– Совершенно очевидно! – воскликнул я. – Осадочные породы, как то: сланцы, известняки и песчаники, относятся к древней палеозойской эре истории Земли! Мы теперь удаляемся от гранитного массива. Выходит, что мы поступаем, точно гамбуржцы, которые поехали бы в Любек через Ганновер.
Мне следовало бы держать свои наблюдения про себя. Но мой пыл геолога одержал верх над благоразумием, и дядюшка Лиденброк услышал мои восклицания.
– Что случилось? – спросил он.
– Смотрите, – ответил я, указывая ему на пласты слоистых песчано-глинистых и известковых масс, в которых наблюдались первые признаки шиферного сланца.
– Ну, и что же?
– Значит, мы дошли до того периода, когда появились первые растения и животные.
– А-а! Ты так думаешь?
– Да взгляните же, исследуйте, понаблюдайте!
Я заставил профессора направить лампу на стены галереи. Я ожидал от него обычных в таких случаях восклицаний, но он, не сказав ни слова, пошел дальше.
Понял ли он меня, или нет? Или он, как старший родственник и ученый, не хотел сознаться из чувства самолюбия, что он ошибся, избрав восточный туннель, или же дядюшка намеревался исследовать до конца этот ход? Было очевидно, что мы сошли с лавового пути и что по этой дороге нам не дойти до очага Снайфедльс.
Все же у меня возникало сомнение, не придавал ли я слишком большого значения этому изменению в строении слоев? Не заблуждался ли я сам? Действительно ли мы находимся в слоистых пластах земной коры, лежащих выше зоны гранитов?
«Если я прав, – думал я, – то должен найти какие-нибудь остатки органической жизни, и перед очевидностью придется сдаться. Итак, поищем!»
Не прошел я и ста шагов, как мне представились неопровержимые доказательства. Так и должно было быть, ибо в силурийский период в морях обитало свыше тысячи пятисот растительных и животных видов. Мои ноги, ступавшие до сих пор по затвердевшей лаве, ощутили под собою мягкий грунт, образовавшийся из отложений растений и раковин. На стенах ясно виднелись отпечатки морских водорослей, фукусов и ликоподий. Профессор Лиденброк закрывал на все глаза и шел все тем же ровным шагом.
Упрямство его переходило всякие границы. Я не выдержал. Подняв раковину, вполне сохранившуюся, принадлежавшую животному, немного похожему на нынешнюю мокрицу, я подошел к дядюшке и сказал ему:
– Взгляните!
– Превосходно! – ответил он спокойно. – Это редкий экземпляр вымершего еще в древние времена, низшего животного из отрядов трилобитов. Вот и все!
– Но не заключаете ли вы из этого?..
– То же, что заключаешь и ты сам? Разумеется! Мы вышли из зоны гранитных массивов и лавовых потоков. Возможно, что я избрал неверный путь, но я удостоверюсь в своей ошибке лишь тогда, когда мы дойдем до конца этой галереи.
– Вы поступаете правильно, дорогой дядюшка, и я одобрил бы вас, если бы не боялся угрожающей нам опасности.
– Какой именно?
– Недостатка воды.
– Ну что ж! Уменьшим порции, Аксель.
Мне следовало бы держать свои наблюдения про себя. Но мой пыл геолога одержал верх над благоразумием, и дядюшка Лиденброк услышал мои восклицания.
– Что случилось? – спросил он.
– Смотрите, – ответил я, указывая ему на пласты слоистых песчано-глинистых и известковых масс, в которых наблюдались первые признаки шиферного сланца.
– Ну, и что же?
– Значит, мы дошли до того периода, когда появились первые растения и животные.
– А-а! Ты так думаешь?
– Да взгляните же, исследуйте, понаблюдайте!
Я заставил профессора направить лампу на стены галереи. Я ожидал от него обычных в таких случаях восклицаний, но он, не сказав ни слова, пошел дальше.
Понял ли он меня, или нет? Или он, как старший родственник и ученый, не хотел сознаться из чувства самолюбия, что он ошибся, избрав восточный туннель, или же дядюшка намеревался исследовать до конца этот ход? Было очевидно, что мы сошли с лавового пути и что по этой дороге нам не дойти до очага Снайфедльс.
Все же у меня возникало сомнение, не придавал ли я слишком большого значения этому изменению в строении слоев? Не заблуждался ли я сам? Действительно ли мы находимся в слоистых пластах земной коры, лежащих выше зоны гранитов?
«Если я прав, – думал я, – то должен найти какие-нибудь остатки органической жизни, и перед очевидностью придется сдаться. Итак, поищем!»
Не прошел я и ста шагов, как мне представились неопровержимые доказательства. Так и должно было быть, ибо в силурийский период в морях обитало свыше тысячи пятисот растительных и животных видов. Мои ноги, ступавшие до сих пор по затвердевшей лаве, ощутили под собою мягкий грунт, образовавшийся из отложений растений и раковин. На стенах ясно виднелись отпечатки морских водорослей, фукусов и ликоподий. Профессор Лиденброк закрывал на все глаза и шел все тем же ровным шагом.
Упрямство его переходило всякие границы. Я не выдержал. Подняв раковину, вполне сохранившуюся, принадлежавшую животному, немного похожему на нынешнюю мокрицу, я подошел к дядюшке и сказал ему:
– Взгляните!
– Превосходно! – ответил он спокойно. – Это редкий экземпляр вымершего еще в древние времена, низшего животного из отрядов трилобитов. Вот и все!
– Но не заключаете ли вы из этого?..
– То же, что заключаешь и ты сам? Разумеется! Мы вышли из зоны гранитных массивов и лавовых потоков. Возможно, что я избрал неверный путь, но я удостоверюсь в своей ошибке лишь тогда, когда мы дойдем до конца этой галереи.
– Вы поступаете правильно, дорогой дядюшка, и я одобрил бы вас, если бы не боялся угрожающей нам опасности.
– Какой именно?
– Недостатка воды.
– Ну что ж! Уменьшим порции, Аксель.
20
В самом деле, с водою пришлось экономить. Нашего запаса могло хватить еще только на три дня; в этом я убедился за ужином. И мы теряли всякую надежду встретить источник в этих пластах переходной эпохи. Весь следующий день мы шли под бесконечными арочными перекрытиями галереи. Мы шли, лишь изредка обмениваясь словом. Молчаливость Ганса передалась и нам.
Подъем в гору почти не чувствовался. Порою даже казалось, что мы спускаемся, а не поднимаемся. Последнее обстоятельство, впрочем, едва ощутимое, не обескураживало профессора, ибо структура почвы не изменялась и все признаки переходного периода были налицо.
Сланец, известняк и древний красный песчаник в покровах галереи ослепительно сверкали при электрическом свете. Могло показаться, что находишься в копях Девоншира, который и дал свое имя этой геологической формации. Облицовка стен являла великолепные образцы мрамора, начиная от серого, как агат, с белыми прожилками, причудливого рисунка, до ярко-розового и желтого в красную крапинку; тут были и образцы темного мрамора с красными и коричневыми крапинами, оживленного игрою оттенков от присутствия в нем известняков. Мраморы были богаты остатками низших животных. В сравнении с тем, что мы наблюдали накануне, в творчестве природы замечался некоторый прогресс; вместо трилобитов я видел остатки более совершенных видов; между прочим, из позвоночных были ганоидные рыбы и заороптерисы, в которых глаз палеонтолога мог обнаружить первые формы пресмыкающихся. Моря девонского периода были богаты животными этого вида, и отложения их в горных породах новейшей эры встречаются миллиардами.
Очевидно, перед нами проходила картина животного мира от самой низшей до высшей ступени, на которой стоял человек. Но профессор Лиденброк, казалось, не обращал на окружающее никакого внимания.
Он ожидал одного из двух: или разверстого у его ног отверстия колодца, в который он мог бы спуститься, или препятствия, которое преградило бы ему дальнейший путь. Но наступил вечер, а надежды дядюшки были тщетны.
В пятницу, после мучительной ночи, истомленный жаждой, наш маленький отряд снова пустился в скитания по лабиринтам галереи.
Мы шли уже два часа, когда я заметил, что отблеск наших ламп на стенах стал значительно слабее. Мрамор, сланец, известняк, песчаник, составлявшие облицовку стен, уступили место темному и тусклому покрову. В одном месте, где туннель становился очень узким, я провел рукой по левой стене. Когда я отдернул руку, она была совсем черная. Я вгляделся внимательнее. Рука была испачкана каменноугольной пылью.
– Каменноугольные копи! – воскликнул я.
– Копи без рудокопов, – ответил дядюшка.
– Ну, кто знает!
– Я-то знаю! – сухо возразил профессор. – Я твердо убежден, что эта галерея, проложенная в каменноугольных пластах, не есть дело рук человеческих. Но дело ли это природы, или нет, меня мало интересует. Время ужинать. Давайте-ка поужинаем!
Ганс приготовил ужин. Я ел мало и выпил несколько капель воды, составлявших мою порцию. Только фляжка проводника была до половины наполнена водой; вот все, что осталось для утоления жажды трех человек!
Поужинав, мои спутники растянулись на своих одеялах, черпая отдых в живительном сне. Но я не мог заснуть; я считал минуты до самого утра.
В субботу, в шесть часов утра, мы двинулись дальше. Через двадцать минут мы оказались в большой пещере; я сейчас же понял, что эта «каменноугольная копь» не могла быть прорыта рукой человека: ведь иначе своды были бы снабжены подпорками, а здесь они держались лишь каким-то чудом.
Эта своеобразная пещера имела сто футов в ширину и полтораста в вышину. Грунт ее был очень сильно расколот подземными сотрясениями. Твердые пласты, уступая мощному давлению, сдвинулись с места, образовав огромное пустое пространство, в которое впервые ныне проникали обитатели Земли.
Вся история каменноугольного периода была начерчена на этих темных стенах, и геолог мог легко проследить по каменным слоистым массам различные фазы в развитии земной коры. Угленосные отложения перекрывались слоями песчаника или плотной глины и были как бы придавлены верхними слоями.
В период, предшествовавший вторичной эпохе, Земля, вследствие действия тропической жары и постоянной влажности воздуха, была покрыта чрезвычайно богатой и пышной растительностью. Атмосфера, состоящая из водяных паров, окружала земной шар со всех сторон, застилая свет солнца.
Отсюда и пришли к заключению, что причина высокой температуры кроется не в этом новом источнике тепла. Возможно, что дневное светило в ту эру не было еще в состоянии выполнять свою блестящую роль. Разделение на климаты еще не существовало, и палящий зной распространялся по всей поверхности земного шара равно, как у полюсов, так и у экватора. Откуда же этот зной? Из недр земного шара.
Вопреки теориям профессора Лиденброка, в недрах сфероида таился вечный огонь, действие которого чувствовалось в самых верхних слоях земной коры. Растения, лишенные благодетельных лучей солнца, не давали ни цветов, ни аромата, но корни их черпали мощную силу в горячей почве первозданного мира.
Деревьев встречалось мало, лишь травянистые растения, зеленый дерн, папоротники, ликоподии, сигиллярии, астерофиллиты и другие редкие семейства, роды которых в то время насчитывались тысячами, покрывали земную поверхность.
Именно этой обильной растительности обязан своим возникновением каменный уголь. Растения, унесенные водою, образовали мало-помалу значительные залежи.
Тогда стали действовать естественные химические силы. Растительные залежи на дне морей превратились сначала в торф. Затем, под влиянием газов и брожения, происходила полная минерализация органической массы.
Таким путем образовались огромные пласты каменного угля, которые все же должны истощиться в течение трех столетий из-за чрезмерного потребления, если только промышленность не примет необходимых мер.
Так думал я, обозревая угольные богатства, собранные в этом участке земных недр. Богатства эти, конечно, никогда не будут разработаны. Разработка этих подземных копей требовала бы слишком больших усилий. Да и какая в том надобность, если уголь еще можно добывать в стольких странах у самой поверхности земного шара? Стало быть, эти нетронутые пласты останутся в таком же состоянии, покуда не пробьет последний час существования Земли.
А мы все шли и шли. Весь уйдя в геологические наблюдения, я не замечал времени. Температура явно стояла на той же шкале, что и во время нашего пути среди пластов лавы и сланцев. Только мой нос ощущал сильный запах углеводорода. Я тотчас же понял, что в этой галерее скопилось значительное количество опасного, так называемого, рудничного газа, столь часто являвшегося причиной ужасных катастроф.
К счастью, у нас был остроумный прибор Румкорфа. Имей мы неосторожность осматривать эту галерею с факелом в руке, страшный взрыв положил бы конец нашему существованию.
Наше путешествие по угольной копи длилось вплоть до вечера. Дядюшка едва сдерживал свое нетерпение, – он никак не мог примириться с горизонтальным направлением нашего пути. Мрак, столь глубокий, что за двадцать шагов ничего не было видно, мешал определить длину галереи, и мне начинало казаться, что она бесконечна, как вдруг, в шесть часов, мы очутились перед стеной. Не было выхода ни направо, ни налево, ни вверх, ни вниз. Мы попали в тупик.
– Ну, тем лучше! – воскликнул дядюшка. – Я знаю теперь по крайней мере, что следует делать. Мы сбились с маршрута Сакнуссема, и нам остается только вернуться назад. Отдохнем ночь, и не пройдет трех дней, как мы снова будем у того места, где галерея разветвляется надвое.
– Да, – сказал я, – если у нас хватит сил!
– А отчего же нет?
– Оттого, что завтра у нас не останется и капли воды.
– И ни капли мужества? – сказал профессор, строго взглянув на меня.
Я не осмелился возражать.
Подъем в гору почти не чувствовался. Порою даже казалось, что мы спускаемся, а не поднимаемся. Последнее обстоятельство, впрочем, едва ощутимое, не обескураживало профессора, ибо структура почвы не изменялась и все признаки переходного периода были налицо.
Сланец, известняк и древний красный песчаник в покровах галереи ослепительно сверкали при электрическом свете. Могло показаться, что находишься в копях Девоншира, который и дал свое имя этой геологической формации. Облицовка стен являла великолепные образцы мрамора, начиная от серого, как агат, с белыми прожилками, причудливого рисунка, до ярко-розового и желтого в красную крапинку; тут были и образцы темного мрамора с красными и коричневыми крапинами, оживленного игрою оттенков от присутствия в нем известняков. Мраморы были богаты остатками низших животных. В сравнении с тем, что мы наблюдали накануне, в творчестве природы замечался некоторый прогресс; вместо трилобитов я видел остатки более совершенных видов; между прочим, из позвоночных были ганоидные рыбы и заороптерисы, в которых глаз палеонтолога мог обнаружить первые формы пресмыкающихся. Моря девонского периода были богаты животными этого вида, и отложения их в горных породах новейшей эры встречаются миллиардами.
Очевидно, перед нами проходила картина животного мира от самой низшей до высшей ступени, на которой стоял человек. Но профессор Лиденброк, казалось, не обращал на окружающее никакого внимания.
Он ожидал одного из двух: или разверстого у его ног отверстия колодца, в который он мог бы спуститься, или препятствия, которое преградило бы ему дальнейший путь. Но наступил вечер, а надежды дядюшки были тщетны.
В пятницу, после мучительной ночи, истомленный жаждой, наш маленький отряд снова пустился в скитания по лабиринтам галереи.
Мы шли уже два часа, когда я заметил, что отблеск наших ламп на стенах стал значительно слабее. Мрамор, сланец, известняк, песчаник, составлявшие облицовку стен, уступили место темному и тусклому покрову. В одном месте, где туннель становился очень узким, я провел рукой по левой стене. Когда я отдернул руку, она была совсем черная. Я вгляделся внимательнее. Рука была испачкана каменноугольной пылью.
– Каменноугольные копи! – воскликнул я.
– Копи без рудокопов, – ответил дядюшка.
– Ну, кто знает!
– Я-то знаю! – сухо возразил профессор. – Я твердо убежден, что эта галерея, проложенная в каменноугольных пластах, не есть дело рук человеческих. Но дело ли это природы, или нет, меня мало интересует. Время ужинать. Давайте-ка поужинаем!
Ганс приготовил ужин. Я ел мало и выпил несколько капель воды, составлявших мою порцию. Только фляжка проводника была до половины наполнена водой; вот все, что осталось для утоления жажды трех человек!
Поужинав, мои спутники растянулись на своих одеялах, черпая отдых в живительном сне. Но я не мог заснуть; я считал минуты до самого утра.
В субботу, в шесть часов утра, мы двинулись дальше. Через двадцать минут мы оказались в большой пещере; я сейчас же понял, что эта «каменноугольная копь» не могла быть прорыта рукой человека: ведь иначе своды были бы снабжены подпорками, а здесь они держались лишь каким-то чудом.
Эта своеобразная пещера имела сто футов в ширину и полтораста в вышину. Грунт ее был очень сильно расколот подземными сотрясениями. Твердые пласты, уступая мощному давлению, сдвинулись с места, образовав огромное пустое пространство, в которое впервые ныне проникали обитатели Земли.
Вся история каменноугольного периода была начерчена на этих темных стенах, и геолог мог легко проследить по каменным слоистым массам различные фазы в развитии земной коры. Угленосные отложения перекрывались слоями песчаника или плотной глины и были как бы придавлены верхними слоями.
В период, предшествовавший вторичной эпохе, Земля, вследствие действия тропической жары и постоянной влажности воздуха, была покрыта чрезвычайно богатой и пышной растительностью. Атмосфера, состоящая из водяных паров, окружала земной шар со всех сторон, застилая свет солнца.
Отсюда и пришли к заключению, что причина высокой температуры кроется не в этом новом источнике тепла. Возможно, что дневное светило в ту эру не было еще в состоянии выполнять свою блестящую роль. Разделение на климаты еще не существовало, и палящий зной распространялся по всей поверхности земного шара равно, как у полюсов, так и у экватора. Откуда же этот зной? Из недр земного шара.
Вопреки теориям профессора Лиденброка, в недрах сфероида таился вечный огонь, действие которого чувствовалось в самых верхних слоях земной коры. Растения, лишенные благодетельных лучей солнца, не давали ни цветов, ни аромата, но корни их черпали мощную силу в горячей почве первозданного мира.
Деревьев встречалось мало, лишь травянистые растения, зеленый дерн, папоротники, ликоподии, сигиллярии, астерофиллиты и другие редкие семейства, роды которых в то время насчитывались тысячами, покрывали земную поверхность.
Именно этой обильной растительности обязан своим возникновением каменный уголь. Растения, унесенные водою, образовали мало-помалу значительные залежи.
Тогда стали действовать естественные химические силы. Растительные залежи на дне морей превратились сначала в торф. Затем, под влиянием газов и брожения, происходила полная минерализация органической массы.
Таким путем образовались огромные пласты каменного угля, которые все же должны истощиться в течение трех столетий из-за чрезмерного потребления, если только промышленность не примет необходимых мер.
А мы все шли и шли. Весь уйдя в геологические наблюдения, я не замечал времени. Температура явно стояла на той же шкале, что и во время нашего пути среди пластов лавы и сланцев. Только мой нос ощущал сильный запах углеводорода. Я тотчас же понял, что в этой галерее скопилось значительное количество опасного, так называемого, рудничного газа, столь часто являвшегося причиной ужасных катастроф.
К счастью, у нас был остроумный прибор Румкорфа. Имей мы неосторожность осматривать эту галерею с факелом в руке, страшный взрыв положил бы конец нашему существованию.
Наше путешествие по угольной копи длилось вплоть до вечера. Дядюшка едва сдерживал свое нетерпение, – он никак не мог примириться с горизонтальным направлением нашего пути. Мрак, столь глубокий, что за двадцать шагов ничего не было видно, мешал определить длину галереи, и мне начинало казаться, что она бесконечна, как вдруг, в шесть часов, мы очутились перед стеной. Не было выхода ни направо, ни налево, ни вверх, ни вниз. Мы попали в тупик.
– Ну, тем лучше! – воскликнул дядюшка. – Я знаю теперь по крайней мере, что следует делать. Мы сбились с маршрута Сакнуссема, и нам остается только вернуться назад. Отдохнем ночь, и не пройдет трех дней, как мы снова будем у того места, где галерея разветвляется надвое.
– Да, – сказал я, – если у нас хватит сил!
– А отчего же нет?
– Оттого, что завтра у нас не останется и капли воды.
– И ни капли мужества? – сказал профессор, строго взглянув на меня.
Я не осмелился возражать.
21
На следующий день, на рассвете, мы пошли обратно. Необходимо было спешить. Мы находились в пяти днях пути от перекрестка.
Я не буду распространяться о трудностях нашего возвращения. Дядюшка выносил все тяготы, внутренне негодуя, как человек, вынужденный покориться необходимости; Ганс относился ко всему с покорностью, свойственной его невозмутимому характеру. Что же касается меня, сознаюсь, я предавался сетованиям и отчаянию, теряя бодрость перед лицом такой неудачи.
Как уже упомянуто, вода у нас совершенно вышла к исходу первого дня пути. Нам приходилось для утоления жажды довольствоваться можжевеловой водкой; но этот адский напиток обжигал горло, и даже один его вид вызывал во мне отвращение. Воздух казался мне удушливым. Я выбивался из сил. Порою я готов был лишиться чувств. Тогда делали привал. Дядюшка с исландцем старались ободрить меня. Но я заметил, что сам дядюшка изнемогал от мучительной жажды и усталости.
Наконец, во вторник, 8 июля, ползком, на четвереньках, мы добрались, полумертвые, до скрещения двух галерей. Там я замертво свалился на землю. Было десять часов утра.
Ганс и дядюшка напрасно пытались заставить меня съесть немного сухарей. С моих распухших губ срывались протяжные стоны. Я впал в глубокое забытье.
Через несколько минут дядюшка подошел ко мне и, приподняв меня на руках, прошептал с искренней жалостью в голосе:
– Бедный мальчик!
Слова эти тронули меня, ведь суровый профессор не баловал меня нежностями. Я схватил его дрожащие руки. Он не отдернул их и посмотрел на меня. На его глазах были слезы.
Затем он взял фляжку, висевшую у него сбоку, и, к моему великому удивлению, поднес ее к моим губам.
– Пей, – сказал он.
Не ослышался ли я? Не сошел ли дядюшка с ума? Я посмотрел на него пристально. Я ничего не понимал.
– Пей, – повторил он.
И, взяв фляжку, он вылил мне в рот всю воду, какая оставалась в ней.
Какое наслаждение! Глоток воды освежил мой воспаленный рот. Всего один глоток, но его было достаточно, чтобы оживить меня.
Я горячо поблагодарил дядюшку.
– Да, – сказал он, – последняя капля воды! Понимаешь ли ты? Последняя! Я бережно хранил ее в моей фляжке. Двадцать раз, сто раз боролся я со страстным желанием выпить остаток воды! Но, мой Аксель, я хранил эту воду для тебя!
– Милый дядя! – лепетал я, и слезы текли из моих глаз.
– Да, бедняжка, я знал, что, добравшись до этого перекрестка, ты упадешь полумертвый, и сохранил последние капли воды, чтобы оживить тебя.
– Благодарю, благодарю! – восклицал я.
Как ни скупо была утолена моя жажда, я все же чувствовал некоторый подъем сил. Мышцы моей гортани, судорожно сведенные, разошлись, сухость губ уменьшилась. Я мог говорить.
– Видите, – сказал я, – у нас нет теперь иного выбора! Вода кончилась. Надо вернуться на землю.
Пока я говорил, дядюшка избегал моего взгляда; он опустил голову, отводил глаза в сторону…
– Надо вернуться! – воскликнул я. – Надо идти обратно к Снайфедльс, если только господь бог даст нам сил добраться до вершины кратера!
– Вернуться! – воскликнул дядюшка, скорее отвечая самому себе.
– Да, вернуться, и не теряя ни минуты.
Последовало довольно долгое молчание.
– Итак, Аксель, – продолжал профессор странным голосом, – несколько капель воды не вернули тебе мужества и энергии?
– Мужества!
– Я вижу, что ты столь же малодушен, как и прежде, и слышу от тебя все те же слова отчаяния!
С каким же человеком я имел дело и какие планы все еще лелеял его дерзкий ум?
– Как, вы не хотите?..
– Отказаться от предприятия в тот именно момент, когда все указывает на то, что оно может удаться? Никогда!
– Так, значит, нам надо идти на верную гибель?
– Нет, Аксель, нет! Возвращайся на землю! Я не хочу твоей смерти! Пусть Ганс проводит тебя. Оставь меня одного!
– Покинуть вас!
– Оставь меня, говорю я тебе! Я предпринял это путешествие. Я доведу его до конца или не вернусь вовсе… Ступай, Аксель, ступай!
Дядюшка говорил с величайшим раздражением. Его голос, на минуту смягчившийся, снова сделался резким и угрожающим. Он с мрачной энергией хотел одолеть неодолимое! Я не мог покинуть его в глубине этой бездны, а с другой стороны, чувство самосохранения побуждало меня бежать от него.
Проводник понимал, что происходило между нами. Наша жестикуляция указывала достаточно ясно, что спор шел о выборе дороги, и каждый настаивал на своем; но Ганс, казалось, выказывал мало интереса к вопросу, от которого зависела его собственная жизнь; он был готов по знаку своего господина идти вперед или же оставаться на месте.
Как же мне заставить его понять меня! Мои слова, мои стенания, самые интонации моего голоса не оказывали влияния на эту холодную натуру. Я хотел внушить нашему проводнику, показать ему со всей ясностью, какая опасность нам грозит. Вдвоем мы, пожалуй, могли бы образумить упрямого профессора и принудить его вернуться. В случае надобности мы снова взберемся на вершину Снайфедльс!
Я подошел к Гансу и коснулся его руки. Он был недвижим. Я указал ему на жерло кратера. Он пальцем не пошевелил. На моем лице можно было прочитать все мои страдания. Исландец покачал головой и спокойно указал на дядюшку.
– Master! – сказал он.
– Господин? – вскричал я. – Он безумец! Нет, он не господин твоей жизни! Надо бежать! Надо насильно увести его! Слышишь? Понимаешь ли ты меня?
Я схватил Ганса за руку. Я пытался его поднять. Я боролся с ним. Тут вмешался дядюшка.
– Успокойся, Аксель, – сказал он. – Ты ничего не добьешься от этого непоколебимого человека. Выслушай, что я хочу тебе предложить.
Я скрестил руки, в упор глядя на дядюшку.
– Отсутствие воды, – сказал он, – вот единственное препятствие для выполнения моих планов. В восточной галерее, среди напластований лавы, сланца и угля, нам не встретилось ни единой капли воды. Но возможно, что нам больше посчастливится в западном туннеле.
Я недоверчиво покачал головой.
– Выслушай меня до конца, – продолжал профессор, возвышая голос. – Пока ты лежал без движения, я исследовал расположение галереи. Она углубляется внутрь земного шара и в несколько часов доведет нас до гранитной зоны. Там должны быть в изобилии источники. Так подсказывает сама природа скалы, а инстинкт, в согласии с логикой, подтверждает мои наблюдения. Поэтому вот что я предлагаю тебе. Колумб просил у своего экипажа дать ему три дня для открытия Нового Света. Я прошу у тебя еще только один день. Если в течение этого времени мы не встретим необходимой нам воды, то я клянусь тебе, что мы вернемся на поверхность Земли.
Несмотря на свое отчаяние, я был тронут этими словами и тем, что дядюшка, держа такие речи, совершал насилие над собой.
– Хорошо! – воскликнул я. – Будь по-вашему, и да вознаградит вас господь за вашу сверхчеловеческую энергию! Дело в нескольких часах. Итак, вперед!
Я не буду распространяться о трудностях нашего возвращения. Дядюшка выносил все тяготы, внутренне негодуя, как человек, вынужденный покориться необходимости; Ганс относился ко всему с покорностью, свойственной его невозмутимому характеру. Что же касается меня, сознаюсь, я предавался сетованиям и отчаянию, теряя бодрость перед лицом такой неудачи.
Наконец, во вторник, 8 июля, ползком, на четвереньках, мы добрались, полумертвые, до скрещения двух галерей. Там я замертво свалился на землю. Было десять часов утра.
Ганс и дядюшка напрасно пытались заставить меня съесть немного сухарей. С моих распухших губ срывались протяжные стоны. Я впал в глубокое забытье.
Через несколько минут дядюшка подошел ко мне и, приподняв меня на руках, прошептал с искренней жалостью в голосе:
– Бедный мальчик!
Слова эти тронули меня, ведь суровый профессор не баловал меня нежностями. Я схватил его дрожащие руки. Он не отдернул их и посмотрел на меня. На его глазах были слезы.
Затем он взял фляжку, висевшую у него сбоку, и, к моему великому удивлению, поднес ее к моим губам.
– Пей, – сказал он.
Не ослышался ли я? Не сошел ли дядюшка с ума? Я посмотрел на него пристально. Я ничего не понимал.
– Пей, – повторил он.
И, взяв фляжку, он вылил мне в рот всю воду, какая оставалась в ней.
Какое наслаждение! Глоток воды освежил мой воспаленный рот. Всего один глоток, но его было достаточно, чтобы оживить меня.
Я горячо поблагодарил дядюшку.
– Да, – сказал он, – последняя капля воды! Понимаешь ли ты? Последняя! Я бережно хранил ее в моей фляжке. Двадцать раз, сто раз боролся я со страстным желанием выпить остаток воды! Но, мой Аксель, я хранил эту воду для тебя!
– Милый дядя! – лепетал я, и слезы текли из моих глаз.
– Да, бедняжка, я знал, что, добравшись до этого перекрестка, ты упадешь полумертвый, и сохранил последние капли воды, чтобы оживить тебя.
– Благодарю, благодарю! – восклицал я.
Как ни скупо была утолена моя жажда, я все же чувствовал некоторый подъем сил. Мышцы моей гортани, судорожно сведенные, разошлись, сухость губ уменьшилась. Я мог говорить.
– Видите, – сказал я, – у нас нет теперь иного выбора! Вода кончилась. Надо вернуться на землю.
Пока я говорил, дядюшка избегал моего взгляда; он опустил голову, отводил глаза в сторону…
– Надо вернуться! – воскликнул я. – Надо идти обратно к Снайфедльс, если только господь бог даст нам сил добраться до вершины кратера!
– Вернуться! – воскликнул дядюшка, скорее отвечая самому себе.
– Да, вернуться, и не теряя ни минуты.
Последовало довольно долгое молчание.
– Итак, Аксель, – продолжал профессор странным голосом, – несколько капель воды не вернули тебе мужества и энергии?
– Мужества!
– Я вижу, что ты столь же малодушен, как и прежде, и слышу от тебя все те же слова отчаяния!
С каким же человеком я имел дело и какие планы все еще лелеял его дерзкий ум?
– Как, вы не хотите?..
– Отказаться от предприятия в тот именно момент, когда все указывает на то, что оно может удаться? Никогда!
– Так, значит, нам надо идти на верную гибель?
– Нет, Аксель, нет! Возвращайся на землю! Я не хочу твоей смерти! Пусть Ганс проводит тебя. Оставь меня одного!
– Покинуть вас!
– Оставь меня, говорю я тебе! Я предпринял это путешествие. Я доведу его до конца или не вернусь вовсе… Ступай, Аксель, ступай!
Дядюшка говорил с величайшим раздражением. Его голос, на минуту смягчившийся, снова сделался резким и угрожающим. Он с мрачной энергией хотел одолеть неодолимое! Я не мог покинуть его в глубине этой бездны, а с другой стороны, чувство самосохранения побуждало меня бежать от него.
Проводник понимал, что происходило между нами. Наша жестикуляция указывала достаточно ясно, что спор шел о выборе дороги, и каждый настаивал на своем; но Ганс, казалось, выказывал мало интереса к вопросу, от которого зависела его собственная жизнь; он был готов по знаку своего господина идти вперед или же оставаться на месте.
Как же мне заставить его понять меня! Мои слова, мои стенания, самые интонации моего голоса не оказывали влияния на эту холодную натуру. Я хотел внушить нашему проводнику, показать ему со всей ясностью, какая опасность нам грозит. Вдвоем мы, пожалуй, могли бы образумить упрямого профессора и принудить его вернуться. В случае надобности мы снова взберемся на вершину Снайфедльс!
Я подошел к Гансу и коснулся его руки. Он был недвижим. Я указал ему на жерло кратера. Он пальцем не пошевелил. На моем лице можно было прочитать все мои страдания. Исландец покачал головой и спокойно указал на дядюшку.
– Master! – сказал он.
– Господин? – вскричал я. – Он безумец! Нет, он не господин твоей жизни! Надо бежать! Надо насильно увести его! Слышишь? Понимаешь ли ты меня?
Я схватил Ганса за руку. Я пытался его поднять. Я боролся с ним. Тут вмешался дядюшка.
– Успокойся, Аксель, – сказал он. – Ты ничего не добьешься от этого непоколебимого человека. Выслушай, что я хочу тебе предложить.
Я скрестил руки, в упор глядя на дядюшку.
– Отсутствие воды, – сказал он, – вот единственное препятствие для выполнения моих планов. В восточной галерее, среди напластований лавы, сланца и угля, нам не встретилось ни единой капли воды. Но возможно, что нам больше посчастливится в западном туннеле.
Я недоверчиво покачал головой.
– Выслушай меня до конца, – продолжал профессор, возвышая голос. – Пока ты лежал без движения, я исследовал расположение галереи. Она углубляется внутрь земного шара и в несколько часов доведет нас до гранитной зоны. Там должны быть в изобилии источники. Так подсказывает сама природа скалы, а инстинкт, в согласии с логикой, подтверждает мои наблюдения. Поэтому вот что я предлагаю тебе. Колумб просил у своего экипажа дать ему три дня для открытия Нового Света. Я прошу у тебя еще только один день. Если в течение этого времени мы не встретим необходимой нам воды, то я клянусь тебе, что мы вернемся на поверхность Земли.
Несмотря на свое отчаяние, я был тронут этими словами и тем, что дядюшка, держа такие речи, совершал насилие над собой.
22
И вот мы начали спускаться по второй галерее. По обыкновению, Ганс шагал впереди. Мы еще не прошли и ста метров, как профессор, приблизив лампу к стене, закричал:
– Вот первозданная формация! Мы на верном пути! Вперед, вперед!
Когда в первые дни существования мира Земля стала понемногу охлаждаться, уменьшение ее объема производило в земной коре смещения, разломы, растяжения, трещины, пустоты. Сквозной коридор, в который мы только что вступили, и был трещиной такого рода, через которую некогда изливалась изверженная лава. Тысячи подобных щелей образовали в первозданных пластах земной коры безвыходный лабиринт. По мере того как мы спускались, яснее обозначались напластования, характерные для первичной формации. Геология относит к первичной формации глубинные породы, образующие верхнюю оболочку земной коры, и считает, что к таковым относятся три различных группы слоев – сланцы, гнейсы, слюдяные сланцы, словом, породы, покоящиеся на этой непоколебимой скале, именуемой гранитной.
Никогда минералоги не находились в таких удивительно благоприятных условиях для изучения природы. Мы могли осмотреть собственными глазами и осязать своими руками то, что бур, грубый и бессмысленный инструмент, не в состоянии извлечь из недр Земли.
В слоях сланца самых изумительных зеленых оттенков залегали жилы медной руды, марганцевой руды с прожилками платины и золота. Мне думалось, что алчность людская никогда не воспользуется этими богатствами, скрытыми в недрах земного шара. Низвергнутые в эти бездны в первые дни мироздания, сокровища эти погребены в таких глубинах, что ни мотыгой, ни киркой не вырыть их из могилы.
За сланцами следовали слоистые гнейсы, примечательные правильностью и параллельностью своих листоватых минералов; затем шли большие пласты слюдяных сланцев, привлекавших внимание блеском листов белой слюды.
Свет наших аппаратов, отраженный мелкими-гранями скалистой массы, преломлялся под всеми углами, и можно было вообразить, что путешествуешь внутри полого алмаза чистейшей воды и изумительной грани.
К шести часам этот каскад огней стал заметно угасать и вскоре совсем потух, покров стен принял явно кристаллическую структуру и более темную окраску; слюда, соединяясь более тесно с полевым шпатом и кварцем, образовала самую твердую из всех каменных пород, которая служит надежной опорой четырем вышележащим формациям земной коры. Мы были замурованы в огромном гранитном склепе.
Восемь часов вечера. Воды все еще нет. Мои страдания ужасны. Дядюшка по-прежнему идет вперед. Он не желает остановиться. Он прислушивается, ожидая уловить журчание какого-нибудь источника. Напрасно!
А между тем мои ноги отказывались мне служить. Я крепился, чтобы не заставить дядюшку сделать привал. Остановка привела бы его в отчаяние, ведь день приходил к концу, последний день, принадлежавший ему!
Наконец, силы меня покинули. Я упал на землю, крикнув:
– Помогите! Умираю!
Дядюшка тотчас же очутился около меня. Он всматривался в мое лицо, скрестив руки; потом с его уст чуть слышно сорвалось:
– Все идет прахом!
Неописуемо было его гневное движение; вот все, что я успел увидеть; мои глаза сомкнулись.
Когда я их снова открыл, я увидел, что мои спутники лежат, завернувшись в одеяла. Неужели они спят? Что касается меня, я уже не мог заснуть. Я слишком страдал, особенно при мысли, что выхода нет! Последние слова дядюшки звучали в моих ушах. Действительно: «Все идет прахом!», потому что при моей слабости нечего было и думать подняться на поверхность Земли. Мы находились на глубине, равной полутора милям! Мне казалось, что вся эта масса лежит на моих плечах. Я чувствовал себя раздавленным ее тяжестью и тщетно пытался встать.
Так прошло несколько часов. Глубокая тишина царила вокруг нас. Безмолвие могилы. Ни один звук не проникал через эти стены, толщиною по крайней мере в пять миль.
И вдруг мне почудилось сквозь дремоту, что я слышу какой-то шорох. В туннеле было темно. Когда я всмотрелся, мне показалось, что исландец уходит, держа лампу в руках.
Почему он уходит? Неужели Ганс покидает нас? Дядюшка спал. Я хотел крикнуть. Звук не слетал с моих пересохших губ. Мрак стал полным, не слышно было ни малейшего шороха.
«Ганс уходит! Ганс! Ганс!»
Я пытался крикнуть. Но потерял голос. Когда первый припадок ужаса прошел, я устыдился: как мог я подозревать этого столь честного человека! Быть не может, чтобы он хотел бежать. Ведь он спускался вглубь галереи, а не поднимался наверх. Будь у него дурной умысел, он пошел бы не вниз, а наверх. Подумав, я несколько успокоился, и у меня блеснула догадка. Ганс, этот уравновешенный человек, конечно, имел основания покинуть свое ложе. Не пошел ли он на поиски источника? Не услыхал ли он в тишине ночи журчанье, которое ускользнуло от моего слуха?
– Вот первозданная формация! Мы на верном пути! Вперед, вперед!
Когда в первые дни существования мира Земля стала понемногу охлаждаться, уменьшение ее объема производило в земной коре смещения, разломы, растяжения, трещины, пустоты. Сквозной коридор, в который мы только что вступили, и был трещиной такого рода, через которую некогда изливалась изверженная лава. Тысячи подобных щелей образовали в первозданных пластах земной коры безвыходный лабиринт. По мере того как мы спускались, яснее обозначались напластования, характерные для первичной формации. Геология относит к первичной формации глубинные породы, образующие верхнюю оболочку земной коры, и считает, что к таковым относятся три различных группы слоев – сланцы, гнейсы, слюдяные сланцы, словом, породы, покоящиеся на этой непоколебимой скале, именуемой гранитной.
Никогда минералоги не находились в таких удивительно благоприятных условиях для изучения природы. Мы могли осмотреть собственными глазами и осязать своими руками то, что бур, грубый и бессмысленный инструмент, не в состоянии извлечь из недр Земли.
В слоях сланца самых изумительных зеленых оттенков залегали жилы медной руды, марганцевой руды с прожилками платины и золота. Мне думалось, что алчность людская никогда не воспользуется этими богатствами, скрытыми в недрах земного шара. Низвергнутые в эти бездны в первые дни мироздания, сокровища эти погребены в таких глубинах, что ни мотыгой, ни киркой не вырыть их из могилы.
За сланцами следовали слоистые гнейсы, примечательные правильностью и параллельностью своих листоватых минералов; затем шли большие пласты слюдяных сланцев, привлекавших внимание блеском листов белой слюды.
Свет наших аппаратов, отраженный мелкими-гранями скалистой массы, преломлялся под всеми углами, и можно было вообразить, что путешествуешь внутри полого алмаза чистейшей воды и изумительной грани.
К шести часам этот каскад огней стал заметно угасать и вскоре совсем потух, покров стен принял явно кристаллическую структуру и более темную окраску; слюда, соединяясь более тесно с полевым шпатом и кварцем, образовала самую твердую из всех каменных пород, которая служит надежной опорой четырем вышележащим формациям земной коры. Мы были замурованы в огромном гранитном склепе.
Восемь часов вечера. Воды все еще нет. Мои страдания ужасны. Дядюшка по-прежнему идет вперед. Он не желает остановиться. Он прислушивается, ожидая уловить журчание какого-нибудь источника. Напрасно!
А между тем мои ноги отказывались мне служить. Я крепился, чтобы не заставить дядюшку сделать привал. Остановка привела бы его в отчаяние, ведь день приходил к концу, последний день, принадлежавший ему!
Наконец, силы меня покинули. Я упал на землю, крикнув:
– Помогите! Умираю!
Дядюшка тотчас же очутился около меня. Он всматривался в мое лицо, скрестив руки; потом с его уст чуть слышно сорвалось:
– Все идет прахом!
Неописуемо было его гневное движение; вот все, что я успел увидеть; мои глаза сомкнулись.
Когда я их снова открыл, я увидел, что мои спутники лежат, завернувшись в одеяла. Неужели они спят? Что касается меня, я уже не мог заснуть. Я слишком страдал, особенно при мысли, что выхода нет! Последние слова дядюшки звучали в моих ушах. Действительно: «Все идет прахом!», потому что при моей слабости нечего было и думать подняться на поверхность Земли. Мы находились на глубине, равной полутора милям! Мне казалось, что вся эта масса лежит на моих плечах. Я чувствовал себя раздавленным ее тяжестью и тщетно пытался встать.
Так прошло несколько часов. Глубокая тишина царила вокруг нас. Безмолвие могилы. Ни один звук не проникал через эти стены, толщиною по крайней мере в пять миль.
И вдруг мне почудилось сквозь дремоту, что я слышу какой-то шорох. В туннеле было темно. Когда я всмотрелся, мне показалось, что исландец уходит, держа лампу в руках.
Почему он уходит? Неужели Ганс покидает нас? Дядюшка спал. Я хотел крикнуть. Звук не слетал с моих пересохших губ. Мрак стал полным, не слышно было ни малейшего шороха.
«Ганс уходит! Ганс! Ганс!»
Я пытался крикнуть. Но потерял голос. Когда первый припадок ужаса прошел, я устыдился: как мог я подозревать этого столь честного человека! Быть не может, чтобы он хотел бежать. Ведь он спускался вглубь галереи, а не поднимался наверх. Будь у него дурной умысел, он пошел бы не вниз, а наверх. Подумав, я несколько успокоился, и у меня блеснула догадка. Ганс, этот уравновешенный человек, конечно, имел основания покинуть свое ложе. Не пошел ли он на поиски источника? Не услыхал ли он в тишине ночи журчанье, которое ускользнуло от моего слуха?
23
Целый час мое возбужденное воображение было занято поисками причин, которые могли поднять на ноги нашего невозмутимого охотника. Самые нелепые мысли мелькали у меня в голове. Мне казалось, что я схожу с ума!
Наконец, послышались шаги из глубин бездны. Ганс возвращался. Слабые блики света забегали по стенам и упали у самого входа в туннель. Показался Ганс.
Он подошел к дядюшке, положил ему руку на плечо и осторожно разбудил его. Дядюшка вскочил.
– Что случилось?
– Vatten, – ответил охотник.
Надо думать, что под влиянием сильных страданий всякий становится полиглотом. Я не знал ни одного слова по-датски и, однако, инстинктивно понял, что значит слово, сказанное нашим проводником.
– Вода, вода! – воскликнул я, хлопая в ладоши и жестикулируя, как сумасшедший.
– Вода! – повторил дядя. – Hvar? – спросил он исландца.
– Nedat, – ответил Ганс.
«Где?» – «Внизу!» Я понимал все. Я схватил руку охотника и пожал ее, а он преспокойно посмотрел на меня.
Мы живо собрались и вскоре вошли в галерею, наклон которой достигал двух футов на каждый туаз.
Час спустя мы прошли до тысячи туазов и спустились на две тысячи футов.
В эту минуту я ясно услыхал какой-то необычайный звук в гранитной стене, как бы глухой рокот отдаленного грома. Не встречая обещанного источника в первые же полчаса, я снова почувствовал тревогу; но дядюшка объяснил мне происхождение доносившегося до нас гула.
– Ганс не ошибся, – сказал он, – то, что ты слышишь, это рев потока.
– Потока? – воскликнул я.
– Вне всякого сомнения. Здесь, рядом с нами, течет подземная река!»
Подгоняемые надеждой, мы ускорили свой шаг. Я не чувствовал более усталости. Уже одно журчание освежало меня. Шум заметно усиливался. Долгое время горный ручей рокотал где-то над нашими головами, теперь же его рев и клокотанье слышалось в толще левой стены. Я нервно проводил рукой по ее скалистому покрову, но тщетно.
Прошло еще полчаса. Еще полмили было пройдено.
Было очевидно, что охотник в то короткое время, что он отсутствовал, не мог уйти далеко. Руководимый чутьем, свойственным горцам, узнающим присутствие ключей в почве, он «почуял» этот поток сквозь скалу, но, конечно, не набрел на драгоценную влагу и не утолил ею своей жажды.
Наконец, послышались шаги из глубин бездны. Ганс возвращался. Слабые блики света забегали по стенам и упали у самого входа в туннель. Показался Ганс.
Он подошел к дядюшке, положил ему руку на плечо и осторожно разбудил его. Дядюшка вскочил.
– Что случилось?
– Vatten, – ответил охотник.
Надо думать, что под влиянием сильных страданий всякий становится полиглотом. Я не знал ни одного слова по-датски и, однако, инстинктивно понял, что значит слово, сказанное нашим проводником.
– Вода, вода! – воскликнул я, хлопая в ладоши и жестикулируя, как сумасшедший.
– Вода! – повторил дядя. – Hvar? – спросил он исландца.
– Nedat, – ответил Ганс.
«Где?» – «Внизу!» Я понимал все. Я схватил руку охотника и пожал ее, а он преспокойно посмотрел на меня.
Час спустя мы прошли до тысячи туазов и спустились на две тысячи футов.
В эту минуту я ясно услыхал какой-то необычайный звук в гранитной стене, как бы глухой рокот отдаленного грома. Не встречая обещанного источника в первые же полчаса, я снова почувствовал тревогу; но дядюшка объяснил мне происхождение доносившегося до нас гула.
– Ганс не ошибся, – сказал он, – то, что ты слышишь, это рев потока.
– Потока? – воскликнул я.
– Вне всякого сомнения. Здесь, рядом с нами, течет подземная река!»
Подгоняемые надеждой, мы ускорили свой шаг. Я не чувствовал более усталости. Уже одно журчание освежало меня. Шум заметно усиливался. Долгое время горный ручей рокотал где-то над нашими головами, теперь же его рев и клокотанье слышалось в толще левой стены. Я нервно проводил рукой по ее скалистому покрову, но тщетно.
Прошло еще полчаса. Еще полмили было пройдено.
Было очевидно, что охотник в то короткое время, что он отсутствовал, не мог уйти далеко. Руководимый чутьем, свойственным горцам, узнающим присутствие ключей в почве, он «почуял» этот поток сквозь скалу, но, конечно, не набрел на драгоценную влагу и не утолил ею своей жажды.