Страница:
– А ты уголь-то для шашлыков припас? – неожиданно спохватилась еще не отвыкшая от семейного беспокойства за своего рассеянного муженька Верка.
– Тьфу ты, черт, – беззлобно выругался он. – Совсем забыл.
– О чем ты думал?.. – привычно начала Верка, но Павлов умиротворенно прервал ее:
– Сейчас заскочим на заправку, там и дрова есть, и угли, и все что надо…
Однако ожидаемой заправки в ближайшем пригороде не оказалось, и пришлось компании вновь вернуться к окраине города. Потом долго искали в ночи дорогу, то и дело останавливаясь и мучительно лазая по карте. Самое сложное было определить, а куда, собственно, их уже занесло, и спросить было не у кого.
Верка уже больше не ругалась. Угасающая ночь сгущалась в последних судорогах перед рассветом, когда компания, наконец, затряслась по жуткой проселочной дороге.
– Ну, Ольга, и где твои Медуши? Сил уже нет, охота есть и купаться.
– Спокойно, уже близко. Направо через Добряницы и к Изваре.[14]
Однако, как Ольга ни бодрилась, было видно, что первоначальный пыл у всех уже угас, и что на самом деле всем хочется теперь лишь одного – поскорее остановиться где угодно, формально перекусить и отдохнуть. И плевать всем и на Медуши, и на всех Траубенбергов вместе взятых. Машина вязла в невидимой, но громко чавкающей грязи, над которой лишь изредка вспыхивали тусклые красные огни мобильных вышек. Покосившаяся табличка наконец сообщила, что они прибыли на место. Однако после получаса кружения по заснувшей деревне выяснилось, что от водного лабиринта не осталось и следа. Зато, растревоженные ездящей кругами машиной, стали постепенно просыпаться мужики в избах. То тут, то там в окнах вспыхивали огоньки.
– Ну, сейчас мужики с дрекольем выйдут, сунут нас мордами в ближайшую лужу, – рассмеялась Вера, – и будет нам настоящий Иван Купала.
– Какого года книжка-то, где ты это вычитала? – подал вдруг голос промолчавший всю дорогу бородатый мужчина.
– Хм… Девяностых, наверное.
– Ну ты даешь!
– Ладно, Павлов, поворачивай-ка, лучше, еще правей, выедем к заливу, и вся недолга. Помнишь, мы там как-то раз останавливались в одном укромном местечке. Что ж, я зря купальник брала?
– А зачем купальник-то, я думал, без – языческий все же праздник!
«Шкода» завертелась, как пойманный зверек, потыкалась мордой в проселочные дороги и, наконец, вырвалась на странно прямое бетонное шоссе. Все повеселели и под свист в открытых окнах и эротическую болтовню еще долго не замечали, что дорога нигде не пересекается никакими другими и несется вперед стрелой, практически невозможной в этих болотистых призаливных местах.
Первой насторожилась Ольга.
– Слушайте, сколько мы едем? До залива не больше тридцатника, ну сорока, а мы едем уже час.
Павлов взглянул на спидометр – грех было ехать меньше ста. А дорога все так же терялась впереди, и ее стеной окружал темный хвойный лес. Ладно, он действительно сегодня выпил немало, но, во-первых, прошло уже несколько часов, а во-вторых, не ему же одному это мерещится.
– Может, обратно?
Всю компанию от одной этой мысли взяла оторопь. Шутка ли, уже около пяти часов колесили они по пригороду и все никак не могли найти пристанища.
И просто обратно после такого целеустремленного блуждания ехать было совсем глупо, и Павлов только прибавил скорость.
– Наверное, это военная дорога… – неуверенно пробубнил он.
– Ну да, и вместо пикничка попадем сейчас в лапы каких-нибудь полигонщиков. До вечера потом не выкрутимся.
– А они на нас какое-нибудь оружие секретное поиспытывают…
– Уже наверняка испытывают: галлюциноген какой-нибудь…
Несмотря на все эти натужные шутки, всем стало не себе, и дорога в наступающем рассвете стала выглядеть еще более призрачной и бесконечной. Вера инстинктивно закрыла окна, чтобы не слышать монотонного, усыпляющего шелеста елей.
– Послушайте, это просто не та Извара! – вдруг осенило Ольгу. – Мы в другую сторону едем, к рериховской Изваре.
– От этого не легче, – вздохнула Вера. – Рериховской! Там смури еще и побольше.
Действительно, мертвый черный поселок, сторожащий игрушечный домик художника-эзотерика всегда наводит на приезжающих ощущение выморочности и тоски, которые, впрочем, большинство склонно приписывать не изысканиям живописца, а военным, давно бросившим свои жилища и полигон.
Павлов, в силу своих занятий далекий от подобных рассуждений, все же был от природы человек тонкий – да и семь лет жизни с женой-филологом не прошли для него впустую. Он вдруг отчетливо ощутил разлившуюся по всему телу тоску, ту необъяснимую метафизическую тоску, какую испытывают только люди, у которых повреждены артерии, – и русские. На секунду он даже бросил руль, машина вильнула, и зловеще скрежетнул о придорожный камень диск. Павлов сжал истертый кожаный обод всей рукой и в следующее мгновение каким-то шестым чувством понял, что сейчас единственным спасением будет рывок, дикий, ничем не объяснимый рывок. Он дал газ до ста пятидесяти, и «шкода», взревев, вынеслась на холм – и… о чудо! Действительно перед ними слева блеснула полоска воды.
– Земля! Земля! – как мореплаватели, хором закричали все, и Павлов погнал машину уже прямо к воде по открывшейся лесной полупросеке-полудороге. Однако вода почти тут же исчезла, сменившись влажным серебристым туманом, в котором между двух раскидистых, словно нарисованных деревьев показалось какое-то подобие дома. Впрочем, и оно появилось и тут же исчезло, как только что вода; и опять замелькали деревья, только уже не ели, а ольха. Дорожка превратилась в тропинку, запетляла и уткнулась в крошечную речонку. Все вылезли.
Сыроватый луг, на который они выпрыгнули, был окружен белыми ивами, в центре поблескивал круглый пруд, посередине которого виднелся островок. Было ясно, что красота эта рукотворна, но давно запущенна.
– Что скажешь, Вергилий?[15] – усмехнулся Павлов, глядя на Ольгу, с любопытством озиравшуюся вокруг.
– Что скажу? Усадебный парк, по времени – года семидесятые прошлого, то бишь теперь уже позапрошлого века. Хозяин бедненький, но интеллигентный, разумный, с тонким вкусом, не барским, кстати… Какая вам разница – называется это Медуши или еще как-то? Давайте искать место.
Компания разбрелась по лугу. Павлов пошел по его краю и вдоль неожиданно обнаружившейся речонки. В голове шумело, и хотелось только лечь, вытянутся и заснуть. Зацветающая сирень пахла пронзительно и маняще, а сырая земля под ногами нежно пружинила. Не хотелось думать ни о чем: ни о завтрашнем дне, когда надо будет тащиться в магазин и наводить там порядок, расшатанный за неделю его отсутствия, ни об обратной дороге, ни о так и не выясненных до конца, несмотря на развод, отношениях с Веркой. Он машинально присел на первый попавшийся камень и почти заснул, но тут вдруг услышал тонкий веселый лепет. Под ногами пульсировал ручеек. Павлов сполз и жадно выпил вкусной воды. Сонливость тут же прошла, и он бодро пошел обратно к машине. Остальные уже сидели на берегу обнаруженного неподалеку пруда и разводили костер.
Через пару часов туман развеялся, зато сгустились пары винные, и жаркое июльское утро вступало в свои права. Ольга сидела, подтянув колени к подбородку, отчего казалась какой-то египетской статуей. Узкие глаза ее были соблазнительно полуприкрыты.
«Какого черта я чего-то тяну с ней? – вдруг вздохнул Павлов. – Все равно это лишь на раз, много на два-три…»
– Пойдем, покажи мне усадьбу… Всю.
Вера отвернулась, а четвертый спутник усмехнулся в густые усы.
Ольга лениво поднялась, и они пошли к дальнему краю луга, где дрожал быстро нагревающийся воздух.
– Видишь, парк когда-то был регулярный, дубы, липы, а последний интеллигентный хозяин насадил купы разномастных кустов, сделал его пейзажным, возжаждав романтики…
– А ты?
Ольга быстро подняла глаза:
– Мне хватает.
– А мне – нет.
– Продай магазин, уйди в свободное плавание.
– Ольга!
– Это глупо.
– Зато хорошо.
– А вот дорожка, вероятно, к часовне, они любили сирень вокруг часовен…
– Ольга!
– Знаешь, пойдем-ка туда, там, кажется, сад.
Они свернули к северу, и среди глухого заросшего сада, или, скорее, только уже его подобия, им неожиданно открылся дом, распластанный в высокой траве, с каменным первым этажом и широким фронтоном двускатной крыши. В центре в обветшавшую кровлю врезался мезонин с резными консольками балкона. Зрелище было неожиданное и живописное, отдающее чем-то мятным, старинным.
– Прямо какой-то дом с мезонином, – улыбнулся Павлов.
– Скорее, убежище прелестной экономки, тайной страсти хозяина, – тоже улыбнулась только глазами Ольга и потянула его в сырой сумрак дома.
Когда они вышли, вовсю слепило солнце, а в головах было бездумно и пусто. Мелькали бабочки, и резал глаза неожиданный блеск стрекозиного крыла.
– Смотри, что я нашел. – Павлов разжал ладонь и показал крошечный кусочек зеленой глазури. – Там, на полу… Я оперся рукой и чувствую…
– Брось, – холодно произнесла Ольга. – Сантимент неуместный, мы не подростки. – Ее почему-то разбирало чувство легкой досады. Она не собиралась сдаваться так просто, но после столь долгой и утомительной езды неожиданно попав в столь романтическое место, Ольга вдруг почувствовала какую-то пронзительную излишнесть какой бы то ни было любовной игры.
– Но ведь хорошо же было. И вообще… здорово. Дорога эта, усадьба. Ты. Как в живой воде искупался.
– А вдруг в мертвой? Ладно, шучу. Но без повторений, хорошо? Я дублей не люблю. – Они медленно возвращались к лугу. – Разумеется, среди зелени усадебный дом выделялся очень эффектно, – ровным уставшим голосом начала Ольга, – особенно если учитывать два этих дерева, чьи кроны сформированы явно искусственно.
– Как экскурсия? – прищурилась Вера. Ни по ее виду, ни по виду бородатого спокойного мужа Ольги было не понять, что тут происходило. Шашлыки, однако, были готовы и уже остывали.
– Хорошо, только сохранилось мало, – искренно ответил Павлов и украдкой показал Верке зеленую глазурь, после чего вожделенно ухватил смачный, отяжеленный мясом шампур.
– Вон Павлов даже нашел какой-то раритет, – зевнула Ольга, – мальцевского завода,[16] не меньше. Брось.
Но он опустил осколок в карман.
– А мы все-таки искупались, пока шашлыки жарились, – лукаво поглядывая на Ольгу, подкинула Верка.
Павлова аж передернуло внутренне от одного только представления о том, что для этого придется раздеться в этом знобком рассветном воздухе. А уж какая холодная небось теперь вода… Ольга же неожиданно спокойно вдруг начала молча раздеваться. Никто не смотрел на нее, то ли из ложной скромности, то ли из ложного стыда, делая вид, что в общем-то нет ничего необычного и привлекательного в обнаженном теле молодой стройной женщины, неторопливо направившейся к пруду и столь же неторопливо вскоре вернувшейся к небрежной кучке своей одежды, накрытой не совсем чистыми белыми трусиками.
Павлов все это время плотоядно освобождал зубами шампур.
А спустя еще полчаса «Шкода» уже неслась по вполне приличному проселку, выведшему их на волосовскую дорогу. У метро все вышли, но Павлов, среди пробок будничного дня, вернулся домой только к полудню.
Спать, впрочем, не хотелось. Он достал карту Ленобласти с намерением разобраться, куда же занесла их «ночь накануне Ивана Купала», но, обнаружив действительно две Извары, никакой прямой дороги нигде не нашел. Скорее всего, она и вправду была военная и потому на карте не обозначалась. А усадьба? Что это была за усадьба? Впрочем, таких заброшенных островков былой жизни разбросано по матушке-России столько, что устанешь считать. Теперь, правда, говорят, что в некоторых местах их выставляют на торги – и покупателей на барские фундаменты находится даже с излишком. «Купить, что ли?» – вдруг мелькнула у него шальная мысль, но неизбежно связанные с этим хлопоты мгновенно ее охладили. Хватит с него и магазина шуб, а главное – яхты. С ними-то не разобраться.
Павлов был патологически ленив во всем, что касалось денег и дел. Как функционировал его магазин, для всех оставалось загадкой, ибо, легкий на подъем и всегда готовый сорваться и помчаться в любое путешествие, он становился вялым и апатичным, как только речь заходила о расчетах, накладных, бизнес-планах и тому подобном. Цифры наводили на него какую-то мистическую дрему, веки тяжелели, мысли сбивались, жизнь становилась скучной. Даже таблица умножения не давалась ему ни в какую, и, прежде чем сдать капитанские экзамены, ему полгода пришлось мучиться с учебниками третьего класса по математике. Даже его бывшая жена Верка, филолог, разбиралась в цифрах лучше него.
Однако он был везунчик: его дела шли как-то сами собой – шубы худо-бедно продавались, яхта ходила, и «шкода» ездила. И это позволяло ему то отправляться куда-нибудь на Байкал, то неделями сидеть дома и запоем читать какого-нибудь Доде или Лимонова. За женщинами он особо не гонялся, в еде был неприхотлив, равно как и в питье, и в свои тридцать два года мог бы жить как божья пташка, если бы не случавшиеся иногда с ним порывы тоски. Причем никакой причины, закономерности или периодичности в них не было – просто накатывало, и все. Поначалу он, разумеется, пытался бороться с ними спиртным, женщинами, переменой мест, бешеной ездой, чтением всякой философской и психологической литературы, но все средства эти оказались абсолютно бесполезными, и Павлов смирился.
На яхте, купленной им пару лет назад и названной почему-то «Гунькой», он просто уходил далеко в залив и болтался там бездумно и бесстрастно, вызывая осуждение и раздражение настоящих яхтсменов. Серая безжизненная вода залива, мрачные очертания фортов и низкое небо гармонировали с его тоской, постепенно высасывая ее из души и оставляя последнюю прозрачной и легкой, как, впрочем, тому и положено было быть. После этого на некоторое время вполне удавалось позаниматься и шубами.
Так что с мыслью о барском фундаменте подобру-поздорову следовало распрощаться сразу же, несмотря на всю остро ощущаемую им прелесть подобных местечек. Эти северные усадьбы в краю холмов и песчаных гряд, перелесков и крутых берегов носили отпечаток какой-то томящей женственности, а разбросанные вокруг в изобилии старинные могильники, курганы и жальники придавали им налет печальной и уже совсем нестрашной мистики. Да и народ тут жил небогатый, средней руки, поместья нещадно дробились наследниками, всякими поручиками да секунд-майорами, редко что полковниками. И что-то было в них пронзительное, щемящее в отличие от помпезных южных или московских ансамблей, а минувшая жизнь поражала Павлова своей терпеливой удовлетворенностью. О, как легко он мог бы жить так же: хозяйственные дела, охота, да изредка незатейливые, но веселые праздники, да барышня-соседка, да щей горшок, да сам большой…[17]
Впрочем, Павлов знал, что это лишь иллюзия и обман: город давно лишил своих обитателей даже тех чувств, какими проживалась та незатейливая жизнь. Поэтому он со спокойной совестью отбросил карту. Куда ему без компьютера и без Интернета – да и зачем? А Ольга все-таки оказалась сладкая, хотя и совершенно ускользающая, даже в последний миг, – но зачем ему и Ольга? Замужняя женщина, лишние хлопоты… А хлопот и без нее уйма, сантехник опять, конечно, не явился… На кухне упорно капала вода.
Павлов поднялся и наступил ногой на карту, закрыв разом три уезда и захватив пальцами Лужскую губу. В квартире пахло летом, и грубые кирпичные стены кухни с обнаженными трубами, которые так уютно смотрелись зимой, теперь напоминали внутренности котельной семидесятых. Солнце сверкало на металле посуды, на сгибах плиты и торцах полок, а телефон-автомат, какие когда-то были на каждом углу, казался раскаленным, как в будке. Павлов выпил кофе, полистал журнал, сунутый ему в окошечко тинейджером, когда его «Шкода» застряла в пробке, полез за сигаретами и наткнулся на зеленый осколок. Из холодного и блестящего он стал теплым и мутным, и Павлов небрежным щелчком отправил его в пепельницу. Надо было двигаться на Каменноостровский, к шубам, которые как раз должны привезти. Но солнце светило так ярко, кот из квартиры напротив так плотоядно крался за голубем, и от рубашки еще так явственно пахло костром и травой, что Павлов снова, в который уже раз в своей жизни, махнул рукой и, спустившись к машине, поехал совсем в другую сторону. Быть может, именно это постоянное непостоянство и разлучило с ним Верку, считавшую такие рывки порывами слабости.
На этот раз он решил обмануть случай и сделать обратный путь от забытой усадьбы к Медушам. Быть может, где-нибудь он все же вывернет на эту загадочную дорогу. Но, добравшись до Жельцов, где они вчера выскочили на Киевское шоссе, он понял, что ему теперь не найти даже той самой усадебки. Он упрямо спрашивал всех встречных и поперечных, красочно описывал луг, родник и шале, но на него смотрели как на сумасшедшего. Наконец, какая-то тетка вытерла потное лицо косынкой.
– Ты на машине? Так и отправился бы вон к Сев Севычу в Рождествено, он тебе все как есть расскажет. Знато-о-ок! – с уважением добавила она.
– А где его искать там, в Рождествено?
– Господи! Да его каждая собака на тракте знает! Только спросишь, где, мол, Сев Севыч живет, – тебе любой и скажет.
К мосту Павлов подъехал уже в сумерках, но на обочинах, как назло, не было ни души – даже собачьей, которая тоже, как уверяла тетка, должна знать пресловутого Сев Севыча. Павлов постоял, дожидаясь, но шоссе оставалось пустым, и только спустя минут пятнадцать появился дебильного вида парень. На вопрос о Сев Севыче он ухмыльнулся:
– Где-где? Ясно дело, либо у Рукавишниковых[18] кофе пьет, либо у Самсона[19] чаи гоняет, а то, може, и у себя спит.
– И где мне искать этих Рукавишниковых?
Парень прыснул и убежал. Оставалось только идти искать неведомых гостеприимных хозяев, но Павлов вовремя вспомнил, что совсем рядом Выра, где есть музей, и уж там-то ему все расскажут. Должны же они знать про усадьбы в своем уезде! Он медленно, так никого больше и не встретив, переехал мост и тут же увидел грязно-розовую унылую стену музейчика. Прямо посередине, будто подпирая часовенку, сидел роскошный мраморный дог. «Сторожит, наверное, – подумал Павлов, глянув на часы, – и ничего ведь мне не скажет, собака такая… А все ушли, раз пса выпустили… – Но на всякий случай он подошел к воротам, естественно, оказавшимся запертыми. Дог, не скрываясь, внимательно следил за ним. – Голодный, наверное, или это я сам с утра не ел? То есть с ночи…» – Павлов неожиданно для себя развернулся и в ближайшем павильоне купил гамбургер и пару пачек сосисок псу, хотя пять минут назад о еде даже не думал. Однако гордая животина даже не повернула головы – будто и впрямь была изваяна из мрамора! – и Павлов ни с того ни с сего разозлился; разозлился на впустую потраченный день, на холодность Ольги, на грядущий скандал с поставщиком, на идиотские, рано закрывающиеся музеи и на презрительных собак. Он уже сел за руль, как вдруг увидел в глазах собаки не презрение, не голод, а ту же беспричинную тоску, что слишком хорошо была знакома ему самому. Это был всего лишь миг, доля секунды, но рука его уже открывала дверцу. Пес ловко прыгнул на заднее сиденье, и тотчас Павлову стало все ясно, что Рукавишниковы – это, конечно же, музей Набокова на холме, а у Самсона – это никак не иначе как в домике смотрителя. Но ломиться в давно уже закрытые музеи было глупо, да и желание узнать про усадебку пропало, как будто его и не было. Зато сзади, элегантно скрестив когтистые передние лапы, лежал пес – давняя-давняя, почти забытая детская мечта Павлова, сбывшаяся так неожиданно.
Глава 2
– Тьфу ты, черт, – беззлобно выругался он. – Совсем забыл.
– О чем ты думал?.. – привычно начала Верка, но Павлов умиротворенно прервал ее:
– Сейчас заскочим на заправку, там и дрова есть, и угли, и все что надо…
Однако ожидаемой заправки в ближайшем пригороде не оказалось, и пришлось компании вновь вернуться к окраине города. Потом долго искали в ночи дорогу, то и дело останавливаясь и мучительно лазая по карте. Самое сложное было определить, а куда, собственно, их уже занесло, и спросить было не у кого.
Верка уже больше не ругалась. Угасающая ночь сгущалась в последних судорогах перед рассветом, когда компания, наконец, затряслась по жуткой проселочной дороге.
– Ну, Ольга, и где твои Медуши? Сил уже нет, охота есть и купаться.
– Спокойно, уже близко. Направо через Добряницы и к Изваре.[14]
Однако, как Ольга ни бодрилась, было видно, что первоначальный пыл у всех уже угас, и что на самом деле всем хочется теперь лишь одного – поскорее остановиться где угодно, формально перекусить и отдохнуть. И плевать всем и на Медуши, и на всех Траубенбергов вместе взятых. Машина вязла в невидимой, но громко чавкающей грязи, над которой лишь изредка вспыхивали тусклые красные огни мобильных вышек. Покосившаяся табличка наконец сообщила, что они прибыли на место. Однако после получаса кружения по заснувшей деревне выяснилось, что от водного лабиринта не осталось и следа. Зато, растревоженные ездящей кругами машиной, стали постепенно просыпаться мужики в избах. То тут, то там в окнах вспыхивали огоньки.
– Ну, сейчас мужики с дрекольем выйдут, сунут нас мордами в ближайшую лужу, – рассмеялась Вера, – и будет нам настоящий Иван Купала.
– Какого года книжка-то, где ты это вычитала? – подал вдруг голос промолчавший всю дорогу бородатый мужчина.
– Хм… Девяностых, наверное.
– Ну ты даешь!
– Ладно, Павлов, поворачивай-ка, лучше, еще правей, выедем к заливу, и вся недолга. Помнишь, мы там как-то раз останавливались в одном укромном местечке. Что ж, я зря купальник брала?
– А зачем купальник-то, я думал, без – языческий все же праздник!
«Шкода» завертелась, как пойманный зверек, потыкалась мордой в проселочные дороги и, наконец, вырвалась на странно прямое бетонное шоссе. Все повеселели и под свист в открытых окнах и эротическую болтовню еще долго не замечали, что дорога нигде не пересекается никакими другими и несется вперед стрелой, практически невозможной в этих болотистых призаливных местах.
Первой насторожилась Ольга.
– Слушайте, сколько мы едем? До залива не больше тридцатника, ну сорока, а мы едем уже час.
Павлов взглянул на спидометр – грех было ехать меньше ста. А дорога все так же терялась впереди, и ее стеной окружал темный хвойный лес. Ладно, он действительно сегодня выпил немало, но, во-первых, прошло уже несколько часов, а во-вторых, не ему же одному это мерещится.
– Может, обратно?
Всю компанию от одной этой мысли взяла оторопь. Шутка ли, уже около пяти часов колесили они по пригороду и все никак не могли найти пристанища.
И просто обратно после такого целеустремленного блуждания ехать было совсем глупо, и Павлов только прибавил скорость.
– Наверное, это военная дорога… – неуверенно пробубнил он.
– Ну да, и вместо пикничка попадем сейчас в лапы каких-нибудь полигонщиков. До вечера потом не выкрутимся.
– А они на нас какое-нибудь оружие секретное поиспытывают…
– Уже наверняка испытывают: галлюциноген какой-нибудь…
Несмотря на все эти натужные шутки, всем стало не себе, и дорога в наступающем рассвете стала выглядеть еще более призрачной и бесконечной. Вера инстинктивно закрыла окна, чтобы не слышать монотонного, усыпляющего шелеста елей.
– Послушайте, это просто не та Извара! – вдруг осенило Ольгу. – Мы в другую сторону едем, к рериховской Изваре.
– От этого не легче, – вздохнула Вера. – Рериховской! Там смури еще и побольше.
Действительно, мертвый черный поселок, сторожащий игрушечный домик художника-эзотерика всегда наводит на приезжающих ощущение выморочности и тоски, которые, впрочем, большинство склонно приписывать не изысканиям живописца, а военным, давно бросившим свои жилища и полигон.
Павлов, в силу своих занятий далекий от подобных рассуждений, все же был от природы человек тонкий – да и семь лет жизни с женой-филологом не прошли для него впустую. Он вдруг отчетливо ощутил разлившуюся по всему телу тоску, ту необъяснимую метафизическую тоску, какую испытывают только люди, у которых повреждены артерии, – и русские. На секунду он даже бросил руль, машина вильнула, и зловеще скрежетнул о придорожный камень диск. Павлов сжал истертый кожаный обод всей рукой и в следующее мгновение каким-то шестым чувством понял, что сейчас единственным спасением будет рывок, дикий, ничем не объяснимый рывок. Он дал газ до ста пятидесяти, и «шкода», взревев, вынеслась на холм – и… о чудо! Действительно перед ними слева блеснула полоска воды.
– Земля! Земля! – как мореплаватели, хором закричали все, и Павлов погнал машину уже прямо к воде по открывшейся лесной полупросеке-полудороге. Однако вода почти тут же исчезла, сменившись влажным серебристым туманом, в котором между двух раскидистых, словно нарисованных деревьев показалось какое-то подобие дома. Впрочем, и оно появилось и тут же исчезло, как только что вода; и опять замелькали деревья, только уже не ели, а ольха. Дорожка превратилась в тропинку, запетляла и уткнулась в крошечную речонку. Все вылезли.
Сыроватый луг, на который они выпрыгнули, был окружен белыми ивами, в центре поблескивал круглый пруд, посередине которого виднелся островок. Было ясно, что красота эта рукотворна, но давно запущенна.
– Что скажешь, Вергилий?[15] – усмехнулся Павлов, глядя на Ольгу, с любопытством озиравшуюся вокруг.
– Что скажу? Усадебный парк, по времени – года семидесятые прошлого, то бишь теперь уже позапрошлого века. Хозяин бедненький, но интеллигентный, разумный, с тонким вкусом, не барским, кстати… Какая вам разница – называется это Медуши или еще как-то? Давайте искать место.
Компания разбрелась по лугу. Павлов пошел по его краю и вдоль неожиданно обнаружившейся речонки. В голове шумело, и хотелось только лечь, вытянутся и заснуть. Зацветающая сирень пахла пронзительно и маняще, а сырая земля под ногами нежно пружинила. Не хотелось думать ни о чем: ни о завтрашнем дне, когда надо будет тащиться в магазин и наводить там порядок, расшатанный за неделю его отсутствия, ни об обратной дороге, ни о так и не выясненных до конца, несмотря на развод, отношениях с Веркой. Он машинально присел на первый попавшийся камень и почти заснул, но тут вдруг услышал тонкий веселый лепет. Под ногами пульсировал ручеек. Павлов сполз и жадно выпил вкусной воды. Сонливость тут же прошла, и он бодро пошел обратно к машине. Остальные уже сидели на берегу обнаруженного неподалеку пруда и разводили костер.
Через пару часов туман развеялся, зато сгустились пары винные, и жаркое июльское утро вступало в свои права. Ольга сидела, подтянув колени к подбородку, отчего казалась какой-то египетской статуей. Узкие глаза ее были соблазнительно полуприкрыты.
«Какого черта я чего-то тяну с ней? – вдруг вздохнул Павлов. – Все равно это лишь на раз, много на два-три…»
– Пойдем, покажи мне усадьбу… Всю.
Вера отвернулась, а четвертый спутник усмехнулся в густые усы.
Ольга лениво поднялась, и они пошли к дальнему краю луга, где дрожал быстро нагревающийся воздух.
– Видишь, парк когда-то был регулярный, дубы, липы, а последний интеллигентный хозяин насадил купы разномастных кустов, сделал его пейзажным, возжаждав романтики…
– А ты?
Ольга быстро подняла глаза:
– Мне хватает.
– А мне – нет.
– Продай магазин, уйди в свободное плавание.
– Ольга!
– Это глупо.
– Зато хорошо.
– А вот дорожка, вероятно, к часовне, они любили сирень вокруг часовен…
– Ольга!
– Знаешь, пойдем-ка туда, там, кажется, сад.
Они свернули к северу, и среди глухого заросшего сада, или, скорее, только уже его подобия, им неожиданно открылся дом, распластанный в высокой траве, с каменным первым этажом и широким фронтоном двускатной крыши. В центре в обветшавшую кровлю врезался мезонин с резными консольками балкона. Зрелище было неожиданное и живописное, отдающее чем-то мятным, старинным.
– Прямо какой-то дом с мезонином, – улыбнулся Павлов.
– Скорее, убежище прелестной экономки, тайной страсти хозяина, – тоже улыбнулась только глазами Ольга и потянула его в сырой сумрак дома.
Когда они вышли, вовсю слепило солнце, а в головах было бездумно и пусто. Мелькали бабочки, и резал глаза неожиданный блеск стрекозиного крыла.
– Смотри, что я нашел. – Павлов разжал ладонь и показал крошечный кусочек зеленой глазури. – Там, на полу… Я оперся рукой и чувствую…
– Брось, – холодно произнесла Ольга. – Сантимент неуместный, мы не подростки. – Ее почему-то разбирало чувство легкой досады. Она не собиралась сдаваться так просто, но после столь долгой и утомительной езды неожиданно попав в столь романтическое место, Ольга вдруг почувствовала какую-то пронзительную излишнесть какой бы то ни было любовной игры.
– Но ведь хорошо же было. И вообще… здорово. Дорога эта, усадьба. Ты. Как в живой воде искупался.
– А вдруг в мертвой? Ладно, шучу. Но без повторений, хорошо? Я дублей не люблю. – Они медленно возвращались к лугу. – Разумеется, среди зелени усадебный дом выделялся очень эффектно, – ровным уставшим голосом начала Ольга, – особенно если учитывать два этих дерева, чьи кроны сформированы явно искусственно.
– Как экскурсия? – прищурилась Вера. Ни по ее виду, ни по виду бородатого спокойного мужа Ольги было не понять, что тут происходило. Шашлыки, однако, были готовы и уже остывали.
– Хорошо, только сохранилось мало, – искренно ответил Павлов и украдкой показал Верке зеленую глазурь, после чего вожделенно ухватил смачный, отяжеленный мясом шампур.
– Вон Павлов даже нашел какой-то раритет, – зевнула Ольга, – мальцевского завода,[16] не меньше. Брось.
Но он опустил осколок в карман.
– А мы все-таки искупались, пока шашлыки жарились, – лукаво поглядывая на Ольгу, подкинула Верка.
Павлова аж передернуло внутренне от одного только представления о том, что для этого придется раздеться в этом знобком рассветном воздухе. А уж какая холодная небось теперь вода… Ольга же неожиданно спокойно вдруг начала молча раздеваться. Никто не смотрел на нее, то ли из ложной скромности, то ли из ложного стыда, делая вид, что в общем-то нет ничего необычного и привлекательного в обнаженном теле молодой стройной женщины, неторопливо направившейся к пруду и столь же неторопливо вскоре вернувшейся к небрежной кучке своей одежды, накрытой не совсем чистыми белыми трусиками.
Павлов все это время плотоядно освобождал зубами шампур.
А спустя еще полчаса «Шкода» уже неслась по вполне приличному проселку, выведшему их на волосовскую дорогу. У метро все вышли, но Павлов, среди пробок будничного дня, вернулся домой только к полудню.
Спать, впрочем, не хотелось. Он достал карту Ленобласти с намерением разобраться, куда же занесла их «ночь накануне Ивана Купала», но, обнаружив действительно две Извары, никакой прямой дороги нигде не нашел. Скорее всего, она и вправду была военная и потому на карте не обозначалась. А усадьба? Что это была за усадьба? Впрочем, таких заброшенных островков былой жизни разбросано по матушке-России столько, что устанешь считать. Теперь, правда, говорят, что в некоторых местах их выставляют на торги – и покупателей на барские фундаменты находится даже с излишком. «Купить, что ли?» – вдруг мелькнула у него шальная мысль, но неизбежно связанные с этим хлопоты мгновенно ее охладили. Хватит с него и магазина шуб, а главное – яхты. С ними-то не разобраться.
Павлов был патологически ленив во всем, что касалось денег и дел. Как функционировал его магазин, для всех оставалось загадкой, ибо, легкий на подъем и всегда готовый сорваться и помчаться в любое путешествие, он становился вялым и апатичным, как только речь заходила о расчетах, накладных, бизнес-планах и тому подобном. Цифры наводили на него какую-то мистическую дрему, веки тяжелели, мысли сбивались, жизнь становилась скучной. Даже таблица умножения не давалась ему ни в какую, и, прежде чем сдать капитанские экзамены, ему полгода пришлось мучиться с учебниками третьего класса по математике. Даже его бывшая жена Верка, филолог, разбиралась в цифрах лучше него.
Однако он был везунчик: его дела шли как-то сами собой – шубы худо-бедно продавались, яхта ходила, и «шкода» ездила. И это позволяло ему то отправляться куда-нибудь на Байкал, то неделями сидеть дома и запоем читать какого-нибудь Доде или Лимонова. За женщинами он особо не гонялся, в еде был неприхотлив, равно как и в питье, и в свои тридцать два года мог бы жить как божья пташка, если бы не случавшиеся иногда с ним порывы тоски. Причем никакой причины, закономерности или периодичности в них не было – просто накатывало, и все. Поначалу он, разумеется, пытался бороться с ними спиртным, женщинами, переменой мест, бешеной ездой, чтением всякой философской и психологической литературы, но все средства эти оказались абсолютно бесполезными, и Павлов смирился.
На яхте, купленной им пару лет назад и названной почему-то «Гунькой», он просто уходил далеко в залив и болтался там бездумно и бесстрастно, вызывая осуждение и раздражение настоящих яхтсменов. Серая безжизненная вода залива, мрачные очертания фортов и низкое небо гармонировали с его тоской, постепенно высасывая ее из души и оставляя последнюю прозрачной и легкой, как, впрочем, тому и положено было быть. После этого на некоторое время вполне удавалось позаниматься и шубами.
Так что с мыслью о барском фундаменте подобру-поздорову следовало распрощаться сразу же, несмотря на всю остро ощущаемую им прелесть подобных местечек. Эти северные усадьбы в краю холмов и песчаных гряд, перелесков и крутых берегов носили отпечаток какой-то томящей женственности, а разбросанные вокруг в изобилии старинные могильники, курганы и жальники придавали им налет печальной и уже совсем нестрашной мистики. Да и народ тут жил небогатый, средней руки, поместья нещадно дробились наследниками, всякими поручиками да секунд-майорами, редко что полковниками. И что-то было в них пронзительное, щемящее в отличие от помпезных южных или московских ансамблей, а минувшая жизнь поражала Павлова своей терпеливой удовлетворенностью. О, как легко он мог бы жить так же: хозяйственные дела, охота, да изредка незатейливые, но веселые праздники, да барышня-соседка, да щей горшок, да сам большой…[17]
Впрочем, Павлов знал, что это лишь иллюзия и обман: город давно лишил своих обитателей даже тех чувств, какими проживалась та незатейливая жизнь. Поэтому он со спокойной совестью отбросил карту. Куда ему без компьютера и без Интернета – да и зачем? А Ольга все-таки оказалась сладкая, хотя и совершенно ускользающая, даже в последний миг, – но зачем ему и Ольга? Замужняя женщина, лишние хлопоты… А хлопот и без нее уйма, сантехник опять, конечно, не явился… На кухне упорно капала вода.
Павлов поднялся и наступил ногой на карту, закрыв разом три уезда и захватив пальцами Лужскую губу. В квартире пахло летом, и грубые кирпичные стены кухни с обнаженными трубами, которые так уютно смотрелись зимой, теперь напоминали внутренности котельной семидесятых. Солнце сверкало на металле посуды, на сгибах плиты и торцах полок, а телефон-автомат, какие когда-то были на каждом углу, казался раскаленным, как в будке. Павлов выпил кофе, полистал журнал, сунутый ему в окошечко тинейджером, когда его «Шкода» застряла в пробке, полез за сигаретами и наткнулся на зеленый осколок. Из холодного и блестящего он стал теплым и мутным, и Павлов небрежным щелчком отправил его в пепельницу. Надо было двигаться на Каменноостровский, к шубам, которые как раз должны привезти. Но солнце светило так ярко, кот из квартиры напротив так плотоядно крался за голубем, и от рубашки еще так явственно пахло костром и травой, что Павлов снова, в который уже раз в своей жизни, махнул рукой и, спустившись к машине, поехал совсем в другую сторону. Быть может, именно это постоянное непостоянство и разлучило с ним Верку, считавшую такие рывки порывами слабости.
На этот раз он решил обмануть случай и сделать обратный путь от забытой усадьбы к Медушам. Быть может, где-нибудь он все же вывернет на эту загадочную дорогу. Но, добравшись до Жельцов, где они вчера выскочили на Киевское шоссе, он понял, что ему теперь не найти даже той самой усадебки. Он упрямо спрашивал всех встречных и поперечных, красочно описывал луг, родник и шале, но на него смотрели как на сумасшедшего. Наконец, какая-то тетка вытерла потное лицо косынкой.
– Ты на машине? Так и отправился бы вон к Сев Севычу в Рождествено, он тебе все как есть расскажет. Знато-о-ок! – с уважением добавила она.
– А где его искать там, в Рождествено?
– Господи! Да его каждая собака на тракте знает! Только спросишь, где, мол, Сев Севыч живет, – тебе любой и скажет.
К мосту Павлов подъехал уже в сумерках, но на обочинах, как назло, не было ни души – даже собачьей, которая тоже, как уверяла тетка, должна знать пресловутого Сев Севыча. Павлов постоял, дожидаясь, но шоссе оставалось пустым, и только спустя минут пятнадцать появился дебильного вида парень. На вопрос о Сев Севыче он ухмыльнулся:
– Где-где? Ясно дело, либо у Рукавишниковых[18] кофе пьет, либо у Самсона[19] чаи гоняет, а то, може, и у себя спит.
– И где мне искать этих Рукавишниковых?
Парень прыснул и убежал. Оставалось только идти искать неведомых гостеприимных хозяев, но Павлов вовремя вспомнил, что совсем рядом Выра, где есть музей, и уж там-то ему все расскажут. Должны же они знать про усадьбы в своем уезде! Он медленно, так никого больше и не встретив, переехал мост и тут же увидел грязно-розовую унылую стену музейчика. Прямо посередине, будто подпирая часовенку, сидел роскошный мраморный дог. «Сторожит, наверное, – подумал Павлов, глянув на часы, – и ничего ведь мне не скажет, собака такая… А все ушли, раз пса выпустили… – Но на всякий случай он подошел к воротам, естественно, оказавшимся запертыми. Дог, не скрываясь, внимательно следил за ним. – Голодный, наверное, или это я сам с утра не ел? То есть с ночи…» – Павлов неожиданно для себя развернулся и в ближайшем павильоне купил гамбургер и пару пачек сосисок псу, хотя пять минут назад о еде даже не думал. Однако гордая животина даже не повернула головы – будто и впрямь была изваяна из мрамора! – и Павлов ни с того ни с сего разозлился; разозлился на впустую потраченный день, на холодность Ольги, на грядущий скандал с поставщиком, на идиотские, рано закрывающиеся музеи и на презрительных собак. Он уже сел за руль, как вдруг увидел в глазах собаки не презрение, не голод, а ту же беспричинную тоску, что слишком хорошо была знакома ему самому. Это был всего лишь миг, доля секунды, но рука его уже открывала дверцу. Пес ловко прыгнул на заднее сиденье, и тотчас Павлову стало все ясно, что Рукавишниковы – это, конечно же, музей Набокова на холме, а у Самсона – это никак не иначе как в домике смотрителя. Но ломиться в давно уже закрытые музеи было глупо, да и желание узнать про усадебку пропало, как будто его и не было. Зато сзади, элегантно скрестив когтистые передние лапы, лежал пес – давняя-давняя, почти забытая детская мечта Павлова, сбывшаяся так неожиданно.
Глава 2
«… и, отскочив на пару шагов, сэр Эндрю выхватил шпагу. Набережная Джудекки в этот ранний час была пуста, и только далеко на противоположном берегу вставал в непроглядном тумане шпиль Сен-Ладзаро».
Маруся нажала «статистику» – десять тысяч знаков, на сегодня хватит, несмотря на действительно ранний час. Корпус старенькой «двоечки» уже накалился от падавшего в окно солнца, и где-то одиноко заливался петух. В принципе Беково давно считалось поселком нежилым и так именно и обозначалось на картах. Но на деле здесь все-таки имелось несколько дворов зажившихся на белом свете старух и медленно спивавшихся мужичков. Процветавшее когда-то на самом оживленном и старинном российском тракте, оно как-то неожиданно захирело и вымерло под натиском расплодившихся вокруг могучих садоводств-городков. Но тем свободней росли за мертвыми домами всевозможные травы, на опушках грибы, а чуть глубже в лес – мелкая, но разнообразная живность.
Маруся попала сюда три года назад, разведясь с мужем и ради своей давней любви к жесту гордо бросив ему в лицо не только свидетельство о браке, но и, для полноты ощущений, целую квартиру на Васильевском. Ее же переводческих денег хватило лишь на половину покосившегося дома в нежилом Бекове. Но, преодолев первые месяцы житья без водопровода и прочих городских удобств, она вдруг полюбила и эту скудную жизнь, и редкие наезды в Питер за деньгами или заказами, и, главное, этот новый, окружающий ее мир.
Древнее Полужье с его монастырями на юго-востоке и болотами на западе, пушкинская, худшая, за исключением Новоржева, на свете,[20] Луга и набоковские роскоши создавали вокруг какое-то странное сочетание хрупкой гармонии, под которой, однако, всегда чувствовалось некое неутихающее беспокойство и даже хаос. Не особо обременяя себя работой и переводя столько, сколько обеспечивало ей минимум существования, Маруся летом большую часть времени проводила в окрестностях, лазая по холмам, бывшим когда-то городищами, и старым усадьбам, а зимой перерывая толстые разрозненные журналы. Журналы эти она неожиданно обнаружила, зайдя в гости к одной из трех с половиной старух в поселке. Та и сама не так давно нашла их на чердаке, знать не знала, откуда они взялись, и благополучно растапливала ими чихающую печь. Маруся, в свое время закончившая исторический, ахнула и купила все разом за лишнюю машину дров хозяйке. Та назвала ее контуженой, но что ей было за дело до этого. Зато несколько мешков журналов перекочевали в небольшую Марусину комнату и заняли полстены. То были «Нивы» без начал и концов, осыпающаяся по краям «Русская старина», слипшиеся «Город и усадьба» и еще множество томов, чью принадлежность определить было уже и вовсе невозможно.
И каждую зиму перед Марусей воздвигался призрачный мир ушедших в отставку бравых вояк, некогда возводивших на плоскогорьях барские дома, прорубали в лесах подъездные аллеи да разводили фруктовые сады. А летом в ее одиноких путешествиях этот мир становился почти реальным. Воссозданный воображением над крошащимися кирпичами фундаментов и в переплетениях парковых дорожек, давно ставших лесами, этот мир давно уже манил ее гораздо больше окружавшей пустой реальности. И, бродя где-нибудь в Стелево или в Домкино, как собственную боль ощущала она разрушение прелестного старинного быта под беспощадными шагами реформ, железных дорог, орд дачников, советской власти и немецкой оккупации. Отложив в сторону книгу про неустрашимого сэра Эндрю, волею судеб занесенного в Венецию, Маруся пододвинула к себе один из безымянных номеров. Залитый не то йодом, не то кровью, этим своим пятном он вызвал почему-то в капризной памяти бессмертные строчки:
Маруся нажала «статистику» – десять тысяч знаков, на сегодня хватит, несмотря на действительно ранний час. Корпус старенькой «двоечки» уже накалился от падавшего в окно солнца, и где-то одиноко заливался петух. В принципе Беково давно считалось поселком нежилым и так именно и обозначалось на картах. Но на деле здесь все-таки имелось несколько дворов зажившихся на белом свете старух и медленно спивавшихся мужичков. Процветавшее когда-то на самом оживленном и старинном российском тракте, оно как-то неожиданно захирело и вымерло под натиском расплодившихся вокруг могучих садоводств-городков. Но тем свободней росли за мертвыми домами всевозможные травы, на опушках грибы, а чуть глубже в лес – мелкая, но разнообразная живность.
Маруся попала сюда три года назад, разведясь с мужем и ради своей давней любви к жесту гордо бросив ему в лицо не только свидетельство о браке, но и, для полноты ощущений, целую квартиру на Васильевском. Ее же переводческих денег хватило лишь на половину покосившегося дома в нежилом Бекове. Но, преодолев первые месяцы житья без водопровода и прочих городских удобств, она вдруг полюбила и эту скудную жизнь, и редкие наезды в Питер за деньгами или заказами, и, главное, этот новый, окружающий ее мир.
Древнее Полужье с его монастырями на юго-востоке и болотами на западе, пушкинская, худшая, за исключением Новоржева, на свете,[20] Луга и набоковские роскоши создавали вокруг какое-то странное сочетание хрупкой гармонии, под которой, однако, всегда чувствовалось некое неутихающее беспокойство и даже хаос. Не особо обременяя себя работой и переводя столько, сколько обеспечивало ей минимум существования, Маруся летом большую часть времени проводила в окрестностях, лазая по холмам, бывшим когда-то городищами, и старым усадьбам, а зимой перерывая толстые разрозненные журналы. Журналы эти она неожиданно обнаружила, зайдя в гости к одной из трех с половиной старух в поселке. Та и сама не так давно нашла их на чердаке, знать не знала, откуда они взялись, и благополучно растапливала ими чихающую печь. Маруся, в свое время закончившая исторический, ахнула и купила все разом за лишнюю машину дров хозяйке. Та назвала ее контуженой, но что ей было за дело до этого. Зато несколько мешков журналов перекочевали в небольшую Марусину комнату и заняли полстены. То были «Нивы» без начал и концов, осыпающаяся по краям «Русская старина», слипшиеся «Город и усадьба» и еще множество томов, чью принадлежность определить было уже и вовсе невозможно.
И каждую зиму перед Марусей воздвигался призрачный мир ушедших в отставку бравых вояк, некогда возводивших на плоскогорьях барские дома, прорубали в лесах подъездные аллеи да разводили фруктовые сады. А летом в ее одиноких путешествиях этот мир становился почти реальным. Воссозданный воображением над крошащимися кирпичами фундаментов и в переплетениях парковых дорожек, давно ставших лесами, этот мир давно уже манил ее гораздо больше окружавшей пустой реальности. И, бродя где-нибудь в Стелево или в Домкино, как собственную боль ощущала она разрушение прелестного старинного быта под беспощадными шагами реформ, железных дорог, орд дачников, советской власти и немецкой оккупации. Отложив в сторону книгу про неустрашимого сэра Эндрю, волею судеб занесенного в Венецию, Маруся пододвинула к себе один из безымянных номеров. Залитый не то йодом, не то кровью, этим своим пятном он вызвал почему-то в капризной памяти бессмертные строчки:
И так, намурлыкивая слова, от беспрестанного повторения стремительно теряющие смысл, она еще раз внимательно перечитала статейку без начала, отмечая карандашом важные для себя места. «…индолог и тибетолог… половину жизни… археологией… делилась с Сукиным… – Стоп, уж не с тем ли самым, что при декабристах был комендантом Петропавловки? Или его батюшка? – …откупил у Вальронда… к востоку сады и огороды, к северу – хозяйственные постройки… каменный крест… дом экономки… не описана…» Потом на тетрадной страничке принялась набрасывать план. – Значит, сначала до Толмачева, потом… как-нибудь до Тесова, хм… ну а дальше? На палочке верхом? – Денег у Маруси было всегда в обрез, и потому она предпочитала как можно большую часть пути проходить пешком. Длинные ее, сухие ноги становились летом почти черными и сверкали свежими царапинами, как у первоклашки, а уж китайские кроссовки летели по три пары за сезон. – Правда, можно попробовать лодку попросить… Ах, нет, против течения же не поплывешь. Значит, придется пешком до Клюкошиц. Ну и ладно.
Пробочка над крепким йодом,
Как ты скоро перетлела!
Так же и душа незримо
Жжет и разъедает тело…[21]