Или, что корректнее, загадка Сфинкс, любострастной, но трезвомыслящей. Она сама же на свой вопрос и ответила, чтобы вывести Олега из ступора, в который он впал, пытаясь разгадать загадку:
– Двадцать восьмое марта, сэр рыцарь. Каникулы заканчиваются.
– Вот черт, – зарылся в подушку Олег. – Ты меня выгоняешь?
– Придется, – легко и горько усмехнулась она.
– Лина!
– А что ты предлагаешь, сэр рыцарь? У нас остался один день. Послезавтра возвращается мой сын. Мы с тобой, конечно, будем встречаться, но… Это будет уже другая сказка, не такая волшебная. Как ни жаль.
– Лина… – умоляющим голосом повторил Олег.
– Я понимаю, милый, что это нож в спину, но… Может быть, у тебя есть какие-то предложения? Не думаю, что есть. Тебе ведь возвращаться на работу, дрессировать мальчишек, провожать домой брата…
Но все оказалось проще. Инна, Инесса, донья Инес оказалась одна. Ее подружки, компаньонки, дуэньи отсутствовали, так как две из них подрабатывали ночными медсестрами в больничных корпусах того же Первого меда, а Гуля разъезжала на «скорой». Инна, случалось, тоже где-то дежурила, когда финансовые обстоятельства становились из рук вон, но не сегодня. Сегодня она распахнула окно в ночь, чтобы выветрился угар неудачного «сейшна», и уселась в темноте на подоконник, размышляя о том, что надо бы, наконец, собраться и вернуть себе девичью фамилию, легкомысленно утраченную после никчемного, весьма кратковременного замужества, случившегося чуть ли не в школьном возрасте. Это было давно и неправда, но не вековать же век с фамилией Гусик.
На ней была байковая ночная рубашка, застиранная до полной потери ворса, и одеяло внакидку. И дверь на стук Вадима Инна открыла дверь именно в таком виде. Он, как и мечтал, осыпал ее подснежниками, помятыми, утратившими первозданную свежесть. Несколько цветков запутались в волосах да так и остались там на всю ночь. На всю долгую ночь, которая началась неловкими, грубоватыми, скомканными, как подснежники, поцелуями. Поцелуи эти подсказали Инне, что поначалу ей придется все брать на себя, что, действуя, придется быть терпеливой и снисходительной и немного лживой в выражении восторга и благодарности.
* * *
Лина, в самом деле, ждала, никуда не уехала. Она ждала, ее пышное каре обвисло по-домашнему, на крыльях носа скаталась мелкими комочками пудра, под глазами залегли тени, а освежить помаду на губах она забыла, и лепестки орхидеи выглядели как никогда беззащитно.Она сжала Олегу руку, потом погладила по плечу, обвела пальцами кровоподтек на скуле и сказала, что-то пряча за легкой иронией:
– Ты рыцарь из рыцарей, сэр Олег. Поедем-ка… в мой замок. Там нас не будут подстерегать неожиданности.
– Жаль, – выдохнул осмелевший после приключения Олег, ловя губами ее пальцы.
– Ты не знаешь, о чем говоришь, – жестковато усмехнулась Лина и решительно повернула ключ зажигания. Она привычно встряхнула волосами перед тем, как нажать на газ, и машина, белый зверь, словно чувствуя нетерпение хозяйки, понеслась по ночному городу, разбрызгивая весеннюю слякоть.
И все состоялось. Голубая вода в ванне, невиданные плавающие свечи в широком мелком фаянсе, золотистый хмельной напиток из одной на двоих серебряной чаши, опрокинутая ваза с увядающими нарциссами. Вода из вазы, не иначе как зачерпнутая в далекой священной реке, пролилась на ковер. Ковер впитал и соленую испарину, и любовную мутноватую влагу…
Из-за стекла книжной полки с черной глянцевой обложки выставочного каталога на переплетенные тела мужчины и женщины свысока смотрела посмертная золотая маска самого знаменитого фараона.
Глава 3
Ты приближаешься к великолепному цветку, он сияет ласковым взором и источает загадочное сладостное благоухание, вот ты склоняешься, чтобы лучше видеть прекрасное лицо… И тут из венчика мерцающих лепестков тебя поражает леденящий убийственный взгляд василиска! Вот что я пережил в этот миг…
Э. Т. А. Гофман. Приключения в Новогоднюю ночь
– Сфинкс, душа моя, пора бы уже и наиграться. Когда, наконец, появится результат?
– Вам не понять, Петр Иванович. Вы не художник, не артист своего дела. Вам чуждо вдохновение. Вы сухой профессионал. Вы не были, случайно, зубрилкой в школе?
– Был. И не вижу в этом ничего плохого. Благодаря зубрежке до сих пор не растерял полезных школьных знаний в отличие от многих прочих. А насчет артистизма… Так вы не забывайте, что, вместо того чтобы тихо сидеть в бухгалтерии своего предприятия, вы именно по причине избыточности творческих устремлений чуть было не отправились за ваши валютные фокусы сами знаете куда. Вам бы на меня молиться, что я взял вас на оперативную работу, и не куда-нибудь, а в финансовое управление. Вам бы молиться, а вы царапаетесь. Между прочим, все забываю спросить: почему вы выбрали мужской псевдоним? Почему Сфинкс? С конспирацией у нас все и так в порядке. Только путаете все.
Она расхохоталась, высоко вскинув подбородок.
– А говорите, что не растеряли школьных знаний. Сфинкс – это женский персонаж, да будет вам известно. Не он, а она. Загадочная, коварная Сфинкс.
– Этого следовало ожидать, – проворчал Петр Иванович. – Загадочная, коварная. Если я добавлю, что и любострастная, тоже, скорее всего, не ошибусь.
– Вам-то что за дело? – изогнулись, словно под порывом ветра, лепестки орхидеи. – Уж какая есть. Завидуете? Объектам разработки завидуете?
– Не надо только хамить, милочка. У вас задание, а не медовый месяц.
– Совмещаю приятное с полезным. Санкционированно, прошу заметить, совмещаю, – строптиво дернулось прямое египетское плечо. – Вы же хотите, чтобы он на все пошел ради меня? Ну так до этого его нужно еще довести.
– И долго доводить намерены?
– Да нет. Скоро сын возвращается. Так что – нет, не долго. Денек, другой. А что за срочность? Все ведь на мази? Или я ошибаюсь?
– Не ваше дело. В любом случае, закругляйтесь. А то разнежились, как в гареме, даже потолстели. Помимо этого и другие дела есть, да будет вам известно, пусть и не такие приятные для вас. Не все коту масленица, душа моя. Не все вам молоденьких мальчиков пользовать.
– О-о, значит, все-таки завидуете. Ах, да не пыжьтесь вы, я шучу. А, кстати, почему вы решили разрабатывать не прямого наследника? Не целесообразнее было бы обрабатывать другого?
– А что, вы и за второго готовы взяться? Слюнки текут?
– Мелко мстите, Петр Иванович, – колыхнулась орхидея, – мелко. И меня ваша шпилька нисколько не задевает. Лучше удовлетворите мое любопытство.
– Удовлетворю, ненасытная вы наша. Он – тоже прямой наследник, так как законным образом усыновлен. А выбран был по той причине, что его психологическая характеристика нас больше вдохновляет. Второй – хлипковат. Возможно, его намного легче было бы… убедить, но я не поставил бы на него, когда бы дошло до дела. Хлипковат. А третий – младенец.
* * *
Как никому не нужен был мост посреди пустыни, так никому не нужен был и консультант, то есть Михаил Александрович. Он сразу это понял и старался никому не мешать, не мельтешить и только отвечать, если спрашивают.Изыскательские работы давно закончились, и геологи валяли дурака, досиживая положенный по контракту срок. Они, вытряхнув из старого ободранного автобусика обитавшего в нем переводчика, уезжали, бессовестно сжигая запасы бензина, куда-то в глубь каменистой пустыни, к множественным ровным, словно насыпным, холмикам, покрытым пестрыми камешками, и, как дети, собирали самые красивые, зная, что увезти их все равно не удастся. Михаил Александрович от нечего делать тоже как-то раз напросился с ними и вволю побродил по пестроцветам, насиделся на склоне, перебирая, пересыпая мелкие камешки, разглядывая неповторимый узор на каждом из них.
Поездка не прошла даром. Михаил Александрович сделал для себя открытие: ландшафт удивительным образом увязывался с африканской музыкой, к которой он по совету бывшего этнографа Игоря Борисовича добросовестно «прислушался» перед отъездом в поле. Однообразные, равновеликие холмики являли собою воплощенный перестук ударных – фоновый ритм, удручающе монотонный, как и любой большой цикл. Вверх, вниз, вверх, вниз, и так без конца, до горизонта. Но на этот цикл, на каждое его звено, накладывается особый рисунок, портрет события, который можно разглядывать в деталях, взаимосвязанных, объединенных настроением, в музыке задаваемых голосом, или флейтой, или струнами. А детали в своей совокупности определяют индивидуальность циклического звена, его непохожесть на другие.
Детали – это то, что неповторимо, то, что противоречит циклу, одновременно наполняя его содержанием. Это то, что делает змею, кусающую себя за хвост, похожей на изысканный венок. Можно перебирать звуки, словно камешки – серо-крапчатые, розово-полосатые, пегие черно-коричневые, или перебирать камешки, словно звуки – стук, свист, плеск. И не забывать о том, что, как бы там ни было, все подчинено постоянно напоминающему о себе большому ритму. Правда, ритм этот ясно и явно обнаруживается далеко не везде. Он почти не заметен в местах цивилизованных, где теряется за раздражающим обилием деталей. В больших городах люди нередко не замечают, что возвращаются на круги своя.
Так, на досуге, Михаил Александрович приходил к глубокому пониманию прописных истин, заново открывал их для себя в обстоятельствах неустроенности и несытости. Несытости в прямом смысле слова, поскольку есть то, что готовил так называемый повар, ливиец Саид из Тобрука, было практически невозможно. Перец и соль, соль и перец. Говори ему, не говори. По-арабски, по-французски, по-русски или на языке выразительных жестов. С таким количеством соли и перца можно было выдать за продукты питания и оберточную бумагу, и старую тряпку, и опилки, и протухший труп варана, и верблюжий навоз. Счастье, когда привозили консервы, тоже не бог весть какие, но они хотя бы различались по вкусу, по крайней мере, мясные от рыбных. Консервы моментально растаскивались по вагончикам и сжирались, и склад – большой металлический контейнер – запирать в этом случае было бесполезно: сорвут замок, растащат и сожрут.
Вода была тоже не ах. Раз в неделю доставляли огромную цистерну с жесткой, сильно минерализованной водой. Полезной она отнюдь не являлась, а, по слухам, способствовала образованию камней в почках. Руки и тело после мытья такой водой покрывались белым известковым налетом. Тем не менее воду приходилось экономить, под подтекающий кран подставлялось ведро. Но пустынной флоре, вероятно, достаточно просто влажных испарений, случайно упавших капель, чтобы расти, и вокруг цистерны зеленело. Зеленело, и буйно, и вокруг отхожего места, и ходить туда становилось страшновато: неизвестно, кто мог поселиться в кущах высотой аж до середины икры. Но в конце апреля началась жара, достойная преисподней, как верно заметил Игорь Борисович, и кущи выжгло. Кроме того, выпитая вода моментально превращалась в пот, не доходя до мочевого пузыря, и пользоваться отхожим местом стали гораздо реже.
В полдень случайно упавшие капли испарялись, не долетая до земли. Испарились и рабочие-арабы, но опоры моста, как это ни странно, стали расти гораздо быстрее. Михаил Александрович ежедневно посещал место строительства и вежливо и подробно отвечал на вопросы прораба, который ответов не слушал, а смотрел в белесую колеблющуюся даль, так как и сам прекрасно знал, что делать. Михаил Александрович уже привык и не замирал столбом перед миражами, лужицами растекавшимися по каменистой трещиноватой земной поверхности прямо под ногами. Привык он и к смерчикам, возникающим на пустом месте, при полном, казалось бы, безветрии. Смерчики охватывали колени, шурша песком и мельчайшими камешками, насыпали пыли и песку за пазуху и в карманы, забивали рот и нос, оседали в волосах и на ресницах, если ты раззява и не успел увернуться.
С пустынной экзотикой, с миражами, смерчиками, признаками надвигающейся пыльной бури, гадами ползучими и кусачими, а также еще с некоторыми полезными вещами, например с тем, что к верблюду-самцу следует подходить с наветренной стороны, знакомил Михаила Александровича переводчик Макс Арван, временами полубезумный от контузии.
– Миша, они дурно пахнут, эти самые корабли пустыни. Воняют дерьмом, особенно по весне, во время гона. И воняют со стороны головы, а не хвоста. У них такие шишки на голове специальные, ароматические, чтобы верблюдиц соблазнять и метить свою территорию. Они, когда пасутся, трутся головой, если есть обо что. Когда караван проходит, то – о-о, какое амбре! У меня такое впечатление, что бедуины завязывают пол-лица не столько по причине летящего песка, сколько по причине верблюжьего амбре.
– А если ветра нет, с какой стороны к ним подходить? – чисто от скуки спросил Михаил Александрович.
– Ты лучше к ним совсем не подходи. Полезешь к верблюдице, тут же явится ее благоверный, и поскольку вы друг другу не представлены, то мало ли что взбредет ему в голову.
– Оплюет?
– В жизни не видел, чтобы верблюды плевались, – возмущенно замотал головой Макс. – Может, и есть такие специально выдрессированные, советские, для кино, но за все двадцать лет, что обретаюсь на Востоке, я не видел ни одного верблюда, ведущего себя столь вульгарно.
– А что тогда? Может напасть?
– Это вряд ли, но станет самоутверждаться и может задеть. Он большой, верблюд-то, а ты маленький. Будет больно.
Пятидесятидвухлетний Максим Иванович Арван, состоявший в должности переводчика, был в той же мере необходим на стройке, сколь и Михаил Александрович Лунин, то есть вовсе не нужен. Арабы и русские – строители, инженерно-технический персонал, обслуживающий персонал, отдельные любопытствующие кочевники – очень быстро находили общий язык и прекрасно могли объясняться с помощью одного-единственного общеизвестного русского словосочетания, воспринимаемого таинственным образом на всех широтах, значение которого менялось в зависимости от интонационного наполнения, и не особенно богатой, как русской, так и арабской мимики.
Максим Иванович Арван обретался в разных уголках пустыни, куда его какая-то добрая душа командировала переводчиком, спасая от неминуемой при его длинном языке и последствиях контузии психушки, плачущей по нему на великой родине. Макс болтал. «Болтал все не то», как выразился Игорь Борисович. Болтал с тех пор, как в смущающих дипломатов обстоятельствах был ранен в Египте. Наши, как известно, помогали советами египтянам, учили их метко стрелять в бывших советских граждан, составлявших немалую часть израильской армии.
– Миша, – сокрушенно качал головой Макс, – у меня полная записная книжка израильских адресов, наши пленные давали. Хоть сейчас езжай в гости в Иерусалим или в Хайфу. Так эти разве пустят! – махал рукой в северном направлении Макс.
– Они, пленные, что, благополучно вернулись домой? – удивлялся Михаил Александрович.
– Ну да, а ты как думал? Отработали, пока война не кончилась, и вернулись. Чего им не вернуться было? Я даже как-то раз обнаглел и позвонил в Хайфу одному киевскому русскому Мусе Гульману. Он искренне обрадовался и спросил, когда меня ждать. Я ведь им там переводил при случае. Они же с арабами тоже как-никак, подневольно, но общались. Мусю я разочаровал, а сам получил в очередной раз по моей больной голове за несанкционированный звонок, и сослали меня переводить в места, где телефоны не водятся, а также нет почты и телеграфа.
– Американцы ведь Израиль тогда всячески поддерживали, я не ошибаюсь?
– Американцы, да, поддерживали. А египетские гетеры поддерживали американцев, то есть союзников врага. То есть не поддерживали, разумеется (это я заговариваюсь), – подмигнул Макс, – а разлагали изнутри. Нас бы так разлагали. А то, как ни ночь, плывут. На освещенных веселыми лампочками лодках. Плывут. Целый цветник благоуханный плывет прямо к американскому военному судну и беспрепятственно поднимается на борт. И разлагает. Под музыку. Слюнки текли, знаешь ли, Миша, по молодости-то. Успевай только подбирать и утираться.
Михаил Александрович слушал с интересом и безбоязненно. Потому что был не трус, потому что разговор велся под уворованное со склада пиво за пределами лагеря, меж уютных камушков, под звездным посевом, под умирающей луной, принявшей форму персиковой косточки. И еще потому не боялся, что была недвусмысленная установка: Максу Арвану не верить, так как сей субъект больной на головушку, мало ли что он болтает.
– Арабы-то как, стрелять научились? – поинтересовался Михаил Александрович.
– А как же, – ответил Макс, – в конце концов, научились. Когда война закончилась, мы тепло попрощались с египетскими товарищами и пошли себе маршем по холодку. А египетские товарищи, в благодарность за то, что их так хорошо учили, решили продемонстрировать слаженность действий и меткость стрельбы. И как вдарили по колонне… Метко. Мне вот чуть голову не снесли. Потом, правда, на высшем уровне выяснилось, что они приняли нас за израильтян, заблудившихся у них в тылу. Были принесены извинения и выражено глубокое сожаление в связи с прискорбным инцидентом. Но мне так думается, что благодарные арабы просто устроили прощальный фейерверк, а поскольку в небо промахнулись, то попали в нас. Чисто случайно.
И Макс, упившийся натощак дефицитным пивом, не совсем в тему, но с воодушевлением исполнил идеологически чуждый, но широко известный марш:
– Макс, а ты и на строительстве Асуанской плотины побывал? – спросил Михаил Александрович. Но Макс, скорбная головушка, отрубился, и перед Михаилом Александровичем встала проблема транспортировки Макса к автобусу, где тот предпочитал ночевать, так как испытывал неприязнь к пустынной живности. Макс был глубоко убежден, что в автобус, пропахший бензином, скорпионы и прочие неприятные твари не наползут.
Ведет вперед нас Голда Меир
И бог войны Моше Даян,
А впереди желанной целью —
Еврейский город Асуан.
* * *
Утро началось с крупной неприятности. Ни свет ни заря, в половине седьмого, заявилась комиссия из деканата во главе с комсомольским боссом Котей Клювовым. Котя Клювов, такой же сонный, как и сладкая парочка, прикрывающая срам узким одеялом, был зол на весь свет, известная своей вредностью методистка Зинаида Борисовна, в обиходе Зануда Барбосовна, – безмерно счастлива, неизвестное лицо без выраженных половых признаков, обычно обитающее в спортзале на параллельных брусьях, – держалось индифферентно. А позади троицы не опохмелившимся привидением покачивался и плыл по сквозняку комендант, по вине которого и проводилось мероприятие. Коменданту давно не нравилась эта комната, он давно принюхивался и шпионил, а потом донес, не дожидаясь, пока донесет кто-нибудь другой.– Ну ты даешь, – восхитился Котя и уставился на голую коленку доньи Инес, не уместившуюся под одеялом. – Ну, ты, Вадимыч, выдал.
– Обстоятельства исключают неоднозначное толкование, – поджала губы Барбосовна, – я прошу вас это отметить, Константин.
– Где отметить? – удивился Котя, мужик невредный.
– Документально зафиксировать. Актом.
– С кем? – строил из себя идиота Клювов.
– Со мной, как главой комиссии. С Окулько, как членом комиссии. С Леонидом Семеновичем, как комендантом. Хотя можно и без Леонида Семеновича. Он, кажется, нездоров, – повела носом в сторону коменданта методистка.
– Лучше без меня, – подтвердил Леонид Семенович, – я старый и больной. Какие мне акты?
– Слушайте, что происходит? – взъярилась Барбосовна. – Что за балаган и шутки дурного толка? Налицо факт аморального поведения комсомольца Лунина вкупе с комсомолкой Гусик.
– Вкупе, – фыркнуло Окулько.
– Шура, вы на грани отчисления! У вас шесть штук хвостов! Вас пожалели и взяли в комиссию, чтобы как-то поддержать, а вы насмехаетесь. Если вы сейчас же не придете в должное настроение, я сегодня же подготовлю приказ о вашем отчислении.
– Леонид Семенович, вы же говорили, что тут какие-то вражеские сборища проводятся, – на голубом глазу сдал коменданта Клювов. – А тут всего-то Вадька с Инкой, того… Вкупе… Все-то вам мерещится.
– Как то есть мерещится? А этот здесь почему? – Комендант уставил палец на Вадима: – Мерещится?
– Нет, Леонид Семенович. Не мерещится, – отчетливо проговорила Барбосовна и потрясла крашенными хной локончиками, пришпиленными высоко над ушами. – И его личное дело, а также личное дело этой… этой… хм… Гусик будет рассмотрено в комитете комсомола. Так я понимаю, Константин?
– Ну, примерно… – нехотя выдавил Клювов.
– Примерно – это как? – насторожилась кровожадная методистка.
– Ну, будет, Зинаида Борисовна, будет рассмотрено, – развел руками Клювов и, выходя, возмущенно фыркнул через плечо: – Дверь надо было запирать, любовнички хреновы! Пороть вас некому.
Личное дело Лунина, Вадима Михайловича, комсомольца, кандидата в члены КПСС, общественника, отличника и ленинского стипендиата, и Гусик, Инны Сергеевны, комсомолки, троечницы, подозреваемой в порочащих идеологических связях, рассматривалось с участием члена парткома, пожилого и целомудренного дядечки, доцента кафедры педиатрии, который путался и смущался, подбирая слова, характеризующие поведение виновных. Дядечка делал попытки свести все к идеологической диверсии, но веселящиеся комсомольцы смаковали клубничку и не поняли или сделали вид, что не поняли пожилого партийца. Инна, которой балаган был скучен и неинтересен, и Вадим, разобиженный на вчерашних приятелей, терпели не долго и, попросив слова, сделали заявление о том, что намерены пожениться.
* * *
Олег, практически поселившийся у Лины, потерял временные ориентиры. Он не смог бы назвать ни дня недели, ни числа. Хорошо, если бы вспомнил, какой на дворе месяц. А семь утра и семь вечера наверняка бы перепутал, так как и в семь утра, и в семь вечера в конце марта Ленинград освещен примерно одинаково, а может быть, и по-разному, но Олег забыл как. Время для него измерялось теперь силой желания и потоком нежности, ходившими по кругу, как часовая и минутная стрелки. Сердце по-прежнему отстукивало секунды, но оно торопилось, и секунды стали неравномерны по длительности и гораздо короче, поэтому, наверное, время текло так быстро и незаметно.Секунды окрашивались в разные цвета, цвета страсти и умиротворения, не имевшие названия на человеческом языке. Секунды приобретали неожиданные формы, плоские и объемные, многослойные, плавные, текучие, звездчатые, пузырчатые, кристалловидные. Чтобы описать их, понадобилось бы слишком много слов или очень сложные математические формулы. Иногда сердце замирало, и остановившийся на пути поступательного, последовательного движения миг начинал клубиться, разворачиваться, расцветать, распускаться, раскрываться до немыслимых глубин и затягивать в бездну вечности, безвременья. Бездна пугала, призывала, дарила уверенность в возможности парения, одинокого бесконечного полета. Одинокого, потому что умирают люди в одиночку. Одним словом, Олег умирал от счастья.
Лина уверенно и легко вела Олега по лабиринту неизведанного и посмеивалась про себя, снисходительно и довольно, зная цену его открытиям. Она знала также, что не слишком долго проблуждает он в сладких дебрях, что скоро, пресыщенный, как нагулявшийся кот, вернется и вновь обретет способность воспринимать окружающее в его реалиях, ясных и непреложных. Ясных и непреложных, если, разумеется, ничего не усложнять искусственным образом. Любовь – занятие весьма приятное, лучшее из занятий, но оно, как и любое удовольствие, требует досуга, а досуг – материальной базы. Такая вот простенькая цепочка. Из этого и следует исходить. И Лина терпеливо ждала момента, когда Олег будет в состоянии воспринимать членораздельную речь, а не только нежное мурлыканье, страстные стоны и жалобное рычание. А дождавшись, приступила к делу. С некоторым сожалением приступила, Олег ей очень нравился. Очень.
– Каникулы заканчиваются, – без всякого выражения сказала она, глядя в синюю темень за окном, и прильнула к Олегу, повторив в плечо глухим, полным муки голосом: – Каникулы заканчиваются.
– Ты с ума сошла, – очнулся Олег. – Как это?
– Какое сегодня число, а? Ты знаешь?
Вопрос был не из легких, жестоким и коварным был вопрос. Загадка Сфинкса, а не вопрос. Или, что корректнее, загадка Сфинкс, любострастной, но трезвомыслящей. Она сама же на свой вопрос и ответила, чтобы вывести Олега из ступора, в который он впал, пытаясь разгадать загадку:
– Двадцать восьмое марта, сэр рыцарь. Каникулы заканчиваются.
– Вот черт, – зарылся в подушку Олег. – Ты меня выгоняешь?
– Придется, – легко и горько усмехнулась она.
– Лина!
– А что ты предлагаешь, сэр рыцарь? У нас остался один день. Послезавтра возвращается мой сын. Мы с тобой, конечно, будем встречаться, но… Это будет уже другая сказка, не такая волшебная. Как ни жаль.
– Лина… – умоляющим голосом повторил Олег.
– Я понимаю, милый, что это нож в спину, но… Может быть, у тебя есть какие-то предложения? Не думаю, что есть. Тебе ведь возвращаться на работу, дрессировать мальчишек, провожать домой брата…