Он протягивал ей требования на книги – целую пачку. Все как всегда. И смотрел синими глазами. Бледная от природы Флора сильно порозовела.
– Здравствуйте… – Она мучительно неловко себя чувствовала. Он, по всей видимости, желал делать вид, что ничего не произошло. Что они просто старые знакомые. Она просмотрела заказы. – Новой пьесой занимаетесь?
– Да… – рассеянно пробормотал он, глядя по сторонам. – После института в Новосибирск зовут, на пять лет. Надо парочку пьес подобрать.
– А… Поздравляю, – выдавила она.
– Да не с чем пока. – Он говорил, нахмурившись, не глядя на нее. И вправду, выглядел не особенно довольным. – Ну хорошо. Спасибо. Пошел.
– Вы уже уходите? – Она чувствовала, что он сворачивает их знакомство, как отслужившую палатку. И быстро сказала: – Пойдемте. Мне тоже в ту сторону, заявки сдавать.
Он не выразил по этому поводу никаких эмоций. Они вместе спускались по лестнице. Вместе вышли в длинный коридор.
– Володя, где же вы были так долго? Я вас так ждала. Переживала.
Флора кинулась с этими своими словами так поспешно, как кидаются на подножку уходящего трамвая. Но он будто бы и не понял, какой накал эмоций прозвучал в ее голосе. Он шел рядом, чуть рассеянный, все время отворачиваясь от нее. И ей вдруг стало ужасно обидно, что в тридцать лет она позволила себе быть такой дурой.
– Мне было бы неприятно думать, что вы меня использовали, как вещь.
– А вот мои ощущения, разлюбезная Флоренция, вас не интересуют? – Он обернулся, наконец, к ней. И ее поразило склочное выражение его лица. Оно его так портило. – Это у меня чувство, что меня использовали. Это вы обязаны на мне жениться после того, что сделали. А ведь вам кажется, что все кругом только вам и должны. Вы никогда не думали об этом? – Он смотрел на нее с явным упреком. Ей стало неловко от своего вопиющего эгоизма. А он, пользуясь ее замешательством, повернулся и быстро пошел по длинному коридору. И, не оборачиваясь, пробормотал, поддержав свои слова картинным жестом руки: – А вы подумайте…
Она так и осталась стоять. И досмотрела до конца его мучительный уход, закончившийся резким поворотом за угол.
И почему-то не к месту подумала, что так никогда и не узнает, что же все-таки связывает «Основу психоанализа» с «Кузнечным делом в Омской губернии»…
Дура – дура. Единственным ярким чувством был стыд за то, как она выглядела в его глазах. Дура – дура. Нелепая дура. Все не так поняла. Так нелепо разыгралась. Так глупо себя вела. И этот взгляд. Он просто убил ее своим взглядом. Она – воздушный шарик, который лопнул. Вещь одноразового использования. Она уже не вспоминала о том, что сама хотела все закончить. Если бы сама – это одно. А такого острого унижения она еще никогда не испытывала.
Сказать маме? Пожилой и постоянно оглядывающейся на других. Мама скорее переживет ее смерть, чем позор. У нее, у учителя, тридцатилетняя дочь принесла в подоле… Она этого не выдержит. Пойти к врачу? К врачу она однажды ходила. Знает. Почему-то женская консультация ассоциировалась у нее с застенками гестапо. А она знала, что даже раненые оставляли одну пулю для себя, только чтобы туда не попасть. Она ждала два с половиной месяца, пока что-нибудь образуется. Но стало только хуже. Два с половиной месяца она видела мир сквозь маленькое тюремное окошко своей страшной тайны и абсолютно беспросветного ужаса. Чувствовала она себя ужасно. А что дальше?
И как только она представляла себе эту картинку – мамины глаза, рыдания и последующую беспросветную и несмываемую свою вину, ей не хотелось жить. Смотреть это кино было невмоготу. Заснуть и не проснуться. Выйти из игры. Единственно правильное решение.
Утром она осталась, наконец, одна. Перед глазами расплывались пятна. Сердце билось, как кремлевские куранты. Она стала лихорадочно шарить взглядом по комнате. Забежала за шкаф, где у них была с мамой кладовка, стала рыться в ящиках. Где-то она ее видела. Прямо перед глазами стоит. Толстая, крученая, защитного такого цвета и мохнатая, как мочалка. Ах, да, вспомнила. В туалете. Там стоит громадная деревянная стремянка, а ноги ее связаны между собой веревкой.
Она кинулась в коридор и вытащила из туалета лестницу. Она была такая тяжеленная, что Флора чуть не упала. Оглядываясь, чтобы никто не увидел, и пыхтя, затащила ее в комнату. Стала быстро, обламывая ногти, развязывать замысловатый узел.
Лестница и сама пригодилась как нельзя кстати. Потолки были высокими. Три метра. Она забралась на самую высокую рейку и встала на нее дрожащими ногами. Она боялась высоты. Петлю, конечно, надо было готовить внизу. Это она поняла только тогда, когда спускаться вниз было уже просто глупо. Так, стоя и ловя туловищем равновесие, она стала сочинять петлю. Это тоже, оказывается, надо было уметь. Бантиком тут не обойдешься. И еще она вспомнила, что читала о том, что веревку надо намылить. Намылить в воде или посуху?
На секунду она отвлеклась. За окном шла женщина с коляской. Она шла бодро и улыбалась. И все у нее, видимо, было хорошо. Любовь, мужчина, ребенок. Все, как тысячи и тысячи лет подряд случается с нормальными женщинами. Иначе и быть не может. Дети должны рождаться от любви. Только любовь, как спичка, должна чиркнуть и зажечь новую жизнь. А без любви дети рождаться не могут. Это какая-то ошибка. Без любви – не спичка, а веточка. Скреби ею о коробок, не скреби – все едино. Огня не добудешь. Это ошибка… Чудо не должно случаться просто так, без магии. Ошибка. И ее надо исправить. Непременно исправить. Потому что она-то, Флора, как раз все понимает. И не воспользуется тем, что продавец обсчитался и дал ей сдачу больше, чем она дала денег. В таких ситуациях она всегда вела себя честно. Отдавала обратно. И должна была сделать это сейчас.
Она сосредоточенно взглянула на веревку и соорудила все-таки некое подобие петли. Встала на цыпочки и накинула один конец на люстру. Другой надела на шею. Постояла немного, чтобы вспомнить что-то важное. Только что? Сердце колотилось, как у кролика, которого она однажды держала в руках на даче у тети Цили. Она так и не вспомнила ничего такого, что заставило бы ее переменить решение. Ничего такого в ее жизни не было. Она посмотрела вниз, чтобы примериться и спрыгнуть обеими ногами сразу. Как-то не хватало решимости. Страшно было прыгать с такой высоты. Она бы и без петли на шее отсюда не спрыгнула. Она замерла и стала считать: «Раз, два, три!» Но опять осталась стоять, часто моргая и презирая себя за малодушие. Потом представила, что снимает петлю, аккуратно слезает вниз. И что? Опять тем же непосильным грузом навалилось несчастье, которое с ней приключилось. Нет, обратно слезать никак не получится.
– Раз, два, – она облизала пересохшие губы и замерла на полусогнутых ногах, прицеливаясь прыгнуть.
В дверь постучали.
Она, со сведенными в одну линию бровями, повернулась к двери и замерла, совершенно не понимая, что надо делать. Быстро слезать или быстро вешаться?
– Можно? – спросил незнакомый мужской голос за дверью. И потому, что он был незнакомым, она почему-то решила, что ничего страшного в том, что кто-то зайдет нет. Слава богу – не мама и не соседи.
– Войдите, – сказала она поспешно. Быстрее зайдет – быстрее уйдет.
– Вам помочь? – спросил вошедший, глядя на нее снизу вверх. Свет из окна, на фоне которого она стояла, ослепил его. Некоторые щекотливые детали представшей перед ним картины он уловил не сразу, а только тогда, когда глаза немного привыкли к свету.
– Вам помочь? – спросил он теперь совершенно другим голосом. – Я сейчас. Стойте-стойте, вот так. Вот так, – повторил он, гипнотизируя ее взглядом и медленно, чтобы не спугнуть, стал подбираться к ней по ступенькам. – Вы не могли бы это, – он нарисовал в воздухе петлю на своей шее, – это… украшение снять. Я вас ненадолго отвлеку.
Она испугалась, что они сейчас упадут, потому что лестница начала ходить ходуном в ответ на каждый его шаг. Она вздрогнула, крутанула руками в воздухе и потеряла равновесие…
Через пять минут она сидела на стуле, прикладывая ледяные от страха пальцы к шее, которую при падении больно обожгло веревкой. Петля была сделана мастерски. С таким умением только в цирке и работать. От тяжести свободный кончик веревки так и не затянулся в узел, а преспокойненько размотался, предоставив Флоре полную свободу падения. Чем она и воспользовалась, загремев с лестницы и увлекая за собой незнакомого дяденьку, который очень удачно самортизировал.
– Вообще-то, знаешь, способ ты выбрала так себе, не очень… Прямо скажем, – сказал он, морщась и растирая ушибленную спину. – Своих бы, что ли, пожалела. Молодец, нечего сказать. А то как бы они смотрела на твой вывалившийся язык, глаза на ниточках и, прости, полные штаны неожиданностей – это, конечно, не в счет. Нет человека – нет проблемы. В окно бы вот хоть выпрыгнула, что ли… Четвертый этаж все-таки. Вариант… Правда, знаешь, от мужчины, который вываливается из окна, остается пятно радиусом шесть метров. Да-да. А от женщины чертте что – целых восемь. Брюки, знаешь ли, немного препятствуют процессу растекания по мостовой…
Он все говорил и говорил, сворачивая веревку, подавая Флоре стакан с водой, о край которого сейчас стучали ее зубы, и складывая лестницу. Говорил он спокойно и как-то даже лениво, как будто каждый раз, случайно заходя в гости, то вынимал человека из петли, то снимал с подоконника.
– Можно, конечно, еще порезать вены. Но процедура эта имеет смысл только в горячей ванне. Тут надо долго готовиться. Сама представь: пока воду нагреешь на кухне, пока ведра в ванну натаскаешь у всех соседей на виду. Нет, для коммунальной квартиры – абсолютная роскошь. Не годится. Это для графьев. А таблеток наесться – так это для начала надо знать каких. А ежели даже тех, что надо, – это только кажется, что выпил и уснул. Ничего подобного. Судороги начинаются. Да такие, что, говорят, люди шеи себе сами ломают. В общем, выход один – жить. Потом вспомнишь – еще смеяться будешь, какой ты аттракцион тут соорудила.
Она вдруг закрыла глаза и стала мелко трястись. Он озабоченно на нее посмотрел. А потом понял, что она смеется. Она смеялась и смеялась. До слез. А когда слезы потекли, ее смех перешел в рыдания. Он оставил лестницу лежать посреди комнаты. Сел рядом с этой некрасивой и худенькой, как мальчик, женщиной и обнял ее за острые неаппетитные плечи. Даже головой тряхнул, так безнадежна она ему показалась. Ему не нужно было спрашивать, что за причина подтолкнула ее к такому чудовищному поступку. Он понял это сразу. И успокоить-то нечем. Если бы на ее месте была другая, он, может быть, сказал бы: «Да посмотри ты на себя в зеркало! Красавица! Это пусть они из-за тебя вешаются!» Но тут пришлось прикусить язык и молчать.
Он украдкой посмотрел на часы. Надо было бежать. Он зашел только на минутку, чтобы отдать перед отъездом ключ от почтового ящика своей дальней родственнице Клавдии Петровне. Ее не оказалось дома. Вот и хотел оставить соседям, чтоб передали. А теперь надо было бежать собираться. Поезд уходил рано утром.
Но, взглянув на птичий профиль с потухшим, как у цыпленка за рубль двадцать, взглядом, он понял, что, если сейчас уйдет, она начнет все сначала. И как с такой мыслью прикажете коротать ночи в безлюдной тайге?
Глава 7
– Здравствуйте… – Она мучительно неловко себя чувствовала. Он, по всей видимости, желал делать вид, что ничего не произошло. Что они просто старые знакомые. Она просмотрела заказы. – Новой пьесой занимаетесь?
– Да… – рассеянно пробормотал он, глядя по сторонам. – После института в Новосибирск зовут, на пять лет. Надо парочку пьес подобрать.
– А… Поздравляю, – выдавила она.
– Да не с чем пока. – Он говорил, нахмурившись, не глядя на нее. И вправду, выглядел не особенно довольным. – Ну хорошо. Спасибо. Пошел.
– Вы уже уходите? – Она чувствовала, что он сворачивает их знакомство, как отслужившую палатку. И быстро сказала: – Пойдемте. Мне тоже в ту сторону, заявки сдавать.
Он не выразил по этому поводу никаких эмоций. Они вместе спускались по лестнице. Вместе вышли в длинный коридор.
– Володя, где же вы были так долго? Я вас так ждала. Переживала.
Флора кинулась с этими своими словами так поспешно, как кидаются на подножку уходящего трамвая. Но он будто бы и не понял, какой накал эмоций прозвучал в ее голосе. Он шел рядом, чуть рассеянный, все время отворачиваясь от нее. И ей вдруг стало ужасно обидно, что в тридцать лет она позволила себе быть такой дурой.
– Мне было бы неприятно думать, что вы меня использовали, как вещь.
– А вот мои ощущения, разлюбезная Флоренция, вас не интересуют? – Он обернулся, наконец, к ней. И ее поразило склочное выражение его лица. Оно его так портило. – Это у меня чувство, что меня использовали. Это вы обязаны на мне жениться после того, что сделали. А ведь вам кажется, что все кругом только вам и должны. Вы никогда не думали об этом? – Он смотрел на нее с явным упреком. Ей стало неловко от своего вопиющего эгоизма. А он, пользуясь ее замешательством, повернулся и быстро пошел по длинному коридору. И, не оборачиваясь, пробормотал, поддержав свои слова картинным жестом руки: – А вы подумайте…
Она так и осталась стоять. И досмотрела до конца его мучительный уход, закончившийся резким поворотом за угол.
И почему-то не к месту подумала, что так никогда и не узнает, что же все-таки связывает «Основу психоанализа» с «Кузнечным делом в Омской губернии»…
Дура – дура. Единственным ярким чувством был стыд за то, как она выглядела в его глазах. Дура – дура. Нелепая дура. Все не так поняла. Так нелепо разыгралась. Так глупо себя вела. И этот взгляд. Он просто убил ее своим взглядом. Она – воздушный шарик, который лопнул. Вещь одноразового использования. Она уже не вспоминала о том, что сама хотела все закончить. Если бы сама – это одно. А такого острого унижения она еще никогда не испытывала.
Сказать маме? Пожилой и постоянно оглядывающейся на других. Мама скорее переживет ее смерть, чем позор. У нее, у учителя, тридцатилетняя дочь принесла в подоле… Она этого не выдержит. Пойти к врачу? К врачу она однажды ходила. Знает. Почему-то женская консультация ассоциировалась у нее с застенками гестапо. А она знала, что даже раненые оставляли одну пулю для себя, только чтобы туда не попасть. Она ждала два с половиной месяца, пока что-нибудь образуется. Но стало только хуже. Два с половиной месяца она видела мир сквозь маленькое тюремное окошко своей страшной тайны и абсолютно беспросветного ужаса. Чувствовала она себя ужасно. А что дальше?
И как только она представляла себе эту картинку – мамины глаза, рыдания и последующую беспросветную и несмываемую свою вину, ей не хотелось жить. Смотреть это кино было невмоготу. Заснуть и не проснуться. Выйти из игры. Единственно правильное решение.
Утром она осталась, наконец, одна. Перед глазами расплывались пятна. Сердце билось, как кремлевские куранты. Она стала лихорадочно шарить взглядом по комнате. Забежала за шкаф, где у них была с мамой кладовка, стала рыться в ящиках. Где-то она ее видела. Прямо перед глазами стоит. Толстая, крученая, защитного такого цвета и мохнатая, как мочалка. Ах, да, вспомнила. В туалете. Там стоит громадная деревянная стремянка, а ноги ее связаны между собой веревкой.
Она кинулась в коридор и вытащила из туалета лестницу. Она была такая тяжеленная, что Флора чуть не упала. Оглядываясь, чтобы никто не увидел, и пыхтя, затащила ее в комнату. Стала быстро, обламывая ногти, развязывать замысловатый узел.
Лестница и сама пригодилась как нельзя кстати. Потолки были высокими. Три метра. Она забралась на самую высокую рейку и встала на нее дрожащими ногами. Она боялась высоты. Петлю, конечно, надо было готовить внизу. Это она поняла только тогда, когда спускаться вниз было уже просто глупо. Так, стоя и ловя туловищем равновесие, она стала сочинять петлю. Это тоже, оказывается, надо было уметь. Бантиком тут не обойдешься. И еще она вспомнила, что читала о том, что веревку надо намылить. Намылить в воде или посуху?
На секунду она отвлеклась. За окном шла женщина с коляской. Она шла бодро и улыбалась. И все у нее, видимо, было хорошо. Любовь, мужчина, ребенок. Все, как тысячи и тысячи лет подряд случается с нормальными женщинами. Иначе и быть не может. Дети должны рождаться от любви. Только любовь, как спичка, должна чиркнуть и зажечь новую жизнь. А без любви дети рождаться не могут. Это какая-то ошибка. Без любви – не спичка, а веточка. Скреби ею о коробок, не скреби – все едино. Огня не добудешь. Это ошибка… Чудо не должно случаться просто так, без магии. Ошибка. И ее надо исправить. Непременно исправить. Потому что она-то, Флора, как раз все понимает. И не воспользуется тем, что продавец обсчитался и дал ей сдачу больше, чем она дала денег. В таких ситуациях она всегда вела себя честно. Отдавала обратно. И должна была сделать это сейчас.
Она сосредоточенно взглянула на веревку и соорудила все-таки некое подобие петли. Встала на цыпочки и накинула один конец на люстру. Другой надела на шею. Постояла немного, чтобы вспомнить что-то важное. Только что? Сердце колотилось, как у кролика, которого она однажды держала в руках на даче у тети Цили. Она так и не вспомнила ничего такого, что заставило бы ее переменить решение. Ничего такого в ее жизни не было. Она посмотрела вниз, чтобы примериться и спрыгнуть обеими ногами сразу. Как-то не хватало решимости. Страшно было прыгать с такой высоты. Она бы и без петли на шее отсюда не спрыгнула. Она замерла и стала считать: «Раз, два, три!» Но опять осталась стоять, часто моргая и презирая себя за малодушие. Потом представила, что снимает петлю, аккуратно слезает вниз. И что? Опять тем же непосильным грузом навалилось несчастье, которое с ней приключилось. Нет, обратно слезать никак не получится.
– Раз, два, – она облизала пересохшие губы и замерла на полусогнутых ногах, прицеливаясь прыгнуть.
В дверь постучали.
Она, со сведенными в одну линию бровями, повернулась к двери и замерла, совершенно не понимая, что надо делать. Быстро слезать или быстро вешаться?
– Можно? – спросил незнакомый мужской голос за дверью. И потому, что он был незнакомым, она почему-то решила, что ничего страшного в том, что кто-то зайдет нет. Слава богу – не мама и не соседи.
– Войдите, – сказала она поспешно. Быстрее зайдет – быстрее уйдет.
– Вам помочь? – спросил вошедший, глядя на нее снизу вверх. Свет из окна, на фоне которого она стояла, ослепил его. Некоторые щекотливые детали представшей перед ним картины он уловил не сразу, а только тогда, когда глаза немного привыкли к свету.
– Вам помочь? – спросил он теперь совершенно другим голосом. – Я сейчас. Стойте-стойте, вот так. Вот так, – повторил он, гипнотизируя ее взглядом и медленно, чтобы не спугнуть, стал подбираться к ней по ступенькам. – Вы не могли бы это, – он нарисовал в воздухе петлю на своей шее, – это… украшение снять. Я вас ненадолго отвлеку.
Она испугалась, что они сейчас упадут, потому что лестница начала ходить ходуном в ответ на каждый его шаг. Она вздрогнула, крутанула руками в воздухе и потеряла равновесие…
Через пять минут она сидела на стуле, прикладывая ледяные от страха пальцы к шее, которую при падении больно обожгло веревкой. Петля была сделана мастерски. С таким умением только в цирке и работать. От тяжести свободный кончик веревки так и не затянулся в узел, а преспокойненько размотался, предоставив Флоре полную свободу падения. Чем она и воспользовалась, загремев с лестницы и увлекая за собой незнакомого дяденьку, который очень удачно самортизировал.
– Вообще-то, знаешь, способ ты выбрала так себе, не очень… Прямо скажем, – сказал он, морщась и растирая ушибленную спину. – Своих бы, что ли, пожалела. Молодец, нечего сказать. А то как бы они смотрела на твой вывалившийся язык, глаза на ниточках и, прости, полные штаны неожиданностей – это, конечно, не в счет. Нет человека – нет проблемы. В окно бы вот хоть выпрыгнула, что ли… Четвертый этаж все-таки. Вариант… Правда, знаешь, от мужчины, который вываливается из окна, остается пятно радиусом шесть метров. Да-да. А от женщины чертте что – целых восемь. Брюки, знаешь ли, немного препятствуют процессу растекания по мостовой…
Он все говорил и говорил, сворачивая веревку, подавая Флоре стакан с водой, о край которого сейчас стучали ее зубы, и складывая лестницу. Говорил он спокойно и как-то даже лениво, как будто каждый раз, случайно заходя в гости, то вынимал человека из петли, то снимал с подоконника.
– Можно, конечно, еще порезать вены. Но процедура эта имеет смысл только в горячей ванне. Тут надо долго готовиться. Сама представь: пока воду нагреешь на кухне, пока ведра в ванну натаскаешь у всех соседей на виду. Нет, для коммунальной квартиры – абсолютная роскошь. Не годится. Это для графьев. А таблеток наесться – так это для начала надо знать каких. А ежели даже тех, что надо, – это только кажется, что выпил и уснул. Ничего подобного. Судороги начинаются. Да такие, что, говорят, люди шеи себе сами ломают. В общем, выход один – жить. Потом вспомнишь – еще смеяться будешь, какой ты аттракцион тут соорудила.
Она вдруг закрыла глаза и стала мелко трястись. Он озабоченно на нее посмотрел. А потом понял, что она смеется. Она смеялась и смеялась. До слез. А когда слезы потекли, ее смех перешел в рыдания. Он оставил лестницу лежать посреди комнаты. Сел рядом с этой некрасивой и худенькой, как мальчик, женщиной и обнял ее за острые неаппетитные плечи. Даже головой тряхнул, так безнадежна она ему показалась. Ему не нужно было спрашивать, что за причина подтолкнула ее к такому чудовищному поступку. Он понял это сразу. И успокоить-то нечем. Если бы на ее месте была другая, он, может быть, сказал бы: «Да посмотри ты на себя в зеркало! Красавица! Это пусть они из-за тебя вешаются!» Но тут пришлось прикусить язык и молчать.
Он украдкой посмотрел на часы. Надо было бежать. Он зашел только на минутку, чтобы отдать перед отъездом ключ от почтового ящика своей дальней родственнице Клавдии Петровне. Ее не оказалось дома. Вот и хотел оставить соседям, чтоб передали. А теперь надо было бежать собираться. Поезд уходил рано утром.
Но, взглянув на птичий профиль с потухшим, как у цыпленка за рубль двадцать, взглядом, он понял, что, если сейчас уйдет, она начнет все сначала. И как с такой мыслью прикажете коротать ночи в безлюдной тайге?
Глава 7
Выйдя из школы, Женька завернул за угол и остановился в условленном месте. Высунулся из-за телефонной будки. Отсюда прекрасно просматривался выход из школы. Дверь хлопала каждую секунду. Потом реже и вот замолчала совсем.
Ждать пришлось долго.
Он уже хотел уходить, когда она неожиданно выскочила из-за угла.
– Я думал, ты забыла, – сказал он.
– Так я сегодня дежурная. Ну что? Пошли.
– Альбина, у меня к тебе вопрос. – Он сказал это так серьезно, что она подумала: «Сейчас начнет про любовь».
Он загородил ей дорогу, остановился прямо перед ней и руки зачем-то повернул ладонями вверх.
– Скажи мне только честно, я выгляжу безобразно?
– Что это с тобой? – Она засмеялась. Но потом все-таки окинула его критическим взглядом и сказала: – Нормально ты выглядишь. Честно. На Леннона похож.
– На Ленина? – непонимающе спросил он.
– Ты что, Леннона не знаешь? – сказала она недоверчиво.
– Нет. А это плохо?
– Что? Не знать?
– Нет. Быть на него похожим?
– Это хорошо, – успокоила она. – Он хоть и некрасивый, но гений. Так что ты у нас теперь – Леннонский Проспект.
Вот уже больше месяца они возвращались домой вместе. То есть он-то шел совсем не домой. Да и она теперь тратила на дорогу гораздо больше времени, потому что шли они медленно, да еще и у подъезда стояли по полчаса. После того как однажды она попросила ее проводить, Женька зачем-то решил проводить ее и на следующий день. А она не отказалась. Просто рассудил про себя – раз ей было страшно вчера, то не исключено, что будет и сегодня. И не захотел себе признаваться, что ему просто нравится ее испуганный взгляд, такой, как в тот раз, когда им нужно было зайти вместе в подъезд.
Альбина никак не могла понять, что же такое происходит. Они разговаривали, как будто он был ее вторым «Я». Ведь когда говоришь с собой, никогда не выпендриваешься и не строишь из себя бог весть что. Ей и в голову не приходило ему себя подавать. Какая есть. И он совершенно не был похож на всех ее знакомых мальчишек. Говорил, что думал. А думал, видно, много.
Когда они были вдвоем, ей было комфортно и просто.
Но стоило ей подумать, что об этом узнают в школе, как она сразу же начинала комплексовать и высокомерно отдаляться. Странная связь с Невским была в ее глазах порочащей связью. Она была уверена, что над ней будут смеяться. А у нее не хватало великодушия взять на себя смелость и быть ему другом до конца. В школе она всегда делала вид, что вообще с ним не знакома.
– Я не хочу, чтоб к тебе из-за меня приставали. Поэтому никогда не подходи ко мне ни в классе, ни на переменках.
– А я не боюсь, – с удивительным для него самого вызовом отвечал он.
– Ну, просто я прошу. Я знаю то, чего не знаешь ты. – Так, окутывая тайной свои слова, она и выкручивалась.
Женька жил теперь странной жизнью. То он стоял, как корабль на мели, а теперь его как будто подхватило мощное течение, и морской ветер надувал паруса. Ему хотелось свернуть горы. Таких сильных эмоций он не переживал еще никогда. И теперь, вспоминая свои чувства, которые рождались в нем при чтении героических книг, он сравнивал их с ворочающимися на мелководье китами. Настолько сильнее было то, что происходило с ним сейчас наяву. Иногда, склонный к рефлексии, он сам себя спрашивал: «Да что такого стряслось? Может быть, я что-то себе придумал?» Но потом понимал, что просто появился в его жизни друг. И это было очень ценное приобретение. Ему не хотелось с ней расставаться. И он научился внедряться в ее планы. Спрашивать то, чего никогда не умел:
– Что ты сегодня делаешь?
– К семи на тренировку. А что?
– Хочешь, я с тобой съезжу? Мне все равно никуда не надо.
– Поехали. Только тебе там час на улице торчать придется.
– Ничего. Поторчу.
Она соглашалась абсолютно естественно. Немного равнодушно. Но так, как будто ничего в этом такого не было. И ничего это особенного не значило. И он тут же проникался этим безопасным чувством, впитывал его, как губка. И ровно в шесть стоял на остановке, чтобы просто поговорить обо всем на свете в трамвае, который тянется на Кировские острова почти час туда и столько же обратно. Входили они всегда в последнюю дверь и становились у заднего окна. Стояли рядом, смотрели на уходящие назад рельсы и болтали.
– А чего ты собираешься делать после школы? Поступать куда-нибудь будешь?
– Нет. Не хочу.
– Ты же так много знаешь. И что – просто так, что ли?
– Почему – не просто так. Мне теперь надо другим заняться. Я в армию пойду. Только мне надо подготовиться.
– Ты? В армию? Может, ты еще генералом стать хочешь? Не смеши меня. Ты на турнике-то подтянуться можешь?
– Человек может все.
– Какой человек?
– Любой.
– И любой может стать генералом?
– Да я генералом не хочу просто. Мне генералом не надо. Я не люблю командовать людьми.
– А что ты еще не любишь?
– Не люблю, чтобы заранее все было просчитано. Школа, институт, работа, семья. Почему мне кто-то заранее должен писать план на пятилетку вперед?
– Ну ты даешь. Так же лучше – видишь впереди цель и к ней идешь. Как же можно идти к тому, чего даже не видно?
– А у тебя уже план разработан на пятилетку вперед?
– Ну, в общем, да. Я в медицинский поступаю. Учиться буду.
– А я хочу все попробовать. Грузчиком пойду работать. А потом матросом. Моря, разные страны.
– Время только потратишь… Куда тебя потом с бородой до колена возьмут? Все пропустишь.
– Да что я пропущу? Я свою жизнь зато не пропущу.
– Не знаю… Это женщина может вот так – то сюда, то сюда. Всегда есть шанс выйти замуж и подняться высоко. А мужчине… Надо понимать, к чему ты стремишься. Мне, например, нравится, когда человек идет к своей цели и добивается ее. А грузчик с матросом, солдатик… Мелко.
– Ну, это для начала. Чтобы жизнь узнать.
– Жизнь узнаешь, когда проживешь.
На тренировках Альбина о нем забывала. И рукой ему никогда не махала, хотя проезжала совсем рядом мимо того места, где он стоял. Каток был обнесен высокой и густой сеткой для хоккеистов. И Невский стоял в дальнем углу. Прожекторы светили на каток. И его просто не было видно. Никто и не замечал его едва приметную тень.
Правда, был все-таки для Альбины один положительный момент в том, что где-то, невидимый, стоял Женька. Она вспоминала о нем тогда, когда надо было прыгать. И ей это помогало. Падать перед ним ей не хотелось.
Галина Геннадьевна кивала самодовольно, считая это результатом своей тренерской работы. Ей даже казалось, что Альбина послушалась и похудела. Она видела результат. Хотя на самом деле все обстояло скорее наоборот. Просто Альбина каталась теперь в черных рейтузах. А связанную бабушкой юбку-абажур тайком выбросила в мусорный бак.
– Ну, вот видишь! – Галина Геннадьевна выставляла пухлую ручку с золотыми кольцами, как будто показывала Альбине сидящую на ладони божью коровку, и азартно выкрикивала: – Вот! Видишь! Вот! Можешь ведь!
Геворская бросала косые взгляды. А Альбина уходить из спорта уже не хотела. Решила до весны докататься, раз уж за сеткой так незаметно прятался секрет ее спортивного прорыва.
После тренировки он ждал ее вдалеке, на боковой аллейке, притопывая от холода ногами и подняв воротник. Видел, как она выходила с девчонками. Поворачивалась к нему спиной и что-то им говорила. Он не слышал.
Катя, с любопытством заглядывая ей за спину и, видя замерзшую фигуру, спрашивала:
– Тебя ждут? – И опять смотрела не на Альбину, а мимо нее, туда, где кто-то топал ногами. Ей ужасно хотелось подойти поближе. Но Альбина не давала.
– Да… – махнув равнодушно рукой, говорила тихо и пренебрежительно. – Из класса моего парень. Увязался…
– Познакомь? – Кате ужасно хотелось увидеть того, кто так фанатично за Альбиной ходит. В лицо хоть таких увидать разок!
– Не с чем там знакомиться. Он стесняется. Молчать будет. Потом.
Прощалась и с каким-то непонятным чувством вины заворачивала к нему. Ведь ей с ним было интересно. Зачем она так за глаза? Но потом думала: «Ну а чего она привязалась? Познакомь, познакомь. Может, я не хочу его ни с кем знакомить».
– Ты молодец, – встречал он ее приветливо. – Здорово катаешься. Лучше всех. Я так не умею.
– Еще бы ты так умел. Я с шести лет занимаюсь.
А потом они ехали в теплом трамвае обратно, глядя, как обычно, на убегающую от них дорогу, а не друг на друга.
– Ты как-то странно мыслишь. Придумал себе какой-то бред, извини меня. С твоей-то головой. Вот стал бы врачом, поехал бы на север. Спасал бы кого-нибудь. Что, это не жизнь разве? И опыта бы набрался. Я не права, что ли?
– Не знаю. Я не думал об этом. Врачом… Кишки всякие, кровь. Кости переломанные. И ты что, хочешь этим сама заниматься?
– Я – могу. Я, знаешь, таких разговоров за столом наслушалась, что меня это все уже давно не смущает. Мамато с папой над котлетой с картошкой все про гнойную хирургию и ожоговое отделение любили поговорить. Так что, знаешь…
– Но это же сердца не хватит всех жалеть!
– А жалеть никого не надо. Надо просто работать. Жалеть – такое слово дурацкое. Особенно для врача. Представь – ты приходишь к врачу, тебя резать надо. А врачу тебя жалко. Ладно, говорит, идите, больной. Не буду я вас мучить. Ты уходишь и загибаешься. Нет, Жень, жалеть больных нельзя. Это точно. Они от этого дольше болеют. Им нравиться начинает…
– Ну хорошо, согласен. Жалость – не то слово. Ну, значит, сострадать.
– Это что же будет, если вы все вместе будете страдать? У него болит – и у тебя болит? Он страдает, и ты страдаешь? Здорово придумал. Тогда бы вместо больниц морги надо было открывать. Нет, сострадать тоже вредно.
– А зачем ты тогда хочешь врачом быть? Ты – сама. Если тебе никого не жалко?
– А, может, я сама не хочу. Я просто рядом хочу быть. Мне они нравятся. Я бы и замуж за врача вышла… Но это я так… Врач не может быть злым, раз он выбрал такую профессию. И не может быть тютей мягкотелым, потому что надо быть жестким в мелочах ради спасения целого. Отрезать ногу, а человека спасти. Такие решения на себя брать. Мне нравится. Ни одна профессия мужчине так не идет, как врач. Тут всегда есть место подвигу.
– Ты это серьезно? Ну а космонавт там какой-нибудь? Летчик?
– Ну что летчик? Может, он хам трамвайный или еще какая-нибудь зараза. Летает себе в облаках. Есть летчик, нету летчика – мне все едино. За что мне его любить?
– Знаешь, как это называется? Это называется – эффект переноса. Женщины всегда во врачей влюбляются. Просто врач по долгу профессии должен выслушивать твои жалобы, заглядывать тебе в глаза, спрашивать о самочувствии. И все это очень похоже на модель поведения влюбленного в тебя человека. Эффект переноса профессии на личность. Мне вообще не нравится, когда говорят: люблю врачей, люблю пожарных, люблю французов. Сволочи повсюду есть. Ты же вроде не глупая. Понимать должна.
– А мне все равно врачи нравятся. Не пожарные, прошу заметить. А врачи! Знаешь, почему? Сказать? Он тебя любит и делает тебе больно. Разве не здорово?
– Ты знаешь, а я об этом тоже читал. Только в другом месте… У Фрейда.
– А кто это?
– Да так… Тоже, между прочим, врач. Только он бы тебе вряд ли понравился.
Он провожал ее до двери. И вечером перед домом всегда стояла серая «Волга» с серебряным оленем. И перед ним ей почему-то не хотелось хвастаться, что это ее машина.
– Марлен Андреевич изволили вернуться, – сказала она со странной интонацией.
– А кто это? Марлен Андреевич?
– Отец мой. Два дня ночевал в больнице. Шишка какая-то там у них в реанимации лежит. Ну ладно, я пошла.
– Давай.
И она уходила. Расставания давались им на удивление легко.
Мама приходила поздно, и на Женькины долгие прогулки внимания не обращала. Чаще всего не знала о них.
Ужинать они садились в одиннадцать. Режим был неправильный, и Флору мучила совесть.
– Не надо было меня ждать. Поел бы без меня. И спать уже давно лег.
– Зачем мне так рано ложиться? Спать, вообще, можно по четыре часа в сутки. Или по пятнадцать минут каждый час.
Но в этот вечер он вдруг у нее спросил:
– Мама, ты не против, если я стану врачом?
– Женечка, – она даже растерялась. – Но для этого надо хорошо знать химию и физику. Медведева мне сказала, что у тебя тройки. Надо бы подтянуться.
– Это ничего, мама. Я выучу.
– Попробуй, конечно. Я тут тебе ничего посоветовать не могу. Потому что, знаешь, сынок, я врачей не люблю. Мне с ними не везло ужасно.
– Ну вот, значит, я буду врачом и буду тебя лечить.
– Было бы хорошо, – с умилением глядя на Женьку, сказала растроганная Флора. – Только своих, говорят, лечить нельзя.
Настроение у него теперь преимущественно было прекрасным. Он вдруг ясно увидел перед собой конкретную цель. И оказалось, что это действительно здорово. Именно так, как говорила ему Альбина. «Где цель найти, достойную стараний?» – вспомнил он Ибсена. И сейчас ему казалось, что он нашел.
Вечером он решительно подошел к телефону, набрал Альбинин номер и попробовал говорить максимально низким голосом.
К телефону подошла Альбина.
– Марлена Андреевича, будьте добры, – сказал Женька как можно серьезнее.
– Одну минуту, – вежливо ответила она, не узнав его.
Разговор был недолгим. Марлен Андреевич был человеком очень конкретным.
– По работе я говорю на работе. Да, младший медицинский персонал всегда в дефиците. Зайдите ко мне в четыре на отделение.
Альбине он ничего рассказывать не стал. Сунул только ей в пальто записку, что сегодня его за углом не будет. Срочные дела.
Поехал на Выборгскую сторону сразу после шестого урока. В школьной форме и с портфелем. Паспорт свой он положил во внутренний карман еще вечером.
На отделение его не пустили. Хорошенькая медсестричка в белом крахмальном колпаке, надвинутом на ярчайшие голубые глаза, вежливо попросила его подождать за дверями на лестнице.
Через некоторое время она же вернулась за ним. Велела накинуть на плечи белый помятый халат и повела за собой. Резко запахло лекарствами. И этот запах перебил все остальное, что Женька боялся почувствовать. Коридор был торжественный и длинный. И Невский подумал, что для многих, кого провозят здесь на каталке, он становится последним в жизни путешествием. Что же видят тяжело больные в последний раз? И он закинул голову и посмотрел наверх. Сводчатые потолки и круглые, как чужие планеты, больничные лампы. Женька, как всегда, увлекся своими фантазиями. И поэтому неожиданно для себя оказался перед уже открытой дверью завотделением кардиологии Вихорева М. А.
Ждать пришлось долго.
Он уже хотел уходить, когда она неожиданно выскочила из-за угла.
– Я думал, ты забыла, – сказал он.
– Так я сегодня дежурная. Ну что? Пошли.
– Альбина, у меня к тебе вопрос. – Он сказал это так серьезно, что она подумала: «Сейчас начнет про любовь».
Он загородил ей дорогу, остановился прямо перед ней и руки зачем-то повернул ладонями вверх.
– Скажи мне только честно, я выгляжу безобразно?
– Что это с тобой? – Она засмеялась. Но потом все-таки окинула его критическим взглядом и сказала: – Нормально ты выглядишь. Честно. На Леннона похож.
– На Ленина? – непонимающе спросил он.
– Ты что, Леннона не знаешь? – сказала она недоверчиво.
– Нет. А это плохо?
– Что? Не знать?
– Нет. Быть на него похожим?
– Это хорошо, – успокоила она. – Он хоть и некрасивый, но гений. Так что ты у нас теперь – Леннонский Проспект.
Вот уже больше месяца они возвращались домой вместе. То есть он-то шел совсем не домой. Да и она теперь тратила на дорогу гораздо больше времени, потому что шли они медленно, да еще и у подъезда стояли по полчаса. После того как однажды она попросила ее проводить, Женька зачем-то решил проводить ее и на следующий день. А она не отказалась. Просто рассудил про себя – раз ей было страшно вчера, то не исключено, что будет и сегодня. И не захотел себе признаваться, что ему просто нравится ее испуганный взгляд, такой, как в тот раз, когда им нужно было зайти вместе в подъезд.
Альбина никак не могла понять, что же такое происходит. Они разговаривали, как будто он был ее вторым «Я». Ведь когда говоришь с собой, никогда не выпендриваешься и не строишь из себя бог весть что. Ей и в голову не приходило ему себя подавать. Какая есть. И он совершенно не был похож на всех ее знакомых мальчишек. Говорил, что думал. А думал, видно, много.
Когда они были вдвоем, ей было комфортно и просто.
Но стоило ей подумать, что об этом узнают в школе, как она сразу же начинала комплексовать и высокомерно отдаляться. Странная связь с Невским была в ее глазах порочащей связью. Она была уверена, что над ней будут смеяться. А у нее не хватало великодушия взять на себя смелость и быть ему другом до конца. В школе она всегда делала вид, что вообще с ним не знакома.
– Я не хочу, чтоб к тебе из-за меня приставали. Поэтому никогда не подходи ко мне ни в классе, ни на переменках.
– А я не боюсь, – с удивительным для него самого вызовом отвечал он.
– Ну, просто я прошу. Я знаю то, чего не знаешь ты. – Так, окутывая тайной свои слова, она и выкручивалась.
Женька жил теперь странной жизнью. То он стоял, как корабль на мели, а теперь его как будто подхватило мощное течение, и морской ветер надувал паруса. Ему хотелось свернуть горы. Таких сильных эмоций он не переживал еще никогда. И теперь, вспоминая свои чувства, которые рождались в нем при чтении героических книг, он сравнивал их с ворочающимися на мелководье китами. Настолько сильнее было то, что происходило с ним сейчас наяву. Иногда, склонный к рефлексии, он сам себя спрашивал: «Да что такого стряслось? Может быть, я что-то себе придумал?» Но потом понимал, что просто появился в его жизни друг. И это было очень ценное приобретение. Ему не хотелось с ней расставаться. И он научился внедряться в ее планы. Спрашивать то, чего никогда не умел:
– Что ты сегодня делаешь?
– К семи на тренировку. А что?
– Хочешь, я с тобой съезжу? Мне все равно никуда не надо.
– Поехали. Только тебе там час на улице торчать придется.
– Ничего. Поторчу.
Она соглашалась абсолютно естественно. Немного равнодушно. Но так, как будто ничего в этом такого не было. И ничего это особенного не значило. И он тут же проникался этим безопасным чувством, впитывал его, как губка. И ровно в шесть стоял на остановке, чтобы просто поговорить обо всем на свете в трамвае, который тянется на Кировские острова почти час туда и столько же обратно. Входили они всегда в последнюю дверь и становились у заднего окна. Стояли рядом, смотрели на уходящие назад рельсы и болтали.
– А чего ты собираешься делать после школы? Поступать куда-нибудь будешь?
– Нет. Не хочу.
– Ты же так много знаешь. И что – просто так, что ли?
– Почему – не просто так. Мне теперь надо другим заняться. Я в армию пойду. Только мне надо подготовиться.
– Ты? В армию? Может, ты еще генералом стать хочешь? Не смеши меня. Ты на турнике-то подтянуться можешь?
– Человек может все.
– Какой человек?
– Любой.
– И любой может стать генералом?
– Да я генералом не хочу просто. Мне генералом не надо. Я не люблю командовать людьми.
– А что ты еще не любишь?
– Не люблю, чтобы заранее все было просчитано. Школа, институт, работа, семья. Почему мне кто-то заранее должен писать план на пятилетку вперед?
– Ну ты даешь. Так же лучше – видишь впереди цель и к ней идешь. Как же можно идти к тому, чего даже не видно?
– А у тебя уже план разработан на пятилетку вперед?
– Ну, в общем, да. Я в медицинский поступаю. Учиться буду.
– А я хочу все попробовать. Грузчиком пойду работать. А потом матросом. Моря, разные страны.
– Время только потратишь… Куда тебя потом с бородой до колена возьмут? Все пропустишь.
– Да что я пропущу? Я свою жизнь зато не пропущу.
– Не знаю… Это женщина может вот так – то сюда, то сюда. Всегда есть шанс выйти замуж и подняться высоко. А мужчине… Надо понимать, к чему ты стремишься. Мне, например, нравится, когда человек идет к своей цели и добивается ее. А грузчик с матросом, солдатик… Мелко.
– Ну, это для начала. Чтобы жизнь узнать.
– Жизнь узнаешь, когда проживешь.
На тренировках Альбина о нем забывала. И рукой ему никогда не махала, хотя проезжала совсем рядом мимо того места, где он стоял. Каток был обнесен высокой и густой сеткой для хоккеистов. И Невский стоял в дальнем углу. Прожекторы светили на каток. И его просто не было видно. Никто и не замечал его едва приметную тень.
Правда, был все-таки для Альбины один положительный момент в том, что где-то, невидимый, стоял Женька. Она вспоминала о нем тогда, когда надо было прыгать. И ей это помогало. Падать перед ним ей не хотелось.
Галина Геннадьевна кивала самодовольно, считая это результатом своей тренерской работы. Ей даже казалось, что Альбина послушалась и похудела. Она видела результат. Хотя на самом деле все обстояло скорее наоборот. Просто Альбина каталась теперь в черных рейтузах. А связанную бабушкой юбку-абажур тайком выбросила в мусорный бак.
– Ну, вот видишь! – Галина Геннадьевна выставляла пухлую ручку с золотыми кольцами, как будто показывала Альбине сидящую на ладони божью коровку, и азартно выкрикивала: – Вот! Видишь! Вот! Можешь ведь!
Геворская бросала косые взгляды. А Альбина уходить из спорта уже не хотела. Решила до весны докататься, раз уж за сеткой так незаметно прятался секрет ее спортивного прорыва.
После тренировки он ждал ее вдалеке, на боковой аллейке, притопывая от холода ногами и подняв воротник. Видел, как она выходила с девчонками. Поворачивалась к нему спиной и что-то им говорила. Он не слышал.
Катя, с любопытством заглядывая ей за спину и, видя замерзшую фигуру, спрашивала:
– Тебя ждут? – И опять смотрела не на Альбину, а мимо нее, туда, где кто-то топал ногами. Ей ужасно хотелось подойти поближе. Но Альбина не давала.
– Да… – махнув равнодушно рукой, говорила тихо и пренебрежительно. – Из класса моего парень. Увязался…
– Познакомь? – Кате ужасно хотелось увидеть того, кто так фанатично за Альбиной ходит. В лицо хоть таких увидать разок!
– Не с чем там знакомиться. Он стесняется. Молчать будет. Потом.
Прощалась и с каким-то непонятным чувством вины заворачивала к нему. Ведь ей с ним было интересно. Зачем она так за глаза? Но потом думала: «Ну а чего она привязалась? Познакомь, познакомь. Может, я не хочу его ни с кем знакомить».
– Ты молодец, – встречал он ее приветливо. – Здорово катаешься. Лучше всех. Я так не умею.
– Еще бы ты так умел. Я с шести лет занимаюсь.
А потом они ехали в теплом трамвае обратно, глядя, как обычно, на убегающую от них дорогу, а не друг на друга.
– Ты как-то странно мыслишь. Придумал себе какой-то бред, извини меня. С твоей-то головой. Вот стал бы врачом, поехал бы на север. Спасал бы кого-нибудь. Что, это не жизнь разве? И опыта бы набрался. Я не права, что ли?
– Не знаю. Я не думал об этом. Врачом… Кишки всякие, кровь. Кости переломанные. И ты что, хочешь этим сама заниматься?
– Я – могу. Я, знаешь, таких разговоров за столом наслушалась, что меня это все уже давно не смущает. Мамато с папой над котлетой с картошкой все про гнойную хирургию и ожоговое отделение любили поговорить. Так что, знаешь…
– Но это же сердца не хватит всех жалеть!
– А жалеть никого не надо. Надо просто работать. Жалеть – такое слово дурацкое. Особенно для врача. Представь – ты приходишь к врачу, тебя резать надо. А врачу тебя жалко. Ладно, говорит, идите, больной. Не буду я вас мучить. Ты уходишь и загибаешься. Нет, Жень, жалеть больных нельзя. Это точно. Они от этого дольше болеют. Им нравиться начинает…
– Ну хорошо, согласен. Жалость – не то слово. Ну, значит, сострадать.
– Это что же будет, если вы все вместе будете страдать? У него болит – и у тебя болит? Он страдает, и ты страдаешь? Здорово придумал. Тогда бы вместо больниц морги надо было открывать. Нет, сострадать тоже вредно.
– А зачем ты тогда хочешь врачом быть? Ты – сама. Если тебе никого не жалко?
– А, может, я сама не хочу. Я просто рядом хочу быть. Мне они нравятся. Я бы и замуж за врача вышла… Но это я так… Врач не может быть злым, раз он выбрал такую профессию. И не может быть тютей мягкотелым, потому что надо быть жестким в мелочах ради спасения целого. Отрезать ногу, а человека спасти. Такие решения на себя брать. Мне нравится. Ни одна профессия мужчине так не идет, как врач. Тут всегда есть место подвигу.
– Ты это серьезно? Ну а космонавт там какой-нибудь? Летчик?
– Ну что летчик? Может, он хам трамвайный или еще какая-нибудь зараза. Летает себе в облаках. Есть летчик, нету летчика – мне все едино. За что мне его любить?
– Знаешь, как это называется? Это называется – эффект переноса. Женщины всегда во врачей влюбляются. Просто врач по долгу профессии должен выслушивать твои жалобы, заглядывать тебе в глаза, спрашивать о самочувствии. И все это очень похоже на модель поведения влюбленного в тебя человека. Эффект переноса профессии на личность. Мне вообще не нравится, когда говорят: люблю врачей, люблю пожарных, люблю французов. Сволочи повсюду есть. Ты же вроде не глупая. Понимать должна.
– А мне все равно врачи нравятся. Не пожарные, прошу заметить. А врачи! Знаешь, почему? Сказать? Он тебя любит и делает тебе больно. Разве не здорово?
– Ты знаешь, а я об этом тоже читал. Только в другом месте… У Фрейда.
– А кто это?
– Да так… Тоже, между прочим, врач. Только он бы тебе вряд ли понравился.
Он провожал ее до двери. И вечером перед домом всегда стояла серая «Волга» с серебряным оленем. И перед ним ей почему-то не хотелось хвастаться, что это ее машина.
– Марлен Андреевич изволили вернуться, – сказала она со странной интонацией.
– А кто это? Марлен Андреевич?
– Отец мой. Два дня ночевал в больнице. Шишка какая-то там у них в реанимации лежит. Ну ладно, я пошла.
– Давай.
И она уходила. Расставания давались им на удивление легко.
Мама приходила поздно, и на Женькины долгие прогулки внимания не обращала. Чаще всего не знала о них.
Ужинать они садились в одиннадцать. Режим был неправильный, и Флору мучила совесть.
– Не надо было меня ждать. Поел бы без меня. И спать уже давно лег.
– Зачем мне так рано ложиться? Спать, вообще, можно по четыре часа в сутки. Или по пятнадцать минут каждый час.
Но в этот вечер он вдруг у нее спросил:
– Мама, ты не против, если я стану врачом?
– Женечка, – она даже растерялась. – Но для этого надо хорошо знать химию и физику. Медведева мне сказала, что у тебя тройки. Надо бы подтянуться.
– Это ничего, мама. Я выучу.
– Попробуй, конечно. Я тут тебе ничего посоветовать не могу. Потому что, знаешь, сынок, я врачей не люблю. Мне с ними не везло ужасно.
– Ну вот, значит, я буду врачом и буду тебя лечить.
– Было бы хорошо, – с умилением глядя на Женьку, сказала растроганная Флора. – Только своих, говорят, лечить нельзя.
Настроение у него теперь преимущественно было прекрасным. Он вдруг ясно увидел перед собой конкретную цель. И оказалось, что это действительно здорово. Именно так, как говорила ему Альбина. «Где цель найти, достойную стараний?» – вспомнил он Ибсена. И сейчас ему казалось, что он нашел.
Вечером он решительно подошел к телефону, набрал Альбинин номер и попробовал говорить максимально низким голосом.
К телефону подошла Альбина.
– Марлена Андреевича, будьте добры, – сказал Женька как можно серьезнее.
– Одну минуту, – вежливо ответила она, не узнав его.
Разговор был недолгим. Марлен Андреевич был человеком очень конкретным.
– По работе я говорю на работе. Да, младший медицинский персонал всегда в дефиците. Зайдите ко мне в четыре на отделение.
Альбине он ничего рассказывать не стал. Сунул только ей в пальто записку, что сегодня его за углом не будет. Срочные дела.
Поехал на Выборгскую сторону сразу после шестого урока. В школьной форме и с портфелем. Паспорт свой он положил во внутренний карман еще вечером.
На отделение его не пустили. Хорошенькая медсестричка в белом крахмальном колпаке, надвинутом на ярчайшие голубые глаза, вежливо попросила его подождать за дверями на лестнице.
Через некоторое время она же вернулась за ним. Велела накинуть на плечи белый помятый халат и повела за собой. Резко запахло лекарствами. И этот запах перебил все остальное, что Женька боялся почувствовать. Коридор был торжественный и длинный. И Невский подумал, что для многих, кого провозят здесь на каталке, он становится последним в жизни путешествием. Что же видят тяжело больные в последний раз? И он закинул голову и посмотрел наверх. Сводчатые потолки и круглые, как чужие планеты, больничные лампы. Женька, как всегда, увлекся своими фантазиями. И поэтому неожиданно для себя оказался перед уже открытой дверью завотделением кардиологии Вихорева М. А.