Мне хотелось, однако, проникнуть в их чащу. Мертвенным холодом веяло от их мясистых сводов. Полчаса бродили мы в этой сырой мгле и с истинным удовольствием вернулись к берегу.
Но растительность этой подземной области не ограничивалась одними грибами. Дальше виднелись целые леса других деревьев с бесцветной листвою. Их легко было узнать: то были низшие виды земной растительности, достигшие необычайных размеров: ликоподии вышиною в сто футов, гигантские сигиллярии, папоротники вышиною с северную ель, лепидодендроны с цилиндрическими раздвоенными стволами, заканчивавшиеся длинными листьями, усеянными жесткими волосками.
– Удивительно, великолепно, бесподобно! – восклицал дядюшка. – Вот вся флора вторичной эпохи мира, эпохи переходной! Вот ползучие растения наших садов, бывшие деревьями в первые эры существования Земли! Гляди, Аксель, восхищайся. Да это истинный праздник для ботаника!
– Вы правы, дядюшка. Провидению, невидимому, было угодно сохранить в этой огромной теплице допотопные растения, восстановленные так удачно воображением ученых.
– Ты сказал правильно, мой мальчик, – это теплица! Но было бы еще правильнее прибавить и зверинец вдобавок!
– Зверинец?
– Ну, конечно! Взгляни на эту пыль, что поднимается под нашими ногами, на эти кости, разбросанные по земле.
– Кости? – воскликнул я.
– Да, кости допотопных животных!
Я бросился к этим вековым останкам, состоявшим из неразрушимого минерального вещества, и, не колеблясь, установил происхождение этих гигантских костей, походивших на высохшие стволы деревьев.
– Вот нижняя челюсть мастодонта, – сказал я, – вот коренные зубы динотериума; вот эта бедренная кость могла принадлежать только самому крупному животному, мегатериуму. Да, это настоящий зверинец! Кости эти попали сюда не в результате стихийного бедствия. Животные, окаменелости которых мы видим, водились на берегах этого подземного моря, под тенью этих древовидных растений. Взгляните, вот и целые скелеты! А все же…
– Все же? – спросил дядя.
– Я не могу объяснить себе существование четвероногих в этой гранитной пещере.
– Почему?
– Потому что животная жизнь возникла на Земле только в древний период, когда благодаря наносным отложениям океанических глубин образовались осадочные породы, так называемые вторичные, сменившие скалы первичного периода.
– Ах, так, Аксель! На твой вопрос есть очень простой ответ, а именно, что эта почва образовалась из осадочных пород.
– Как? На такой глубине? Под поверхностью Земли?
– Разумеется! Это явление объяснимо геологическими законами. В известную эпоху Земля была покрыта упругой корой, подверженной переменным вертикальным колебаниям, подчиненным законам притяжения. Весьма вероятно, что происходило нередко опускание земной коры и часть осадочных пород была увлечена в глубины разверзшейся бездны!
– Это, конечно, могло быть! Но если допотопные животные обитали в этих подземных областях, кто может поручиться, что одна из таких чудовищ не рыщет и теперь в этом темном лесу или за этими утесами?
При этой мысли я не без ужаса оглянулся вокруг; но ни одного живого существа не было видно на этих пустынных берегах.
Я немного утомился и присел на выступ мыса, о подножие которого с шумом бились волны. Отсюда я обнимал взором всю бухту, образуемую изгибами берега. В глубине бухты, среди пирамидальных скал, виднелась маленькая гавань. В этой тихой заводи, защищенной от ветра, могли бы спокойно стоять на якоре бриг и две-три шхуны. Мне казалось, что вот-вот снимется с якоря какое-нибудь судно и выйдет на всех парусах при южном ветре в открытое море!
Но эта иллюзия быстро рассеялась! Мы были единственными живыми существами в подземном мире. Порою ветер стихал, и глубокая тишина пустыни воцарялась и на море и на бесплодных скалах. Я старался проникнуть взглядом сквозь туманную даль и разорвать завесу, прикрывшую таинственную линию горизонта. Тысячи вопросов готовы были слететь с моих губ! Где кончается море? Куда оно ведет? Сможем ли мы когда-нибудь исследовать противоположный берег?
Дядюшка не сомневался в этом! Я желал побывать там и в то же время опасался этой прогулки.
Целый час провели мы, наслаждаясь развернувшейся перед нами картиной. Потом мы пошли обратно в грот по песчаному берегу. Я спал всю ночь глубоким сном, утомленный фантастическим зрелищем.
Но растительность этой подземной области не ограничивалась одними грибами. Дальше виднелись целые леса других деревьев с бесцветной листвою. Их легко было узнать: то были низшие виды земной растительности, достигшие необычайных размеров: ликоподии вышиною в сто футов, гигантские сигиллярии, папоротники вышиною с северную ель, лепидодендроны с цилиндрическими раздвоенными стволами, заканчивавшиеся длинными листьями, усеянными жесткими волосками.
– Удивительно, великолепно, бесподобно! – восклицал дядюшка. – Вот вся флора вторичной эпохи мира, эпохи переходной! Вот ползучие растения наших садов, бывшие деревьями в первые эры существования Земли! Гляди, Аксель, восхищайся. Да это истинный праздник для ботаника!
– Вы правы, дядюшка. Провидению, невидимому, было угодно сохранить в этой огромной теплице допотопные растения, восстановленные так удачно воображением ученых.
– Ты сказал правильно, мой мальчик, – это теплица! Но было бы еще правильнее прибавить и зверинец вдобавок!
– Зверинец?
– Ну, конечно! Взгляни на эту пыль, что поднимается под нашими ногами, на эти кости, разбросанные по земле.
– Кости? – воскликнул я.
– Да, кости допотопных животных!
Я бросился к этим вековым останкам, состоявшим из неразрушимого минерального вещества, и, не колеблясь, установил происхождение этих гигантских костей, походивших на высохшие стволы деревьев.
– Вот нижняя челюсть мастодонта, – сказал я, – вот коренные зубы динотериума; вот эта бедренная кость могла принадлежать только самому крупному животному, мегатериуму. Да, это настоящий зверинец! Кости эти попали сюда не в результате стихийного бедствия. Животные, окаменелости которых мы видим, водились на берегах этого подземного моря, под тенью этих древовидных растений. Взгляните, вот и целые скелеты! А все же…
– Все же? – спросил дядя.
– Я не могу объяснить себе существование четвероногих в этой гранитной пещере.
– Почему?
– Потому что животная жизнь возникла на Земле только в древний период, когда благодаря наносным отложениям океанических глубин образовались осадочные породы, так называемые вторичные, сменившие скалы первичного периода.
– Ах, так, Аксель! На твой вопрос есть очень простой ответ, а именно, что эта почва образовалась из осадочных пород.
– Как? На такой глубине? Под поверхностью Земли?
– Разумеется! Это явление объяснимо геологическими законами. В известную эпоху Земля была покрыта упругой корой, подверженной переменным вертикальным колебаниям, подчиненным законам притяжения. Весьма вероятно, что происходило нередко опускание земной коры и часть осадочных пород была увлечена в глубины разверзшейся бездны!
– Это, конечно, могло быть! Но если допотопные животные обитали в этих подземных областях, кто может поручиться, что одна из таких чудовищ не рыщет и теперь в этом темном лесу или за этими утесами?
При этой мысли я не без ужаса оглянулся вокруг; но ни одного живого существа не было видно на этих пустынных берегах.
Я немного утомился и присел на выступ мыса, о подножие которого с шумом бились волны. Отсюда я обнимал взором всю бухту, образуемую изгибами берега. В глубине бухты, среди пирамидальных скал, виднелась маленькая гавань. В этой тихой заводи, защищенной от ветра, могли бы спокойно стоять на якоре бриг и две-три шхуны. Мне казалось, что вот-вот снимется с якоря какое-нибудь судно и выйдет на всех парусах при южном ветре в открытое море!
Но эта иллюзия быстро рассеялась! Мы были единственными живыми существами в подземном мире. Порою ветер стихал, и глубокая тишина пустыни воцарялась и на море и на бесплодных скалах. Я старался проникнуть взглядом сквозь туманную даль и разорвать завесу, прикрывшую таинственную линию горизонта. Тысячи вопросов готовы были слететь с моих губ! Где кончается море? Куда оно ведет? Сможем ли мы когда-нибудь исследовать противоположный берег?
Дядюшка не сомневался в этом! Я желал побывать там и в то же время опасался этой прогулки.
Целый час провели мы, наслаждаясь развернувшейся перед нами картиной. Потом мы пошли обратно в грот по песчаному берегу. Я спал всю ночь глубоким сном, утомленный фантастическим зрелищем.
31
На следующий день я проснулся совершенно здоровым. Я решил, что купанье было бы мне весьма полезно, и погрузился на несколько минут в воды этого «Средиземного» моря, получившего название, очевидно, по заслугам!
Вернувшись после купанья, я поел с превосходным аппетитом. Ганс отлично справлялся с приготовлением нашей неприхотливой пищи, тем более что теперь к его услугам был и огонь и вода, и он мог несколько разнообразить наш завтрак. В качестве десерта он подал нам несколько чашек кофе, и никогда еще этот превосходный напиток не казался мне столь вкусным.
– Теперь, – сказал дядюшка, – час морского прилива и отлива, и надо воспользоваться случаем изучить это явление.
– Прилива и отлива?..
– Ну, разумеется!
– Неужели влияние солнца и луны простираются так далеко?
– Отчего же нет? Разве не все тела подвержены действию закона всеобщего тяготения? Следовательно, и эта водная масса не может избежать всеобщего закона; и ты увидишь, что вода, несмотря на давление атмосферы на ее поверхность, начнет подниматься, как в Атлантическом океане.
Мы во-время вышли и смогли наблюдать, как волны мало-помалу заливали плоский берег.
– Начинается прилив! – воскликнул я.
– Да, Аксель, и по количеству пены ты можешь судить, что вода в море поднимается, пожалуй, футов на десять.
– Невероятно!
– Нет, вполне естественно!
– Что бы вы ни говорили, дядюшка, но мне все это кажется необычайным, и я едва верю своим глазам. Кто бы мог вообразить, что в земной коре существует настоящий океан, с приливом и отливом, с свежим ветром и бурями!
– А почему же нет? Разве это противоречит законам физики?
– Конечно, нет, если отказаться от теории центрального огня.
– Следовательно, до сих пор теория Дэви оправдывается?
– Очевидно! И она не противоречит существованию морей и стран внутри земного шара!
– Да, но необитаемых!
– Так-с! Но почему же в этих водах не может быть каких-нибудь рыб неизвестного до сих пор вида?
– Во всяком случае, мы до сих пор ни одной еще не видели.
– Ну что ж! Попробуем смастерить удочки и полюбопытствуем, идет ли рыба на приманку, как в подлунных водах!
– Попробуем, Аксель; нам ведь следует проникнуть во все тайны этих новых областей.
– Но скажите, дядюшка, где мы собственно находимся? Я вам еще не предложил этого вопроса, на который ваши приборы уже, вероятно, дали ответ.
– В горизонтальном направлении нас отделяет от Исландии расстояние в триста пятьдесят лье.
– Какая даль!
– Я убежден, что не ошибаюсь в расчете.
– А магнитная стрелка все еще показывает на юго-восток?
– Да, с западным склонением в девятнадцать градусов и сорок две минуты, совершенно как на земле. Что же касается вертикального направления, то тут произошло любопытное явление, которое я внимательно наблюдал.
– Какое же?
– Стрелка, вместо того чтобы наклоняться к полюсу, как полагается в северном полушарии, напротив того, отклоняется.
– Стало быть, из этого нужно заключить, что точка магнитного притяжения находится между поверхностью земного шара и тем местом, где мы теперь находимся.
– Совершенно верно, и надо полагать, что если бы мы оказались под полярными странами, примерно около семидесятого градуса северной широты, где Джеме Росс открыл магнитный полюс, то стрелка встала бы вертикально. Следовательно, таинственный центр притяжения находится не очень глубоко.
– Вы правы! А ученые и не подозревают об этом явлении!
– Научные теории, мой мальчик, не все безошибочны, но этим нечего смущаться, потому что в конце концов они приходят к истине.
– А на какой же глубине мы теперь находимся?
– На глубине около тридцати пяти лье.
– Итак, – сказал я, бросив взгляд на карту, – над нашей головой лежит гористая часть Шотландии, а именно та, где снежные вершины Грампианских гор достигают наибольшей высоты.
– Да, – ответил профессор улыбаясь. – Несколько тяжелый груз, но свод прочен! Великий архитектор вселенной соорудил его из хорошего материала, и человек никогда не сумел бы сделать его столь устойчивым! Что значат арки мостов и своды соборов в сравнении с этим куполом в три с лишним лье в диаметре, под которым может свободно бушевать настоящий океан!
– О, я нисколько не боюсь, что небо упадет мне на голову. А теперь, дядюшка, какие у вас планы? Не думаете ли вы вернуться на поверхность Земли?
– Вернуться? Помилуй! Напротив, надо продолжать путешествие, раз все до сих пор шло так хорошо!
– Я все-таки не понимаю, как мы опустимся под дно морское?
– О! Я и не собираюсь броситься очертя голову! Но если океаны, образно говоря, те же озера, потому что они окружены сушей, то тем более основания предполагать, что это внутреннее море заключено в горный массив.
– В этом нет сомнения!
– Раз так, то я уверен, что на противоположном берегу найду новое выходное отверстие.
– Как же, по вашему мнению, широко это море?
– От тридцати до сорока лье.
– Так! – произнес я, думая, однако, что дядюшкино предположение может оказаться не совсем точным.
– Нам нельзя терять времени, и завтра же мы выходим в море.
Я невольно стал искать глазами судно, которое могло бы нас перевезти.
– Ах, вот оно что! – сказал я. – Мы выходим в море! Хорошо! А на какое же судно мы погрузимся?
– Для этой переправы не потребуется судна, мой мальчик; хороший, прочный плот вполне нас удовлетворит.
– Плот! – воскликнул я. – Плот тоже нелегко достать, и я не вижу…
– Ты не видишь, Аксель, но мог бы услышать, если бы прислушался.
– Услышать?
– Да. Услышав удары молотка, ты бы понял, что Ганс не терял времени!
– Он строит плот?
– Да.
– Как? Разве он уже успел нарубить деревьев?
– Деревья уже были свалены бурей. Пойдем-ка, ты посмотришь, как идет его работа.
Через четверть часа, по ту сторону мыса, образующего маленькую бухту, я увидел Ганса, мастерившего плот. Еще несколько шагов, и я был возле него. К моему большому изумлению, плот был почти готов; он был сколочен из каких-то диковинных бревен. Множество толстых досок, обрубков, всяких веревок лежало на земле. Из всего этого можно было построить целую флотилию.
– Дядюшка! – вскричал я. – Что это за деревья?
– Ель, сосна, береза, хвойные деревья Севера, окаменевшие от действия минеральных солей в воде.
– Неужели?
– Называется такое окаменелое дерево «surtarbrandur».
– Но ведь оно, стало быть, твердо, как камень, и не будет держаться на воде?
– Бывает и так! Ведь некоторые деревья совершенно превратились в антрацит, другие же, как, например, вот эти, только начали превращаться в окаменелость. Взгляни-ка, – продолжал дядюшка, бросая в море драгоценный обломок.
Кусок дерева, сначала погрузившись в воду, всплыл и теперь покачивался на волнах.
– Убедился? – спросил дядюшка.
– Убедился, тем более что все это просто невероятно!
На другой вечер благодаря искусству проводника плот совершенно был готов; длина его равнялась десяти футам, ширина – пяти; бревна «суртарбрандура», связанные крепкими веревками, образовали прочное сооружение, и, когда это импровизированное судно было спущено на воду, оно отлично держалось на волнах моря Лиденброка.
Вернувшись после купанья, я поел с превосходным аппетитом. Ганс отлично справлялся с приготовлением нашей неприхотливой пищи, тем более что теперь к его услугам был и огонь и вода, и он мог несколько разнообразить наш завтрак. В качестве десерта он подал нам несколько чашек кофе, и никогда еще этот превосходный напиток не казался мне столь вкусным.
– Теперь, – сказал дядюшка, – час морского прилива и отлива, и надо воспользоваться случаем изучить это явление.
– Прилива и отлива?..
– Ну, разумеется!
– Неужели влияние солнца и луны простираются так далеко?
– Отчего же нет? Разве не все тела подвержены действию закона всеобщего тяготения? Следовательно, и эта водная масса не может избежать всеобщего закона; и ты увидишь, что вода, несмотря на давление атмосферы на ее поверхность, начнет подниматься, как в Атлантическом океане.
Мы во-время вышли и смогли наблюдать, как волны мало-помалу заливали плоский берег.
– Начинается прилив! – воскликнул я.
– Да, Аксель, и по количеству пены ты можешь судить, что вода в море поднимается, пожалуй, футов на десять.
– Нет, вполне естественно!
– Что бы вы ни говорили, дядюшка, но мне все это кажется необычайным, и я едва верю своим глазам. Кто бы мог вообразить, что в земной коре существует настоящий океан, с приливом и отливом, с свежим ветром и бурями!
– А почему же нет? Разве это противоречит законам физики?
– Конечно, нет, если отказаться от теории центрального огня.
– Следовательно, до сих пор теория Дэви оправдывается?
– Очевидно! И она не противоречит существованию морей и стран внутри земного шара!
– Да, но необитаемых!
– Так-с! Но почему же в этих водах не может быть каких-нибудь рыб неизвестного до сих пор вида?
– Во всяком случае, мы до сих пор ни одной еще не видели.
– Ну что ж! Попробуем смастерить удочки и полюбопытствуем, идет ли рыба на приманку, как в подлунных водах!
– Попробуем, Аксель; нам ведь следует проникнуть во все тайны этих новых областей.
– Но скажите, дядюшка, где мы собственно находимся? Я вам еще не предложил этого вопроса, на который ваши приборы уже, вероятно, дали ответ.
– В горизонтальном направлении нас отделяет от Исландии расстояние в триста пятьдесят лье.
– Какая даль!
– Я убежден, что не ошибаюсь в расчете.
– А магнитная стрелка все еще показывает на юго-восток?
– Да, с западным склонением в девятнадцать градусов и сорок две минуты, совершенно как на земле. Что же касается вертикального направления, то тут произошло любопытное явление, которое я внимательно наблюдал.
– Какое же?
– Стрелка, вместо того чтобы наклоняться к полюсу, как полагается в северном полушарии, напротив того, отклоняется.
– Стало быть, из этого нужно заключить, что точка магнитного притяжения находится между поверхностью земного шара и тем местом, где мы теперь находимся.
– Совершенно верно, и надо полагать, что если бы мы оказались под полярными странами, примерно около семидесятого градуса северной широты, где Джеме Росс открыл магнитный полюс, то стрелка встала бы вертикально. Следовательно, таинственный центр притяжения находится не очень глубоко.
– Вы правы! А ученые и не подозревают об этом явлении!
– Научные теории, мой мальчик, не все безошибочны, но этим нечего смущаться, потому что в конце концов они приходят к истине.
– А на какой же глубине мы теперь находимся?
– На глубине около тридцати пяти лье.
– Итак, – сказал я, бросив взгляд на карту, – над нашей головой лежит гористая часть Шотландии, а именно та, где снежные вершины Грампианских гор достигают наибольшей высоты.
– Да, – ответил профессор улыбаясь. – Несколько тяжелый груз, но свод прочен! Великий архитектор вселенной соорудил его из хорошего материала, и человек никогда не сумел бы сделать его столь устойчивым! Что значат арки мостов и своды соборов в сравнении с этим куполом в три с лишним лье в диаметре, под которым может свободно бушевать настоящий океан!
– О, я нисколько не боюсь, что небо упадет мне на голову. А теперь, дядюшка, какие у вас планы? Не думаете ли вы вернуться на поверхность Земли?
– Вернуться? Помилуй! Напротив, надо продолжать путешествие, раз все до сих пор шло так хорошо!
– Я все-таки не понимаю, как мы опустимся под дно морское?
– О! Я и не собираюсь броситься очертя голову! Но если океаны, образно говоря, те же озера, потому что они окружены сушей, то тем более основания предполагать, что это внутреннее море заключено в горный массив.
– В этом нет сомнения!
– Раз так, то я уверен, что на противоположном берегу найду новое выходное отверстие.
– Как же, по вашему мнению, широко это море?
– От тридцати до сорока лье.
– Так! – произнес я, думая, однако, что дядюшкино предположение может оказаться не совсем точным.
– Нам нельзя терять времени, и завтра же мы выходим в море.
Я невольно стал искать глазами судно, которое могло бы нас перевезти.
– Ах, вот оно что! – сказал я. – Мы выходим в море! Хорошо! А на какое же судно мы погрузимся?
– Для этой переправы не потребуется судна, мой мальчик; хороший, прочный плот вполне нас удовлетворит.
– Плот! – воскликнул я. – Плот тоже нелегко достать, и я не вижу…
– Ты не видишь, Аксель, но мог бы услышать, если бы прислушался.
– Услышать?
– Да. Услышав удары молотка, ты бы понял, что Ганс не терял времени!
– Он строит плот?
– Да.
– Как? Разве он уже успел нарубить деревьев?
– Деревья уже были свалены бурей. Пойдем-ка, ты посмотришь, как идет его работа.
Через четверть часа, по ту сторону мыса, образующего маленькую бухту, я увидел Ганса, мастерившего плот. Еще несколько шагов, и я был возле него. К моему большому изумлению, плот был почти готов; он был сколочен из каких-то диковинных бревен. Множество толстых досок, обрубков, всяких веревок лежало на земле. Из всего этого можно было построить целую флотилию.
– Дядюшка! – вскричал я. – Что это за деревья?
– Ель, сосна, береза, хвойные деревья Севера, окаменевшие от действия минеральных солей в воде.
– Неужели?
– Называется такое окаменелое дерево «surtarbrandur».
– Но ведь оно, стало быть, твердо, как камень, и не будет держаться на воде?
– Бывает и так! Ведь некоторые деревья совершенно превратились в антрацит, другие же, как, например, вот эти, только начали превращаться в окаменелость. Взгляни-ка, – продолжал дядюшка, бросая в море драгоценный обломок.
Кусок дерева, сначала погрузившись в воду, всплыл и теперь покачивался на волнах.
– Убедился? – спросил дядюшка.
– Убедился, тем более что все это просто невероятно!
На другой вечер благодаря искусству проводника плот совершенно был готов; длина его равнялась десяти футам, ширина – пяти; бревна «суртарбрандура», связанные крепкими веревками, образовали прочное сооружение, и, когда это импровизированное судно было спущено на воду, оно отлично держалось на волнах моря Лиденброка.
32
Тринадцатого августа мы встали рано. Нужно было испробовать новый способ передвижения.
Оснастку плота составляли: мачта, сооруженная из двух длинных шестов, подпертых горбылями, рея, на которую пошел третий шест, и парус, сшитый из одеял; веревок было достаточно, плот был сработан на славу.
В шесть часов профессор дал знак к отплытию. Провизия, багаж, приборы, оружие и солидный запас пресной воды, взятой из горных ручьев, были уже погружены.
Ганс снабдил плот рулем, и благодаря этому он мог управлять нашим суденышком. Он встал у руля, отвязал канат. Парус был поднят, и мы отвалили от берега. Когда мы уже выходили из бухты, дядюшка, придерживавшийся географической номенклатуры, пожелал назвать бухту моим именем.
– Полноте, – сказал я. – Я предложил бы вам другое имя.
– Какое же?
– Гретхен! На карте бухта Гретхен будет выглядеть очень недурно.
– Пусть будет бухта Гретхен!
Таким образом, имя моей милой романтической фирландки было связано с нашей научной экспедицией. Легкий ветерок дул с северо-востока. Подгоняемые попутным ветром, мы вышли в открытое море. Плотность атмосферы значительно увеличивала силу ветра, вздувавшего наш парус, как какой-нибудь кузнечный мех.
Через час дядюшка мог довольно точно определить скорость, с которой мы плыли.
– Если мы будем и дальше плыть с такой скоростью, – сказал он, – то в сутки мы пройдем по меньшей мере тридцать лье и скоро увидим противоположный берег.
Я ничего не возразил и пересел поближе к рулю. Северный берег сливался уже с туманной линией горизонта. Перед моими глазами расстилалось необозримое водное пространство. Черные тучи отбрасывали темные тени и, казалось, еще более омрачали угрюмые соды. Серебристые лучи электрического света, отражаясь в водной зыби, придавали ей фосфорический блеск. Вскоре берег совершенно скрылся из виду; исчезли всякие признаки, по которым можно было бы судить, насколько быстроходен наш плот; и, если бы не фосфоресцирующий след за кормой, я мог бы подумать, что мы стоим на месте.
Около полудня нам стали встречаться исполинские водоросли, избороздившие зелеными волнами поверхность моря. Я знал жизнеспособность этих растений, которые стелются по морскому дну на глубине более чем двенадцать тысяч футов, которые способны размножаться при давлении почти четырехсот атмосфер, и часто образуют мели, затрудняющие движение кораблей. Но, кажется, нигде не растет такая гигантская морская трава, как в море Лиденброка.
Наш плот лавировал среди этих мощных водорослей «фукус» длиной в три-четыре тысячи футов, тянувшихся, извиваясь, как змеи, насколько хватает глаз; мне доставляло удовольствие следить за этими бесконечными лентами, гадая, когда же им будет конец; но прошло уже несколько часов, а зеленые ленты не обрывались.
Какова же была сила природы, взрастившей такие растения, и каков должен был быть вид Земли в первые эры мирозданья, когда под влиянием теплоты и влажности вся ее поверхность представляла одно лишь растительное царство!
Наступил вечер, и, как я уже заметил накануне, сила света не уменьшалась. Это излучение было постоянным явлением природы и не подлежало изменению.
После ужина я прилег у мачты и сразу же заснул крепким сном, полным безоблачных грез.
Ганс сидел у руля, напряженно следя за ходом нашей плавучей платформы, хотя из-за попутного ветра управлять рулем ему не приходилось.
Профессор Лиденброк поручил мне с момента выхода из бухты Гретхен вести «корабельный журнал», отмечая в нем малейшие наблюдения, записывая интересные явления, направление ветра, скорость движения, пройденное расстояние – одним словом, все события этого замечательного плавания.
Поэтому я ограничусь тем, что воспроизведу, здесь эти ежедневные записи, продиктованные, так сказать, самими событиями, чтобы дать тем самым более точное описание нашей переправы морем.
Пятница, 14 августа. Свежий северо-западный ветер. Плот плавно плывет при попутном ветре. Берег остался позади нас в тридцати лье. Горизонт пустынен. Сила света не изменяется. Погода ясная, иначе говоря, высоко парят легкие облака в атмосфере, напоминавшей расплавленное серебро! Термометр показывает +32o.
В полдень Ганс, приделав крючок к бечевке, насаживает на него кусочек мяса и закидывает самодельную удочку в воду. Проходят часа два, рыба не клюет. Неужели эти воды необитаемы? Нет! Удочку дергает. Ганс вытягивает веревку: на крючке бьется рыба.
– Рыба! – кричит дядюшка.
– Осетр! – воскликнул я в свой черед. – Маленький осетр!
Профессор внимательно разглядывает рыбу; он со мной не согласен: у этой рыбы плоская, округленная голова, передняя часть туловища покрыта сплошным панцирем, состоящим из костных пластинок; ротовая щель лишена зубов; довольно развитые нагрудные плавники при отсутствии хвостового плавника. Это животное, несомненно, принадлежит к тому классу, к которому естествоиспытатели причислили осетра, но оно отличается от него существенными признаками.
Дядюшка не ошибся, после беглого осмотра он заключил:
– Рыба принадлежит к семейству, вымершему много столетий тому назад, окаменелые остатки которого находят в пластах девонского периода.
– Как! – сказал я. – Неужели мы поймали одного из обитателей первобытных морей?
– Да, – ответил профессор, продолжая исследовать рыбу, – и ты увидишь, что эти рыбообразные ископаемые не имеют ничего общего с современными рыбами. Поймать такой экземпляр живым – истинное счастье для естествоиспытателя.
– Но к какому же семейству рыба принадлежит?
– К отряду ганоидных, семейству цефаласписов, роду…
– Ну?
– Роду птерихтисов, готов в этом поклясться! Но этот экземпляр представляет собою особенность, которая, как говорят, встречается только у рыбы в подземных водах.
– Какую же?
– Рыба слепа.
– Слепа?
– Не только слепа, но у нее совершенно отсутствует орган зрения.
Я смотрю: совершенно верно! Но, быть может, это единичный случай! Мы снова закидываем удочку. Море, невидимому, изобилует рыбой, потому что за два часа мы вылавливаем множество птерихтисов, равно как и других рыб, принадлежащих тоже к вымершему семейству диптерисов, род которых дядюшка, однако, не может определить. Все они лишены органа зрения. Этот неожиданный улов значительно увеличивает наш запас съестных припасов.
Итак, можно, очевидно, наверняка предположить, что море это содержит исключительно всякого рода ископаемых, причем как рыбы, так и пресмыкающиеся тем лучше сохранились, чем дальше от нас эпоха, к которой они относятся.
Может быть, мы встретим даже какое-нибудь пресмыкающееся, которое наука сумела восстановить по обломку кости или хряща?
Я беру подзорную трубу и осматриваю море. Оно пустынно. Конечно, мы еще слишком недалеко от берега.
Я смотрю в воздух. Почему бы не пролететь, рассекая своими крыльями эти тяжелые атмосферные слои, какой-нибудь из птиц, восстановленных тем же бессмертным Кювье? Рыбы могли бы служить им обильной пищей. Я вглядываюсь, но воздух необитаем, как и берега.
Между тем мое воображение уносит меня в мир чудесных гипотез палеонтологии. Мне снятся сны наяву. Мне кажется, что я вижу на поверхности вод огромных Херсид, этих допотопных черепах, похожих на плавучие островки. На угрюмых берегах бродят громадные млекопитающие первобытных времен: лептотерий, найденный в пещерах Бразилии, и мерикотерий, выходец из ледяных областей Сибири. Вдали за скалами прячется толстокожий лофиодон, гигантский тапир, собирающийся оспаривать добычу у аноплотерия – животного, имеющего нечто общее с носорогом, лошадью, бегемотом и верблюдом, как будто создатель второпях смешал несколько пород животных в одной. Тут гигантский мастодонт размахивает хоботом и крошит прибрежные скалы клыками; там мегатерий взрывает землю огромными лапами и своим ревом пробуждает звучное эхо в гранитных утесах. Вверху, по крутым скалам, карабкается предок обезьяны – протопитек. Еще выше парит в воздухе, словно большая летучая мышь, рукокрылый птеродактиль. Наконец, в высших слоях атмосферы огромные птицы, более сильные, чем казуар, более крупные, чем страус, раскидывают свои широкие крылья и ударяются головой о гранитный свод.
В моем воображений оживает весь этот ископаемый мир. Я переношусь в первые дни мирозданья, намного предшествовавшие появлению человека, когда не вполне сформировавшаяся Земля не создала еще условий, необходимых для его существования. Я переношусь в ту эру, когда вообще не водились еще живые существа на Земле. Исчезли млекопитающие, потом – птицы, пресмыкающиеся мезозойской эры, наконец рыбы, ракообразные, моллюски. В небытие погружаются зоофиты переходной эпохи. Вся жизнь на Земле заключена в одном мне, только мое сердце бьется в этом безлюдном мире. Не существует ни времен года, ни климатов; температура земного шара непрерывно возрастает и начинает превышать теплоту лучезарного светила. Растительность принимает гигантские размеры. Я брожу, как тень, среди древовидных папоротников, ступая нерешительными шагами по пестрому мергелю и песчанику; я прислоняюсь к стволам огромных хвойных деревьев и сплю в тени сфенофелий, астерофелий и ликоподий, достигающих в вышину ста футов.
Века протекают, как мгновения. Я переживаю ряд эволюции на Земле. Исчезают растения; гранитные скалы теряют свою твердость; под влиянием все усиливающейся жары камни плавятся; воды растекаются по поверхности земного шара; воды кипят и испаряются; водяные пары окутывают землю, которая понемногу превращается в газообразную раскаленную добела массу, лучезарную, как солнце!
В центре этого туманного пятна, в миллион четыреста тысяч раз превышающего объем земного шара, который в будущем ему предстоит образовать, я уношусь в межпланетные пространства! Мое тело становится невесомым. И, подобно атому, сливается с газообразной массой, описывающей в бесконечности свою пламенную орбиту!
Что за грезы! Куда уносят они меня? Моя рука лихорадочно набрасывает на бумагу подробности этих странных превращений! Я все забыл: и профессора, и проводника, и плот! Мой мозг во власти галлюцинаций…
– Что с тобой? – спрашивает дядюшка.
Я смотрю на него широко раскрытыми глазами и не вижу его.
– Осторожнее, Аксель, ты упадешь в море!
В ту же минуту меня схватывает сильная рука Ганса; без его поддержки я упал бы в воду, увлеченный своими видениями.
– Он с ума сошел! – кричит профессор.
– Что случилось? – спрашиваю я, наконец, придя в себя.
– Ты болен?
– Нет, у меня была галлюцинация, теперь это прошло. Ведь все благополучно?
– Да, ветер попутный, море спокойно! Мы быстро плывем вперед и, если я не ошибся в своих предположениях, скоро пристанем к берегу.
При этих словах я встаю и пристально смотрю вдаль; но линия воды все еще сливается с линией облачного свода.
Оснастку плота составляли: мачта, сооруженная из двух длинных шестов, подпертых горбылями, рея, на которую пошел третий шест, и парус, сшитый из одеял; веревок было достаточно, плот был сработан на славу.
В шесть часов профессор дал знак к отплытию. Провизия, багаж, приборы, оружие и солидный запас пресной воды, взятой из горных ручьев, были уже погружены.
– Полноте, – сказал я. – Я предложил бы вам другое имя.
– Какое же?
– Гретхен! На карте бухта Гретхен будет выглядеть очень недурно.
– Пусть будет бухта Гретхен!
Таким образом, имя моей милой романтической фирландки было связано с нашей научной экспедицией. Легкий ветерок дул с северо-востока. Подгоняемые попутным ветром, мы вышли в открытое море. Плотность атмосферы значительно увеличивала силу ветра, вздувавшего наш парус, как какой-нибудь кузнечный мех.
Через час дядюшка мог довольно точно определить скорость, с которой мы плыли.
– Если мы будем и дальше плыть с такой скоростью, – сказал он, – то в сутки мы пройдем по меньшей мере тридцать лье и скоро увидим противоположный берег.
Я ничего не возразил и пересел поближе к рулю. Северный берег сливался уже с туманной линией горизонта. Перед моими глазами расстилалось необозримое водное пространство. Черные тучи отбрасывали темные тени и, казалось, еще более омрачали угрюмые соды. Серебристые лучи электрического света, отражаясь в водной зыби, придавали ей фосфорический блеск. Вскоре берег совершенно скрылся из виду; исчезли всякие признаки, по которым можно было бы судить, насколько быстроходен наш плот; и, если бы не фосфоресцирующий след за кормой, я мог бы подумать, что мы стоим на месте.
Около полудня нам стали встречаться исполинские водоросли, избороздившие зелеными волнами поверхность моря. Я знал жизнеспособность этих растений, которые стелются по морскому дну на глубине более чем двенадцать тысяч футов, которые способны размножаться при давлении почти четырехсот атмосфер, и часто образуют мели, затрудняющие движение кораблей. Но, кажется, нигде не растет такая гигантская морская трава, как в море Лиденброка.
Наш плот лавировал среди этих мощных водорослей «фукус» длиной в три-четыре тысячи футов, тянувшихся, извиваясь, как змеи, насколько хватает глаз; мне доставляло удовольствие следить за этими бесконечными лентами, гадая, когда же им будет конец; но прошло уже несколько часов, а зеленые ленты не обрывались.
Какова же была сила природы, взрастившей такие растения, и каков должен был быть вид Земли в первые эры мирозданья, когда под влиянием теплоты и влажности вся ее поверхность представляла одно лишь растительное царство!
Наступил вечер, и, как я уже заметил накануне, сила света не уменьшалась. Это излучение было постоянным явлением природы и не подлежало изменению.
После ужина я прилег у мачты и сразу же заснул крепким сном, полным безоблачных грез.
Ганс сидел у руля, напряженно следя за ходом нашей плавучей платформы, хотя из-за попутного ветра управлять рулем ему не приходилось.
Профессор Лиденброк поручил мне с момента выхода из бухты Гретхен вести «корабельный журнал», отмечая в нем малейшие наблюдения, записывая интересные явления, направление ветра, скорость движения, пройденное расстояние – одним словом, все события этого замечательного плавания.
Поэтому я ограничусь тем, что воспроизведу, здесь эти ежедневные записи, продиктованные, так сказать, самими событиями, чтобы дать тем самым более точное описание нашей переправы морем.
Пятница, 14 августа. Свежий северо-западный ветер. Плот плавно плывет при попутном ветре. Берег остался позади нас в тридцати лье. Горизонт пустынен. Сила света не изменяется. Погода ясная, иначе говоря, высоко парят легкие облака в атмосфере, напоминавшей расплавленное серебро! Термометр показывает +32o.
В полдень Ганс, приделав крючок к бечевке, насаживает на него кусочек мяса и закидывает самодельную удочку в воду. Проходят часа два, рыба не клюет. Неужели эти воды необитаемы? Нет! Удочку дергает. Ганс вытягивает веревку: на крючке бьется рыба.
– Рыба! – кричит дядюшка.
– Осетр! – воскликнул я в свой черед. – Маленький осетр!
Профессор внимательно разглядывает рыбу; он со мной не согласен: у этой рыбы плоская, округленная голова, передняя часть туловища покрыта сплошным панцирем, состоящим из костных пластинок; ротовая щель лишена зубов; довольно развитые нагрудные плавники при отсутствии хвостового плавника. Это животное, несомненно, принадлежит к тому классу, к которому естествоиспытатели причислили осетра, но оно отличается от него существенными признаками.
Дядюшка не ошибся, после беглого осмотра он заключил:
– Рыба принадлежит к семейству, вымершему много столетий тому назад, окаменелые остатки которого находят в пластах девонского периода.
– Как! – сказал я. – Неужели мы поймали одного из обитателей первобытных морей?
– Да, – ответил профессор, продолжая исследовать рыбу, – и ты увидишь, что эти рыбообразные ископаемые не имеют ничего общего с современными рыбами. Поймать такой экземпляр живым – истинное счастье для естествоиспытателя.
– Но к какому же семейству рыба принадлежит?
– К отряду ганоидных, семейству цефаласписов, роду…
– Ну?
– Роду птерихтисов, готов в этом поклясться! Но этот экземпляр представляет собою особенность, которая, как говорят, встречается только у рыбы в подземных водах.
– Какую же?
– Рыба слепа.
– Слепа?
– Не только слепа, но у нее совершенно отсутствует орган зрения.
Я смотрю: совершенно верно! Но, быть может, это единичный случай! Мы снова закидываем удочку. Море, невидимому, изобилует рыбой, потому что за два часа мы вылавливаем множество птерихтисов, равно как и других рыб, принадлежащих тоже к вымершему семейству диптерисов, род которых дядюшка, однако, не может определить. Все они лишены органа зрения. Этот неожиданный улов значительно увеличивает наш запас съестных припасов.
Может быть, мы встретим даже какое-нибудь пресмыкающееся, которое наука сумела восстановить по обломку кости или хряща?
Я беру подзорную трубу и осматриваю море. Оно пустынно. Конечно, мы еще слишком недалеко от берега.
Я смотрю в воздух. Почему бы не пролететь, рассекая своими крыльями эти тяжелые атмосферные слои, какой-нибудь из птиц, восстановленных тем же бессмертным Кювье? Рыбы могли бы служить им обильной пищей. Я вглядываюсь, но воздух необитаем, как и берега.
Между тем мое воображение уносит меня в мир чудесных гипотез палеонтологии. Мне снятся сны наяву. Мне кажется, что я вижу на поверхности вод огромных Херсид, этих допотопных черепах, похожих на плавучие островки. На угрюмых берегах бродят громадные млекопитающие первобытных времен: лептотерий, найденный в пещерах Бразилии, и мерикотерий, выходец из ледяных областей Сибири. Вдали за скалами прячется толстокожий лофиодон, гигантский тапир, собирающийся оспаривать добычу у аноплотерия – животного, имеющего нечто общее с носорогом, лошадью, бегемотом и верблюдом, как будто создатель второпях смешал несколько пород животных в одной. Тут гигантский мастодонт размахивает хоботом и крошит прибрежные скалы клыками; там мегатерий взрывает землю огромными лапами и своим ревом пробуждает звучное эхо в гранитных утесах. Вверху, по крутым скалам, карабкается предок обезьяны – протопитек. Еще выше парит в воздухе, словно большая летучая мышь, рукокрылый птеродактиль. Наконец, в высших слоях атмосферы огромные птицы, более сильные, чем казуар, более крупные, чем страус, раскидывают свои широкие крылья и ударяются головой о гранитный свод.
В моем воображений оживает весь этот ископаемый мир. Я переношусь в первые дни мирозданья, намного предшествовавшие появлению человека, когда не вполне сформировавшаяся Земля не создала еще условий, необходимых для его существования. Я переношусь в ту эру, когда вообще не водились еще живые существа на Земле. Исчезли млекопитающие, потом – птицы, пресмыкающиеся мезозойской эры, наконец рыбы, ракообразные, моллюски. В небытие погружаются зоофиты переходной эпохи. Вся жизнь на Земле заключена в одном мне, только мое сердце бьется в этом безлюдном мире. Не существует ни времен года, ни климатов; температура земного шара непрерывно возрастает и начинает превышать теплоту лучезарного светила. Растительность принимает гигантские размеры. Я брожу, как тень, среди древовидных папоротников, ступая нерешительными шагами по пестрому мергелю и песчанику; я прислоняюсь к стволам огромных хвойных деревьев и сплю в тени сфенофелий, астерофелий и ликоподий, достигающих в вышину ста футов.
Века протекают, как мгновения. Я переживаю ряд эволюции на Земле. Исчезают растения; гранитные скалы теряют свою твердость; под влиянием все усиливающейся жары камни плавятся; воды растекаются по поверхности земного шара; воды кипят и испаряются; водяные пары окутывают землю, которая понемногу превращается в газообразную раскаленную добела массу, лучезарную, как солнце!
В центре этого туманного пятна, в миллион четыреста тысяч раз превышающего объем земного шара, который в будущем ему предстоит образовать, я уношусь в межпланетные пространства! Мое тело становится невесомым. И, подобно атому, сливается с газообразной массой, описывающей в бесконечности свою пламенную орбиту!
Что за грезы! Куда уносят они меня? Моя рука лихорадочно набрасывает на бумагу подробности этих странных превращений! Я все забыл: и профессора, и проводника, и плот! Мой мозг во власти галлюцинаций…
– Что с тобой? – спрашивает дядюшка.
Я смотрю на него широко раскрытыми глазами и не вижу его.
– Осторожнее, Аксель, ты упадешь в море!
В ту же минуту меня схватывает сильная рука Ганса; без его поддержки я упал бы в воду, увлеченный своими видениями.
– Он с ума сошел! – кричит профессор.
– Что случилось? – спрашиваю я, наконец, придя в себя.
– Ты болен?
– Нет, у меня была галлюцинация, теперь это прошло. Ведь все благополучно?
– Да, ветер попутный, море спокойно! Мы быстро плывем вперед и, если я не ошибся в своих предположениях, скоро пристанем к берегу.
При этих словах я встаю и пристально смотрю вдаль; но линия воды все еще сливается с линией облачного свода.
33
Суббота, 15 августа. Море так же однообразно; Берегов не видно. Одна лишь бескрайняя даль.
Голова у меня все еще болит после галлюцинации.
Дядюшке ничего не грезилось, но он не в духе. Он то обозревает в подзорную трубу море во всех направлениях, то с досадой скрещивает руки, и лицо его принимает сердитое выражение.
Я вижу, что к профессору Лиденброку возвращается его прежняя нетерпимость, что я и отмечаю в моем журнале. Только опасность, которой я подвергался, и мои страдания вызвали у него теплое человеческое чувство, но, как только я выздоровел, он снова стал раздражителен.
– Вы, кажется, чем-то обеспокоены, дядюшка, – спрашиваю я, видя, что он часто подносит к глазам подзорную трубу.
– Обеспокоен? Нет!
– Значит, теряете терпение?
– Есть отчего!
– Но ведь мы плывем так быстро…
– Ну, что ж из того? Не скорость слишком мала, а море слишком велико!
Тут я вспоминаю, что профессор перед отплытием определил длину этого подземного моря в тридцать лье. Но мы уже проплыли в три раза большее расстояние, а южные берега еще и не показывались.
– Мы плывем, но не спускаемся в недра Земли, – продолжает профессор. – Ведь это только потерянное время, а я совсем не для того забрался в такие дебри, чтобы совершать увеселительную прогулку по этому пруду!
Итак, он называет нашу переправу прогулкой, а море – прудом!
– Но, – говорю я, – раз мы избрали путь, указанный Сакнуссемом…
– В этом и весь вопрос! Тот ли это путь? Встретил ли Сакнуссем эту водную поверхность? Плыл ли он по ней? Не сбил ли нас с пути ручей, который мы избрали своим проводником?
– Во всяком случае, нам нечего жалеть, что мы попали сюда. Зрелище великолепное, и…
– Дело не в зрелищах! Я поставил себе определенную цель и хочу достигнуть ее! Поэтому не говори мне о красотах!
Я принимаю это к сведению и не обращаю внимания на то, что профессор кусает губы от нетерпения. В шесть часов вечера Ганс требует свое жалованье, и ему выдаются его три рейхсталера.
Воскресенье, 16 августа. Ничего нового. Та же погода. Ветер свежеет. Просыпаясь, спешу установить силу света. Я по-прежнему боюсь, как бы световые явления не потеряли силу, а потом и совсем не исчезли. Но напрасно: тень от плота ясно вырисовывается на поверхности воды.
Право, это море бескрайнее. Оно, вероятно, так же широко, как Средиземное море или даже как Атлантический океан. А почему бы не так?
Дядюшка часто измеряет его глубину. Он привязывает самую тяжелую кирку к концу веревки и опускает ее на глубину двухсот морских саженей. Дна не достать. С большим трудом (вытаскиваем наш лот из воды.
Голова у меня все еще болит после галлюцинации.
Дядюшке ничего не грезилось, но он не в духе. Он то обозревает в подзорную трубу море во всех направлениях, то с досадой скрещивает руки, и лицо его принимает сердитое выражение.
Я вижу, что к профессору Лиденброку возвращается его прежняя нетерпимость, что я и отмечаю в моем журнале. Только опасность, которой я подвергался, и мои страдания вызвали у него теплое человеческое чувство, но, как только я выздоровел, он снова стал раздражителен.
– Вы, кажется, чем-то обеспокоены, дядюшка, – спрашиваю я, видя, что он часто подносит к глазам подзорную трубу.
– Обеспокоен? Нет!
– Значит, теряете терпение?
– Есть отчего!
– Но ведь мы плывем так быстро…
– Ну, что ж из того? Не скорость слишком мала, а море слишком велико!
Тут я вспоминаю, что профессор перед отплытием определил длину этого подземного моря в тридцать лье. Но мы уже проплыли в три раза большее расстояние, а южные берега еще и не показывались.
– Мы плывем, но не спускаемся в недра Земли, – продолжает профессор. – Ведь это только потерянное время, а я совсем не для того забрался в такие дебри, чтобы совершать увеселительную прогулку по этому пруду!
Итак, он называет нашу переправу прогулкой, а море – прудом!
– Но, – говорю я, – раз мы избрали путь, указанный Сакнуссемом…
– В этом и весь вопрос! Тот ли это путь? Встретил ли Сакнуссем эту водную поверхность? Плыл ли он по ней? Не сбил ли нас с пути ручей, который мы избрали своим проводником?
– Во всяком случае, нам нечего жалеть, что мы попали сюда. Зрелище великолепное, и…
– Дело не в зрелищах! Я поставил себе определенную цель и хочу достигнуть ее! Поэтому не говори мне о красотах!
Я принимаю это к сведению и не обращаю внимания на то, что профессор кусает губы от нетерпения. В шесть часов вечера Ганс требует свое жалованье, и ему выдаются его три рейхсталера.
Воскресенье, 16 августа. Ничего нового. Та же погода. Ветер свежеет. Просыпаясь, спешу установить силу света. Я по-прежнему боюсь, как бы световые явления не потеряли силу, а потом и совсем не исчезли. Но напрасно: тень от плота ясно вырисовывается на поверхности воды.
Право, это море бескрайнее. Оно, вероятно, так же широко, как Средиземное море или даже как Атлантический океан. А почему бы не так?
Дядюшка часто измеряет его глубину. Он привязывает самую тяжелую кирку к концу веревки и опускает ее на глубину двухсот морских саженей. Дна не достать. С большим трудом (вытаскиваем наш лот из воды.