Страница:
Я больше не тужу,
И ты печально смотришь вслед,
Когда я прохожу...
Михай Эминеску
Сто лет назад русский генерал Турчин решил, что чеченское селение Дойзал-юрт будет для него легкой добычей. И вправду, путь к нему лежал через плодородную долину, потом проходил ущельем по руслу реки. А там каменными ступеньками в гору поднимались уже и сакли горцев. Не надо было русским солдатам карабкаться через горные перевалы, растягиваться цепочкой по горной тропе. Аул этот считался ставкой самого Давлет-Гирея, злее которого в тот год среди абреков и не было.
Шел русский отряд колонной, маршировал, как по Европе. Понятно, что абреки испугались, такой войны они не знали и не любили. Вошел отряд в пустой аул. Но пока жгли и раскатывали по камешкам нехитрые чеченские постройки, мышеловка захлопнулась. Сунулись назад - завал, за ним чеченцев видимо-невидимо. Попробовали дальше по ущелью, там и вовсе абреки сидят за каменным бруствером. А сверху по склону сбегают уже самые отчаянные горцы, почти на штыки прыгают. Как вырвались из окружения, сколько потеряли русских мужиков, о том победный рапорт генерала Турчина о взятии неприступного аула Дойзал-юрта умалчивал. Но старики-горцы говорили, что все ущелье было усеяно костьми незахороненных урусов, а по берегу реки и сейчас можно встретить солдатские косточки.
Советской власти тоже понравилась плодородная долина, роскошные выпасы, чистая речка. В тридцатые годы здесь построили конезавод. Жителей окрестных аулов, в том числе Дойзал-юрта, самого большого в округе, привлекали к работе, справедливо полагая, что для настоящего горца конь - роднее собственной жены. Первый директор конезавода, бывший питерский рабочий, объездил все аулы, долго говорил перед молчащими мохнатыми шапками об общинных традициях горцев, о любви джигитов к лошадям. Чеченцы ему поверили, даже полюбили по-своему. Но в тридцать седьмом он уехал на какой-то слет конезаводчиков в Ростов и назад уже не вернулся.
Новый директор резко перестроил всю работу. Конезавод отказался от местных горских пород лошадей, за которые так ратовал прежний директор, а стал разводить политически правильную буденновскую. Местные жители стали уходить с завода. Директор сигнализировал, и сверху дали указание усилить агитацию среди горцев, особенно среди чеченской молодежи. Так в ауле Дойзал-юрт появилась Мария Хуторная, освобожденный секретарь комсомольской организации конезавода имени Семена Михайловича Буденного.
Трудно сказать, насколько эффективной была ее работа, потому что началась война, и молодые рабочие конезавода были мобилизованы. Но свой личный кадровый вопрос она решила очень успешно - вышла замуж за Азиза Саадаева, передовика производства на конезаводе, молодого зажиточного чеченца из старинного рода.
Родня Саадаева сначала была категорически против этой свадьбы, но потом выяснилось, под большим секретом, что прабабка Марии была чеченкой из еще более старинного рода, чем Саадаевы, а ее прапрадед даже совершил паломничество в Мекку. Говорят, что Мария Хуторная даже ездила на ту сторону Терека в свою родную станицу, чтобы привести какие-то записки русского офицера, который довольно точно записал всю эту историю. Хотя вряд ли в этом была необходимость, так как кровная память у чеченцев точнее всяких литературных записок.
Была богатая чеченская свадьба, за что Маша получила выговор по комсомольской линии, правда, без занесения, потому что райком комсомола в последний момент решил, что такие формы агитации среди чеченцев тоже "имеют место быть". Но через два месяца Азиз Саадаев с первой партией дойзал-юртовцев ушел на фронт. Секретарю же комсомольской организации Марии Саадаевой предстояло решать кадровую политику уже в условиях военного времени.
Потому в этот летний день она сидела во дворе дома Мидаевых и разговаривала с молодой чеченской девушкой Айшат.
- Айшат, поверь мне, я тоже уважаю традиции и обычаи чеченского народа, - говорила статная белокурая красавица Мария, похожая на сказочную богатырку Синеглазку. - Но сейчас, когда на нашу Родину напал сильный и коварный враг, мы должны забыть... на время эти красивые древние законы. Сейчас у нас один закон, одна цель - победить фашистскую гадину, а потом уж мы разберемся...
Мария смотрела на Айшат, а та сидела, опустив глаза, чуть скосив их в сторону, будто ожидала окрика сзади.
- Ты пойми, подруга моя, - продолжала комсомольская богиня, - сейчас каждая пара рабочих рук на счету. Скоро на конезаводе не останется ни одного мужчины, даже старого конюха Сайда заберут на фронт. Ведь враг уже подходит к Кавказу. Это ты должна понимать! А фронту нужны наши кони. Вчера вот на заводе зачитывали письмо бойца из красной казачьей дивизии. Он пишет, что конь буденновской породы спас его от смерти и вынес из-под огня, когда их контратаковали немецкие танки. Даже само имя Семена Михайловича, которое носит лошадиная порода, вдохновляет красных джигитов на подвиги... Что ты молчишь, Айшат? Ты слушаешь меня?
- Слушаю, - послышался певучий голосок.
Саадаева тяжело вздохнула. Надо было захватить с собой письмо красного казака. Может быть, подействовало бы сильнее? Хорошо бы еще написал с фронта чеченец-земляк с благодарностью за хорошего скакуна. Своему бы они поверили. Надо попросить мужа Азиза, хотя он пулеметчик. Но тут же Мария поймала себя на мысли, что не смогла бы просить мужа о такой... Она чуть не подумала: "...глупости".
- Айшат, а тебе пишет Салман с фронта?
В глазах Айшат впервые с начала разговора вспыхнул радостный огонек.
- Да. Он пишет, что каждый свой ночной набег на врага он посвящает мне. А в последнем письме он прислал мне в письме зезаг...
- Цветок? Засушенный?
- Нет. Сейчас я тебе его покажу.
Айшат порывисто вскочила и юркнула проворно в дверь сакли. Оттуда раздалось ворчание ее матери и чеченские ругательства.
Маша улыбнулась. И вправду, шайтан-девка. Такая шустрая деваха была бы очень полезна на заводе. Да она бы давно ее уговорила, если бы чеченские девушки что-нибудь могли бы сами решать. А так их разговор был совершенно пустым, вроде галочки о проведенном формально мероприятии.
Девушка также быстро вынырнула из сакли, что-то держа в руках.
- Вот, посмотри...
Саадаева взяла небольшой кусок черной бархатистой материи с вышитым на нем желтым цветком.
- Что это?
- Салман написал, что срезал с шапки убитого им немца. Такие цветы носят на одежде специальные солдаты, которые умеют воевать в горах.
Девушки склонились над цветком, словно пытались разглядеть что-то на его черном фоне. Что там происходит? Близко ли враг? Что будет с родными им людьми?
- Ты понимаешь, Айшат, что это значит? - прервала молчание Маша. - А это значит, что немцы собираются наступать на Кавказ. У них есть такие специальные войска, которые обучены воевать в горах. Они хотят прийти сюда. Теперь ты понимаешь, почему я пришла к тебе? Понимаешь, какое наступает время?.. Ладно, что еще пишет Салман?
- А еще он мне пишет очень красиво о том...
Девушка внезапно замолчала, увидав что-то или кого-то за невысоким каменным забором. Саадаева проследила за ее взглядом и узнала ковылявшего мимо Дуту Эдиева.
Дута был ровесником Салмана Бейбулатова, но на фронт его не брали из-за увечья ноги. Когда-то местные чеченские мальчишки, лазая по горам, забрались на одинокий утес. Он возвышался над деревьями, росшими на берегу речки Актай, только одна высокая ива была вровень с ним. Вот тогда-то, стоя на утесе, кто-то и сказал, что здорово было бы допрыгнуть до макушки ивы и опуститься на ней до самой земли. Сказал просто так и приумолк. Слишком высоко, а до дерева метра три, если не больше.
Но Салман и Дута посмотрели друг другу в глаза, совсем по-взрослому окинули серьезными взглядами не сошедшие со дня последней драки синяки. Под глазом у Дуты и на скуле у Салмана. Мальчишки поняли, что сейчас произойдет очередная потасовка между ними, только не за старый патрон или деревянную шашку, а за первый прыжок. Тогда Азиз, тот самый будущий муж Марии, предложил бросить жребий. Жребий выпал Салману.
Мальчик подошел к самому краю скалы, примерился, потом немного отступил. Но, взглянув на Дуту, скрестившего на груди руки, на его прищуренные глаза, Салман вдруг взвизгнул, подражая шакальему крику боевому кличу абреков, и, оттолкнувшись от утеса, прыгнул вперед. Мальчики услышали хлопок, когда Салман ударился грудью о гибкие ветки, и почувствовали его боль. Как обезьяна, их товарищ с ловкостью обреченного вцепился в верхушку. Ива не выдержала и стала крениться набок, но постепенно выправилась, видимо, поняв, что ноша не так тяжела, и стала разгибаться. Казалось, что она хочет стряхнуть с себя дерзкого мальчишку. Но Салман вцепился в дерево, как клещ. Удержался, но ему пришлось спускаться по веткам вниз самому.
Тогда Дута понял, что пришел его час, и сейчас он сможет обойти наконец своего извечного соперника и уже до конца своих дней не даст ему вырваться вперед. Надо только разбежаться и прыгнуть не так, как Салман, а сильно, отчаянно. Тогда ива согнется до земли. Даже не до земли, пускай. Он спрыгнет сам, а не будет трусливо сползать по веткам, как Салман.
Он тоже закричал по-шакальему, и в крике этом слышались уже торжество победителя. Мальчик словно пробежал по воздуху до верхушки ивы, послышался хлопок, хруст веток, и Дута вдруг полетел дальше совершенно свободно, сжимая в руке пучок веток. Мальчики ахнули, им показалось, что прошло очень много времени, когда они услышали стук упавшего на землю тела и отчаянный крик Дуты, немного успокоивший ребят: раз кричит, значит - живой!..
Так Дута Эдиев стал не просто вторым после Салмана Бейбулатова, но вообще последним среди мальчишек аула Дойзал-юрт. На изувеченной, кривой ноге он следовал за мальчишеской ватагой, как тень, издалека наблюдая за их шумными играми. Только верхом на коне он ни в чем им не уступал - ни им, ни самому Салману. Не уступал? Да они Дуте и его коню не годились даже на подстилку под седло. В седле Дута торжествовал, вся запрятанная до времени удаль вырывалась наружу. Нет, такого джигита давно не видели окрестные горы! Разве вспомнить Давлет-Гирея? Но когда это было!
Айшат он рассмотрел среди других девчонок аула первым. Гораздо раньше, чем Салман. Теперь он следил не за мальчишеской возней сверстников, а за гибкой фигуркой, перебегавшей с хворостом или кувшином по камням. Однажды, поскользнувшись на росистой траве и едва не уронив кувшин на землю, Айшат даже улыбнулась Дуте. Надежда заскочила юрким зверьком в его душу. Дута сжег в очаге деревянный костыль и решил, что будет с этого дня ходить без него. Ведь когда идешь по горам, ровной походки все равно не получится, а раз так - разве не все ли равно, хромой ты или нет. Это если ходить по горам...
Но так прыгать, как Салман Бейбулатов, он не мог. А Салман уже прыгнул... Дута видел, как Айшат с Салманом уже шли рядом от реки. Он нес ее кувшин, и смех ее был подобен журчанию чистой струи. Дута видел, как соприкасается их одежда, и юркий зверек надежды выскочил из его души, наверное, навсегда.
И вот война... О! Он благодарен этой войне, которая поменяла все сразу, волшебным образом. Его соперник, молодой и красивый, первый жених в окрестных аулах, был отправлен на фронт. Теперь у Салмана только одна невеста - смерть, которая, может, уже приметила себе джигита в супружеское ложе. Теперь Дута - первый жених в родных горах, не только на коне, но и на своей кривой ноге. Как же тут не благодарить Аллаха за войну, за германскую армию, которая стоит уже на пороге Кавказа? К тому же была у Дуты еще тайна. Только - не его одного тайна...
- Что с тобой, Айшат? - спросила Маша Саадаева. - Что ты замолчала? А! Дута Эдиев. Так и что такого? Несчастный парень. Инвалид. Даже не может пойти на фронт, защищать свою Родину от врага. Звала его к нам на конезавод. Говорю, никто так не знает лошадей, как ты, а он только улыбается, щурится так недобро и ничего не отвечает. Ты, кажется, ему нравишься? Может, поговоришь с ним? Пусть идет к нам работать. Хотя вряд ли. Странный он. То на коне умчится в долину, скачет, как дикий, и орет во все горло, то уйдет в горы с мешком и не видно его неделями. Куда это он все уходит? Ты не знаешь?..
* * *
В бригаде помимо нее были оператор и администратор. Айсет - босс. Потому как в бригаде - журналист за главного. Однако с оператором могли быть проблемы. В прежней своей бригаде он был неформальным лидером. Его звали Тенгиз. Он был наполовину грузин, но по-грузински знал только "гамарджоба" да "диди дзудзуэби".
Тенгиз был коренным москвичом и являл собой ходячий пример нереализовавшейся грузинской амбициозности. Отец, которому Тенгиз был обязан своими именем и внешностью, растворился где-то в самых ранних детских воспоминаниях. Мама рассказывала, что он торговал в Москве американскими джинсами подпольного абхазского производства. Из университета, с журфака МГУ, Тенгиз вылетел с первого курса. Но от армии помогла отмазаться грузинская родня, едва признававшая его: мать Тенгиза не была расписана с Шалвой Гиевичем. Прибился к телевидению. Кое-как выучился на оператора. И везде, в любой бригаде, пытался руководить, генетически, по-грузински полагая, что женщина, пусть и дипломированный журналист, управлять процессом делания репортажа не может...
Живя в снятой дешевой однокомнатной квартирке, не имея машины и других атрибутов роскошной жизни, он ненавидел и презирал все человечество. У него не было и тени сомнения, в том, что на небесах была по отношению к нему совершена какая-то досадная канцелярская ошибка, в результате которой ему здесь, на земле, не досталось положенных по факту рождения машин, квартир и загородных домов...
Администратором - толстой, но очень проворной девахой Ленкой Пьянцух Тенгиз пытался помыкать, постоянно ее попрекая полнотой и общей корявостью фигуры, дескать, на ее месте должна была бы быть стройная фотомодель, призванная не только радовать эстетически, но и порою бесплатно, по служебной необходимости, расслаблять его напряженные чресла.
Ленка не обращала на него никакого внимания. Она добросовестно всюду бегала и повсюду поспевала - доставала билеты, заказывала гостиницы, дозванивалась до секретарей, договаривалась об интервью, ловила такси...
Тенгиза, разумеется, предупредили, кто такая Айсет и откуда она взялась. Поэтому он избавил ее от глупых сексуальных намеков, зато сразу сделал несколько предложений профессионального свойства.
- Они хотят репортажей по чеченской теме? - с ходу начал Тенгиз, едва их представили друг другу. - Я знаю, какой классный репортаж можно сделать, никуда не выезжая, здесь, в Москве... Едем в Бутово, там я знаю гаражи, которые чечены держат, снимем репортаж, как власти столицы не дают развернуться малому бизнесу, притесняют предпринимателей по национальному признаку. Не дают ребятам землю под новые гаражи и боксы...
Однако у Айсет хватило ума прежде, чем мчаться в Бутово и встречаться с тамошней авторемонтной мафией чеченского происхождения, поговорить на эту тему с отцом.
- Ни на кого там мэрия не давит, - сказал отец. - Я знаю, там Аслахан и Ахмет Гаджиевы автостоянки и гаражи держат. По конфликт там у них не с мэрией, а с долгопрудненскими и с солнцевскими. Все хотят новый кусок территории за МКА-Дом... Солнцевские надумали там гипермаркет построить, долгопрудненские - торговую базу, пиленым лесом и сборными дачными домиками торговать... За теми и за другими силовые ведомства, только разные... Не получится у тебя с репортажем. Только репутацию себе подмочишь...
Тему для первого репортажа подбросила Астрид.
- Поезжайте в Ингушетию, - сказала она, попутно не забыв приклеить улыбку, - снимите серию репортажей о положении беженцев, как их вынуждают вернуться в Чечню, как угрожают лишить пенсий и пособий, как не дают продовольственной помощи, принуждая покидать лагеря, в общем, на месте разберетесь, сообразите, что к чему...
Айсет было разволновалась, справится ли? Позвонила отцу.
- Ты ничего не бойся, дочка, - сказал отец, - тебя встретят наши родственники, и все будет хорошо...
В Назрани Айсет воочию убедилась во всемогуществе понятия "родственники".
Их встретили в аэропорту, подогнав машины к самому трапу самолета. Саму Айсет повезли в головном "мерседесе", а Тенгиза с Ленкой Пьянцух посадили в белую "Волгу". Назранская милиция по всему маршруту движения становилась "смирно" и отдавала им честь.
Тенгиза с Ленкой поселили в лучшей гостинице города, без церемоний, предварительно вытряхнув из номеров "люкс" каких-то не шибко важных иностранцев. Айсет же сразу отвезли в дом к двоюродному дяде Руслану, про существование которого она узнала от отца только перед самым вылетом из Москвы.
Дядя Руслан был здесь каким-то республиканским министром и заведовал всеми деньгами, отпускаемыми на строительство по федеральным программам. Дом у дяди Руслана был трехэтажный. Большой. Окруженный высоким кирпичным забором, с улицы он казался маленьким - только одна крыша виднелась с проезжей части.
Однако это был хорошо продуманный оптический обман, так как архитектор точно рассчитал глубину, на которую он отнес строение в сад, подальше от отгороженной забором дороги. Таким образом, с улицы, из-за крон высоких плодовых деревьев, был виден только кусочек крыши...
- Мне нравится ваш дом, дядя Руслан, - сказала Айсет, когда, переодевшись, спустилась к накрытому на веранде столу.
А дяде понравилась ее подсмотренная в Лондоне манера одеваться - юбка поверх джинсов, зеленый платок хиджаб, накрученный вокруг головы и глухо закрывающий шею.
- Ты молишься, как положено? - спросил дядя.
- Я хожу в мечеть по праздникам, - уклончиво ответила Айсет.
- Молиться надо пять раз в день, - назидательно сказал дядя и, погладив воображаемую бороду, улыбнулся. - Я тебя помню совсем-совсем маленькой, когда ты родилась...
Дядя все и организовал.
На следующий день с утра за Тенгизом и за Ленкой заехала закрепленная за ними министерская "Волга". Айсет с двумя дядиными охранниками ехала в "мерседесе", оснащенном кондиционером.
До лагеря было минут сорок езды.
Дядя обо всем договорился, и в лагере их встретили, как самое высокое начальство из какого-нибудь Европарламента или международной комиссии по правам человека.
В лагере было пыльно, грязно и отвратительно пахло хлоркой, которой из опасения болезней засыпали помойки и общественные туалеты.
Айсет зашла в такой туалет и ужаснулась...
- Тенгиз, мы, пожалуй, начнем снимать с этих помоек и с туалетов, сказала она, в грустной задумчивости наблюдая за тем, как ее оператор распаковывает видавший виды, со всех боков обшарпанный "Бетакам"...
Она раскрыла на коленках свой ноутбук и принялась писать текст, который только что пришел ей на ум...
- Изображение и звук, которые принимают ваши телевизоры, не в силах передать тех запахов, которыми пропитаны каждый квадратный метр этой территории, территории, где уже четыре года живут люди, вынужденные покинуть свои дома и бежать сюда от войны...
Их группу сразу обступили женщины. На лицах женщин были нарисованы привычно-показные страдания. Айсет видела такие нарисованные страдания каждый раз, когда выходила из метро на Лестер-сквер или на Кромвель-роуд...
"Фуд, фуд, мани фор фуд..." - там, в Англии, ныли такие же женщины с нарисованными на лицах страданиями.
Только здесь они ныли не по-английски, а по-русски.
По-русски, потому что Айсет, в общем, чеченского не знала, как не знали по-чеченски ни Тенгиз, ни Ленка Пьянцух.
Женщины ныли хором.
Вперед они выставляли полуголых детишек. Детишки натужно и явно заученно кашляли, изображая запущенный бронхит. В школе они бы явно получили освобождение от занятий по физкультуре...
Айсет дала Тенгизу команду снимать.
Тенгиз дело знал и снимал на всякий случай - все и вся.
Потом из снятого можно будет навырезать и намонтировать то, что надо для эфира. Лишнего материала никогда не бывает - это правило Тенгиз знал хорошо.
Айсет совала микрофон то одной женщине, то другой, и все они заученно, плаксивыми голосами, говорили одно и то же - что продовольственная помощь поступает нерегулярно, что хлеб бывает не каждый день, что дети болеют, и что, самое главное, - их всех гонят отсюда назад, в Чечню, грозя совсем перестать снабжать и хлебом, и лекарствами. А в Чечне война... А руководство федералов лжет, что в Чечне им дадут мирно жить и строить дома... А дети болеют и четвертый год не ходят в школу... Дети кашляли и черными глазами глядели на Айсет, как, наверное, с земли наверх глядят на небо люди, когда им плохо...
И Айсет трижды пожалела о том, что не сообразила взять для этих детей хотя бы несколько килограммов шоколадных конфет.
Дядя договорился с руководством местного телевидения, что им с Тенгизом на пару часов дадут монтажную студию - посмотреть и поколдовать, что получается с репортажем. Тенгиз был доволен.
Их возили с почетом. Их кормили на убой. Их всячески ублажали.
И Айсет даже не была уверена, давал ли себе Тенгиз отчет в том, что ублажали его с Ленкой не потому, что они такие столичные штучки, а потому, что одним из хозяев республики был ее, Айсет, дядя!
Но Айсет помалкивала и. занималась делом.
И если Тенгиз был доволен результатами, то Айсет - наоборот. И чем дальше, тем в большее уныние она приходила. Все получалось, как сочинение на заданную тему. Руководство телеканала в лице замороженной Астрид желало антифедеральный репортаж о несчастных и гонимых чеченцах. Местные, в лице дяди, желали того же.
Тенгиз расстарался! И получился - румынский хор, фальшиво завывающий возле метро на Лестер-сквер... "Мани фор фуд, мани фор фуд!" Хористки могли вызывать разве что брезгливую жалость, но никак не искреннее сочувствие. Они не выглядели страдалицами, они выглядели побирушками, поскольку в их горе не было ни на йоту достоинства... Айсет вспомнила старинную чеченскую мудрость, которую любил повторять отец: "Портится мужчина - пропадает семья, портится женщина - гибнет народ"...
"Мой народ обречен..." - подумала Айсет и испугалась своей мысли.
Она просмотрела на монтажном мониторе получившийся материал и чуть не расплакалась. И вдруг затосковала по Джону и по его пабу на Доул-стрит. "Айсет ю ап, Ай пут ю даун", - припомнила она любимый каламбур Джона, когда тот обыгрывал ее имечко, напевая рефрен из своих любимых "Дайр Стрэйтс": "I set you up, I put you down" - Я тебя завожу, и я тебя кидаю...
А тут наоборот получается. Ты меня завел. И ты меня кинул... You set me up, you put me down... Джон! Джон, где ты? И с кем ты там?
Глава 3
Мое сердце - дожди и дороги,
Пыль, что овцы подняли в тревоге,
Тень деревьев, столбы межевые,
Виноградников лозы кривые,
Дым над крышами, ласковый воздух,
Лай собак, и зола на бороздах,
И стада, и покосы без края,
И ворон торопливая стая...
Тудор Аргези
Азиз Саадаев, курсант диверсионно-разведывательной школы Абвера АК-201 по кличке Кунак, лежал на траве и смотрел в голубое крымское небо. Он лежал предпоследним в шеренге. Рядом с ним лежали три кабардинца, два осетина, ингуш, земляк-чеченец - слева и еще терский казак - справа. Длинная тень от инструктора школы лейтенанта Рунге легла на животы курсантов, которые даже от этого интуитивно напряглись.
Лейтенант Рунге бегал по животам больнее всех остальных инструкторов школы. Он наступал на курсантов не всей стопой, а острием каблука, отчего на теле оставались кровоподтеки в виде полумесяца. Еще он любил перепрыгивать через одного или внезапно повернуть назад, наступая по второму разу на одних и тех же.
- Я должент узнайт, курсант, что ты кушальт zum Fruhstuck*?! - орал он, исполняя свои странные половецкие пляски на живых людях.
______________
* на завтрак (нем.)
Надо сказать, что в первые дни обучения курсанты плохо скрывали от него содержимое своих желудков и кишечников. Но потом привыкли, угадывали замысловатые танцевальные па лейтенанта и даже умудрялись тихонько переговариваться.
- Кьяйн талу*, - шепнул земляк слева по кличке Абрек, кивнув на длинноногого фрица.
______________
* чума (чечен.)
Но лейтенант Рунге не зря занимался подготовкой диверсантов и разведчиков.
- Говорильт по-русски! - заорал он, балансируя на двух осетинах. Говорильт все понимайт! Он заставил группу принять упор лежа и отжиматься на три счета. "Eins" - исходное положение, "Zwei" - полусогнутые руки, "Drei" опуститься на землю. Потом опять следовал "Zwei" и так далее. Лейтенант Рунге предпочитал цифру два. Выкрикнув ее с особым злорадством, он прохаживался между курсантами, насвистывая веселый мотивчик, пока их мышцы не начинали мелко дрожать. Но, дав им опуститься грудью на теплую траву, он тут же опять вспоминал свой любимый "Zwei" и с усмешкой наблюдал, как курсанты пытаются отлепиться от матушки-земли.
- Поднимайт задница! Свободен Кавказ ждать герой! Задница сидеть дома, любить комиссар! Бей жида-политрука, морда просит кирпича!
Последнюю фразу Рунге больше всего любил выкрикивать, в ней одной он почти избавился от акцента.
Хватило семи-восьми затяжных отжиманий, чтобы вся группа ложилась на траву, не обращая внимания на счет. Только один Азиз продолжал четко выполнять команды.
- Кунак - есть герой, джигит!
Странное дело! Азиз, сгибая руки, просто защелкивал какой-то суставный замок и мог оставаться в таком неудобном положении бесконечно долго, в то время как остальные просто тянули жилы. Жаль, что только в этом упражнении он был недосягаем для остальных курсантов.
И ты печально смотришь вслед,
Когда я прохожу...
Михай Эминеску
Сто лет назад русский генерал Турчин решил, что чеченское селение Дойзал-юрт будет для него легкой добычей. И вправду, путь к нему лежал через плодородную долину, потом проходил ущельем по руслу реки. А там каменными ступеньками в гору поднимались уже и сакли горцев. Не надо было русским солдатам карабкаться через горные перевалы, растягиваться цепочкой по горной тропе. Аул этот считался ставкой самого Давлет-Гирея, злее которого в тот год среди абреков и не было.
Шел русский отряд колонной, маршировал, как по Европе. Понятно, что абреки испугались, такой войны они не знали и не любили. Вошел отряд в пустой аул. Но пока жгли и раскатывали по камешкам нехитрые чеченские постройки, мышеловка захлопнулась. Сунулись назад - завал, за ним чеченцев видимо-невидимо. Попробовали дальше по ущелью, там и вовсе абреки сидят за каменным бруствером. А сверху по склону сбегают уже самые отчаянные горцы, почти на штыки прыгают. Как вырвались из окружения, сколько потеряли русских мужиков, о том победный рапорт генерала Турчина о взятии неприступного аула Дойзал-юрта умалчивал. Но старики-горцы говорили, что все ущелье было усеяно костьми незахороненных урусов, а по берегу реки и сейчас можно встретить солдатские косточки.
Советской власти тоже понравилась плодородная долина, роскошные выпасы, чистая речка. В тридцатые годы здесь построили конезавод. Жителей окрестных аулов, в том числе Дойзал-юрта, самого большого в округе, привлекали к работе, справедливо полагая, что для настоящего горца конь - роднее собственной жены. Первый директор конезавода, бывший питерский рабочий, объездил все аулы, долго говорил перед молчащими мохнатыми шапками об общинных традициях горцев, о любви джигитов к лошадям. Чеченцы ему поверили, даже полюбили по-своему. Но в тридцать седьмом он уехал на какой-то слет конезаводчиков в Ростов и назад уже не вернулся.
Новый директор резко перестроил всю работу. Конезавод отказался от местных горских пород лошадей, за которые так ратовал прежний директор, а стал разводить политически правильную буденновскую. Местные жители стали уходить с завода. Директор сигнализировал, и сверху дали указание усилить агитацию среди горцев, особенно среди чеченской молодежи. Так в ауле Дойзал-юрт появилась Мария Хуторная, освобожденный секретарь комсомольской организации конезавода имени Семена Михайловича Буденного.
Трудно сказать, насколько эффективной была ее работа, потому что началась война, и молодые рабочие конезавода были мобилизованы. Но свой личный кадровый вопрос она решила очень успешно - вышла замуж за Азиза Саадаева, передовика производства на конезаводе, молодого зажиточного чеченца из старинного рода.
Родня Саадаева сначала была категорически против этой свадьбы, но потом выяснилось, под большим секретом, что прабабка Марии была чеченкой из еще более старинного рода, чем Саадаевы, а ее прапрадед даже совершил паломничество в Мекку. Говорят, что Мария Хуторная даже ездила на ту сторону Терека в свою родную станицу, чтобы привести какие-то записки русского офицера, который довольно точно записал всю эту историю. Хотя вряд ли в этом была необходимость, так как кровная память у чеченцев точнее всяких литературных записок.
Была богатая чеченская свадьба, за что Маша получила выговор по комсомольской линии, правда, без занесения, потому что райком комсомола в последний момент решил, что такие формы агитации среди чеченцев тоже "имеют место быть". Но через два месяца Азиз Саадаев с первой партией дойзал-юртовцев ушел на фронт. Секретарю же комсомольской организации Марии Саадаевой предстояло решать кадровую политику уже в условиях военного времени.
Потому в этот летний день она сидела во дворе дома Мидаевых и разговаривала с молодой чеченской девушкой Айшат.
- Айшат, поверь мне, я тоже уважаю традиции и обычаи чеченского народа, - говорила статная белокурая красавица Мария, похожая на сказочную богатырку Синеглазку. - Но сейчас, когда на нашу Родину напал сильный и коварный враг, мы должны забыть... на время эти красивые древние законы. Сейчас у нас один закон, одна цель - победить фашистскую гадину, а потом уж мы разберемся...
Мария смотрела на Айшат, а та сидела, опустив глаза, чуть скосив их в сторону, будто ожидала окрика сзади.
- Ты пойми, подруга моя, - продолжала комсомольская богиня, - сейчас каждая пара рабочих рук на счету. Скоро на конезаводе не останется ни одного мужчины, даже старого конюха Сайда заберут на фронт. Ведь враг уже подходит к Кавказу. Это ты должна понимать! А фронту нужны наши кони. Вчера вот на заводе зачитывали письмо бойца из красной казачьей дивизии. Он пишет, что конь буденновской породы спас его от смерти и вынес из-под огня, когда их контратаковали немецкие танки. Даже само имя Семена Михайловича, которое носит лошадиная порода, вдохновляет красных джигитов на подвиги... Что ты молчишь, Айшат? Ты слушаешь меня?
- Слушаю, - послышался певучий голосок.
Саадаева тяжело вздохнула. Надо было захватить с собой письмо красного казака. Может быть, подействовало бы сильнее? Хорошо бы еще написал с фронта чеченец-земляк с благодарностью за хорошего скакуна. Своему бы они поверили. Надо попросить мужа Азиза, хотя он пулеметчик. Но тут же Мария поймала себя на мысли, что не смогла бы просить мужа о такой... Она чуть не подумала: "...глупости".
- Айшат, а тебе пишет Салман с фронта?
В глазах Айшат впервые с начала разговора вспыхнул радостный огонек.
- Да. Он пишет, что каждый свой ночной набег на врага он посвящает мне. А в последнем письме он прислал мне в письме зезаг...
- Цветок? Засушенный?
- Нет. Сейчас я тебе его покажу.
Айшат порывисто вскочила и юркнула проворно в дверь сакли. Оттуда раздалось ворчание ее матери и чеченские ругательства.
Маша улыбнулась. И вправду, шайтан-девка. Такая шустрая деваха была бы очень полезна на заводе. Да она бы давно ее уговорила, если бы чеченские девушки что-нибудь могли бы сами решать. А так их разговор был совершенно пустым, вроде галочки о проведенном формально мероприятии.
Девушка также быстро вынырнула из сакли, что-то держа в руках.
- Вот, посмотри...
Саадаева взяла небольшой кусок черной бархатистой материи с вышитым на нем желтым цветком.
- Что это?
- Салман написал, что срезал с шапки убитого им немца. Такие цветы носят на одежде специальные солдаты, которые умеют воевать в горах.
Девушки склонились над цветком, словно пытались разглядеть что-то на его черном фоне. Что там происходит? Близко ли враг? Что будет с родными им людьми?
- Ты понимаешь, Айшат, что это значит? - прервала молчание Маша. - А это значит, что немцы собираются наступать на Кавказ. У них есть такие специальные войска, которые обучены воевать в горах. Они хотят прийти сюда. Теперь ты понимаешь, почему я пришла к тебе? Понимаешь, какое наступает время?.. Ладно, что еще пишет Салман?
- А еще он мне пишет очень красиво о том...
Девушка внезапно замолчала, увидав что-то или кого-то за невысоким каменным забором. Саадаева проследила за ее взглядом и узнала ковылявшего мимо Дуту Эдиева.
Дута был ровесником Салмана Бейбулатова, но на фронт его не брали из-за увечья ноги. Когда-то местные чеченские мальчишки, лазая по горам, забрались на одинокий утес. Он возвышался над деревьями, росшими на берегу речки Актай, только одна высокая ива была вровень с ним. Вот тогда-то, стоя на утесе, кто-то и сказал, что здорово было бы допрыгнуть до макушки ивы и опуститься на ней до самой земли. Сказал просто так и приумолк. Слишком высоко, а до дерева метра три, если не больше.
Но Салман и Дута посмотрели друг другу в глаза, совсем по-взрослому окинули серьезными взглядами не сошедшие со дня последней драки синяки. Под глазом у Дуты и на скуле у Салмана. Мальчишки поняли, что сейчас произойдет очередная потасовка между ними, только не за старый патрон или деревянную шашку, а за первый прыжок. Тогда Азиз, тот самый будущий муж Марии, предложил бросить жребий. Жребий выпал Салману.
Мальчик подошел к самому краю скалы, примерился, потом немного отступил. Но, взглянув на Дуту, скрестившего на груди руки, на его прищуренные глаза, Салман вдруг взвизгнул, подражая шакальему крику боевому кличу абреков, и, оттолкнувшись от утеса, прыгнул вперед. Мальчики услышали хлопок, когда Салман ударился грудью о гибкие ветки, и почувствовали его боль. Как обезьяна, их товарищ с ловкостью обреченного вцепился в верхушку. Ива не выдержала и стала крениться набок, но постепенно выправилась, видимо, поняв, что ноша не так тяжела, и стала разгибаться. Казалось, что она хочет стряхнуть с себя дерзкого мальчишку. Но Салман вцепился в дерево, как клещ. Удержался, но ему пришлось спускаться по веткам вниз самому.
Тогда Дута понял, что пришел его час, и сейчас он сможет обойти наконец своего извечного соперника и уже до конца своих дней не даст ему вырваться вперед. Надо только разбежаться и прыгнуть не так, как Салман, а сильно, отчаянно. Тогда ива согнется до земли. Даже не до земли, пускай. Он спрыгнет сам, а не будет трусливо сползать по веткам, как Салман.
Он тоже закричал по-шакальему, и в крике этом слышались уже торжество победителя. Мальчик словно пробежал по воздуху до верхушки ивы, послышался хлопок, хруст веток, и Дута вдруг полетел дальше совершенно свободно, сжимая в руке пучок веток. Мальчики ахнули, им показалось, что прошло очень много времени, когда они услышали стук упавшего на землю тела и отчаянный крик Дуты, немного успокоивший ребят: раз кричит, значит - живой!..
Так Дута Эдиев стал не просто вторым после Салмана Бейбулатова, но вообще последним среди мальчишек аула Дойзал-юрт. На изувеченной, кривой ноге он следовал за мальчишеской ватагой, как тень, издалека наблюдая за их шумными играми. Только верхом на коне он ни в чем им не уступал - ни им, ни самому Салману. Не уступал? Да они Дуте и его коню не годились даже на подстилку под седло. В седле Дута торжествовал, вся запрятанная до времени удаль вырывалась наружу. Нет, такого джигита давно не видели окрестные горы! Разве вспомнить Давлет-Гирея? Но когда это было!
Айшат он рассмотрел среди других девчонок аула первым. Гораздо раньше, чем Салман. Теперь он следил не за мальчишеской возней сверстников, а за гибкой фигуркой, перебегавшей с хворостом или кувшином по камням. Однажды, поскользнувшись на росистой траве и едва не уронив кувшин на землю, Айшат даже улыбнулась Дуте. Надежда заскочила юрким зверьком в его душу. Дута сжег в очаге деревянный костыль и решил, что будет с этого дня ходить без него. Ведь когда идешь по горам, ровной походки все равно не получится, а раз так - разве не все ли равно, хромой ты или нет. Это если ходить по горам...
Но так прыгать, как Салман Бейбулатов, он не мог. А Салман уже прыгнул... Дута видел, как Айшат с Салманом уже шли рядом от реки. Он нес ее кувшин, и смех ее был подобен журчанию чистой струи. Дута видел, как соприкасается их одежда, и юркий зверек надежды выскочил из его души, наверное, навсегда.
И вот война... О! Он благодарен этой войне, которая поменяла все сразу, волшебным образом. Его соперник, молодой и красивый, первый жених в окрестных аулах, был отправлен на фронт. Теперь у Салмана только одна невеста - смерть, которая, может, уже приметила себе джигита в супружеское ложе. Теперь Дута - первый жених в родных горах, не только на коне, но и на своей кривой ноге. Как же тут не благодарить Аллаха за войну, за германскую армию, которая стоит уже на пороге Кавказа? К тому же была у Дуты еще тайна. Только - не его одного тайна...
- Что с тобой, Айшат? - спросила Маша Саадаева. - Что ты замолчала? А! Дута Эдиев. Так и что такого? Несчастный парень. Инвалид. Даже не может пойти на фронт, защищать свою Родину от врага. Звала его к нам на конезавод. Говорю, никто так не знает лошадей, как ты, а он только улыбается, щурится так недобро и ничего не отвечает. Ты, кажется, ему нравишься? Может, поговоришь с ним? Пусть идет к нам работать. Хотя вряд ли. Странный он. То на коне умчится в долину, скачет, как дикий, и орет во все горло, то уйдет в горы с мешком и не видно его неделями. Куда это он все уходит? Ты не знаешь?..
* * *
В бригаде помимо нее были оператор и администратор. Айсет - босс. Потому как в бригаде - журналист за главного. Однако с оператором могли быть проблемы. В прежней своей бригаде он был неформальным лидером. Его звали Тенгиз. Он был наполовину грузин, но по-грузински знал только "гамарджоба" да "диди дзудзуэби".
Тенгиз был коренным москвичом и являл собой ходячий пример нереализовавшейся грузинской амбициозности. Отец, которому Тенгиз был обязан своими именем и внешностью, растворился где-то в самых ранних детских воспоминаниях. Мама рассказывала, что он торговал в Москве американскими джинсами подпольного абхазского производства. Из университета, с журфака МГУ, Тенгиз вылетел с первого курса. Но от армии помогла отмазаться грузинская родня, едва признававшая его: мать Тенгиза не была расписана с Шалвой Гиевичем. Прибился к телевидению. Кое-как выучился на оператора. И везде, в любой бригаде, пытался руководить, генетически, по-грузински полагая, что женщина, пусть и дипломированный журналист, управлять процессом делания репортажа не может...
Живя в снятой дешевой однокомнатной квартирке, не имея машины и других атрибутов роскошной жизни, он ненавидел и презирал все человечество. У него не было и тени сомнения, в том, что на небесах была по отношению к нему совершена какая-то досадная канцелярская ошибка, в результате которой ему здесь, на земле, не досталось положенных по факту рождения машин, квартир и загородных домов...
Администратором - толстой, но очень проворной девахой Ленкой Пьянцух Тенгиз пытался помыкать, постоянно ее попрекая полнотой и общей корявостью фигуры, дескать, на ее месте должна была бы быть стройная фотомодель, призванная не только радовать эстетически, но и порою бесплатно, по служебной необходимости, расслаблять его напряженные чресла.
Ленка не обращала на него никакого внимания. Она добросовестно всюду бегала и повсюду поспевала - доставала билеты, заказывала гостиницы, дозванивалась до секретарей, договаривалась об интервью, ловила такси...
Тенгиза, разумеется, предупредили, кто такая Айсет и откуда она взялась. Поэтому он избавил ее от глупых сексуальных намеков, зато сразу сделал несколько предложений профессионального свойства.
- Они хотят репортажей по чеченской теме? - с ходу начал Тенгиз, едва их представили друг другу. - Я знаю, какой классный репортаж можно сделать, никуда не выезжая, здесь, в Москве... Едем в Бутово, там я знаю гаражи, которые чечены держат, снимем репортаж, как власти столицы не дают развернуться малому бизнесу, притесняют предпринимателей по национальному признаку. Не дают ребятам землю под новые гаражи и боксы...
Однако у Айсет хватило ума прежде, чем мчаться в Бутово и встречаться с тамошней авторемонтной мафией чеченского происхождения, поговорить на эту тему с отцом.
- Ни на кого там мэрия не давит, - сказал отец. - Я знаю, там Аслахан и Ахмет Гаджиевы автостоянки и гаражи держат. По конфликт там у них не с мэрией, а с долгопрудненскими и с солнцевскими. Все хотят новый кусок территории за МКА-Дом... Солнцевские надумали там гипермаркет построить, долгопрудненские - торговую базу, пиленым лесом и сборными дачными домиками торговать... За теми и за другими силовые ведомства, только разные... Не получится у тебя с репортажем. Только репутацию себе подмочишь...
Тему для первого репортажа подбросила Астрид.
- Поезжайте в Ингушетию, - сказала она, попутно не забыв приклеить улыбку, - снимите серию репортажей о положении беженцев, как их вынуждают вернуться в Чечню, как угрожают лишить пенсий и пособий, как не дают продовольственной помощи, принуждая покидать лагеря, в общем, на месте разберетесь, сообразите, что к чему...
Айсет было разволновалась, справится ли? Позвонила отцу.
- Ты ничего не бойся, дочка, - сказал отец, - тебя встретят наши родственники, и все будет хорошо...
В Назрани Айсет воочию убедилась во всемогуществе понятия "родственники".
Их встретили в аэропорту, подогнав машины к самому трапу самолета. Саму Айсет повезли в головном "мерседесе", а Тенгиза с Ленкой Пьянцух посадили в белую "Волгу". Назранская милиция по всему маршруту движения становилась "смирно" и отдавала им честь.
Тенгиза с Ленкой поселили в лучшей гостинице города, без церемоний, предварительно вытряхнув из номеров "люкс" каких-то не шибко важных иностранцев. Айсет же сразу отвезли в дом к двоюродному дяде Руслану, про существование которого она узнала от отца только перед самым вылетом из Москвы.
Дядя Руслан был здесь каким-то республиканским министром и заведовал всеми деньгами, отпускаемыми на строительство по федеральным программам. Дом у дяди Руслана был трехэтажный. Большой. Окруженный высоким кирпичным забором, с улицы он казался маленьким - только одна крыша виднелась с проезжей части.
Однако это был хорошо продуманный оптический обман, так как архитектор точно рассчитал глубину, на которую он отнес строение в сад, подальше от отгороженной забором дороги. Таким образом, с улицы, из-за крон высоких плодовых деревьев, был виден только кусочек крыши...
- Мне нравится ваш дом, дядя Руслан, - сказала Айсет, когда, переодевшись, спустилась к накрытому на веранде столу.
А дяде понравилась ее подсмотренная в Лондоне манера одеваться - юбка поверх джинсов, зеленый платок хиджаб, накрученный вокруг головы и глухо закрывающий шею.
- Ты молишься, как положено? - спросил дядя.
- Я хожу в мечеть по праздникам, - уклончиво ответила Айсет.
- Молиться надо пять раз в день, - назидательно сказал дядя и, погладив воображаемую бороду, улыбнулся. - Я тебя помню совсем-совсем маленькой, когда ты родилась...
Дядя все и организовал.
На следующий день с утра за Тенгизом и за Ленкой заехала закрепленная за ними министерская "Волга". Айсет с двумя дядиными охранниками ехала в "мерседесе", оснащенном кондиционером.
До лагеря было минут сорок езды.
Дядя обо всем договорился, и в лагере их встретили, как самое высокое начальство из какого-нибудь Европарламента или международной комиссии по правам человека.
В лагере было пыльно, грязно и отвратительно пахло хлоркой, которой из опасения болезней засыпали помойки и общественные туалеты.
Айсет зашла в такой туалет и ужаснулась...
- Тенгиз, мы, пожалуй, начнем снимать с этих помоек и с туалетов, сказала она, в грустной задумчивости наблюдая за тем, как ее оператор распаковывает видавший виды, со всех боков обшарпанный "Бетакам"...
Она раскрыла на коленках свой ноутбук и принялась писать текст, который только что пришел ей на ум...
- Изображение и звук, которые принимают ваши телевизоры, не в силах передать тех запахов, которыми пропитаны каждый квадратный метр этой территории, территории, где уже четыре года живут люди, вынужденные покинуть свои дома и бежать сюда от войны...
Их группу сразу обступили женщины. На лицах женщин были нарисованы привычно-показные страдания. Айсет видела такие нарисованные страдания каждый раз, когда выходила из метро на Лестер-сквер или на Кромвель-роуд...
"Фуд, фуд, мани фор фуд..." - там, в Англии, ныли такие же женщины с нарисованными на лицах страданиями.
Только здесь они ныли не по-английски, а по-русски.
По-русски, потому что Айсет, в общем, чеченского не знала, как не знали по-чеченски ни Тенгиз, ни Ленка Пьянцух.
Женщины ныли хором.
Вперед они выставляли полуголых детишек. Детишки натужно и явно заученно кашляли, изображая запущенный бронхит. В школе они бы явно получили освобождение от занятий по физкультуре...
Айсет дала Тенгизу команду снимать.
Тенгиз дело знал и снимал на всякий случай - все и вся.
Потом из снятого можно будет навырезать и намонтировать то, что надо для эфира. Лишнего материала никогда не бывает - это правило Тенгиз знал хорошо.
Айсет совала микрофон то одной женщине, то другой, и все они заученно, плаксивыми голосами, говорили одно и то же - что продовольственная помощь поступает нерегулярно, что хлеб бывает не каждый день, что дети болеют, и что, самое главное, - их всех гонят отсюда назад, в Чечню, грозя совсем перестать снабжать и хлебом, и лекарствами. А в Чечне война... А руководство федералов лжет, что в Чечне им дадут мирно жить и строить дома... А дети болеют и четвертый год не ходят в школу... Дети кашляли и черными глазами глядели на Айсет, как, наверное, с земли наверх глядят на небо люди, когда им плохо...
И Айсет трижды пожалела о том, что не сообразила взять для этих детей хотя бы несколько килограммов шоколадных конфет.
Дядя договорился с руководством местного телевидения, что им с Тенгизом на пару часов дадут монтажную студию - посмотреть и поколдовать, что получается с репортажем. Тенгиз был доволен.
Их возили с почетом. Их кормили на убой. Их всячески ублажали.
И Айсет даже не была уверена, давал ли себе Тенгиз отчет в том, что ублажали его с Ленкой не потому, что они такие столичные штучки, а потому, что одним из хозяев республики был ее, Айсет, дядя!
Но Айсет помалкивала и. занималась делом.
И если Тенгиз был доволен результатами, то Айсет - наоборот. И чем дальше, тем в большее уныние она приходила. Все получалось, как сочинение на заданную тему. Руководство телеканала в лице замороженной Астрид желало антифедеральный репортаж о несчастных и гонимых чеченцах. Местные, в лице дяди, желали того же.
Тенгиз расстарался! И получился - румынский хор, фальшиво завывающий возле метро на Лестер-сквер... "Мани фор фуд, мани фор фуд!" Хористки могли вызывать разве что брезгливую жалость, но никак не искреннее сочувствие. Они не выглядели страдалицами, они выглядели побирушками, поскольку в их горе не было ни на йоту достоинства... Айсет вспомнила старинную чеченскую мудрость, которую любил повторять отец: "Портится мужчина - пропадает семья, портится женщина - гибнет народ"...
"Мой народ обречен..." - подумала Айсет и испугалась своей мысли.
Она просмотрела на монтажном мониторе получившийся материал и чуть не расплакалась. И вдруг затосковала по Джону и по его пабу на Доул-стрит. "Айсет ю ап, Ай пут ю даун", - припомнила она любимый каламбур Джона, когда тот обыгрывал ее имечко, напевая рефрен из своих любимых "Дайр Стрэйтс": "I set you up, I put you down" - Я тебя завожу, и я тебя кидаю...
А тут наоборот получается. Ты меня завел. И ты меня кинул... You set me up, you put me down... Джон! Джон, где ты? И с кем ты там?
Глава 3
Мое сердце - дожди и дороги,
Пыль, что овцы подняли в тревоге,
Тень деревьев, столбы межевые,
Виноградников лозы кривые,
Дым над крышами, ласковый воздух,
Лай собак, и зола на бороздах,
И стада, и покосы без края,
И ворон торопливая стая...
Тудор Аргези
Азиз Саадаев, курсант диверсионно-разведывательной школы Абвера АК-201 по кличке Кунак, лежал на траве и смотрел в голубое крымское небо. Он лежал предпоследним в шеренге. Рядом с ним лежали три кабардинца, два осетина, ингуш, земляк-чеченец - слева и еще терский казак - справа. Длинная тень от инструктора школы лейтенанта Рунге легла на животы курсантов, которые даже от этого интуитивно напряглись.
Лейтенант Рунге бегал по животам больнее всех остальных инструкторов школы. Он наступал на курсантов не всей стопой, а острием каблука, отчего на теле оставались кровоподтеки в виде полумесяца. Еще он любил перепрыгивать через одного или внезапно повернуть назад, наступая по второму разу на одних и тех же.
- Я должент узнайт, курсант, что ты кушальт zum Fruhstuck*?! - орал он, исполняя свои странные половецкие пляски на живых людях.
______________
* на завтрак (нем.)
Надо сказать, что в первые дни обучения курсанты плохо скрывали от него содержимое своих желудков и кишечников. Но потом привыкли, угадывали замысловатые танцевальные па лейтенанта и даже умудрялись тихонько переговариваться.
- Кьяйн талу*, - шепнул земляк слева по кличке Абрек, кивнув на длинноногого фрица.
______________
* чума (чечен.)
Но лейтенант Рунге не зря занимался подготовкой диверсантов и разведчиков.
- Говорильт по-русски! - заорал он, балансируя на двух осетинах. Говорильт все понимайт! Он заставил группу принять упор лежа и отжиматься на три счета. "Eins" - исходное положение, "Zwei" - полусогнутые руки, "Drei" опуститься на землю. Потом опять следовал "Zwei" и так далее. Лейтенант Рунге предпочитал цифру два. Выкрикнув ее с особым злорадством, он прохаживался между курсантами, насвистывая веселый мотивчик, пока их мышцы не начинали мелко дрожать. Но, дав им опуститься грудью на теплую траву, он тут же опять вспоминал свой любимый "Zwei" и с усмешкой наблюдал, как курсанты пытаются отлепиться от матушки-земли.
- Поднимайт задница! Свободен Кавказ ждать герой! Задница сидеть дома, любить комиссар! Бей жида-политрука, морда просит кирпича!
Последнюю фразу Рунге больше всего любил выкрикивать, в ней одной он почти избавился от акцента.
Хватило семи-восьми затяжных отжиманий, чтобы вся группа ложилась на траву, не обращая внимания на счет. Только один Азиз продолжал четко выполнять команды.
- Кунак - есть герой, джигит!
Странное дело! Азиз, сгибая руки, просто защелкивал какой-то суставный замок и мог оставаться в таком неудобном положении бесконечно долго, в то время как остальные просто тянули жилы. Жаль, что только в этом упражнении он был недосягаем для остальных курсантов.