- Молодой этнос на стыке тысячелетий проявляет себя более сильным и более способным на выживание, - мгновенно сменив тон с игриво-кокетливого на серьезный, сказала Симона.
   - Может и так, - согласился Тимоти, - может и так... Хотя, к слову сказать, вайнахи - этнос довольно древний. Во всяком случае, древнее русских.
   - Так какую они поимели выгоду? А? - спросила Симона, выразительно вскинув красиво очерченные армянские брови.
   - А ты, оказывается, еще и слушаешь? - удивился Тимоти.
   - А ты думал, что глупая женщина может только отдаваться в постели и готовить завтраки?
   - Нет, я так не думал, я не сексист... в разумных пределах.
   Разумеется, Тим был сексистом. Но он тщательно это скрывал. Равно как и миллионы его братьев по мужскому клану ...Что ж тут поделаешь? Признавшись, что тебе ненавистно искусственное раздувание равноправия полов, сможешь ли продвинуться по служебной лестнице? Ясно, что нет...
   - Ее родственники представили это убийство, как нападение федеральных спецслужб на корреспондентский пункт агентства "Кавказ"...
   - И?
   - И решили одним махом две проблемы - избавились от Айсет Бароевой, как от строптивой сотрудницы, не желающей работать на них, и одновременно из нее же сделали жертву, этакую героиню, Хорста Весселя в юбке.
   - Кого?
   - Хорста Весселя, одного из нацистов-штурмовиков, якобы погибшего в драке с коммунистами в начале тридцатых годов, а на самом деле бывшего сутенером и зарезанного проститутками в борделе...
   - Ну, ты загнул...
   - Может, и загнул, - быстро согласился Тим, в который раз за эти ненасытные сутки почувствовав пульсацию нахлынувшего желания.
   Он притянул Симону к себе.
   - Армяночка моя, поцелуй меня французским поцелуем, - прошептал Тимоти...
   И тела британского шпиона и французской сотрудницы медиа-бизнеса слились в страстном соитии...
   В городе Москве. В квартире на Чистых прудах. В которой совсем недавно пила шампанское наша героиня.
   Эпилог
   Долины мук! Хребты последней боли!
   И путь домой сквозь календарный лес.
   Прощанье, расставанье поневоле,
   Разлука: время потеряло вес!
   А может быть, мы с нашей болью всею
   Вломились в бездорожья толчею?
   Двадцатою Столетья Одиссея,
   Тебя я в наших бедах узнаю!
   Иоганнес Роберт Бехер
   Это была не сказка. В одном из домов аула Дойзал-юрт за столом сидели трое: чеченец, немец и русский. Салман Бейбулатов, Клаус Штайнер и Евгений Горелов.
   Всего два дня назад Салман с Клаусом, найдя в одном из домов старинное кремневое ружье, пошли на охоту. Они весь день лазали по горам, пока почти случайно не подстрелили зайца. Раненый зверек пытался уковылять от них в кусты и стонал, как человек. Когда же охотники добили зайца, стон не прекратился.
   Так они нашли в снегу выбившегося из сил, замерзшего, голодного капитана Горелова, да еще с переломанной при падении рукой. Салман пошел в хлев, куда они собрали уцелевший со всего аула скот - корову и трех баранов. Зарезав одного из баранов, чеченец снял с него шкуру и крепко обернул ею сломанную руку Горелова, внутренней влажной поверхностью к телу. На следующий день подсыхающая шкура стала превращаться в твердую, неподвижную коробку. Бараньим жиром из курдюка Салман смазал капитану помороженное лицо и пальцы.
   Ничего не пропало, весь баран пошел в дело. Мясо легло на праздничный стол по поводу приема нового гостя. На столе были еще чихирь и неумело испеченные мужскими руками подгорелые лепешки.
   Они уже выпили за гостей и хозяина, произнесли нейтральный тост за скорейшее окончание войны. Утолив голод и немного захмелев, мужчины разговорились. Говорили о будущем.
   Клаус знал несколько слов по-русски, а по-чеченски знал уже больше. Захмелел он первым, поэтому первым и заговорил о сокровенном, стараясь вкладывать как можно больше смысли и экспрессии в каждое слово.
   - Гитлер капут. Война капут, - сказал он, помогая себе жестами. Домой. Нах хаус. Фатерлянд. Фрау Штайнер. Берлин. Марта...
   Он покраснел и сбился.
   - С тобой, Клаус, все понятно, - отозвался Горелов. - Твой дом, хоть и самый дальний, но самый понятный. Подтянул штаны и топай через границы. Пока не упрешься в свои сосиски и капусту с пивом. А у нас с Салманом все не так просто.
   - Почему так говоришь, Женя? - тут же возразил Бейбулатов. - Я дома живу. Вот мой дом. Почему сложно?
   - А как ты объяснишь, кто ты теперь такой? Кто ты есть? Дезертир с фронта или избежавший депортации враг народа? Тебе самому что больше нравится?
   - Мне нравится - джигит, фронтовик, герой, чеченец. Уйду в горы, везде мой дом. Буду там жить. Не пропаду.
   - Можно и так, - согласился Горелов. - Вот у кого совсем сложно, так это у меня. Пособник жене немецкого диверсанта, раз. Дезертир, два. Родине изменил и Системе. Не одна матушка расстреляет, так другая. А, может, обе сразу или по очереди, жребий кинут... Мне деваться некуда, Салман.
   - Почему некуда? Живи со мной. Пойдем вместе в горы. Хорошо будем жить. Свобода.
   - Прятаться всю жизнь, как лесной зверь? Это, по-твоему, свобода?
   - А разве ты жил - не прятался? Слово говорить - страшно. Женщину полюбить - страшно. Разве ты не в норе жил, Женя?
   За столом замолчали, задумались. Под горькие думы разлили еще чихиря по стаканам.
   - Я тоже прятаться не буду, - сказал Салман и стукнул по столу кулаком. - Пойду на восток, где мой народ. Искать Айшат буду. Сила есть, голова есть. Буду искать, Айшат спасать.
   - Да ведь расстреляют тебя, Салман, только ты объявишься. Здрасьте, я пришел, Салман Бейбулатов! Думаешь, чеченцы в Казахстане как вольные люди живут? Они же спецпоселенцы, враги народа, они - все равно что на каторге... Впрочем, может, тебя, как Героя, пощадят, не расстреляют, а в лагерь отправят... Хотя... знаешь что? Когда ваших всех забирали, инвалид один застрелился, фронтовик. В доме крайнем, что под самой башней. Знаешь, кто там жил?
   Салман кивнул.
   - Беноевы там жили. Муса на фронт ушел, и Ширвани... Айшат писала - на Мусу еще в сорок первом похоронка пришла, а Ширвани в госпитале почти год лежал...
   - Значит, он и застрелился... Тут тогда такая спешка была, неразбериха, списков никаких не составляли... Ты утречком сходи, посмотри, может, какие бумаги на этого Ширвани остались, документы... Возьми их, назовешься Беноевым, скажешь, в горах зимовал, охотился, вот и не попал со всеми... Авось и проскочишь. В Казахстан этапируют, Бог даст, встретишь там свою Айшат... и Машу...
   Горелов замолчал.
   - А ты? А ты, Женя? - осторожно спросил Салман.
   - А я... Не знаю... Может, мне с Клаусом в Германию? А, Клаус, возьмешь меня с собой? Давай-ка и ты, Салман, с нами в Европу. Сосиски, капуста, пиво... Марта вот опять же...
   - Нах хаус. Фатерлянд. Домой, - опять оживился Клаус, счастливо улыбаясь.
   Теперь, когда он сидел в тепле, за хорошим столом, рядом с приятными, добрыми людьми, ему казалось, что все несчастья, все невзгоды позади. Ведь если среди этого мирового кошмара, среди смерти и уничтожения, появился такой тихий островок, где живут добрые люди, которые говорят на разных языках, но понимают друг друга, думают об одном и том же, значит, все страшное уже позади. Мир близок, дом рядом. Стоит только подняться на вон ту гору, и можно будет увидеть и берлинские крыши, и дом на Рудерштрассе, и соседку Марту на подоконнике. Все-таки странно, что он вспоминает Марту чаще, чем жену. Что бы это значило?..
   * * *
   Модест Матвеевич давно готовился к этому дню.
   Он по складу характера был человеком основательным. Поэтому и живопись его была столь востребована публикой, поэтому и все в жизни у него было хорошо устроено, что, в общем, не свойственно художникам...
   Он готовился к этому дню. Огромную библиотеку, что не помещалась в кабинете и курительной, он поделил на две части. Одну, ту, что собирал сам, где по преимуществу были книги по искусству и дорогие, богато иллюстрированные издания популярных классиков, Модест подарил детям из художественного интерната для одаренных сирот. Он сам перевез почти тысячу этих отобранных за долгие годы книг в подмосковное Алабино, собственноручно перенеся каждую аккуратно запакованную пачку...
   Написал дарственную. К дарственной приложил и три тысячи долларов наличными - на книжные. шкафы, на содержание библиотекарши...
   Вторую половину библиотеки, ту, что собирали отец и дед, подарил Академии художеств. Эти книги сам не перевозил. За ними приехали какие-то порученцы. Подписали бумаги, натопали, наследили по коврам...
   Картины в три приема перевез в свою галерею на Полянке. Исполнительному директору наказал продавать их только в хорошие руки - знающему толк покупателю.
   Без книг и картин в огромной квартире стало пусто. Она омертвела, как мертвеет тело, когда его покидает душа.
   Но Модест давно уже готовился к этому дню.
   Он решил умереть, когда понял, что не может написать новую Лику. И когда понял, что не хочет писать ничего иного, кроме Лики. А зачем тогда жить? Ведь жить надо честно. Жить надо тогда, когда ты знаешь ответ на вопрос - зачем?
   Он был из той касты людей, которые это понимают.
   И он был честным человеком.
   Модест давно готовился к этому дню. Он оплатил все счета. Он поговорил по телефону со всеми своими товарищами по Союзу, по Академии, по галерейному бизнесу. Он поговорил с ними осторожно выяснил - не должен ли кому?
   А друзей у него не было. Единственным другом его была Лика.
   Но она уже год как умерла от белокровия. И уже год, как Модест не мог по памяти написать ее нового портрета.
   Модест Матвеевич закончил все свои земные дела.
   Он переоделся в чистое. Надел белую сорочку. Повязал галстук, из тех, что дарила ему она... Надел любимый ею пуловер, который они вместе выбирали, когда были в Италии. Из гостиной он принес в кабинет бутылку рома и два стакана. Сел за стол... За стол, за которым работал еще дед - известный академик-искусствовед...
   Модест открыл нижний ящик.
   В глубине нащупал искомое... Старый добрый девятимиллиметровый "вальтер"... Вынул обойму. Внимательно, с интересом посмотрел на золотисто-красную пулю верхнего патрона.
   Именно ей суждено пробить его седую голову. Именно ей...
   Художник никогда не чурается деталей. Художник любовно выбирает кисти и холсты...
   Он любовно погладил вороненую сталь. Защелкнул обойму в рукоять. Передернул затворную раму.
   Он не стал выпускать пистолет из правой руки. Дело было уже начато. Вагон уже поехал.
   Левою рукой он налил по половине в оба стакана. Один поставил перед фотографией. Перед ее фотографией. Она любила ром "Баккарди". И еще она любила людей, его девочка... Она знала, что умирает, и спешила щедро одарить ближних тем единственным, чем была богата. Любовью.
   - Давай выпьем, - сказал Модест вслух.
   Сказал, и левою рукою чокнулся с ней. В правой уже был пистолет.
   Модест выпил.
   Ну? Чего теперь ждать-то? Поехали!
   И улыбнувшись ее улыбке, он поднял дуло к виску.
   Конец
   Санкт-Петербург, 2004