– В общем, – сдержанно продолжил Женька, который, похоже, не обратил никакого внимания на то, что она, фактически, назвала его дураком, – если назад надо смотреть, просто берешь маленькое зеркальце. Сначала трудно понять, куда смотришь. А потом привыкаешь. Ничего… Полезная штука. Особенно если за кем-то следишь. Вот как ты сейчас…
– Да я не слежу… Так, показалось… – пробормотала она, глядя себе под ноги. – Просто вчера вечером на девчонку из нашего парадного какой-то идиот напал. Откуда я знаю, может, он там теперь на всех будет нападать.
– Напал, и что? – спросил Невский, впервые за время их прогулки глядя на нее.
– Ничего… – мрачно ответила Альбина, как будто обидевшись.
– Что «ничего»?
– Ну отстань, а?.. Ничего, и все. Напал, а она убежала.
Он не стал приставать к ней с расспросами. Выражая свое недоумение, только приподнял и опустил брови.
Она продолжала хранить на лице надменное выражение, хотя, чем ближе они подходили к дому, тем тревожнее ей становилось. Когда они прошли мимо стройки, неуютно стало и Невскому. Он тоже стал оглядываться, потому что очень уж тонко чувствовал состояние другого человека. Он давно знал это про себя. И поэтому старался не очень отягощать себя активным соприкосновением с другими людьми. Это было для него делом хлопотным.
Когда они уже подходили к дому, с противоположной стороны улицы поперек дороги шмыгнула кошка. Альбина с завидной реакцией рванула вперед. Кошка заметалась, но Альбина успела все-таки ее опередить, так что дорогу она перебежала только Женьке. Он собирался идти дальше, но Альбина с каким-то средневековым ужасом вдруг зашептала:
– Ты что?! Не ходи! Плюнь через плечо и пять шагов назад пройди!
– Да ну… Ерунда какая… – Женька даже смутился от ее бурной реакции. Ведь сам он никогда не придавал значения таким вещам. – Да кошка-то не черная! Я понимаю, если бы еще черная была…
– Нет! Ну пожалуйста, что тебе, трудно, что ли? Мы же вместе туда пойдем! – Она смотрела на него широко распахнутыми карими глазами и показывала рукой на дверь. И он вдруг подумал, что страх удивительно ей идет. Она становится настоящей. Как будто в этот момент с нее снимают резиновую маску, имитирующую ее собственное лицо. Как странно…
– Так как ты говоришь? Плюнуть?.. – И он улыбнулся. Улыбнулся так, что Альбине в этот момент показалось, будто он прекрасно знает все наперед. И от его улыбочки ей стало еще страшней. И в эту секунду она еще больше понравилась Женьке. Он любил в людях подлинные чувства.
До него вновь докатилась волна ее беспокойства. Однако плюнуть через левое плечо было так же неловко, как перекреститься перед комсоргом. Он просто повернул голову налево и ничего не сделал. А потом быстро развернулся, пробежал трусцой неотчетливую петлю в обратном направлении. Смешно. Но он не смог отказать в такой мелочи понастоящему испуганному человеку. Да ладно уж…Что ему стоит притвориться еще разок плюс ко всем тем неисчислимым «разкам», когда он отвечал уроки у доски, голосовал на комсомольском собрании и делал при маме вид, что никогда не брал в руки сигарету…
– Ну все, теперь пошли. – Она кивнула на подъезд. Но входить первая не стала. – Вот сюда. Я на последнем этаже живу. Только ты со мной поднимись. Хорошо?
– Ну сказал уже ведь. – Он заставил себя решительно направиться к двери первым. – Пошли.
Дверь с грохотом за ними захлопнулась. И этот жутковатый звук эхом разнесся по всем этажам широкой лестницы.
Здесь было даже красиво. Пол выложен мозаикой. На потолке сохранилась лепнина. Сбоку стояла старинная будка привратника. Теперь в ней хранился какой-то хлам. Лестница была совсем не такая, как в Женькином доме. У него она была заплеванная и обшарпанная. Шла зигзагом. А в Альбинином – посередине был громадный квадратный пролет. И каждый шаг отдавался эхом. «Здесь, наверно, петь хорошо. Как в костеле», – подумал Женька.
На каждом этаже располагалось по три квартиры. Но боковые двери скрывались в неглубоких нишах. Сейчас, днем, когда свет на лестнице не горел, ниши были полны мрака. Альбина поднималась за Невским, и каждый раз, когда они поворачивались спиной к этим темным закуткам, она шла по ступенькам боком, напряженно озираясь по сторонам.
Когда впереди с лязгом отворилась дверь, ноги у нее чуть не подкосились.
Она облегченно перевела дух, лишь когда увидела выходящего на лестницу с мусорным ведром туговатого на ухо Петра Ильича в черном затасканном пальто, шляпе и домашних тапочках на босых голубоватых ногах.
– Здрасьте! – сказала она и отметила свое приветствие кивком головы.
Но как раз в этот момент Петр Ильич повернулся к ней спиной и закрыл свою дверь на ключ. А потому ее «здрасьте» не услышал. А когда стал спускаться, подслеповато прищурился и вдруг, распознав в ней вчерашнюю свою визитершу, радостно и громко проговорил:
– Ааа… Фигуристочка… Ну что, больше никого пока не зарезала? А то смотри у меня… – Он погрозил ей пальцем и, тряся головой, мелко, по-старчески засмеялся и стал быстро спускаться мимо них.
Альбина повернулась к Невскому и встретилась с его оторопелым взглядом. И тут она закрыла себе рот рукой и согнулась пополам от разобравшего ее хохота.
Он смотрел, ничего не понимая. Потом сам неуверенно улыбнулся.
– Так это ты, что ли, да? Ты, что ли, на людей нападаешь, Вихорева?
Она еще продолжала смеяться и сквозь смех ответила:
– Ну ты даешь, Проспект. Неужели ты поверил?
И потом, уже успокоившись, совершенно серьезно сказала:
– Нет. Просто это на меня вчера напали.
Он возвращался домой в каком-то странном состоянии. Он ощутил вдруг вкус жизни. Прямо здесь, не уезжая за тридевять земель, не отправляясь на поиски приключений в море и тайгу. Оказывается, все это бывает в двух шагах от собственного дома. Тайны и приключения. И здесь бывают настоящие люди, живущие настоящими чувствами. Раньше он этого не замечал.
Когда он прошел через стройку на улицу, навстречу ему, пошатываясь, шел человек ханыжного вида, в запачканном грязью пальтеце и классической ушанке с торчащими в разные стороны ушами.
– Эй, парень, время сколько не знаешь? – спросил он осипшим голосом.
– Нет часов, – скупо отозвался Невский, который, во-первых, не любил когда говорят «сколько время», а во-вторых, вообще не любил, когда ему задавали на улице такие вопросы. В них ему чудилось закодированное приглашение к драке.
– Правильно… – поощрительно заговорил сам с собой мужичок. – Зачем часы, когда времени все равно нет…
Женька даже оглянулся. Мысль эта показалась ему любопытной.
Глава 4
Глава 5
– Да я не слежу… Так, показалось… – пробормотала она, глядя себе под ноги. – Просто вчера вечером на девчонку из нашего парадного какой-то идиот напал. Откуда я знаю, может, он там теперь на всех будет нападать.
– Напал, и что? – спросил Невский, впервые за время их прогулки глядя на нее.
– Ничего… – мрачно ответила Альбина, как будто обидевшись.
– Что «ничего»?
– Ну отстань, а?.. Ничего, и все. Напал, а она убежала.
Он не стал приставать к ней с расспросами. Выражая свое недоумение, только приподнял и опустил брови.
Она продолжала хранить на лице надменное выражение, хотя, чем ближе они подходили к дому, тем тревожнее ей становилось. Когда они прошли мимо стройки, неуютно стало и Невскому. Он тоже стал оглядываться, потому что очень уж тонко чувствовал состояние другого человека. Он давно знал это про себя. И поэтому старался не очень отягощать себя активным соприкосновением с другими людьми. Это было для него делом хлопотным.
Когда они уже подходили к дому, с противоположной стороны улицы поперек дороги шмыгнула кошка. Альбина с завидной реакцией рванула вперед. Кошка заметалась, но Альбина успела все-таки ее опередить, так что дорогу она перебежала только Женьке. Он собирался идти дальше, но Альбина с каким-то средневековым ужасом вдруг зашептала:
– Ты что?! Не ходи! Плюнь через плечо и пять шагов назад пройди!
– Да ну… Ерунда какая… – Женька даже смутился от ее бурной реакции. Ведь сам он никогда не придавал значения таким вещам. – Да кошка-то не черная! Я понимаю, если бы еще черная была…
– Нет! Ну пожалуйста, что тебе, трудно, что ли? Мы же вместе туда пойдем! – Она смотрела на него широко распахнутыми карими глазами и показывала рукой на дверь. И он вдруг подумал, что страх удивительно ей идет. Она становится настоящей. Как будто в этот момент с нее снимают резиновую маску, имитирующую ее собственное лицо. Как странно…
– Так как ты говоришь? Плюнуть?.. – И он улыбнулся. Улыбнулся так, что Альбине в этот момент показалось, будто он прекрасно знает все наперед. И от его улыбочки ей стало еще страшней. И в эту секунду она еще больше понравилась Женьке. Он любил в людях подлинные чувства.
До него вновь докатилась волна ее беспокойства. Однако плюнуть через левое плечо было так же неловко, как перекреститься перед комсоргом. Он просто повернул голову налево и ничего не сделал. А потом быстро развернулся, пробежал трусцой неотчетливую петлю в обратном направлении. Смешно. Но он не смог отказать в такой мелочи понастоящему испуганному человеку. Да ладно уж…Что ему стоит притвориться еще разок плюс ко всем тем неисчислимым «разкам», когда он отвечал уроки у доски, голосовал на комсомольском собрании и делал при маме вид, что никогда не брал в руки сигарету…
– Ну все, теперь пошли. – Она кивнула на подъезд. Но входить первая не стала. – Вот сюда. Я на последнем этаже живу. Только ты со мной поднимись. Хорошо?
– Ну сказал уже ведь. – Он заставил себя решительно направиться к двери первым. – Пошли.
Дверь с грохотом за ними захлопнулась. И этот жутковатый звук эхом разнесся по всем этажам широкой лестницы.
Здесь было даже красиво. Пол выложен мозаикой. На потолке сохранилась лепнина. Сбоку стояла старинная будка привратника. Теперь в ней хранился какой-то хлам. Лестница была совсем не такая, как в Женькином доме. У него она была заплеванная и обшарпанная. Шла зигзагом. А в Альбинином – посередине был громадный квадратный пролет. И каждый шаг отдавался эхом. «Здесь, наверно, петь хорошо. Как в костеле», – подумал Женька.
На каждом этаже располагалось по три квартиры. Но боковые двери скрывались в неглубоких нишах. Сейчас, днем, когда свет на лестнице не горел, ниши были полны мрака. Альбина поднималась за Невским, и каждый раз, когда они поворачивались спиной к этим темным закуткам, она шла по ступенькам боком, напряженно озираясь по сторонам.
Когда впереди с лязгом отворилась дверь, ноги у нее чуть не подкосились.
Она облегченно перевела дух, лишь когда увидела выходящего на лестницу с мусорным ведром туговатого на ухо Петра Ильича в черном затасканном пальто, шляпе и домашних тапочках на босых голубоватых ногах.
– Здрасьте! – сказала она и отметила свое приветствие кивком головы.
Но как раз в этот момент Петр Ильич повернулся к ней спиной и закрыл свою дверь на ключ. А потому ее «здрасьте» не услышал. А когда стал спускаться, подслеповато прищурился и вдруг, распознав в ней вчерашнюю свою визитершу, радостно и громко проговорил:
– Ааа… Фигуристочка… Ну что, больше никого пока не зарезала? А то смотри у меня… – Он погрозил ей пальцем и, тряся головой, мелко, по-старчески засмеялся и стал быстро спускаться мимо них.
Альбина повернулась к Невскому и встретилась с его оторопелым взглядом. И тут она закрыла себе рот рукой и согнулась пополам от разобравшего ее хохота.
Он смотрел, ничего не понимая. Потом сам неуверенно улыбнулся.
– Так это ты, что ли, да? Ты, что ли, на людей нападаешь, Вихорева?
Она еще продолжала смеяться и сквозь смех ответила:
– Ну ты даешь, Проспект. Неужели ты поверил?
И потом, уже успокоившись, совершенно серьезно сказала:
– Нет. Просто это на меня вчера напали.
Он возвращался домой в каком-то странном состоянии. Он ощутил вдруг вкус жизни. Прямо здесь, не уезжая за тридевять земель, не отправляясь на поиски приключений в море и тайгу. Оказывается, все это бывает в двух шагах от собственного дома. Тайны и приключения. И здесь бывают настоящие люди, живущие настоящими чувствами. Раньше он этого не замечал.
Когда он прошел через стройку на улицу, навстречу ему, пошатываясь, шел человек ханыжного вида, в запачканном грязью пальтеце и классической ушанке с торчащими в разные стороны ушами.
– Эй, парень, время сколько не знаешь? – спросил он осипшим голосом.
– Нет часов, – скупо отозвался Невский, который, во-первых, не любил когда говорят «сколько время», а во-вторых, вообще не любил, когда ему задавали на улице такие вопросы. В них ему чудилось закодированное приглашение к драке.
– Правильно… – поощрительно заговорил сам с собой мужичок. – Зачем часы, когда времени все равно нет…
Женька даже оглянулся. Мысль эта показалась ему любопытной.
Глава 4
– Леокадия Константиновна жаловалась, что у дочери мигрень и пропадает билет в Дом офицеров на танцы. Отдала мне. Просто так. Может, сходишь, Флорочка?
И мама, тяжело отдуваясь, поставила мешок с картошкой на пол. Все как-то поворачивалась к Флоре обширной спиной в темно-синем платье. Все собирала с пола рассыпавшиеся картофелины. И в глаза дочери смотреть не собиралась. Плохая она была актриса.
Флора только что пять раз подряд прочла, как «синие глаза его стали холоднее стали». Она любила читать некоторые абзацы много раз и даже шепотом их проговаривать, до того они ей нравились. Она видела всю эту картину и даже чувствовала качку на корабле. И тут мама со своими прозрачными намеками. На вечер танцев. Флоре? Зачем? Что ей там делать?
Когда Флора сидела дома, ела яблоко и читала, она не помнила о том, что некрасива.
– Я не хочу, мама, спасибо. – Флора боялась туда идти. Боялась, потому что знала наперед, что весь вечер простоит у стенки.
– Ну Флора, деточка, ну сколько же можно быть одной? Вот у нас Клара ходила на танцы и нашла себе жениха. Приличного человека. И все у нее теперь как у людей.
– А я, может быть, не хочу, чтобы как у людей. И потом, как у людей, это как у кого? Как у них? – Она ткнула пальцем в стену позади себя. – Или как у них? – Она указала в противоположную сторону. – Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало.
– Боже мой! Как ты себя переоцениваешь! – Мама всплеснула руками и прижала их к щекам, как будто у нее ныли зубы. – Ты пойми, что это они могут не захотеть связывать свою жизнь с тобой. А не ты! Пойми…Ты еще тот суповой набор!
Флора встала, молча расстегнула халатик, закрылась дверцей шкафа и переоделась в свое единственное крепдешиновое платье, белое, в коричневый горошек. Оно ей даже шло. Во всяком случае, горошки на нем были точно такого же цвета и размера, как ее глаза.
Она собиралась молча, как солдат. Она знала – мама не отстанет, потому что купила этот билет сама. И никто ей его не отдавал. Надо просто встать и уйти из дома в нарядном платье. Накинуть плащик, прогуляться часок-другой и спокойно вернуться.
Ах, если бы она жила в Париже, ей наверняка дали бы понять, что она может считать себя интересной женщиной. Худоба сошла бы за изысканное изящество. Странная ломаная манера жестикулировать проканала бы под экстравагантность. А карие, маленькие, но лукавые глазки без сомнения наградили бы эпитетом «шарман». И Флора расправила бы крылья, вернее, лепестки, уверовала бы в это самое «шарман» и, опираясь на него, впрыгнула бы в свое счастливое будущее. Она могла бы быть ничем не хуже Эдит Пьяф, еще той красавицы… В этом она была уверена.
Но на Флору никто никогда не смотрел с обожанием. Никто не вдохнул в нее веру в себя. Даже родная мама, вместо того чтобы вдыхать веру, лишь шумно вздыхала и качала головой, глядя на руки дочери и видя вместо них куриные лапки.
– Вся в покойника-отца.
Каждый раз от этого Флоре становилось на мгновение жутко. Она смотрела на себя в зеркало и искала сходство с покойником. И, разумеется, находила. Кто ищет, тот всегда найдет… Цвет лица – бледный. Шея – как букет из жилок. Страх, да и только.
Про нее говорили не «шарман», а «серая мышь». Не «о-ля-ля!», а просто «тля». Да, так и говорили. Еще в детстве, до войны, девчонка Жозя во дворе:
– Да ты просто тля. Не флора, а фауна.
Она тогда обиделась. И, присев на скамейку, долго грызла ногти на одной руке, а на другую наматывала тощую косичку. Она придумывала, как бы обсмеять Жозю, чье полное имя было Жозефина. Мысли все бегали вокруг Наполеона. Тем более что мама на каждые именины готовила ей такой торт. Сначала она думала влепить им в лицо девочке Жозе, намекая на историческую связь. Но для этого пришлось бы слишком долго ждать.
Так ничего путного она и не придумала, пошла домой и долго смотрела в большое зеркало на свои ножки-спичечки в белых носочках. И не нашла ничего лучшего, как признать – да, тля. Моль. Потом подумала и решила, что в Париже это было бы даже ничего, очень аристократично. Флора де ля Моль.
Она была молодчина. Не придавала значения такой мелочи, как окружающая ее реальность. Читала свои книжки с тайным желанием испытать за героев все прелести любви. Это уже случилось с ней однажды. И мир подернулся дымкой.
Первым среди мужчин, поселивших в ее душе смятение, стал Атос. Дальше везло не так. Рыцари Вальтера Скотта, вопреки ожиданиям, страшно раздражали. Персонажи Жюля Верна прошли по касательной. Но иногда она встречала и своих героев. И чувства переполняли ее. Граф де ля Фер сменился капитаном Бладом. Капитан Блад Оводом. Овод Андреем Болконским. Андрею она изменила с Гамлетом.
Но, чуть повзрослев, научилась смотреть в корень. И однажды влюбилась не на шутку. Все, что с ней было раньше, показалось ей детским садом.
Она как раз вернулась в Ленинград из эвакуации. Ей было восемнадцать. Она шла по родному городу и была счастлива от встречи с ним. И вдруг ее взору предстал Исаакий. Конечно, она видела его до войны. Но сейчас он просто сразил ее своей монументальной красотой. И она полюбила. Конечно, не Исаакиевский собор. А его создателя, Огюста Монферрана. Именно ему и досталась весна ее чувств.
Флора жила абсолютно полноценной жизнью. И даже ходила на свидания. По пятницам, в четыре, она стояла у подножия собора и обнимала его толстые колонны, наслаждаясь мощью замысла. В субботу, в двенадцать, она приходила в читальный зал театральной библиотеки и методично перерисовывала портрет Огюста через кальку.
У нее были приятельницы. Подругами она их не считала только потому, что, по ее представлениям, подругам надо было рассказывать о себе какие-то тайны. А тайны у Флоры были весьма своеобразные. Она отдавала себе в этом отчет. И это свидетельствовало о том, что она пребывает в трезвом уме и в ясном сознании.
Вернувшись из эвакуации в Ленинград, она легко поступила в педагогический институт, на учителя русского и литературы. Другого пути она и не искала. Мама всю жизнь проработала учителем географии в школе. Правда, школы тогда были раздельные. И мама несла вечное в женском царстве. Но Флоре казалось, что если она любит читать, то любовь эту уж как-нибудь сможет передать подрастающему поколению.
Но педагогическая практика сурово показала, что учителя литературы Флоры Алексеевны в будущем не запланировано. Оказалось, что дети – это враги. Или даже хищные звери, что еще хуже, потому что в плен они не берут. Их цель – загнать и съесть. Когда она поворачивалась к классу спиной, ей становилось страшно, как в дремучих ночных джунглях. Когда она поворачивалась к нему лицом, ей казалось, что она голая, иначе чего это они так на нее смотрят и смеются в кулак.
Она навсегда запомнила небесные глаза ученика по фамилии Кучерук, который сидел на первой парте и, подперев щеку рукой, с невинным взглядом ждал, когда же она отодвинет стул, привязанный за ниточку к зажатой между партами хлопушке. Когда Флоре показалось, что ей оторвало ноги, Кучерук даже не сморгнул.
С горем пополам сдав зачет по педагогике, она уже понимала, что придется подыскать себе какую-нибудь мирную альтернативу. А вот с этим проблем не было никаких. Возвращаясь из института, она, подавленная школьниками, зашла посидеть в Катькин садик. Потом прошла мимо Публички, и взгляд ее упал на написанное от руки объявление «Требуется библиотекарь». В ту же секунду она поняла, что нашла себе тихую гавань до самой пенсии. И не ошиблась. Правда, так и осталась с незаконченным высшим.
Но теперь она понимала, что это чистая формальность. Она вольна была получать свое личное высшее образование. Ведь перед ней открылись закрома Публичной библиотеки, куда далеко не каждый человек даже при желании мог попасть. И ей ужасно приятно было осознавать, что случайных читателей здесь нет. Есть только те, кто в ближайшее время собирается что-то открыть, написать, преподать или защитить. Просто храм… А она – жрица. И тут ее фантазиям не было предела. В них все сходилось. Даже то, что жрица должна быть неприкасаемой.
Весталка публичного дома – так, в порывах самоиронии, она именовала свою должность.
В закрытых хранилищах она натыкалась на такие книги, о существовании которых послевоенные советские интеллигенты даже не подозревали. Листала расшифровки пророчеств Нострадамуса, наткнулась на пожелтевшую, ветхую рукопись с откровениями Распутина и, расширив от изумления глаза, читала то с начала, то с конца Даниила Андреева. Здесь она частенько задерживалась на пару часов после официального окончания рабочего дня. Отсутствие мужчины в своей жизни она считала теперь мистическим жертвоприношением храму науки. Это была ее плата за секретное знание.
Когда она выходила из читального зала, спускалась по лестнице и доходила до курилки, она видела их всех, сконцентрировавшихся в одном месте и говорящих каждый о своем. Лысины и седые бороды, очки и клетчатые пиджаки. Мужчины. Умные, светлые головы, двигающие куда-то советскую науку и искусство. Интеллигенты. Состоявшиеся. Выбирай любого.
И она выбирала. Достаточно регулярно. Привыкла уже подмечать среди них кого-нибудь, кого бы взяла себе домой, упади он посреди улицы с переломом ноги. Или еще лучше, найди она его под забором в абсолютном беспамятстве. Но в Ленинском читальном зале они почему-то ног не ломали и в беспамятство не впадали. А как было бы хорошо, думала она иногда. Как было бы хорошо…
На тех, кто в беспамятстве валялся в подворотне ее собственного дома, привыкла внимания не обращать. Не тот контингент. А ведь кто знает, может быть, и зря…
В книгах, которые она любила в юности, женщины яростно оберегали свою честь. До двадцати пяти Флора им искренне сопереживала. Ближе к тридцати неожиданно для себя стала болеть за противоположную команду.
Она так горячо любила книжных героев, что в жизни всегда была на стороне мужчин. Когда они вместе с Марианной с утра развозили тележку с книгами по фондам, Флора всегда молча страдала. Марианна говорила, что все мужики сволочи. А Флора чувствовала, что это не так. Вот только не знала, как об этом сообщить соратнице.
– Он мне говорит: «Почему ты не погуляла с собакой?» – а я говорю: «Не успела, понимаешь». А он как заорет: «А что ты делала, интересно?!» Интересно, так приходил бы пораньше… Все. Я устала от этого занудства. Ну, Флорик? Разве я не права?
– Я не знаю, Марианночка. – Флора смущалась, когда надо было говорить людям в лицо совсем не то, что они ожидали. Смущалась и выкручивала пальцы в мучительной жестикуляции. – Ну, может быть, можно было сначала сделать все то, из-за чего он так расстраивается, а потом уже заниматься своими делами. Просто представьте, что он тоже будет отмахиваться от ваших просьб. Ведь вам это не понравится.
– Флора! – Закатив глаза к небу, Марианна стояла прекрасная, как кающаяся Магдалина. – Флора, дорогая! Как повезет мужчине, которого вы осчастливите! Вы – просто мечта домостроевца! – А потом, уже серьезно и нормальным голосом, добавила: – Я никогда не буду подстраиваться под другого. Я взрослая, сложившаяся личность. Пусть любят меня такой, какая я есть. Или пусть идут откуда пришли.
Флора живо представила себя на месте Марианниного мужа. Наверно, мужчины не могут не принимать всерьез ее богатое тело со всеми его капризами. Влажно поблескивающие глаза, вавилонские губы. Грешница, да и только. Флора даже почувствовала в себе назревающие предпосылки к чему-то неприличному и зверскому, чего никогда по отношению к сотруднице не испытывала. Некий военный азарт. Будь она большим и сильным мужчиной, она бы прижала сейчас испуганную Марианну к шкафу, из которого с другой стороны посыпались бы на пол редкие издания, заломила бы ей руки за голову и криво улыбнулась бы, глядя на нее «синими глазами», которые, ясное дело, в этот эффектный момент сделались бы «холодными, как сталь». Да. Вот ведь въелось… Уж она бы нашла способ заставить Марианну вовремя выходить с собакой. Она была бы хитрее и орать на нее не стала бы.
И в этот момент Флора поняла, что единственное, что она действительно в этой жизни знает, – каким мужчиной надо быть. А вот какой надо быть женщиной – не имеет ни малейшего понятия. И даже найденный в журнальном фонде французский женский журнал «Мари-Клер» был тут бессилен.
Как жаль, что она не родилась мальчиком. Вот это была бы удача…
Впрочем, как показала жизнь, «Мари-Клер» все-таки пригодился.
Там она присмотрела себе короткую мальчишескую стрижку. И теперь, в тридцать лет, ее облик приобрел некий стиль. А главное, были выброшены папильотки, вот уже пятнадцать лет лишающие ее права на здоровый сон.
После работы она надевала свое болотное пальто букле с двумя рядами черных лакированных пуговиц, надвигала на одно ухо берет и шла домой по опустевшему Невскому. Переходила через Фонтанку. А потом заворачивала на Маяковского. Маршрут был приятен ей в любую погоду.
В день зарплаты она заходила в Елисеевский и покупала им с мамой что-нибудь вкусненькое. Ветчины или орешков в шоколаде. Но только чуть-чуть. Грамм двести, не больше. Брать больше ей казалось просто неприличным. Да и радости от жизни она тоже привыкла брать примерно в том же объеме.
Флора была убеждена, что у каждого человека на земле есть свое призвание, свой талант. Но поди разберись, что тебе было назначено, если с детства на виду только две профессии – врач и учитель. А талант ведь может вовсе и не вписываться в профессиональные рамки.
Иногда Флоре казалось, что у нее талант узника.
Если бы ее посадили на всю жизнь в темницу, она и там нашла бы для себя что-нибудь интересное. Авангардный ритм лапок бегающей по ее ноге крысы. Или план побега, нарисованный на стене суетливой мухой.
Вот и в своей монотонной работе она находила захватывающий интерес исследователя. Несколько раз в неделю она работала в фонде. Выполняя заявки, она раскладывала книги по стопкам на фамилию заказчика. Это она очень любила. И никогда особенно не торопилась. Ей было ужасно интересно понять, для чего в одни руки попадают на первый взгляд совершенно не связанные между собой фолианты. Над чем человек работает? Что хочет выяснить?
Конечно, когда речь шла о точных науках, ей и задумываться особенно было не над чем. Тут все было понятно. Но вот Мариенгоф, «Мартин Иден» и «Анна Каренина» наталкивали на определенные мысли только вкупе с томом психиатрии и учебником судебной медицины.
Больше всего она любила задачи сложные, неразрешимые. А самым волшебным моментом в конце этой головоломки был визит заказчика-читателя. Результат всегда казался ей неожиданным. Или просто она была плохим психологом…
В последний раз ее заинтриговало требование в одни руки Еврипида, Макаренко, Фрейда и «Кузнечного дела в Омской губернии».
Ближе к девяти вечера читателей в зале почти не осталось. Только студенты засиживались допоздна. Был конец декабря. За окнами медленно и нарядно падали крупные хлопья снега. Она сидела и листала «Кузнечное дело». Ей все-таки ужасно хотелось понять, что связывает это грубое дело с трудами Фрейда, которого ей уже неоднократно случалось выдавать в более понятных комплектах. И, надо же такому случиться, именно в это время ей протянул свой читательский билет тот, кто этот заказ сделал.
Она несколько стушевалась. Во-первых, потому, что книги, предназначавшиеся для него, лежали прямо перед ней в бесстыдно раскрытом виде. И он это прекрасно видел. А во-вторых, потому, что он улыбался. Он был молод, хорош собой. И улыбался ей. Этот факт ее просто потряс.
– Интересно? – спросил он, как будто они давно были знакомы.
– Честно говоря… – Она сделала замысловатый жест рукой вместо не пришедших ей в голову в этот момент нужных слов.
На секунду глаза его задержались на ее черном перстне.
– А я все-таки посмотрю, – прервал он ее мучения. – Разрешите? – И попытался вынуть из ее сведенных судорогой пальцев «Кузнечное дело». Улыбнулся, уже несколько напряженно. И ушел в самый дальний угол зала.
Никогда еще ни единым словом не обнаруживала она перед читателем собственной осведомленности о роде его интересов. Ей казалось, что это неэтично. Когда она выдавала Фрейда, ей вообще неловко было смотреть людям в глаза. А на этот раз глаза оказались еще и совершенно гибельного для нее синего цвета.
В тот вечер они не сказали друг другу больше ни слова. Когда читателей стали выгонять звоном колокольчика, он быстро сдал книги и стремительно ушел.
Но в течение следующей, предновогодней, недели приходил раз пять. Видимо, готовился к зимней сессии. Флора сидела за столом в зале с зелеными абажурами и, прикрыв ладонью глаза, якобы сосредоточивалась на работе. На самом же деле сквозь пальцы смотрела в дальний угол, туда, куда каждый раз забивался ее читатель. У него было совершенно не комсомольское лицо. Хищное. А глаза… Серьгу в ухо, револьвер за пояс – и готовый флибустьер с сомнительной репутацией. Хотя для пирата был он, пожалуй, слишком субтильного телосложения. Хлипковат. Может быть, просто еще не окреп… Флора была старше его как минимум лет на десять. И, возможно, поэтому ей, наконец, хватило ума воспользоваться своим положением.
Теперь она специально выискивала его заказы. И не просто просматривала, а чуть ли не конспектировала. Он нажимал на драматургию, среди которой нет-нет да и проскальзывало нечто экстравагантное и прямого отношения к теме не имеющее. Все предназначавшиеся ему книги она внимательно пролистывала. Сначала подумала, что, может быть, рискнет и вложит в какую-нибудь из них записку. Но от одной этой мысли сделалось невыносимо муторно и беспокойно. И потом, что она может написать? Зачем портить себе жизнь, такую размеренную и вполне удовлетворительную? Хотя, как чуть позже пронеслось у нее в голове, удовлетворительно – это значит на троечку. Ладно еще иметь тройку по ненужной ей в жизни физике или математике. Но тройку за саму жизнь…
Новый 1958 год она встречала в веселой компании очаровательной старушки Клавдии Петровны из комнаты по соседству, мамы и громкой маминой подруги Леокадии Константиновны. В полночь, подняв бокал с шампанским, Флора застеснялась себя самой, потому что загадала чтото уж совершенно неприличное.
И мама, тяжело отдуваясь, поставила мешок с картошкой на пол. Все как-то поворачивалась к Флоре обширной спиной в темно-синем платье. Все собирала с пола рассыпавшиеся картофелины. И в глаза дочери смотреть не собиралась. Плохая она была актриса.
Флора только что пять раз подряд прочла, как «синие глаза его стали холоднее стали». Она любила читать некоторые абзацы много раз и даже шепотом их проговаривать, до того они ей нравились. Она видела всю эту картину и даже чувствовала качку на корабле. И тут мама со своими прозрачными намеками. На вечер танцев. Флоре? Зачем? Что ей там делать?
Когда Флора сидела дома, ела яблоко и читала, она не помнила о том, что некрасива.
– Я не хочу, мама, спасибо. – Флора боялась туда идти. Боялась, потому что знала наперед, что весь вечер простоит у стенки.
– Ну Флора, деточка, ну сколько же можно быть одной? Вот у нас Клара ходила на танцы и нашла себе жениха. Приличного человека. И все у нее теперь как у людей.
– А я, может быть, не хочу, чтобы как у людей. И потом, как у людей, это как у кого? Как у них? – Она ткнула пальцем в стену позади себя. – Или как у них? – Она указала в противоположную сторону. – Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало.
– Боже мой! Как ты себя переоцениваешь! – Мама всплеснула руками и прижала их к щекам, как будто у нее ныли зубы. – Ты пойми, что это они могут не захотеть связывать свою жизнь с тобой. А не ты! Пойми…Ты еще тот суповой набор!
Флора встала, молча расстегнула халатик, закрылась дверцей шкафа и переоделась в свое единственное крепдешиновое платье, белое, в коричневый горошек. Оно ей даже шло. Во всяком случае, горошки на нем были точно такого же цвета и размера, как ее глаза.
Она собиралась молча, как солдат. Она знала – мама не отстанет, потому что купила этот билет сама. И никто ей его не отдавал. Надо просто встать и уйти из дома в нарядном платье. Накинуть плащик, прогуляться часок-другой и спокойно вернуться.
Ах, если бы она жила в Париже, ей наверняка дали бы понять, что она может считать себя интересной женщиной. Худоба сошла бы за изысканное изящество. Странная ломаная манера жестикулировать проканала бы под экстравагантность. А карие, маленькие, но лукавые глазки без сомнения наградили бы эпитетом «шарман». И Флора расправила бы крылья, вернее, лепестки, уверовала бы в это самое «шарман» и, опираясь на него, впрыгнула бы в свое счастливое будущее. Она могла бы быть ничем не хуже Эдит Пьяф, еще той красавицы… В этом она была уверена.
Но на Флору никто никогда не смотрел с обожанием. Никто не вдохнул в нее веру в себя. Даже родная мама, вместо того чтобы вдыхать веру, лишь шумно вздыхала и качала головой, глядя на руки дочери и видя вместо них куриные лапки.
– Вся в покойника-отца.
Каждый раз от этого Флоре становилось на мгновение жутко. Она смотрела на себя в зеркало и искала сходство с покойником. И, разумеется, находила. Кто ищет, тот всегда найдет… Цвет лица – бледный. Шея – как букет из жилок. Страх, да и только.
Про нее говорили не «шарман», а «серая мышь». Не «о-ля-ля!», а просто «тля». Да, так и говорили. Еще в детстве, до войны, девчонка Жозя во дворе:
– Да ты просто тля. Не флора, а фауна.
Она тогда обиделась. И, присев на скамейку, долго грызла ногти на одной руке, а на другую наматывала тощую косичку. Она придумывала, как бы обсмеять Жозю, чье полное имя было Жозефина. Мысли все бегали вокруг Наполеона. Тем более что мама на каждые именины готовила ей такой торт. Сначала она думала влепить им в лицо девочке Жозе, намекая на историческую связь. Но для этого пришлось бы слишком долго ждать.
Так ничего путного она и не придумала, пошла домой и долго смотрела в большое зеркало на свои ножки-спичечки в белых носочках. И не нашла ничего лучшего, как признать – да, тля. Моль. Потом подумала и решила, что в Париже это было бы даже ничего, очень аристократично. Флора де ля Моль.
Она была молодчина. Не придавала значения такой мелочи, как окружающая ее реальность. Читала свои книжки с тайным желанием испытать за героев все прелести любви. Это уже случилось с ней однажды. И мир подернулся дымкой.
Первым среди мужчин, поселивших в ее душе смятение, стал Атос. Дальше везло не так. Рыцари Вальтера Скотта, вопреки ожиданиям, страшно раздражали. Персонажи Жюля Верна прошли по касательной. Но иногда она встречала и своих героев. И чувства переполняли ее. Граф де ля Фер сменился капитаном Бладом. Капитан Блад Оводом. Овод Андреем Болконским. Андрею она изменила с Гамлетом.
Но, чуть повзрослев, научилась смотреть в корень. И однажды влюбилась не на шутку. Все, что с ней было раньше, показалось ей детским садом.
Она как раз вернулась в Ленинград из эвакуации. Ей было восемнадцать. Она шла по родному городу и была счастлива от встречи с ним. И вдруг ее взору предстал Исаакий. Конечно, она видела его до войны. Но сейчас он просто сразил ее своей монументальной красотой. И она полюбила. Конечно, не Исаакиевский собор. А его создателя, Огюста Монферрана. Именно ему и досталась весна ее чувств.
Флора жила абсолютно полноценной жизнью. И даже ходила на свидания. По пятницам, в четыре, она стояла у подножия собора и обнимала его толстые колонны, наслаждаясь мощью замысла. В субботу, в двенадцать, она приходила в читальный зал театральной библиотеки и методично перерисовывала портрет Огюста через кальку.
У нее были приятельницы. Подругами она их не считала только потому, что, по ее представлениям, подругам надо было рассказывать о себе какие-то тайны. А тайны у Флоры были весьма своеобразные. Она отдавала себе в этом отчет. И это свидетельствовало о том, что она пребывает в трезвом уме и в ясном сознании.
Вернувшись из эвакуации в Ленинград, она легко поступила в педагогический институт, на учителя русского и литературы. Другого пути она и не искала. Мама всю жизнь проработала учителем географии в школе. Правда, школы тогда были раздельные. И мама несла вечное в женском царстве. Но Флоре казалось, что если она любит читать, то любовь эту уж как-нибудь сможет передать подрастающему поколению.
Но педагогическая практика сурово показала, что учителя литературы Флоры Алексеевны в будущем не запланировано. Оказалось, что дети – это враги. Или даже хищные звери, что еще хуже, потому что в плен они не берут. Их цель – загнать и съесть. Когда она поворачивалась к классу спиной, ей становилось страшно, как в дремучих ночных джунглях. Когда она поворачивалась к нему лицом, ей казалось, что она голая, иначе чего это они так на нее смотрят и смеются в кулак.
Она навсегда запомнила небесные глаза ученика по фамилии Кучерук, который сидел на первой парте и, подперев щеку рукой, с невинным взглядом ждал, когда же она отодвинет стул, привязанный за ниточку к зажатой между партами хлопушке. Когда Флоре показалось, что ей оторвало ноги, Кучерук даже не сморгнул.
С горем пополам сдав зачет по педагогике, она уже понимала, что придется подыскать себе какую-нибудь мирную альтернативу. А вот с этим проблем не было никаких. Возвращаясь из института, она, подавленная школьниками, зашла посидеть в Катькин садик. Потом прошла мимо Публички, и взгляд ее упал на написанное от руки объявление «Требуется библиотекарь». В ту же секунду она поняла, что нашла себе тихую гавань до самой пенсии. И не ошиблась. Правда, так и осталась с незаконченным высшим.
Но теперь она понимала, что это чистая формальность. Она вольна была получать свое личное высшее образование. Ведь перед ней открылись закрома Публичной библиотеки, куда далеко не каждый человек даже при желании мог попасть. И ей ужасно приятно было осознавать, что случайных читателей здесь нет. Есть только те, кто в ближайшее время собирается что-то открыть, написать, преподать или защитить. Просто храм… А она – жрица. И тут ее фантазиям не было предела. В них все сходилось. Даже то, что жрица должна быть неприкасаемой.
Весталка публичного дома – так, в порывах самоиронии, она именовала свою должность.
В закрытых хранилищах она натыкалась на такие книги, о существовании которых послевоенные советские интеллигенты даже не подозревали. Листала расшифровки пророчеств Нострадамуса, наткнулась на пожелтевшую, ветхую рукопись с откровениями Распутина и, расширив от изумления глаза, читала то с начала, то с конца Даниила Андреева. Здесь она частенько задерживалась на пару часов после официального окончания рабочего дня. Отсутствие мужчины в своей жизни она считала теперь мистическим жертвоприношением храму науки. Это была ее плата за секретное знание.
Когда она выходила из читального зала, спускалась по лестнице и доходила до курилки, она видела их всех, сконцентрировавшихся в одном месте и говорящих каждый о своем. Лысины и седые бороды, очки и клетчатые пиджаки. Мужчины. Умные, светлые головы, двигающие куда-то советскую науку и искусство. Интеллигенты. Состоявшиеся. Выбирай любого.
И она выбирала. Достаточно регулярно. Привыкла уже подмечать среди них кого-нибудь, кого бы взяла себе домой, упади он посреди улицы с переломом ноги. Или еще лучше, найди она его под забором в абсолютном беспамятстве. Но в Ленинском читальном зале они почему-то ног не ломали и в беспамятство не впадали. А как было бы хорошо, думала она иногда. Как было бы хорошо…
На тех, кто в беспамятстве валялся в подворотне ее собственного дома, привыкла внимания не обращать. Не тот контингент. А ведь кто знает, может быть, и зря…
В книгах, которые она любила в юности, женщины яростно оберегали свою честь. До двадцати пяти Флора им искренне сопереживала. Ближе к тридцати неожиданно для себя стала болеть за противоположную команду.
Она так горячо любила книжных героев, что в жизни всегда была на стороне мужчин. Когда они вместе с Марианной с утра развозили тележку с книгами по фондам, Флора всегда молча страдала. Марианна говорила, что все мужики сволочи. А Флора чувствовала, что это не так. Вот только не знала, как об этом сообщить соратнице.
– Он мне говорит: «Почему ты не погуляла с собакой?» – а я говорю: «Не успела, понимаешь». А он как заорет: «А что ты делала, интересно?!» Интересно, так приходил бы пораньше… Все. Я устала от этого занудства. Ну, Флорик? Разве я не права?
– Я не знаю, Марианночка. – Флора смущалась, когда надо было говорить людям в лицо совсем не то, что они ожидали. Смущалась и выкручивала пальцы в мучительной жестикуляции. – Ну, может быть, можно было сначала сделать все то, из-за чего он так расстраивается, а потом уже заниматься своими делами. Просто представьте, что он тоже будет отмахиваться от ваших просьб. Ведь вам это не понравится.
– Флора! – Закатив глаза к небу, Марианна стояла прекрасная, как кающаяся Магдалина. – Флора, дорогая! Как повезет мужчине, которого вы осчастливите! Вы – просто мечта домостроевца! – А потом, уже серьезно и нормальным голосом, добавила: – Я никогда не буду подстраиваться под другого. Я взрослая, сложившаяся личность. Пусть любят меня такой, какая я есть. Или пусть идут откуда пришли.
Флора живо представила себя на месте Марианниного мужа. Наверно, мужчины не могут не принимать всерьез ее богатое тело со всеми его капризами. Влажно поблескивающие глаза, вавилонские губы. Грешница, да и только. Флора даже почувствовала в себе назревающие предпосылки к чему-то неприличному и зверскому, чего никогда по отношению к сотруднице не испытывала. Некий военный азарт. Будь она большим и сильным мужчиной, она бы прижала сейчас испуганную Марианну к шкафу, из которого с другой стороны посыпались бы на пол редкие издания, заломила бы ей руки за голову и криво улыбнулась бы, глядя на нее «синими глазами», которые, ясное дело, в этот эффектный момент сделались бы «холодными, как сталь». Да. Вот ведь въелось… Уж она бы нашла способ заставить Марианну вовремя выходить с собакой. Она была бы хитрее и орать на нее не стала бы.
И в этот момент Флора поняла, что единственное, что она действительно в этой жизни знает, – каким мужчиной надо быть. А вот какой надо быть женщиной – не имеет ни малейшего понятия. И даже найденный в журнальном фонде французский женский журнал «Мари-Клер» был тут бессилен.
Как жаль, что она не родилась мальчиком. Вот это была бы удача…
Впрочем, как показала жизнь, «Мари-Клер» все-таки пригодился.
Там она присмотрела себе короткую мальчишескую стрижку. И теперь, в тридцать лет, ее облик приобрел некий стиль. А главное, были выброшены папильотки, вот уже пятнадцать лет лишающие ее права на здоровый сон.
После работы она надевала свое болотное пальто букле с двумя рядами черных лакированных пуговиц, надвигала на одно ухо берет и шла домой по опустевшему Невскому. Переходила через Фонтанку. А потом заворачивала на Маяковского. Маршрут был приятен ей в любую погоду.
В день зарплаты она заходила в Елисеевский и покупала им с мамой что-нибудь вкусненькое. Ветчины или орешков в шоколаде. Но только чуть-чуть. Грамм двести, не больше. Брать больше ей казалось просто неприличным. Да и радости от жизни она тоже привыкла брать примерно в том же объеме.
Флора была убеждена, что у каждого человека на земле есть свое призвание, свой талант. Но поди разберись, что тебе было назначено, если с детства на виду только две профессии – врач и учитель. А талант ведь может вовсе и не вписываться в профессиональные рамки.
Иногда Флоре казалось, что у нее талант узника.
Если бы ее посадили на всю жизнь в темницу, она и там нашла бы для себя что-нибудь интересное. Авангардный ритм лапок бегающей по ее ноге крысы. Или план побега, нарисованный на стене суетливой мухой.
Вот и в своей монотонной работе она находила захватывающий интерес исследователя. Несколько раз в неделю она работала в фонде. Выполняя заявки, она раскладывала книги по стопкам на фамилию заказчика. Это она очень любила. И никогда особенно не торопилась. Ей было ужасно интересно понять, для чего в одни руки попадают на первый взгляд совершенно не связанные между собой фолианты. Над чем человек работает? Что хочет выяснить?
Конечно, когда речь шла о точных науках, ей и задумываться особенно было не над чем. Тут все было понятно. Но вот Мариенгоф, «Мартин Иден» и «Анна Каренина» наталкивали на определенные мысли только вкупе с томом психиатрии и учебником судебной медицины.
Больше всего она любила задачи сложные, неразрешимые. А самым волшебным моментом в конце этой головоломки был визит заказчика-читателя. Результат всегда казался ей неожиданным. Или просто она была плохим психологом…
В последний раз ее заинтриговало требование в одни руки Еврипида, Макаренко, Фрейда и «Кузнечного дела в Омской губернии».
Ближе к девяти вечера читателей в зале почти не осталось. Только студенты засиживались допоздна. Был конец декабря. За окнами медленно и нарядно падали крупные хлопья снега. Она сидела и листала «Кузнечное дело». Ей все-таки ужасно хотелось понять, что связывает это грубое дело с трудами Фрейда, которого ей уже неоднократно случалось выдавать в более понятных комплектах. И, надо же такому случиться, именно в это время ей протянул свой читательский билет тот, кто этот заказ сделал.
Она несколько стушевалась. Во-первых, потому, что книги, предназначавшиеся для него, лежали прямо перед ней в бесстыдно раскрытом виде. И он это прекрасно видел. А во-вторых, потому, что он улыбался. Он был молод, хорош собой. И улыбался ей. Этот факт ее просто потряс.
– Интересно? – спросил он, как будто они давно были знакомы.
– Честно говоря… – Она сделала замысловатый жест рукой вместо не пришедших ей в голову в этот момент нужных слов.
На секунду глаза его задержались на ее черном перстне.
– А я все-таки посмотрю, – прервал он ее мучения. – Разрешите? – И попытался вынуть из ее сведенных судорогой пальцев «Кузнечное дело». Улыбнулся, уже несколько напряженно. И ушел в самый дальний угол зала.
Никогда еще ни единым словом не обнаруживала она перед читателем собственной осведомленности о роде его интересов. Ей казалось, что это неэтично. Когда она выдавала Фрейда, ей вообще неловко было смотреть людям в глаза. А на этот раз глаза оказались еще и совершенно гибельного для нее синего цвета.
В тот вечер они не сказали друг другу больше ни слова. Когда читателей стали выгонять звоном колокольчика, он быстро сдал книги и стремительно ушел.
Но в течение следующей, предновогодней, недели приходил раз пять. Видимо, готовился к зимней сессии. Флора сидела за столом в зале с зелеными абажурами и, прикрыв ладонью глаза, якобы сосредоточивалась на работе. На самом же деле сквозь пальцы смотрела в дальний угол, туда, куда каждый раз забивался ее читатель. У него было совершенно не комсомольское лицо. Хищное. А глаза… Серьгу в ухо, револьвер за пояс – и готовый флибустьер с сомнительной репутацией. Хотя для пирата был он, пожалуй, слишком субтильного телосложения. Хлипковат. Может быть, просто еще не окреп… Флора была старше его как минимум лет на десять. И, возможно, поэтому ей, наконец, хватило ума воспользоваться своим положением.
Теперь она специально выискивала его заказы. И не просто просматривала, а чуть ли не конспектировала. Он нажимал на драматургию, среди которой нет-нет да и проскальзывало нечто экстравагантное и прямого отношения к теме не имеющее. Все предназначавшиеся ему книги она внимательно пролистывала. Сначала подумала, что, может быть, рискнет и вложит в какую-нибудь из них записку. Но от одной этой мысли сделалось невыносимо муторно и беспокойно. И потом, что она может написать? Зачем портить себе жизнь, такую размеренную и вполне удовлетворительную? Хотя, как чуть позже пронеслось у нее в голове, удовлетворительно – это значит на троечку. Ладно еще иметь тройку по ненужной ей в жизни физике или математике. Но тройку за саму жизнь…
Новый 1958 год она встречала в веселой компании очаровательной старушки Клавдии Петровны из комнаты по соседству, мамы и громкой маминой подруги Леокадии Константиновны. В полночь, подняв бокал с шампанским, Флора застеснялась себя самой, потому что загадала чтото уж совершенно неприличное.
Глава 5
Ho! Hey – ho!
Ho! Hey – ho!
В полумраке комнаты ритмично топали ноги. Альбина с Иркой хлопали ладошами то справа от лица, то слева. Двигались они синхронно, как будто отражались в зеркале. Это они придумали уже давно. Вот только Ирка Губко была пониже, и клеши ей шли не так, как спортивной Альбине. Альбина танцевала красиво, гибко и очень любила танцевать в компании. Знала, что притягивает взгляды.
Ho! Hey – ho!
В полумраке комнаты ритмично топали ноги. Альбина с Иркой хлопали ладошами то справа от лица, то слева. Двигались они синхронно, как будто отражались в зеркале. Это они придумали уже давно. Вот только Ирка Губко была пониже, и клеши ей шли не так, как спортивной Альбине. Альбина танцевала красиво, гибко и очень любила танцевать в компании. Знала, что притягивает взгляды.