Девчонки смотрят и завидуют, потому что мальчишкам она нравится. Вот только Акентьев, сволочь, делает вид, что на нее не смотрит. Притворяется, гад. А вот она не могла удержаться и не посмотреть, как он выплясывает рядом с Пахомовой. Они были рядом, но не вместе. Как бы Пахомовой ни хотелось, а это было видно сразу.
   Мальчишки вообще не умеют танцевать. Или стоят, переминаясь с ноги на ногу, как медведи-шатуны, или кривляются от отчаяния. А этот умеет… Но Альбина если и смотрела, то только тогда, когда он не видел. Слишком много чести.
   Альбина, все еще двигаясь под музыку, незаметно стала перемещаться к выходу в коридор и, нащупав в темноте сразу три выключателя, попыталась опытным путем определить, который из них зажигает свет в ванной.
   Квартирка у Маркова была что надо. Жаль только, далеко от центра. Сюда они приезжали уже несколько раз в выходные, когда родители Кирилла уходили на весь вечер в гости. Альбина их так ни разу и не видела.
   Она забралась в ванную, чтобы посмотреть на себя в зеркале, расчесать распущенные волосы и напудрить нос. Пудру ей на шестнадцатилетие подарила бабушка. Мама была недовольна. Но ничего не сказала. А Альбина, хоть и пудрилась чисто символически, делала это с удовольствием. Вопервых, назло маме. А во-вторых, у нее была пудреница, а у других не было. Значит, можно сказать, что назло всем.
   Красоту она наводила, в общем-то, только для того, чтобы самой себе нравиться. Ведь в комнате свет был давно выключен. Только горел сумасшедшей красоты светильник, весь из тончайших светящихся трубочек. Альбине казалось, что если бы у нее был такой, то она бы всю ночь на него смотрела, вместо того чтобы спать. Ей нравились особенные вещи.
   Сегодня была суббота. В пять они с ребятами приехали к Кириллу. В школе весь день ходили таинственные и недоступные.
   Первым делом Марков стал хвастаться новой, нераспечатанной еще, пластинкой:
   – «Кинг Кримзон», «Ред». Новьё!
   Девчонки посмотрели, привстав на цыпочки из-за склонившихся над ней ребят, и пожали плечами.
   – Кирюха, ты странный какой-то, честное слово. Дал бы послушать, что ли… А то, как конфета в обертке. Угощайтесь, только не разворачивайте! – сказала Губко возмущенно.
   – Да ты ничего не понимаешь, Ириша. Это же на-сто-ящая! Я ее на Краснопутиловской полгода выхаживал. Она ж полтинник стоит. Знаешь, как я его аккумулировал, этот полтинник?! Мне теперь ее еще окупить нужно. Поэтому и вскрывать нельзя. Можно только на глазах у того, кому я первому переписывать буду. Первая копия за чирик. А остальные – за два рубля.
   – Ты хоть знаешь, что это за музыка, Кирюха? – спросил Акентьев, иронично глядя на Маркова. – Ты ее три раза перепишешь кому-нибудь и с балкона кинешься.
   – Это почему? Я «Кримзона» люблю.
   – Знаешь, что о ней в «Тайм Ауте» написали? А мне показывали перепечатку. Цитирую близко к тексту – чрезвычайно некрасивая музыка, с признаками ночных кошмаров. Прекрасный альбом для тех, кто хочет нарушить душевное равновесие и нанести себе необратимое нервное потрясение.
   – Давай тогда откроем! – вставила Губко. – И узнаем, что там.
   – Не, ребята… Через неделю соберемся и узнаете.
   – Ты ее лучше мне отдай. У меня балкона нет.
   – Нет, Саш. Извини. Не тот случай.
   – Дурацкая пластинка. Поверь, старик. Картинка только красивая.
   – А тебе-то зачем? Ты меня так уговариваешь. А самому-то зачем, если говоришь, что ничего хорошего?
   – А это тебя не касается, Кирюха. Мне надо. Ну, хочешь на «Блэк Саббат» махнемся?
   В дверь позвонили.
   В прошлый раз, когда они собирались у Маркова, к ним зашел сосед по имени Миша, в нейлоновой оранжевой рубашке. Был он уже студентом, а потому казался всем девчонкам взрослым и интересным. И даже неромантический свой институт железнодорожного транспорта сумел подать в выгодном свете.
   – Все нормальные люди, ребята, идут теперь в наш институт. У нас летом практика знаете где? На БАМе! Вот где настоящая житуха!
   Девчонки смотрели ему в рот. Пока Акентьев подчеркнуто вежливо не спросил с любезной улыбкой:
   – Михаил, позвольте узнать, а оранжевую рубашку вам в институте выдали?
   – Почему в институте? – с удивлением отозвался добродушный Миша.
   – Как предвестник оранжевого жилета, – уже без всякой улыбки, холодно процедил Акентьев. – У железнодорожников, если не ошибаюсь, такая униформа?
   Все почувствовали, что у них компания, а Миша в ней чужой. И кто главный, тоже почувствовали. Только Миша ничего подобного не ощутил. Правда, задержался ненадолго. Куда-то вроде спешил.
   На этот раз не прошло и десяти минут после их прихода, как в дверь марковской квартиры позвонили. И опять пришел настырный сосед Миша, с гитарой, только рубашка на нем была самая обычная, клетчатая.
   А потом они пили какое-то сладкое и крепенькое вино. И он оказался рядом с Альбиной. Все галдели, а он говорил только с ней. Она была холодна и называла его на вы. И он вдруг сказал:
   – Альбина, давайте на брудершафт. – И подлил ей в бокал еще вина.
   – Давайте, – как можно равнодушнее ответила Альбина и на мгновение посмотрела ему в глаза глубоким взглядом.
   Он тоже на секунду замер и, не сводя с нее глаз и улыбаясь в гусарские усы, переплелся с ней руками. Брудершафт был выпит. Но только ритуал Альбина, оказывается, знала не в точности.
   – А теперь надо поцеловаться, – сказал Миша и, схватив ее лицо ладонями, поцеловал ее прямо в губы. Она дернулась. Поскольку такого исхода совершенно не ожидала.
   – Что – непривычно? – спросил он, утирая усы.
   – Почему же непривычно… – ответила Альбина независимо, хотя в губы она целовалась первый раз. Вот уж никогда не думала, что это будет так… Ей ужасно хотелось вытереть рукавом губы. Но было все-таки как-то не совсем удобно это сделать тут же при нем.
   А потом Миша пел и играл на гитаре. Она на него смотрела, и он ей не нравился. Подумаешь, студент. И песни такие она не любила. Походные. Эта романтика была ей абсолютно чужда.
   И она для себя решила, что первым поцелуем считать это не будет. Фальстарт. Вернемся на исходные позиции. Брудершафт, он и есть брудершафт. И стала смотреть на Мишу еще более равнодушным взглядом, как будто бы не было никакого Миши.
   То ли дело, когда гитару взял Марков. Тот пел песни «Битлз» просто один к одному с оригиналом. Когда приходили девчонки, он пел что попроще. Michelle, ma belle.
   И смотреть на него в то время, как он пел, Альбине было приятно. На лице у него появлялась печать страдания. И от этого он сразу становился интересней. Вот только когда гитару из рук выпускал, делался каким-то другим. Аморфным. И Альбина никак не могла понять – что же он при этом в своем обаянии теряет. Не понимала она еще, что ей просто по душе, когда кто-то страдает. А еще было бы лучше, чтоб из-за нее. Но на Маркова ее чары не распространялись. Видимо, хорошо работал инстинкт самосохранения.
   Альбина давно заметила за собой способность притягивать взгляды. И пока еще с этим свойством как следует не наигралась. Чувствовала, что все впереди. Когда они появлялись вдвоем с Губко, на Ирку не смотрел никто. Ирка была совсем маленького роста, похожая, как две капли воды, на портрет инфанты Веласкеса – белые от природы волнистые волосы, белые ресницы и белые же брови. Правда, голосок у нее был как колокольчик и характер чудесный. И мальчишкам она нравилась. Может быть, потому, что представляла собой как бы маленькую копию женщины, во всяком случае, рядом с прочими гусынями из класса. Но рядом с Альбиной терялась и на нее за это обижалась. У них это называлось: «Альбина, прижми уши». Но Альбина смеялась, а «уши не прижимала». «Ну что я, виновата, что ли? Ирка…Что я могу сделать?» Но она лукавила. Она могла бы. Но не хотела. Жизнь – это не игра в поддавки.
   Когда она вернулась в комнату, свет уже включили, чтобы видно было, куда наливать. Альбина взяла со столика свой бокал и плюхнулась на диван, предусмотрительно собрав брюки в складочку на коленке, чтобы не вытягивались. Рядом тут же приземлился Миша с гитарой. Альбина закатила глаза к потолку и вздохнула со стоном.
   – Хочешь, песенку спою? – спросил он, красиво перебрав гитарные струны. И добавил, понизив голос до бархатистого баритона: – Для тебя…
   – Нет уж, спасибо, – ледяным голосом ответила Альбина, не глядя на него. – Не люблю самодеятельность.
   Встала и подошла к девчонкам, которые нашли на секретере ручку. Если ее наклонить, то внутри, в какой-то вязкой жидкости, медленно съезжал сверху вниз паровозик.
   – Ух ты! Дайте посмотреть, девчонки! Отцу моему такую подарили один раз, только там… – И, оглянувшись на Мишу, она прикрыла ладошкой рот и, не разжимая зубов, тихо сказала: —…Женщина голой делалась.
   Девчонки хихикнули. А Альбина, повертев ручку, сказала таинственным шепотом:
   – Девки, а хотите одну вещь покажу?
   – Ну давай!
   Пахомова и Губко инстинктивно подались вперед.
   Альбина вытащила из кармана брюк сложенный вчетверо листок. Развернула, и девчонки прилепились к ней с обеих сторон и стали жадно бегать глазами по стихотворным строчкам.
   – Здорово, Алька! А кто это? – спросила с восторгом Пахомова.
   – Не знаю, – загадочно ответила Альбина. – В почтовый ящик бросают.
   – Это что – не первое?
   – Второе, – зачем-то соврала Альбина. Впрочем, соврала она не только в этом. Она прекрасно знала, кто написал ей стихи.
 
   Мальчишки, в накинутых на плечи пальто, стояли на балконе. Акентьев курил, а Марков с Перельманом просто толкались рядом, за компанию. Холодно было на балконе. На улице все было насыщенного синего цвета. Такого простора в центре просто не увидишь. А здесь, в Купчино, даже горизонт был виден. С балкона теплый желтый свет комнаты казался еще уютнее.
   – Чего-то твой сосед Вихоревой житья не дает. Как ни посмотрю – все рядом ошивается, – сказал Серега Перельман. – Она уже, по-моему, не знает, как от него отделаться.
   – Ты за Вихореву не волнуйся, Серый. Она разберется. – Акентьев плюнул вниз с балкона. – А чего он, вообще, приперся в своем оранжевом жилете? Ты его звал, Кирюха?
   – Да он ко мне часто заходит. – Кирилл пожал плечами. – Свой человек. Что мне его, выгонять, что ли?
   – А сам он что, не чувствует, что ему пора?
   – Ну чего вы в самом деле… Может, она ему понравилась.
   – И что теперь? Мы будем стоять и смотреть на это? – Акентьев кинул окурок вниз. – А спорим, я Вихореву склею? Она за мной как собачка бегать будет.
   – Глухой номер, – прокомментировал Перельман.
   – Альбинка? – Марков хмыкнул, посмотрел через стеклянную дверь в комнату и с недоверием глянул на Акентьева. – Ну ты даешь… И потом, откуда я знаю, как ты ее заставишь бегать? Может, пальто спрячешь. И потом, собачка тоже ведь иногда бегает, чтобы укусить.
   – Ты ж хотел, Серый, чтоб мы ее выручили, несчастненькую? Ну что, спорим? На колесо твое нераспечатанное?
   – Тебе что, она нравится? – спросил Кирилл, глуповато улыбаясь.
   – Нет, мне пластинка твоя нравится, идиот. Ты еще не понял? Разбей нас, Серый.
   Серега разбил их рукопожатие.
   – Заметано.
   Они вернулись с балкона замерзшие. Акентьев врубил кассетник на всю катушку, Перельман хлопнул по выключателю, и даже немного растерянный Марков присоединился к всеобщему безумию. Акентьев поманил пальцем доверчиво откликнувшегося Мишу. Больше девчонки с ним в этой квартирке не встречались. Но исчезновения его так никто и не заметил.
   Акентьев крутил в каких-то замысловатых поворотах Пахомову, она визжала, но старалась изо всех сил. Но вскоре начала путаться, не понимая, чего он от нее хочет и каким еще узлом она может завязаться.
   – Ты чего-то не соображаешь. Поучись в сторонке, – сказал он ей, оттолкнул легонько и встал перед Альбиной.
   Он взял ее за руки. Но она выдернула их.
   – Я не хочу. Отстань. – Она продолжала танцевать.
   – Ну да. Куда тебе. – Он пытался перекричать музыку, приблизившись к ее уху. – Ты ж только на коньках крутиться умеешь. Да, Вихорева?
   – У меня имя есть, – ответила она, и холодные взгляды их лязгнули друг о друга, как клинки.
   Когда закончилась кассета, пошли допивать. Тонкостенные стаканчики поставили на столе в ряд. Всем досталось совсем по чуть-чуть. Подняли. Чокнулись.
   – Видели когда-нибудь, как стекло жрут? – вдруг спросил Акентьев, пристально глядя на стакан. – Смотрите!
   – С ума, что ли, сошел? А если это смертельно?
   – Если это смертельно, то только для меня.
   – Что за детский сад! Саня! Толченое стекло, между прочим, подмешивали в пищу королям. И они, извини, конечно, Саня, не к столу будь сказано, но они подыхали. Правда…
   – А мне нравится участь королей! Смотрите, пока я жив! Посвящается… – Он обвел глазами остолбеневших присутствующих, останавливаясь на каждом девичьем лице. – Посвящается… – Он дольше, чем на других, смотрел на Альбину. Она уже почувствовала, как разливается по телу волшебная волна торжества. Но она ошиблась. – Кирюхе! Любезно нас приютившему!
   И он с хрустом откусил аккуратный полукруг от стакана. Девчонки ахнули и одинаково закрыли лица руками. И только Альбина презрительно скривила губы.
   – Как будущий врач во втором поколении, вынуждена тебя предупредить, Акентьев. Смерть не будет мгновенной. Мучиться будешь долго.
   – Лет эдак пятьдесят, – сказал Акентьев, саркастически улыбнувшись, и отчетливо, чтобы все слышали, с отвратительным скрежетом стал пережевывать зубами стекло. – Если не драматизировать, то очень похоже на обыкновенный сухарь, господа.
   Он проглотил и запил из того же надкушенного стакана. Девчонки все еще стояли, затаив дыхание. Ждали чего-то ужасного. Марков заметно нервничал.
   – Ну? Ты жив?
   – А что, я не похож на живого?
   Никакого восторга на его лице не было. И смотрел он на всех теперь с совершенно убийственным выражением. Так, как будто с трудом вспоминал, что это за дети тут собрались.
   – Кто-нибудь еще хочет? – вдруг спросил он, обводя всех взглядом и протягивая надкушенный стакан. – Рекомендую…
   Все действительно были под впечатлением. Не каждый день такое случается у тебя на глазах. Альбина не понимала, что с ней происходит. Ее прямо трясло от какого-то перевозбуждения. И хотелось всем нагрубить и уехать, хлопнув дверью. Они все идиоты и не понимают, что могло бы случиться. Как в зоопарке… И она представила себе даже с некоторым наслаждением, что было бы, если бы он забился в судорогах, и изо рта у него потекла бы струйка крови. Как бы потом она оправдывалась перед отцом и объясняла, что они стояли как овцы. «Они – это они. А ты – это ты», – сказал бы ей отец. И был бы прав. Он с детства внушал ей, что стадное чувство губительно. Благодаря его наставлениям, со стадом она себя никогда не ассоциировала. Чувствовала свою исключительность. Но вот сегодня – прокололась. Раззевалась. На душе было мерзко. А все вокруг до сих пор пребывали в телячьем восторге.
   Она не выдержала, подошла к нему и сказала со всем презрением, на которое только была способна:
   – Ну ты и кретин! И выходки у тебя кретинские! Большего имбецила я в своей жизни не видела!
   Она стояла перед ним в какой-то охотничьей стойке, глядя исподлобья.
   А он равнодушно скользнул по ней глазами, повернулся и стал рассматривать сокровище Маркова. Она не ожидала, что он промолчит, и, вместо того чтобы повернуться и уйти, как следовало бы, так и стояла зачем-то в своей стойке. И достоялась.
   Он обернулся к ней и сказал:
   – Ладно. Я – имбецил. Но это не так заметно, как то, что у тебя задница толстая. Но я же не кричу тебе об этом в лицо?
   Ей хотелось провалиться на месте или убежать. Но она взяла себя в руки. Бросила высокомерно и с улыбкой:
   – Сопляк. – И, медленно повернувшись к нему спиной, сказала совершенно обычным голосом: – Мне домой пора. Девчонки, поехали?
 
   Когда за девчонками закрылась дверь, Марков сказал:
   – С тебя «Блэк Саббат».
   – А мы о сроках не договаривались, – самодовольно ответил Акентьев.
   – Ты что, думаешь, после сегодняшнего тебе еще что-то светит?
   – Именно после сегодняшнего и засветило. Столько работы проделано. И неприятной, прошу заметить.
   – Ладно, пойдем. У меня там бутылочка портвешка заныкана.
   И уже потом, подперев голову руками, Кирилл с Серегой слушали лекцию об укрощении строптивых.
   – У Стругацких прочел, что, мол, женщины – самые загадочные существа на земле и, кажется, знают что-то, чего не знаем мы, люди. Даже Стругачи считают, что девки – не люди. А загадочны они не более чем жующие козы. Если ты хороший пастух с хорошей хворостиной, то никаких сложностей содержание целого стада не представляет.
   – Ну а любовь? Ладно там, жены в халатах, я понимаю, меня самого раздражают. Но музы-то, в конце концов, нужны. Если музу хворостиной – она уйдет и весь твой творческий заряд упрет с собой.
   – Муза – это особая порода коз, – со знанием дела сказал Акентьев. – С нее шерсть надо чесать. Только и всего. Ну, особый паек. А все остальное то же. И хворостина, и колокольчик на шее.
   – А Альбина? – спросил Серега Перельман, заедая портвейн докторской колбасой, которую по-хозяйски напилил Марков.
   – И Альбина, – коротко ответил Акентьев, а потом добавил: – Коза, которая возомнила себя пастушкой, а всех кругом – козлами.
   – И что ты будешь делать?
   – А вот это моя маленькая профессиональная тайна. Тебя интересует результат.
   – Но колесо ты все-таки проиграл. Я свое завтра распечатываю.
 
   А Альбина в это время, злая как черт, возвращалась по темному переулку домой. Но, чем ближе она подходила к дому, тем на душе у нее становилось легче. И когда она уже вошла в подъезд, ее охватило острейшее ожидание счастья. Она кинулась к почтовому ящику и вытащила оттуда конверт. И даже прижала его к груди, зажмурив от радости глаза. И все неприятности, которые она сегодня переживала, показались не такими уж страшными. Какому-то идиоту Акентьеву что-то в ней не нравится… А другие зато пишут ей такое:
 
В твоих умных глазах
мне смеется сама красота,
потому что от мертвого
эти глаза отличили живое.
Я желаю тебе,
чтобы ты оставалась чиста,
ведь тогда, и расставшись с тобой,
я останусь с тобою.
 

Глава 6

   В первую неделю после Нового 1958 года в библиотеку ходили только студенты. И это Флору очень радовало. Однажды, изучив и примерно определив для себя область интересов «своего» читателя, она выудила из спецхрана редкое издание древнегреческих трагедий. Там были уникальные комментарии дореволюционной профессуры. В общем каталоге этой книги просто не было. И когда объект, как всегда, пришел за своими книгами, Флора набралась смелости и положила на стол перед ним свой трофей.
   – Думаю, вам это может быть интересно. – Она посмотрела на него с таинственным видом и шепотом добавила, оглянувшись по сторонам: – Спецхран. Перед вами сдал один привилегированный человек.
   Глаза его немного округлились, когда он взглянул на книгу. Он поднял брови. И мелко закивал головой.
   – Да, да, большое спасибо. – И поспешил скорее с книгами уединиться.
   В этот вечер впервые в жизни она уходила из библиотеки не одна. С Володей. В его раскованной речи творческого человека имя ее обрело новое звучание. Каждую свою фразу он начинал ласкающим ее слух обращением «дражайшая Флоренция».
   Он говорил, не умолкая. О вечных сюжетах древних греков. О том, что их хватило на всю последующую историю человечества. О том, что он, будущий режиссер, будет ставить в театре только греков и, может быть, даже оденет древних героев в современные костюмы.
   Она старалась время от времени вставлять в его монолог хотя бы по одной фразе, в которой очевидна была бы ее компетентность в вопросе. И старалась не зря. Несколько раз он лестно отзывался об ее удивительной начитанности. Искренне восхищался тому, какая она «редкая отдушина в этом мире». И она пила эту сладкую лесть с закрытыми от наслаждения глазами, как пьют ледяной лимонад «Буратино» при температуре плюс тридцать. Она пошла за ним, как крыса за дудкой, совершенно не в ту сторону. Ей давно нужно было идти направо. А она, ни слова ему не возражая, покорно пошла налево.
   – Ну, вот и мой троллейбус! – вдруг совершенно неожиданно сказал он. – Приятно было познакомиться, дражайшая Флоренция. Завтра, возможно, увидимся…
   Он торопливо поцеловал ей руку и успел запрыгнуть на подножку. Она осталась стоять и обалдело смотрела вслед уходящему троллейбусу. Было уже почти одиннадцать часов вечера.
   Когда она, шарахаясь от пьяных во дворе, пришла наконец домой, в комнате пахло сердечными каплями. Мама накинулась на нее с расспросами. Флора обняла ее и попросила прощения. Сказала, что просто решила прогуляться. Очень болела голова. Ни о чем рассказывать ей она не стала.
   Потом она не спала всю ночь. В ее жизни случилось неслыханное событие. Она гуляла с мужчиной! Она с ним говорила! И какая разница, что он студент, а ей тридцать лет. Пусть так. Но за всю жизнь никто и никогда не говорил ей больше приятных вещей, чем он за какой-то час. Никто и никогда.
   А через несколько дней Володя так уболтал ее, что она с легким сердцем вынесла для него из Публички книгу, которую он не успел прочитать в последний перед экзаменом день. Назавтра, когда она уже начала нервничать, он позвонил ей в отдел. Мужчины еще никогда не звонили ей по телефону. Он был так занят, что принести книгу не мог. А потому попросил, чтобы она сама зашла в театральное общежитие на Васильевском. И она согласилась. Во-первых, потому что боялась, что если будет ждать лишний день, то пропажа обнаружится. А во-вторых, потому что… Потому что… Она и сама бы не смогла точно объяснить почему. Да и не пыталась.
 
   Он заглянул через ее плечо в книгу, которую она листала. Его щека оказалась в какой-то недопустимой близости от ее уха. Она почуяла незнакомый доселе запах мужчины. Руку он положил ей на плечо. Она с удивлением посмотрела на него. Он делал вид, что увлечен чтением. Но она вдруг деловым голосом спросила:
   – Вы меня соблазнять, что ли, собираетесь? – И посмотрела на него абсолютно спокойным, но вполне согласным на все взглядом. Он так и не понял, почему именно так.
   – Ну что вы? Вам показалось, – сказал он, скрывая улыбку. – Я просто за вами ухаживаю.
   – Спасибо. Я не больна, – сказала она, выжидающе глядя на него. Она вовсе не ставила его на место. Она давала ему шанс сообразить.
   – Хорошо. Вас, как я понял, больше интересует первое? – На всякий случай он приподнял одну бровь, чтобы в случае чего превратить все в шутку.
   – Давайте-ка все сначала. – Она заговорила голосом человека, которого посетила муза. В этот момент он с уважением разглядел в ней коллегу-постановщика. И ему стало любопытно.
   – Давайте. Только поясните, что вы считаете началом.
   Она увлеченно распорядилась:
   – Отойдите от меня и встаньте у двери. Я встану вот здесь. А вы подходите сзади. – Она требовательно взглянула на него. – Медленней… Нет. Еще раз!.. Не так… Ну вот. Примерно так…
   – Теперь, когда услышу что-нибудь про Флоренцию, – сказал он иронично, – обязательно вспомню, что я в ней был. – И добавил, качая головой, с чуть преувеличенным восхищением: – Флоренция, вы – гениальный полководец. Ни одна женщина не была со мной так откровенна. – И повторил еще раз с немного странной, как ей показалось, артикуляцией: – Вы гениальный палковводец.
   Она не придала этому значения. Она лежала и думала, что недаром тетя Циля всегда говорила, что ее любимая еда – та, которую готовила не она. Когда солишь по вкусу, перчишь и жаришь до готовности, вкус оценить невозможно. А главное – абсолютно не хочется есть. Все равно, что самой себе посылать поздравительные открытки.
   В общем, все это оставило ее равнодушной. Не то чтобы это было отвратительно. Нет. Просто вся мировая литература в этот момент показалась ей несколько надуманной. С чего вообще весь этот сыр-бор? В мечтах она экстазировала гораздо эффективнее. А потому приняла решение – больше к пройденному не возвращаться. Не ее это фасон.
   Через два дня с удивлением для себя она обнаружила, что хотела бы продолжения. Была уверена, что должно быть какое-то развитие. Он станет уговаривать. Она с достоинством откажет. Он будет ждать ее на улице после работы. К чему это приведет, еще неизвестно. Но его все не было. Каждое утро она проверяла в каталоге читателей его формуляр. Среди прошедших за вчерашний день его фамилия не фигурировала. А карточка его мирно стояла на своем месте в первом ящике под буквой «А». И чем дольше его не было, тем отчетливей случившееся с ней приобретало романтический оттенок. И не так уж ей все это не понравилось. Сейчас, когда она не видела его уже две недели, ей казалось, что она бы, наверно, не отказалась встретиться с ним опять.
   Но он не появлялся.
   – Меня никто не спрашивал? – каждый раз начинала она вместо приветствия. Сотрудницы с любопытством на нее поглядывали.
   – Да нет… Вроде бы никто…
   Чем дольше они не встречались, тем ужаснее ей казалось его исчезновение. Прошел месяц. Пошел второй. Флоре нездоровилось. Жизнь казалась серой оттого, что она просто пропиталась библиотечной пылью. Пылью были покрыты Милита и Марианна, Нора, Руфина и Эсфирь. От пыли не хотелось ни есть, ни читать. А глазам от пыли хотелось только спать.
   Так, полусонная, она сидела и раскладывала заказанные накануне книги стопочкам, когда вдруг услышала:
   – Добрый день, дражайшая Флоренция. Заказик примите.