Страница:
Тони Сазерленд славился нелицеприятной агрессивностью по отношению к звездам любого ранга, — но именно в этом и был особый шик его интервью, которые читали миллионы американцев.
И когда Факноумо, поглаживая свой оселедец, заявил Тане, что придется давать интервью страшиле Тони, она заранее принялась пить успокоительные таблетки.
Тони Сазерленд сразу принялся хамить. И на грани и за гранью фола, вызывая Татьяну на срыв эмоций… И когда он спросил ее, мол, сложно, не будучи по возрасту набоковской нимфеткой, — изображать на голливудском рынке нечто новенькое и свеженькое из России…
Таня тогда действительно взорвалась, ответила вызовом на вызов, по принципу: лучший способ защиты — это нападение. “А вам что, чужая слава глаза колет? Сами-то вы хоть что-нибудь полезное за свои — сколько вам, полтинник уже небось, — вы что-нибудь полезное за эти годы сделали? Только и знаете, что сплетничать, да с чужого успеха пенки снимать”. Как говорится, Остапа понесло. Она кидала свои обвинения, даже не глядя в лицо собеседника. А когда, наконец, подняла на него глаза, сразу замолчала, остановилась на полуслове — такая у Сазерленда была довольная мина. Хищник торжествовал победу: он добился именно того, чего хотел — вывел ее из равновесия, заставил жертву метаться из угла в угол, выбрасывать на ветер свою энергию. После чего ее, обессиленную, можно будет без труда придушить и при желании порвать на части. А она даже не помнила всего, что наговорила этому шакалу во время своего страстного монолога. А вдруг сболтнула лишку? Однако даже если это было так, в печать ничего не попало: ни одна реплика взволнованной актрисы. Не было даже упоминания о нелицеприятном инциденте. Читатель мог быть уверен, что Татьяна и Тони расстались лучшими друзьями и теперь регулярно будут слать друг другу на день рождения открытки с дежурным текстом: “Поздравляю с Днем Варенья! Желаю счастья в личной жизни”. И благодарить за такой хеппи-энд Татьяне следовало своего пресс-секретаря, смешного и нелепого Факноумо, ставившего журналистам жесткое условие: перед публикацией материалы присылаются и могут быть им, Факноумо, отредактированы. И даже прославленный Сазерленд не сумел избежать этой цензуры.
Именно тогда Дэн и выдал свою заготовку, которая прозвучала как Танин экспромт.
Таня ответила, что ей нет необходимости изображать набоковскую нимфетку, так как она — Таня Ларина-Розен — представляет собой новый — оригинальный тип женщины, женщины-парфетки, что от французского слова ПАРФЭ — то есть перфектной — совершенной во всех отношениях…
Таня даже написала открывшему в изумлении рот журналисту на оборотной стороне своей визитки: “Une nymphette — une parfette”.
Потом… потом, торжествуя победу, Таня с Дэном решили, что они, как говорится в России, страшилу Тони попросту умыли.
Умыли они Тони Сазерленда.
И умыли не только его, но и всю голливудскую пресс-тусовку.
А за Танечкой так и зацепилось это… парфетка. Совершенная во всех отношениях.
И только один человек не считал Татьяну Ларину-Розен совершенной — ее сестра Лизка. Уже около года она одна тащила на себе весь дом, она кормила Танькиных пацанов завтраком, обедом и ужином, сидела у их постели, когда они болели скарлатиной — сначала заболел младший, а через неделю от него заразился и старший, она рассказывала им по вечерам сказки — про маму-кинозвезду, живущую далеко-далеко за семью морями, за семью горами, так далеко, что уже полгода не может даже на пару дней приехать навестить своих сыновей. И она, Лизка, покупала им солдатиков и мороженое на те деньги, что присылала ускакавшая за тридевять земель меньшая сестренка. Таня не скупилась, отправляла в Сан-Франциско добрую половину своих гонораров. Хотя у самой все чаще возникало чувство, что она от них, от самых близких, самых дорогих для сердца людей, вроде как откупается. И, главное, она знала, что точно такое же чувство испытывает Лизка.
Сестры регулярно созванивались, и голос Лизаветы звучал сухо и неприветливо. Хоть она и не укоряла в открытую, но Татьяна чувствовала: Лизавета затаилась, но внутри вся кипит и вот-вот сорвется. Предчувствие не обмануло.
— Татьяна, мне надо с тобой серьезно поговорить, — Таня представила свою собеседницу. Там, на другом конце провода, стоит с телефонной трубкой в руке пятидесятилетняя женщина, еще не старуха, хотя даже те сорок пять, когда баба ягодка опять, уже позади. И каждый день зеркало напоминает ей: у тебя почти не осталось времени, спеши, завтра будет поздно. И жалость к сестре вытеснила то чувство досады, которое Татьяна испытала, услышав первые слова Лизаветы.
— Я догадываюсь, что ты хочешь мне сказать.
— Догадываешься? А может, ты лучше объяснишь мне, что происходит?
— Лизонька, ну потерпи еще чуточку, совсем немного. Скоро все это закончится, я обещаю, — Таня старалась говорить мягко и примирительно, взяв за пример Колина, чье спокойствие всегда успокаивающе действовало на собеседника. Но, как принято говорить, это был не тот случай. Лизку уже нельзя было остановить, столько обиды в ней накопилось, столько праведного гнева, который она решилась-таки обрушить на голову своей непутевой сестры.
— Я по горло сыта твоими обещаниями! Они только воздух сотрясают и больше ничего. Съемки давно закончены, а ты не выбрала даже пары дней, чтобы навестить сыновей! Ты вообще-то не забыла, что ты мать?!
“Эх, Лизка, Лизка, если бы ты только могла заглянуть ко мне в душу, если бы могла увидеть, какая там живет тоска и боль. Нет таких слов, что могли бы ее выразить”. Татьяна пыталась придумать, что бы сказать в свое оправдание, и никак не могла этого сделать. А сестрица не унималась.
— Ты знаешь, что я тебе скажу! Я тебе скажу, что никакая ты не мать. Не видывал свет еще таких матерей. Попрыгунья-стрекоза — лишь бы все порхать, голливудским прихвостням головы кружить! Сорокалетняя парфетка, кукушка, подбрасывающая своих детей! — в устах сестры термин “парфетка” прозвучал как оскорбление.
— Лиза, угомонись, давай поговорим по-человечески…
— По-человечески. Ну, давай, говори. Если тебе есть что сказать.
И Таня осознала, что не может ничего сказать, ровно ничегошеньки. Ну как, как объяснить ей, такой родной, близкой и вместе с тем такой далекой сестре, то, что не поддается объяснению. Рассказать ей про звездную жизнь? Про свору журналистов, дежурящих у подъезда? Про то, что борьба за “Оскар” ведется не только на съемочной площадке? Нет, если она начнет расписывать Лизке свою теперешнюю жизнь, это только подольет масла в огонь. Ведь именно она, Татьяна, в погоне за славой и успехом, обрекла свою старшую сестренку на скучную жизнь курицы-наседки при чужих птенцах. Хотя разве не сама Лизка позвонила тогда в Мунлайт-Пикчерз? Разве не она устроила Татьяне кинопробы и буквально силой заставила ее поехать в Голливуд? И она, Татьяна, не виновата, что все так обернулось: так хорошо для нее. Хорошо? Хорошо, да не во всем. Засыпать, вспоминая, как смеются твои дети. Думать о том, что они, наверное, уже подросли, изменились, и она этого не видит, только слышит вечерами их голос, идущий издалека по проводам. А теперь вот старший начал Лизку мамой звать… Теперь у него две мамы, а через какое-то время останется одна, та, которую он будет считать настоящей. И неужели это будет не она, не Татьяна?!
А Лизавета не унималась.
— Молчишь? Правильно молчишь. А хочешь услышать правду? Правда в том, что младший, твой младший, уже начал называть меня мамой. Меня!
У Тани больно защемило сердце. Так больно, что она невольно схватилась за грудь. За что с ней поступают так жестоко? Почему за счастье заниматься любимым делом, за то, что в этом деле к ней наконец-то пришел успех, почему за это надо платить такую страшную цену? И что ей теперь делать — бросить все, отказаться от последнего в жизни шанса?
— Лиза, остановись, что ты говоришь!
— Говорю, что есть! Я рада заменить твоим детям мать. Но я тоже женщина из плоти и крови. И я не монашка, чтобы раньше времени ставить на себе крест. Я не хочу и дальше думать о том, как бездарно уходят последние годы накануне беспросветной старости, уходят на то, чтобы быть сиделкой при детях вертихвостки-сестры, которая тем временем разводит шуры-муры с голливудскими красавчиками! Ты бы почитала, что о тебе пишут! Боже! Да я бы на твоем месте давно от стыда сгорела! И дети, они ведь тоже слышат, что другие об их маменьке говорят! Мало им папаши-уголовника, теперь еще и мама, прости господи, шлюха!
Лизка уже не говорила, она кричала. И, достигнув апогея, выкрикнув в трубку такое обидное, грубое слово, вдруг разрыдалась. А Татьяна сидела, пригвожденная к креслу, не находя слов. Сестра ее задела, и больно задела. И сильно обидела. Не тем, что пошла на поводу у глупых сплетен. Татьяна понимала, что многое Лизавета сказала сгоряча, что, поплакав, она раскается и извинится. Едва ли она и в самом деле до такой степени верит всей этой печатной белиберде. Просто для нее, женщины в последней стадии свежести, все эти россказни о чужих любовных похождениях как красная тряпка для быка. Потому она и злится. Но то, что она назвала Павла уголовником! Ее ослика-Пашку, с которым так не вяжутся предъявленные ему обвинения. Этого Татьяна не могла простить даже родной сестре. А если, чего доброго, она станет настраивать против него детей?!
— Лиза, не смей так отзываться о Паше! Ты же знаешь, что все доказательства его виновности не стоят и ломаного гроша!
На том конце провода раздавались всхлипывания. А потом прозвучало то самое, неизбежное “прости”.
— Прости, я не знаю, что на меня нашло. Я не хочу думать плохо ни о тебе, ни о Павле. Но так дальше продолжаться не может, поймешь ты наконец?!
И тут Татьяну осенило. Решение возникло в мозгу, как яркая вспышка. И оно оказалось простым, как дважды два. “Все гениальное просто, не просто, а очень просто! И почему я до сих пор этого не сделала?”. Сжав двумя руками телефонную трубку, Татьяна прокричала:
— Лизка, я все поняла! И у меня есть план, мистер Фикс! Хватит лить слезы — через неделю мы снова будем все вместе!
Татьяна купила в Лос-Анджелесе дом.
Базироваться далее в Сан-Франциско не представлялось более возможным. Американская киноактриса по статусу и определению своему должна жить в Голливуде. В Лос-Анджелесе.
Мальчишки восприняли переезд как некое ковбойское приключение, и жизнь Татьяны снова наполнилась визгами, криками, вечными разборками между братьями, в которых ей — их матери — надлежало быть теперь ежедневным справедливым судьей… Судьей перманентного действия. Теперь дом ее снова стал настоящим домом. И когда случалось, что дети вдруг затихали, ей, как и положено настоящей матери, становилось тревожно, потому как ей было необходимо знать — а где старший? А где младший? А что вы там делаете? А где вы попрятались? Ау! А не затеяли ли вы какой-нибудь опасной шкоды? Не лопаете ли вы аспирин, играя в голодающих полярников?
И как она могла почти целый год обходиться без этих визгов, без этих вечных разборок — кому первому полезать в машину, кто будет первым давить на кнопки плей-стэйшн, кто будет первый идти в ванну и так далее, и тому подобное…
И Таня снова впадала в задумчивость. Кто она? Женщина и мать? Или она — голливудская актриса со всеми вытекающими?
И снова теснили грудь воспоминания о счастливых деньках в их доме в Колорадо. В Колорадо, где они были все вместе и где у детей был отец, а у нее — ее ослик-Пашка…
Колину она позвонила по совсем неожиданному поводу.
Из “Юнайтед Артистс” она получила уведомление, что в связи с выходом в продажу нового альбома песен Григория Орловского под названием “Дым твоего опиума”, госпоже Розен причитается некая сумма.
И каково было ее изумление, когда она узнала, что за тот диск, над которым они с Григорием работали почти три месяца, ей достанется всего шестьсот долларов, по расценкам девочки на подголосках, что в конце рефрена поет свое “упи-упи-ду”…
Она позвонила Колину, чтобы тот помог своими адвокатами, дабы разобраться с дикой несправедливостью.
— А у тебя самой-то копия контракта с “Ю.А.” есть дома? — прежде всего поинтересовался Колин.
И когда выяснилось, что все документы были у Григория, которому Таня бесконечно доверяла, Колин сказал, не скрывая раздражения. — Ты постарайся забыть и о Грише, и о твоей работе с “Юнайтед Артистс”, мне не жалко, если мои адвокаты, специалисты по авторскому праву, пороются в этом деле, но я, априори знаю, что такая солидная компания как “Ю.А.” Вряд ли станет мухлевать с такими суммами, судя по всему, контракт, который ты подписала с руки ныне почившего в бозе Григория, был составлен в его пользу. Так что, забудь и наплюй!
Однако несмотря на горечь стыдного сознания, что тебя обманули, разговор этот с Колином получился неожиданно приятным и имел мажорное окончание, которое подсластило полынный привкус горечи и стыда.
— Какие планы на послезавтра? — спросил Колин.
— Послезавтра? — переспросила Татьяна. — Послезавтра ничего, никаких планов.
— Тогда поезжай в банк за своими брильянтами и готовься: будешь моей парой на балу у губернатора.
— Где-где? — переспросила Татьяна.
— На ежегодном балу у губернатора штата Калифорния, — медленно и раздельно произнес в трубку Колин Фитцсиммонс.
— Хорошо, я очень рада, хоть это так неожиданно, — сказала Таня в растерянности.
Колин не соврал, когда сказал Татьяне, что идея пригласить ее стала такой же неожиданностью и для него самого.
После второго своего развода с кинозвездой Мелани Д’Аршбоу Колин посещал великосветские рауты, сопровождаемый разными спутницами. Но этикет Голливуда предполагал в каждом таком выборе некий потаенный смысл, который потом тут же на следующее утро выливался в виде метровых заголовков лос-анджелесских газет.
“Новая подружка режиссера Фитцсиммонса? Она получит главную роль в новом фильме?”
Или: “Новая невеста, которая взамен своих прелестей получит миллионы Колина Фитцсиммонса? ”
Именно поэтому Колин частенько приходил на подобные мероприятия с Алабамой Джонс. Про нее — про веснушчатую маленькую девчушку — подобных сплетен никто не распускал.
Но вот пригласить на бал к губернатору Таню Розен!
Сам Колин был занесен в число приглашенных еще полгода тому назад. А пригласить в качестве дамы Таню, идея пришла именно веснушчатой Алабаме. И именно после длинного, в милю, интервью на целых десять разворотов в “Лос-Анджелес Тайме”, где Таня “умыла” Тони Сазерленда своей “парфеткой”…
Колин Фитцсиммонс будет на балу с перфектной женщиной.
В русской литературе был такой штамп — женщина, приятная во всех отношениях. Теперь именно Татьяне предстояло ввести новое понятие о женщине — во всех отношениях совершенной. Она и поет. Она и танцует. Она и умна. Она и музыкальна. Она и красива. Она — просто прекрасна.
Именно так и рождаются “Оскары” — сказал на это Эд Факноумо.
Он и слово-то это — “Оскар” — тоже произносил, смешно шепелявя — “Ошкар”.
Да, именно так и делаются “Оскары”, подтвердила Алабама, которая специально приехала, дабы поглядеть, проверить, как Татьяна приготовилась к балу.
Поглядеть, да и проинструктировать — о чем и с кем говорить.
“Оскары” делаются не столько на съемочной площадке, Таня, сколько в голливудских кулуарах, дорогая моя, и бал у губернатора как раз то место, где решаются многие подобные дела, а твое паблисити — что-то вроде разведки боем, что-то вроде подготовки предполья перед тем, как будет принято окончательное решение…
Когда верный Лоусон начал зачитывать список приглашенных, Таня кивками головы отметила и Петти, и Макмиллана, и Гейла Блитса… Все они — добропорядочные калифорнийцы, верные дети своего штата!
Но когда Лоусон дошел по списку до фамилии кинорежиссера Фитцсиммонса и прочитал, что сопровождать его будет русская киноактриса Таня Розен, госпожа Бетриббс насторожилась и сказала тихо:
— Мы не будем на балу у губернатора, Лоусон, у нас годовщина…
— Но, госпожа, годовщина смерти лорда Морвена двадцатого, а бал шестнадцатого…
— Мы не будем на балу, у нас годовщина, — сухо повторила Татьяна и жестом показала Лоусону, что он свободен.
Дубойс — Делох
И когда Факноумо, поглаживая свой оселедец, заявил Тане, что придется давать интервью страшиле Тони, она заранее принялась пить успокоительные таблетки.
Тони Сазерленд сразу принялся хамить. И на грани и за гранью фола, вызывая Татьяну на срыв эмоций… И когда он спросил ее, мол, сложно, не будучи по возрасту набоковской нимфеткой, — изображать на голливудском рынке нечто новенькое и свеженькое из России…
Таня тогда действительно взорвалась, ответила вызовом на вызов, по принципу: лучший способ защиты — это нападение. “А вам что, чужая слава глаза колет? Сами-то вы хоть что-нибудь полезное за свои — сколько вам, полтинник уже небось, — вы что-нибудь полезное за эти годы сделали? Только и знаете, что сплетничать, да с чужого успеха пенки снимать”. Как говорится, Остапа понесло. Она кидала свои обвинения, даже не глядя в лицо собеседника. А когда, наконец, подняла на него глаза, сразу замолчала, остановилась на полуслове — такая у Сазерленда была довольная мина. Хищник торжествовал победу: он добился именно того, чего хотел — вывел ее из равновесия, заставил жертву метаться из угла в угол, выбрасывать на ветер свою энергию. После чего ее, обессиленную, можно будет без труда придушить и при желании порвать на части. А она даже не помнила всего, что наговорила этому шакалу во время своего страстного монолога. А вдруг сболтнула лишку? Однако даже если это было так, в печать ничего не попало: ни одна реплика взволнованной актрисы. Не было даже упоминания о нелицеприятном инциденте. Читатель мог быть уверен, что Татьяна и Тони расстались лучшими друзьями и теперь регулярно будут слать друг другу на день рождения открытки с дежурным текстом: “Поздравляю с Днем Варенья! Желаю счастья в личной жизни”. И благодарить за такой хеппи-энд Татьяне следовало своего пресс-секретаря, смешного и нелепого Факноумо, ставившего журналистам жесткое условие: перед публикацией материалы присылаются и могут быть им, Факноумо, отредактированы. И даже прославленный Сазерленд не сумел избежать этой цензуры.
Именно тогда Дэн и выдал свою заготовку, которая прозвучала как Танин экспромт.
Таня ответила, что ей нет необходимости изображать набоковскую нимфетку, так как она — Таня Ларина-Розен — представляет собой новый — оригинальный тип женщины, женщины-парфетки, что от французского слова ПАРФЭ — то есть перфектной — совершенной во всех отношениях…
Таня даже написала открывшему в изумлении рот журналисту на оборотной стороне своей визитки: “Une nymphette — une parfette”.
Потом… потом, торжествуя победу, Таня с Дэном решили, что они, как говорится в России, страшилу Тони попросту умыли.
Умыли они Тони Сазерленда.
И умыли не только его, но и всю голливудскую пресс-тусовку.
А за Танечкой так и зацепилось это… парфетка. Совершенная во всех отношениях.
И только один человек не считал Татьяну Ларину-Розен совершенной — ее сестра Лизка. Уже около года она одна тащила на себе весь дом, она кормила Танькиных пацанов завтраком, обедом и ужином, сидела у их постели, когда они болели скарлатиной — сначала заболел младший, а через неделю от него заразился и старший, она рассказывала им по вечерам сказки — про маму-кинозвезду, живущую далеко-далеко за семью морями, за семью горами, так далеко, что уже полгода не может даже на пару дней приехать навестить своих сыновей. И она, Лизка, покупала им солдатиков и мороженое на те деньги, что присылала ускакавшая за тридевять земель меньшая сестренка. Таня не скупилась, отправляла в Сан-Франциско добрую половину своих гонораров. Хотя у самой все чаще возникало чувство, что она от них, от самых близких, самых дорогих для сердца людей, вроде как откупается. И, главное, она знала, что точно такое же чувство испытывает Лизка.
Сестры регулярно созванивались, и голос Лизаветы звучал сухо и неприветливо. Хоть она и не укоряла в открытую, но Татьяна чувствовала: Лизавета затаилась, но внутри вся кипит и вот-вот сорвется. Предчувствие не обмануло.
— Татьяна, мне надо с тобой серьезно поговорить, — Таня представила свою собеседницу. Там, на другом конце провода, стоит с телефонной трубкой в руке пятидесятилетняя женщина, еще не старуха, хотя даже те сорок пять, когда баба ягодка опять, уже позади. И каждый день зеркало напоминает ей: у тебя почти не осталось времени, спеши, завтра будет поздно. И жалость к сестре вытеснила то чувство досады, которое Татьяна испытала, услышав первые слова Лизаветы.
— Я догадываюсь, что ты хочешь мне сказать.
— Догадываешься? А может, ты лучше объяснишь мне, что происходит?
— Лизонька, ну потерпи еще чуточку, совсем немного. Скоро все это закончится, я обещаю, — Таня старалась говорить мягко и примирительно, взяв за пример Колина, чье спокойствие всегда успокаивающе действовало на собеседника. Но, как принято говорить, это был не тот случай. Лизку уже нельзя было остановить, столько обиды в ней накопилось, столько праведного гнева, который она решилась-таки обрушить на голову своей непутевой сестры.
— Я по горло сыта твоими обещаниями! Они только воздух сотрясают и больше ничего. Съемки давно закончены, а ты не выбрала даже пары дней, чтобы навестить сыновей! Ты вообще-то не забыла, что ты мать?!
“Эх, Лизка, Лизка, если бы ты только могла заглянуть ко мне в душу, если бы могла увидеть, какая там живет тоска и боль. Нет таких слов, что могли бы ее выразить”. Татьяна пыталась придумать, что бы сказать в свое оправдание, и никак не могла этого сделать. А сестрица не унималась.
— Ты знаешь, что я тебе скажу! Я тебе скажу, что никакая ты не мать. Не видывал свет еще таких матерей. Попрыгунья-стрекоза — лишь бы все порхать, голливудским прихвостням головы кружить! Сорокалетняя парфетка, кукушка, подбрасывающая своих детей! — в устах сестры термин “парфетка” прозвучал как оскорбление.
— Лиза, угомонись, давай поговорим по-человечески…
— По-человечески. Ну, давай, говори. Если тебе есть что сказать.
И Таня осознала, что не может ничего сказать, ровно ничегошеньки. Ну как, как объяснить ей, такой родной, близкой и вместе с тем такой далекой сестре, то, что не поддается объяснению. Рассказать ей про звездную жизнь? Про свору журналистов, дежурящих у подъезда? Про то, что борьба за “Оскар” ведется не только на съемочной площадке? Нет, если она начнет расписывать Лизке свою теперешнюю жизнь, это только подольет масла в огонь. Ведь именно она, Татьяна, в погоне за славой и успехом, обрекла свою старшую сестренку на скучную жизнь курицы-наседки при чужих птенцах. Хотя разве не сама Лизка позвонила тогда в Мунлайт-Пикчерз? Разве не она устроила Татьяне кинопробы и буквально силой заставила ее поехать в Голливуд? И она, Татьяна, не виновата, что все так обернулось: так хорошо для нее. Хорошо? Хорошо, да не во всем. Засыпать, вспоминая, как смеются твои дети. Думать о том, что они, наверное, уже подросли, изменились, и она этого не видит, только слышит вечерами их голос, идущий издалека по проводам. А теперь вот старший начал Лизку мамой звать… Теперь у него две мамы, а через какое-то время останется одна, та, которую он будет считать настоящей. И неужели это будет не она, не Татьяна?!
А Лизавета не унималась.
— Молчишь? Правильно молчишь. А хочешь услышать правду? Правда в том, что младший, твой младший, уже начал называть меня мамой. Меня!
У Тани больно защемило сердце. Так больно, что она невольно схватилась за грудь. За что с ней поступают так жестоко? Почему за счастье заниматься любимым делом, за то, что в этом деле к ней наконец-то пришел успех, почему за это надо платить такую страшную цену? И что ей теперь делать — бросить все, отказаться от последнего в жизни шанса?
— Лиза, остановись, что ты говоришь!
— Говорю, что есть! Я рада заменить твоим детям мать. Но я тоже женщина из плоти и крови. И я не монашка, чтобы раньше времени ставить на себе крест. Я не хочу и дальше думать о том, как бездарно уходят последние годы накануне беспросветной старости, уходят на то, чтобы быть сиделкой при детях вертихвостки-сестры, которая тем временем разводит шуры-муры с голливудскими красавчиками! Ты бы почитала, что о тебе пишут! Боже! Да я бы на твоем месте давно от стыда сгорела! И дети, они ведь тоже слышат, что другие об их маменьке говорят! Мало им папаши-уголовника, теперь еще и мама, прости господи, шлюха!
Лизка уже не говорила, она кричала. И, достигнув апогея, выкрикнув в трубку такое обидное, грубое слово, вдруг разрыдалась. А Татьяна сидела, пригвожденная к креслу, не находя слов. Сестра ее задела, и больно задела. И сильно обидела. Не тем, что пошла на поводу у глупых сплетен. Татьяна понимала, что многое Лизавета сказала сгоряча, что, поплакав, она раскается и извинится. Едва ли она и в самом деле до такой степени верит всей этой печатной белиберде. Просто для нее, женщины в последней стадии свежести, все эти россказни о чужих любовных похождениях как красная тряпка для быка. Потому она и злится. Но то, что она назвала Павла уголовником! Ее ослика-Пашку, с которым так не вяжутся предъявленные ему обвинения. Этого Татьяна не могла простить даже родной сестре. А если, чего доброго, она станет настраивать против него детей?!
— Лиза, не смей так отзываться о Паше! Ты же знаешь, что все доказательства его виновности не стоят и ломаного гроша!
На том конце провода раздавались всхлипывания. А потом прозвучало то самое, неизбежное “прости”.
— Прости, я не знаю, что на меня нашло. Я не хочу думать плохо ни о тебе, ни о Павле. Но так дальше продолжаться не может, поймешь ты наконец?!
И тут Татьяну осенило. Решение возникло в мозгу, как яркая вспышка. И оно оказалось простым, как дважды два. “Все гениальное просто, не просто, а очень просто! И почему я до сих пор этого не сделала?”. Сжав двумя руками телефонную трубку, Татьяна прокричала:
— Лизка, я все поняла! И у меня есть план, мистер Фикс! Хватит лить слезы — через неделю мы снова будем все вместе!
Татьяна купила в Лос-Анджелесе дом.
Базироваться далее в Сан-Франциско не представлялось более возможным. Американская киноактриса по статусу и определению своему должна жить в Голливуде. В Лос-Анджелесе.
Мальчишки восприняли переезд как некое ковбойское приключение, и жизнь Татьяны снова наполнилась визгами, криками, вечными разборками между братьями, в которых ей — их матери — надлежало быть теперь ежедневным справедливым судьей… Судьей перманентного действия. Теперь дом ее снова стал настоящим домом. И когда случалось, что дети вдруг затихали, ей, как и положено настоящей матери, становилось тревожно, потому как ей было необходимо знать — а где старший? А где младший? А что вы там делаете? А где вы попрятались? Ау! А не затеяли ли вы какой-нибудь опасной шкоды? Не лопаете ли вы аспирин, играя в голодающих полярников?
И как она могла почти целый год обходиться без этих визгов, без этих вечных разборок — кому первому полезать в машину, кто будет первым давить на кнопки плей-стэйшн, кто будет первый идти в ванну и так далее, и тому подобное…
И Таня снова впадала в задумчивость. Кто она? Женщина и мать? Или она — голливудская актриса со всеми вытекающими?
И снова теснили грудь воспоминания о счастливых деньках в их доме в Колорадо. В Колорадо, где они были все вместе и где у детей был отец, а у нее — ее ослик-Пашка…
Колину она позвонила по совсем неожиданному поводу.
Из “Юнайтед Артистс” она получила уведомление, что в связи с выходом в продажу нового альбома песен Григория Орловского под названием “Дым твоего опиума”, госпоже Розен причитается некая сумма.
И каково было ее изумление, когда она узнала, что за тот диск, над которым они с Григорием работали почти три месяца, ей достанется всего шестьсот долларов, по расценкам девочки на подголосках, что в конце рефрена поет свое “упи-упи-ду”…
Она позвонила Колину, чтобы тот помог своими адвокатами, дабы разобраться с дикой несправедливостью.
— А у тебя самой-то копия контракта с “Ю.А.” есть дома? — прежде всего поинтересовался Колин.
И когда выяснилось, что все документы были у Григория, которому Таня бесконечно доверяла, Колин сказал, не скрывая раздражения. — Ты постарайся забыть и о Грише, и о твоей работе с “Юнайтед Артистс”, мне не жалко, если мои адвокаты, специалисты по авторскому праву, пороются в этом деле, но я, априори знаю, что такая солидная компания как “Ю.А.” Вряд ли станет мухлевать с такими суммами, судя по всему, контракт, который ты подписала с руки ныне почившего в бозе Григория, был составлен в его пользу. Так что, забудь и наплюй!
Однако несмотря на горечь стыдного сознания, что тебя обманули, разговор этот с Колином получился неожиданно приятным и имел мажорное окончание, которое подсластило полынный привкус горечи и стыда.
— Какие планы на послезавтра? — спросил Колин.
— Послезавтра? — переспросила Татьяна. — Послезавтра ничего, никаких планов.
— Тогда поезжай в банк за своими брильянтами и готовься: будешь моей парой на балу у губернатора.
— Где-где? — переспросила Татьяна.
— На ежегодном балу у губернатора штата Калифорния, — медленно и раздельно произнес в трубку Колин Фитцсиммонс.
— Хорошо, я очень рада, хоть это так неожиданно, — сказала Таня в растерянности.
Колин не соврал, когда сказал Татьяне, что идея пригласить ее стала такой же неожиданностью и для него самого.
После второго своего развода с кинозвездой Мелани Д’Аршбоу Колин посещал великосветские рауты, сопровождаемый разными спутницами. Но этикет Голливуда предполагал в каждом таком выборе некий потаенный смысл, который потом тут же на следующее утро выливался в виде метровых заголовков лос-анджелесских газет.
“Новая подружка режиссера Фитцсиммонса? Она получит главную роль в новом фильме?”
Или: “Новая невеста, которая взамен своих прелестей получит миллионы Колина Фитцсиммонса? ”
Именно поэтому Колин частенько приходил на подобные мероприятия с Алабамой Джонс. Про нее — про веснушчатую маленькую девчушку — подобных сплетен никто не распускал.
Но вот пригласить на бал к губернатору Таню Розен!
Сам Колин был занесен в число приглашенных еще полгода тому назад. А пригласить в качестве дамы Таню, идея пришла именно веснушчатой Алабаме. И именно после длинного, в милю, интервью на целых десять разворотов в “Лос-Анджелес Тайме”, где Таня “умыла” Тони Сазерленда своей “парфеткой”…
Колин Фитцсиммонс будет на балу с перфектной женщиной.
В русской литературе был такой штамп — женщина, приятная во всех отношениях. Теперь именно Татьяне предстояло ввести новое понятие о женщине — во всех отношениях совершенной. Она и поет. Она и танцует. Она и умна. Она и музыкальна. Она и красива. Она — просто прекрасна.
Именно так и рождаются “Оскары” — сказал на это Эд Факноумо.
Он и слово-то это — “Оскар” — тоже произносил, смешно шепелявя — “Ошкар”.
Да, именно так и делаются “Оскары”, подтвердила Алабама, которая специально приехала, дабы поглядеть, проверить, как Татьяна приготовилась к балу.
Поглядеть, да и проинструктировать — о чем и с кем говорить.
“Оскары” делаются не столько на съемочной площадке, Таня, сколько в голливудских кулуарах, дорогая моя, и бал у губернатора как раз то место, где решаются многие подобные дела, а твое паблисити — что-то вроде разведки боем, что-то вроде подготовки предполья перед тем, как будет принято окончательное решение…
* * *
Госпожа Бетриббс-Тиранозавр Ордена иллюминатов — Таня Дарлинг — леди Морвен тоже должна была объявиться на балу у губернатора штата Калифорния. Там должно было собраться общество, чуть ли не на треть представленное ее единомышленниками и единоверцами.Когда верный Лоусон начал зачитывать список приглашенных, Таня кивками головы отметила и Петти, и Макмиллана, и Гейла Блитса… Все они — добропорядочные калифорнийцы, верные дети своего штата!
Но когда Лоусон дошел по списку до фамилии кинорежиссера Фитцсиммонса и прочитал, что сопровождать его будет русская киноактриса Таня Розен, госпожа Бетриббс насторожилась и сказала тихо:
— Мы не будем на балу у губернатора, Лоусон, у нас годовщина…
— Но, госпожа, годовщина смерти лорда Морвена двадцатого, а бал шестнадцатого…
— Мы не будем на балу, у нас годовщина, — сухо повторила Татьяна и жестом показала Лоусону, что он свободен.
Дубойс — Делох
Штат Вермонт. Дача “Солженицыно-2”
1997
Питер почему-то вдруг начал ощущать неуловимую связь со своим английским другом-профессором, связь, какая бывает разве что между родными братьями. И не просто родными братьями, но братьями-близнецами — двойняшками, которых даже советская армия, далекая от тонких метафизических парадигм, и та по своим внутренним правилам никогда не разлучала, а предоставляла им возможность служить в одном подразделении.
Питер не спал ночами.
Он думал о том, что говорил ему профессор Делох: о неразрывности связи двух полюсов — идеалистическом и материалистическом представлении о мирозданье, о слитности “инь” и “янь” в представлении философов древнего Востока, о неразрывной связи материального с “зафизическим” у древних греков, о вульгаризации философии современной западной цивилизацией, утратившей истинную гармонию знания, заключавшуюся в примирении противоположностей, сближении непримиримых полюсов, начала и конца, материи и идеи, слова и дела… Сперва Питер полагал, что Делох представляет собой верный пример сумасшедшего. Он, конечно, пользовался некоторыми находками спятившего старикана, как пользуются в ФБР и КГБ услугами экстрасенсов. Ведь допер же Делох своим умом, кто скрывался за убийством Фэрфакса!
Однако после того, как Питер сам побывал в сумасшедшем доме “Плейграунд”, ему стало казаться, что они с Делохом как два сообщающихся сосуда.
И теперь Питер уже не был настолько уверен, кто из них двоих сумасшедший.
Бессонными ночами Питеру казалось, что он думает дуэтом — вместе с Делохом, как два удаленных друг от друга компьютера, связанных одним модемом… И болезни мозга у них общие…
Сумасшествие.
А разве можно назвать здравыми мыслями о том, что Татьяна… та Татьяна, которую они с Делохом вместе и нашли, когда искали убийцу Фэрфакса, что она — леди Морвен, Таня Дарлинг, Таня Захаржевская — что-то вроде Вечного жида!
Делох порою просто бредил наяву, когда подобно пифии, закрыв глаза, в упоении собственными эзотерическими откровениями, начинал вещевать. Питер и половины не понимал из того, что скороговоркой говорил тогда Дубойс. Он как будто читал некую только ему видимую бегущую строку на небесах, где в небрежно раскрытой ангелами Книге Судеб сбрендившему с ума-разума профессору Делоху удавалось подглядеть некие секретные странички…
А ведь в них есть смысл! А ведь наличие строгой системной связи между явлениями есть в наличии!
Питеру становилось не по себе от этих мыслей.
Либо он и правда сходит с ума, либо они с Делохом стоят на грани чего-то очень и очень необъяснимо важного. Настолько важного, что их знание может обернуться некими изменениями для судеб всего человечества.
Питер лежал на холодной веранде и слушал дождь. Лежал и слушал себя.
Прислушивался к собственному сумасшествию. Вермонтский дождь барабанил по крыше. Было зябко под тонким шерстяным одеялом. Но Питер не вставал, чтобы включить обогреватель.
Он боялся.
Он боялся, что обогреватель засекут со спутника. Нет, он точно сбрендил! Какой еще спутник? Это настоящая паранойя. Как у любимого персонажа из сологубовского “Мелкого беса” — у Ардальона Борисовича Передонова, когда тот перед свадьбой пометил себя чернилами, дабы в церкви его не подменили…
Но отчего бы и не засечь его со спутника? Ведь тепловое излучение от обогревателя видно на инфракрасном экране?
Как Эрнесто Че Гевару в середине шестидесятых в боливийских джунглях поймали? Со спутника — по инфракрасному излучению от костра, возле которого грелись партизаны. Эту хрестоматийную операцию ЦРУ они еще на первом курсе спецпредметом проходили…
Питер все же встал и, прошлепав босыми ногами по холодным, влажным от ночного конденсата доскам, воткнул в розетку шнур обогревателя.
Открыл дверь веранды. Туман. Всю поляну перед дачей заволокло. Как будто облако спустилось с небес и решило переночевать на лужайке. А настанет утро — взлетит облачко и поплывет, себе дальше — в далекие страны.
Питер напялил на себя свитер и снова лег, натянув тонкое шерстяное одеяло на самую макушку.
Все же они с Делохом оба сумасшедшие. И еще не известно, кто из них сумасшедший в большей степени!
Марша Гринсдейл, она же леди Морвен, она же — Таня… Она позволила ему называть ее Таней…
Таня перевезла его в Вермонт, в эту почти сибирскую тайгу, которую за сходство с российским оригиналом так полюбил великий Нобелевский лауреат.
Татьяна и сама, конечно, оперативница и конспиратор, тянущая на девятый класс по десятибалльной шкале, принятой у них в ФБР, но так как дело с нынешним переходом на нелегальное положение было для них обоих вопросом жизни и смерти, место схрона, лежку выбирал сам Питер.
Зная все способы, по каким ФБР может разыскать пропавшего в США человека, Дубойс пошел по отработанной схеме, принятой и опробованной Министерством юстиции в комплексе мер по защите ценных свидетелей.
Они с Татьяной выискали по каталогу продаж недвижимости охотничье бунгало в самом медвежьем углу Соединенных Штатов.
А Георгу Делоху отныне было дано право звонить леди Морвен напрямую, минуя Лоусона.
Татьяна многому научилась у своего покойного муженька, и сведения по искусству конспиративной связи легли на благодатную почву, подготовленную еще первым этой почвы пахарем — Вадимом Ахметовичем. Татьяна вообще была способной ученицей, но что касалось любимых с детства шпионских предметов, то здесь она все хватала с лету, как чайки в Ницце, паря в потоке средиземноморского бриза, хватают на лету кусочки багета, бросаемого им глупыми американскими туристами.
У иллюминатов не было системы связи вроде той, что в России называли “кремлевской вертушкой”. Но Таня дала Делоху такой номер телефона, который никто не прослушивал. Никто, кроме тех, кто и так, безо всяких церемоний мог в любой момент войти в ее — Татьяны — земную жизнь, в любом месте, будь то салон самолета “Транс Уорлд Эйрлайнз” или лифт на станции метро “Лестер Сквер”…
Но Татьяна теперь опасалась не их.
Она опасалась простых земных грешников из ФБР, обслуживающих противостоящую ей в клубе иллюминатов оппозицию.
С Георгом Делохом у Татьяны образовалась странная связь. Георг был единственным человеком, кто не догадывался о двойной сущности леди Морвен, а знал это наверняка. И он сам до этого дошел. Сам.
И если Питер… Питер Дубойс был… или, вернее, как ей очень бы самой хотелось надеяться, становился ее другом, то Питер в силу своего заземленного толстенной несгораемой шиной вульгарного материализма убеждения, что нет в мире иных законов, чем законы Ньютона и Ломоносова — Лавуазье, Питер мог понять и ощутить только половину ее жизни.
Он знал много ее тайн. Почти все. Ему были ведомы все ее земные связи. Но ее — Татьяны — двойственности, амбивалентности ее бытия, дуализма ее сути понять он пока еще не был готов. И Татьяна не торопила его.
А вот Георг…
А вот Георг сам пришел и выложил ей все. Как будто он был свидетелем ее тайных явок, явок с чертом Вадимом Ахметовичем…
Значит, Грегор стал теперь ее самым близким другом и духовником.
Он и Питер. Оба они теперь имели привилегию называть ее по имени.
Татьяна…
— Мне нужно срочно увидеться с нашим другом, — сказал Делох.
— Пока организовать вашу встречу не представляется возможным, — ответила Татьяна, испытывая неподдельное сожаление и неловкость от того, что ее друг может заподозрить ее в неискренности.
— Но это очень нужно нам всем, — настаивал Делох сокрушенно и даже как-то потерянно.
— Потерпите недельку, нам надо перевести нашего друга в такое место, где всем нам будет удобно общаться.
— Но это не терпит отлагательства, даже вы не имеете контроля за реально отпущенным временем.
— И тем не менее, и тем не менее…
Они понимали друг друга с полуслова.
Теперь у нее был духовник и советник. Вернее, у нее были друзья и советники.
Их надо было теперь собрать под одной удобной крышей. Крышей в прямом и переносном значении этого слова.
А дача в Вермонте, которую в память о знаменитом соотечественнике своем они с Питером назвали “Солженицыно-2”, дача эта не была на сто процентов непробиваемой. Не исключалась малюсенькая вероятность того, что ФБР как-то пронюхает… Пронюхает и нагрянет.
Поэтому Таня по плану, разработанному Питером, готовила новую хатку. Новый схрон. Она отныне все делала только советуясь с Питером.
Ах, почему они не повстречались пять лет тому назад?
Отследить перемещения Татьяны в пространстве и по следу этих перемещений найти Питера в принципе не представляло для ФБР никакого труда. Каждый уикенд личный самолет леди Морвен — этакий реактивный летающий офис с салоном на шесть персон, производства “Дасо-Аэрокосмик Спесьяль” — вылетал из лондонского Хитроу, где всю неделю терпеливо ждал свою родовитую хозяйку, и, за восемь часов перелетев Атлантику, садился в аэропорту Кливленда… Чего уж проще — проследить, куда из аэропорта направится молодая леди!
1997
Питер почему-то вдруг начал ощущать неуловимую связь со своим английским другом-профессором, связь, какая бывает разве что между родными братьями. И не просто родными братьями, но братьями-близнецами — двойняшками, которых даже советская армия, далекая от тонких метафизических парадигм, и та по своим внутренним правилам никогда не разлучала, а предоставляла им возможность служить в одном подразделении.
Питер не спал ночами.
Он думал о том, что говорил ему профессор Делох: о неразрывности связи двух полюсов — идеалистическом и материалистическом представлении о мирозданье, о слитности “инь” и “янь” в представлении философов древнего Востока, о неразрывной связи материального с “зафизическим” у древних греков, о вульгаризации философии современной западной цивилизацией, утратившей истинную гармонию знания, заключавшуюся в примирении противоположностей, сближении непримиримых полюсов, начала и конца, материи и идеи, слова и дела… Сперва Питер полагал, что Делох представляет собой верный пример сумасшедшего. Он, конечно, пользовался некоторыми находками спятившего старикана, как пользуются в ФБР и КГБ услугами экстрасенсов. Ведь допер же Делох своим умом, кто скрывался за убийством Фэрфакса!
Однако после того, как Питер сам побывал в сумасшедшем доме “Плейграунд”, ему стало казаться, что они с Делохом как два сообщающихся сосуда.
И теперь Питер уже не был настолько уверен, кто из них двоих сумасшедший.
Бессонными ночами Питеру казалось, что он думает дуэтом — вместе с Делохом, как два удаленных друг от друга компьютера, связанных одним модемом… И болезни мозга у них общие…
Сумасшествие.
А разве можно назвать здравыми мыслями о том, что Татьяна… та Татьяна, которую они с Делохом вместе и нашли, когда искали убийцу Фэрфакса, что она — леди Морвен, Таня Дарлинг, Таня Захаржевская — что-то вроде Вечного жида!
Делох порою просто бредил наяву, когда подобно пифии, закрыв глаза, в упоении собственными эзотерическими откровениями, начинал вещевать. Питер и половины не понимал из того, что скороговоркой говорил тогда Дубойс. Он как будто читал некую только ему видимую бегущую строку на небесах, где в небрежно раскрытой ангелами Книге Судеб сбрендившему с ума-разума профессору Делоху удавалось подглядеть некие секретные странички…
А ведь в них есть смысл! А ведь наличие строгой системной связи между явлениями есть в наличии!
Питеру становилось не по себе от этих мыслей.
Либо он и правда сходит с ума, либо они с Делохом стоят на грани чего-то очень и очень необъяснимо важного. Настолько важного, что их знание может обернуться некими изменениями для судеб всего человечества.
Питер лежал на холодной веранде и слушал дождь. Лежал и слушал себя.
Прислушивался к собственному сумасшествию. Вермонтский дождь барабанил по крыше. Было зябко под тонким шерстяным одеялом. Но Питер не вставал, чтобы включить обогреватель.
Он боялся.
Он боялся, что обогреватель засекут со спутника. Нет, он точно сбрендил! Какой еще спутник? Это настоящая паранойя. Как у любимого персонажа из сологубовского “Мелкого беса” — у Ардальона Борисовича Передонова, когда тот перед свадьбой пометил себя чернилами, дабы в церкви его не подменили…
Но отчего бы и не засечь его со спутника? Ведь тепловое излучение от обогревателя видно на инфракрасном экране?
Как Эрнесто Че Гевару в середине шестидесятых в боливийских джунглях поймали? Со спутника — по инфракрасному излучению от костра, возле которого грелись партизаны. Эту хрестоматийную операцию ЦРУ они еще на первом курсе спецпредметом проходили…
Питер все же встал и, прошлепав босыми ногами по холодным, влажным от ночного конденсата доскам, воткнул в розетку шнур обогревателя.
Открыл дверь веранды. Туман. Всю поляну перед дачей заволокло. Как будто облако спустилось с небес и решило переночевать на лужайке. А настанет утро — взлетит облачко и поплывет, себе дальше — в далекие страны.
Питер напялил на себя свитер и снова лег, натянув тонкое шерстяное одеяло на самую макушку.
Все же они с Делохом оба сумасшедшие. И еще не известно, кто из них сумасшедший в большей степени!
Марша Гринсдейл, она же леди Морвен, она же — Таня… Она позволила ему называть ее Таней…
Таня перевезла его в Вермонт, в эту почти сибирскую тайгу, которую за сходство с российским оригиналом так полюбил великий Нобелевский лауреат.
Татьяна и сама, конечно, оперативница и конспиратор, тянущая на девятый класс по десятибалльной шкале, принятой у них в ФБР, но так как дело с нынешним переходом на нелегальное положение было для них обоих вопросом жизни и смерти, место схрона, лежку выбирал сам Питер.
Зная все способы, по каким ФБР может разыскать пропавшего в США человека, Дубойс пошел по отработанной схеме, принятой и опробованной Министерством юстиции в комплексе мер по защите ценных свидетелей.
Они с Татьяной выискали по каталогу продаж недвижимости охотничье бунгало в самом медвежьем углу Соединенных Штатов.
А Георгу Делоху отныне было дано право звонить леди Морвен напрямую, минуя Лоусона.
Татьяна многому научилась у своего покойного муженька, и сведения по искусству конспиративной связи легли на благодатную почву, подготовленную еще первым этой почвы пахарем — Вадимом Ахметовичем. Татьяна вообще была способной ученицей, но что касалось любимых с детства шпионских предметов, то здесь она все хватала с лету, как чайки в Ницце, паря в потоке средиземноморского бриза, хватают на лету кусочки багета, бросаемого им глупыми американскими туристами.
У иллюминатов не было системы связи вроде той, что в России называли “кремлевской вертушкой”. Но Таня дала Делоху такой номер телефона, который никто не прослушивал. Никто, кроме тех, кто и так, безо всяких церемоний мог в любой момент войти в ее — Татьяны — земную жизнь, в любом месте, будь то салон самолета “Транс Уорлд Эйрлайнз” или лифт на станции метро “Лестер Сквер”…
Но Татьяна теперь опасалась не их.
Она опасалась простых земных грешников из ФБР, обслуживающих противостоящую ей в клубе иллюминатов оппозицию.
С Георгом Делохом у Татьяны образовалась странная связь. Георг был единственным человеком, кто не догадывался о двойной сущности леди Морвен, а знал это наверняка. И он сам до этого дошел. Сам.
И если Питер… Питер Дубойс был… или, вернее, как ей очень бы самой хотелось надеяться, становился ее другом, то Питер в силу своего заземленного толстенной несгораемой шиной вульгарного материализма убеждения, что нет в мире иных законов, чем законы Ньютона и Ломоносова — Лавуазье, Питер мог понять и ощутить только половину ее жизни.
Он знал много ее тайн. Почти все. Ему были ведомы все ее земные связи. Но ее — Татьяны — двойственности, амбивалентности ее бытия, дуализма ее сути понять он пока еще не был готов. И Татьяна не торопила его.
А вот Георг…
А вот Георг сам пришел и выложил ей все. Как будто он был свидетелем ее тайных явок, явок с чертом Вадимом Ахметовичем…
Значит, Грегор стал теперь ее самым близким другом и духовником.
Он и Питер. Оба они теперь имели привилегию называть ее по имени.
Татьяна…
— Мне нужно срочно увидеться с нашим другом, — сказал Делох.
— Пока организовать вашу встречу не представляется возможным, — ответила Татьяна, испытывая неподдельное сожаление и неловкость от того, что ее друг может заподозрить ее в неискренности.
— Но это очень нужно нам всем, — настаивал Делох сокрушенно и даже как-то потерянно.
— Потерпите недельку, нам надо перевести нашего друга в такое место, где всем нам будет удобно общаться.
— Но это не терпит отлагательства, даже вы не имеете контроля за реально отпущенным временем.
— И тем не менее, и тем не менее…
Они понимали друг друга с полуслова.
Теперь у нее был духовник и советник. Вернее, у нее были друзья и советники.
Их надо было теперь собрать под одной удобной крышей. Крышей в прямом и переносном значении этого слова.
А дача в Вермонте, которую в память о знаменитом соотечественнике своем они с Питером назвали “Солженицыно-2”, дача эта не была на сто процентов непробиваемой. Не исключалась малюсенькая вероятность того, что ФБР как-то пронюхает… Пронюхает и нагрянет.
Поэтому Таня по плану, разработанному Питером, готовила новую хатку. Новый схрон. Она отныне все делала только советуясь с Питером.
Ах, почему они не повстречались пять лет тому назад?
Отследить перемещения Татьяны в пространстве и по следу этих перемещений найти Питера в принципе не представляло для ФБР никакого труда. Каждый уикенд личный самолет леди Морвен — этакий реактивный летающий офис с салоном на шесть персон, производства “Дасо-Аэрокосмик Спесьяль” — вылетал из лондонского Хитроу, где всю неделю терпеливо ждал свою родовитую хозяйку, и, за восемь часов перелетев Атлантику, садился в аэропорту Кливленда… Чего уж проще — проследить, куда из аэропорта направится молодая леди!