— Вот письма, уполномочивающие нас жить в России и состоять при французской и английской канцеляриях.
Иван Огарев взял письма и стал внимательно читать их.
— Вы просите, — сказал он, — разрешения следовать за нашими войсками дальше в Сибирь?
— Мы просим нас освободить, вот и все, — сухо отвечал английский корреспондент.
— Но вы свободны, господа, — отвечал Иван Огарев, — и мне будет очень интересно прочесть вашу хронику в «Ежедневном Телеграфе».
— Милостивый государь, — отвечал Блэнт с невозмутимостью истого англичанина, — номер этой газеты стоит шесть пенсов с почтовыми издержками включительно.
Сказав это, он повернулся к своему товарищу, по-видимому, очень довольному его ответом. Иван Огарев и бровью не повел, он вскочил на лошадь и, окруженный своею свитой, быстро скрылся в облаках пыли.
— Итак, Жоливе, какого вы мнения о полковнике Огареве или, что то же, о предводителе татарского войска? — спросил англичанин.
— Я думаю, дорогой друг, — улыбаясь, отвечал Жоливе, — что жест, которым хуш-беги собирался рубить нам головы, был великолепен!
Как бы то ни было и какие бы ни были причины, заставившие Ивана Огарева поступить так великодушно относительно двух журналистов, эти последние были свободны и могли, по желанию, беспрепятственно разъезжать по всему театру военных действий. Они решили продолжать свое путешествие. Чувство антипатии, испытываемое ими когда-то друг к другу, превратилось в самую искреннюю дружбу. Блэнт не мог забыть услуги, оказанной ему французом, о чем тот не любил даже и вспоминать. В общем, их дружба, облегчая им репортерский труд, послужила в пользу и их читателям.
— А теперь, — спросил Гарри Блэнт, — что же мы станем делать с нашей свободой?
— Злоупотреблять ею, конечно, черт подери, — отвечал Жоливе. — Мы преспокойно отправимся в Томск и станем наблюдать над всем, что там делается.
— До той минуты, и, надеюсь, близкой минуты, когда мы сможем присоединиться к какому-нибудь русскому отряду?
— Как вы выражаетесь, мой дорогой Блэнт! Вы начали отатариваться! Если оружие победителей просвещает побежденных — тогда хорошо. В настоящем же случае ясно, что народы Средней Азии ничего не выиграют от татарского нашествия, а, напротив, только проиграют. Но, конечно, русские сумеют прогнать их! Все дело во времени!
Между тем приезд Ивана Огарева, возвративший свободу иностранцам, был большим несчастьем для Михаила Строгова. Если случай столкнет их друг с другом, то, конечно, первый не замедлит узнать в нем путешественника, с которым он так сурово обошелся в Ишиме, и, хотя Михаил молча перенес это оскорбление, все же на него будет обращено внимание, а это может повредить исполнению его планов. Вот в чем и заключалась дурная сторона приезда Ивана Огарева. Одно только было хорошо — это то, что Феофар отдал приказ перевести немедленно свою главную квартиру в Томск. Таким образом, исполнялось самое горячее желание Михаила Строгова.
Он рассчитывал добраться до Томска, замешавшись в толпу пленных и не рискуя попасться в руки разведчикам, шнырявшим без устали кругом города. Теперь же, по приезде в лагерь Ивана Огарева, опасаясь быть им узнанным, он положительно не знал, как поступить, и думал, что не лучше ли будет просто-напросто бежать из татарского лагеря? И наверное, он остановился бы на этом последнем решении, если бы в лагере не пронеслась вдруг неожиданная новость, что Феофар-Хан и Иван Огарев во главе нескольких тысяч кавалерий уже отправились в Томск.
«Что же делать? — подумал Строгов. — Придется подождать, пока не представится какой-нибудь исключительный случай к побегу. Вся опасность заключается до Томска, за Томском же, стоит мне только перейти через восточные татарские посты, и я свободен. Еще три дня терпения и… да поможет мне Бог! «
Действительно, пленникам предстояло трехдневное путешествие через степь, под охраной многочисленного татарского отряда. Лагерь отстоял от города на сто пятьдесят верст.
Для солдат, пользующихся всеми удобствами, переход этот был, конечно, нетруден, но для несчастных, больных и изнуренных всевозможными лишениями пленников он был ужасен. Немало трупов легло во время этого перехода по большой сибирской дороге.
12 августа в два часа пополудни топчи-баши отдал приказ выступить в поход. Небо было безоблачно — солнце пекло невыносимо.
Альсид Жоливе и Гарри Блэнт, купив себе лошадей, уехали еще раньше в Томск, где, по странному стечению обстоятельств, суждено было встретиться всем главным лицам этого романа.
Среди пленных, доставленных в татарский стан Иваном Огаревым, была одна старая женщина, молчаливость которой даже как будто выделяла ее из числа всех разделявших с ней ее участь. Ни одна жалоба не исходила из ее уст. Ее можно было назвать статуей печали. За этой женщиной, неподвижной и безмолвной, день и ночь следила Сангарра. С ней обращались грубее и строже, чем с другими, но, казалось, она не замечала ничего. Само Провидение послало ей ангела-хранителя в лице молодой девушки, отважной и милосердной, созданной понять ее и поддержать в ней дух.
Это была тоже пленница, девушка замечательной красоты. Она так же, как и старая сибирячка, совершенно безучастно относилась ко всей окружающей их обстановке, но по отношению к старухе она, казалось, задалась целью заботиться о ней как о родной матери. Они не обмолвились еще ни единым словом, но молодая девушка всегда как-то вовремя умела помочь старухе.
Та первое время принимала эти услуги красавицы незнакомки довольно недоверчиво. Мало-помалу, однако, всегда открытый, честный взгляд молодой пленницы, ее скромность и сдержанность и эта таинственная симпатия к ней победили наконец высокомерную холодность Марфы Строговой. Надя — так как это была она — могла таким образом оказывать матери те же услуги, что когда-то оказывал ей ее сын. Ее врожденная доброта сослужила ей двоякую службу. Почтенный возраст старухи охранял, в свою очередь, молодость и красоту Нади. Глядя на эту молчаливую группу двух женщин, из которых одна казалась бабушкой, другая — внучкой, всякий проникался к ним уважением. Когда татарские разведчики схватили Надю и увезли ее на своей барке в Омск, она сделалась пленницей вместе со всеми захваченными там в плен Иваном Огаревым, в том числе и с Марфой Строговой. Если бы Надя была менее энергична, она, наверное, не перенесла бы этого двойного удара и погибла бы. Прерванное путешествие, внезапная смерть Михаила Строгова
— все это вместе повергло ее и в отчаяние, и в негодование. Оторванная, быть может, навсегда от своего отца, разлученная со своим отважным спутником, она вдруг потеряла все. Образ Михаила, исчезнувшего в водах Иртыша, не покидал ее ни на минуту. Неужели он утонул? Для кого же Господь творит Свои чудеса, если этот честный, благородный человек так безвременно и так недостойно погиб?!
«Кто отомстит за умершего, ведь он не может теперь отомстить сам за себя? — думала Надя и в глубине сердца своего взывала к Господу: — Боже, сделай, чтоб это была я! «
Естественно, что, погруженная в свои невеселые думы, Надя оставалась нечувствительной к испытываемым ею лишениям в плену. И вот случай свел ее с Марфой Строговой. Она и не подозревала, кто была эта женщина! Да и как могла она поверить, что эта старуха пленница — мать ее спутника, которого она знала только под именем купца Николая Корпанова? А с другой стороны, как могла догадаться Марфа, что чувство признательности в этой незнакомой молодой девушке связывало ее с ее сыном?
Марфа Строгова сразу обратила на себя внимание Нади. Это равнодушие старой женщины к материальным лишениям их каждодневной жизни, это презрение к физическим страданиям могло быть вызвано только сильной нравственной скорбью. Так думала Надя, и она не ошиблась.
И вот между ними незаметно, почти инстинктивно, возникла самая нежная симпатия друг к другу. Если на пути встречались затруднения и молодая девушка видела, что Марфе тяжело идти, она сейчас же предлагала ей руку и поддерживала ее. Когда пленным раздавали пищу, старуха не двигалась с места, но Надя всякий раз делилась с ней своей скудной порцией. Благодаря своей молоденькой спутнице Марфа Строгова могла идти следом за солдатами, конвоирующими пленный отряд, не будучи привязана к луке седла одного из них, как это делалось со многими из этих несчастных, больных женщин.
— Да наградит тебя Бог за твое внимание к моей старости, дочь моя!
— сказала однажды ей Марфа Строгова, и это были единственные слова, произнесенные между ними за это время.
В продолжение следующих дней, скучных и однообразных, они, казалось, поневоле должны были разговориться. Но Марфа Строгова по-прежнему молчала. Она ни разу не заикнулась ни о сыне, ни о роковой встрече, так внезапно столкнувшей их лицом к лицу. Надя со своей стороны также, если и не молчала все время, то говорила мало и сдержанно. Но вот однажды, чувствуя, что перед ней простая и высокая душа, она откровенно рассказала ей обо всем, что произошло с ней со времени отъезда ее из Владимира до самой смерти Николая Корпанова. Ее рассказ о молодом ее спутнике живо заинтересовал старую сибирячку.
— Николай Корпанов? — проговорила она. — Расскажи мне еще про этого Николая! Я знаю только одного человека, единственного среди нынешней молодежи, такое поведение которого меня бы нисколько не удивило. Николай Корпанов! Настоящее ли это было его имя? Уверена ли ты в этом, дочь моя?
— Почему же он стал бы меня обманывать, — отвечала Надя, — когда он никогда ни в чем меня не обманывал?
Между тем какое-то предчувствие заставляло Марфу расспрашивать о нем все подробнее и подробнее.
— Ты сказала, что он был отважен, дочь моя! Ты мне доказала это! — сказала она.
— Да, отважен, — отвечала Надя.
«И мой сын был такой же», — думала про себя Марфа Строгова.
— Ты мне говорила, — снова начинала она, — что он не останавливался ни перед чем, что его ничто не удивляло, что он был кроток и что нежность выражалась даже в его силе, что он был для тебя и сестра, и брат и что он заботился о тебе, как может заботиться только нежная мать?
— Да-да! — воскликнула Надя. — Брат, сестра, мать, он был все для меня!
— А чтобы защищать тебя, он превращался в льва?
— Да, действительно, льва! — отвечала Надя. — Да, он был и лев, и герой в одно и то же время!
«Мой сын, мой сын! « — думала старая сибирячка.
— Он был высок ростом? — спросила она.
— Очень высок!
— И очень красив собой, не правда ли? Ну, отвечай же мне, дочь моя!
— Он был очень красив, — отвечала Надя, вся покраснев.
— Это был мой сын! Говорю тебе, это был мой сын! — вскричала старуха, обнимая Надю.
— Ваш сын? — отвечала страшно изумленная и смущенная Надя. — Ваш сын!
— Ну расскажи же мне все, — продолжала Марфа, — все до конца. Твой спутник, твой друг, твой покровитель, имел он мать? Разве он никогда не говорил тебе о своей матери?
— О своей матери? — сказала Надя. — Он говорил мне о своей матери так же, как я рассказывала ему об отце, часто, постоянно! Он обожал свою мать!
— Надя, Надя, ты рассказала мне историю моего сына, — сказала старуха. — Скажи же мне, проходя через Омск, он не должен был видеться со своей матерью?
— Нет, — отвечала Надя, — нет, не должен был.
— Нет? — воскликнула Марфа. — И ты смеешь мне говорить: нет?
— Я вам сказала «нет», но я должна прибавить, что по каким-то причинам, очень важным, но мне неизвестным, я думаю, что Николай Корпанов должен был проходить через Сибирь, сохраняя глубокое инкогнито. Это был для него вопрос жизни и смерти, нет, скорее вопрос долга и чести.
— Да, ты права: это был его долг, великий долг, — проговорила старая сибирячка. — Долг, для выполнения которого жертвуют всем, отказывают себе во всем, даже в простой радости прийти и поцеловать, быть может, в последний раз старуху мать. То, что тебе неизвестно, Надя, и то, что было до сих пор и для меня тайной — теперь я узнала! Твой рассказ открыл мне все. Но тот свет, что ты пролила мне в душу, я не могу поделиться им с тобой! Если сын мой не открыл тебе своей тайны, то и я не в праве открывать ее. Прости мне, Надя! Я плачу тебе неблагодарностью за всю доброту твою ко мне.
— Мать, — отвечала Надя, — я не спрашиваю у вас ни о чем.
Да, теперь для старой сибирячки все стало ясно, все, даже странное поведение ее сына в Омске, в присутствии посторонних свидетелей их встречи. Не было сомнения, что спутник молодой девушки был не кто другой, как Михаил Строгов. Какое-нибудь тайное поручение, быть может, важная депеша, которую он должен был отвезти через завоеванную страну, заставила его скрывать свою должность царского курьера.
«Ах, мое дорогое дитя, — думала Марфа Строгова. — Нет, я не предам тебя, никакие мучения не заставят меня признаться в том, что я видела в Омске своего сына! «
ГЛАВА III. ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН
Иван Огарев взял письма и стал внимательно читать их.
— Вы просите, — сказал он, — разрешения следовать за нашими войсками дальше в Сибирь?
— Мы просим нас освободить, вот и все, — сухо отвечал английский корреспондент.
— Но вы свободны, господа, — отвечал Иван Огарев, — и мне будет очень интересно прочесть вашу хронику в «Ежедневном Телеграфе».
— Милостивый государь, — отвечал Блэнт с невозмутимостью истого англичанина, — номер этой газеты стоит шесть пенсов с почтовыми издержками включительно.
Сказав это, он повернулся к своему товарищу, по-видимому, очень довольному его ответом. Иван Огарев и бровью не повел, он вскочил на лошадь и, окруженный своею свитой, быстро скрылся в облаках пыли.
— Итак, Жоливе, какого вы мнения о полковнике Огареве или, что то же, о предводителе татарского войска? — спросил англичанин.
— Я думаю, дорогой друг, — улыбаясь, отвечал Жоливе, — что жест, которым хуш-беги собирался рубить нам головы, был великолепен!
Как бы то ни было и какие бы ни были причины, заставившие Ивана Огарева поступить так великодушно относительно двух журналистов, эти последние были свободны и могли, по желанию, беспрепятственно разъезжать по всему театру военных действий. Они решили продолжать свое путешествие. Чувство антипатии, испытываемое ими когда-то друг к другу, превратилось в самую искреннюю дружбу. Блэнт не мог забыть услуги, оказанной ему французом, о чем тот не любил даже и вспоминать. В общем, их дружба, облегчая им репортерский труд, послужила в пользу и их читателям.
— А теперь, — спросил Гарри Блэнт, — что же мы станем делать с нашей свободой?
— Злоупотреблять ею, конечно, черт подери, — отвечал Жоливе. — Мы преспокойно отправимся в Томск и станем наблюдать над всем, что там делается.
— До той минуты, и, надеюсь, близкой минуты, когда мы сможем присоединиться к какому-нибудь русскому отряду?
— Как вы выражаетесь, мой дорогой Блэнт! Вы начали отатариваться! Если оружие победителей просвещает побежденных — тогда хорошо. В настоящем же случае ясно, что народы Средней Азии ничего не выиграют от татарского нашествия, а, напротив, только проиграют. Но, конечно, русские сумеют прогнать их! Все дело во времени!
Между тем приезд Ивана Огарева, возвративший свободу иностранцам, был большим несчастьем для Михаила Строгова. Если случай столкнет их друг с другом, то, конечно, первый не замедлит узнать в нем путешественника, с которым он так сурово обошелся в Ишиме, и, хотя Михаил молча перенес это оскорбление, все же на него будет обращено внимание, а это может повредить исполнению его планов. Вот в чем и заключалась дурная сторона приезда Ивана Огарева. Одно только было хорошо — это то, что Феофар отдал приказ перевести немедленно свою главную квартиру в Томск. Таким образом, исполнялось самое горячее желание Михаила Строгова.
Он рассчитывал добраться до Томска, замешавшись в толпу пленных и не рискуя попасться в руки разведчикам, шнырявшим без устали кругом города. Теперь же, по приезде в лагерь Ивана Огарева, опасаясь быть им узнанным, он положительно не знал, как поступить, и думал, что не лучше ли будет просто-напросто бежать из татарского лагеря? И наверное, он остановился бы на этом последнем решении, если бы в лагере не пронеслась вдруг неожиданная новость, что Феофар-Хан и Иван Огарев во главе нескольких тысяч кавалерий уже отправились в Томск.
«Что же делать? — подумал Строгов. — Придется подождать, пока не представится какой-нибудь исключительный случай к побегу. Вся опасность заключается до Томска, за Томском же, стоит мне только перейти через восточные татарские посты, и я свободен. Еще три дня терпения и… да поможет мне Бог! «
Действительно, пленникам предстояло трехдневное путешествие через степь, под охраной многочисленного татарского отряда. Лагерь отстоял от города на сто пятьдесят верст.
Для солдат, пользующихся всеми удобствами, переход этот был, конечно, нетруден, но для несчастных, больных и изнуренных всевозможными лишениями пленников он был ужасен. Немало трупов легло во время этого перехода по большой сибирской дороге.
12 августа в два часа пополудни топчи-баши отдал приказ выступить в поход. Небо было безоблачно — солнце пекло невыносимо.
Альсид Жоливе и Гарри Блэнт, купив себе лошадей, уехали еще раньше в Томск, где, по странному стечению обстоятельств, суждено было встретиться всем главным лицам этого романа.
Среди пленных, доставленных в татарский стан Иваном Огаревым, была одна старая женщина, молчаливость которой даже как будто выделяла ее из числа всех разделявших с ней ее участь. Ни одна жалоба не исходила из ее уст. Ее можно было назвать статуей печали. За этой женщиной, неподвижной и безмолвной, день и ночь следила Сангарра. С ней обращались грубее и строже, чем с другими, но, казалось, она не замечала ничего. Само Провидение послало ей ангела-хранителя в лице молодой девушки, отважной и милосердной, созданной понять ее и поддержать в ней дух.
Это была тоже пленница, девушка замечательной красоты. Она так же, как и старая сибирячка, совершенно безучастно относилась ко всей окружающей их обстановке, но по отношению к старухе она, казалось, задалась целью заботиться о ней как о родной матери. Они не обмолвились еще ни единым словом, но молодая девушка всегда как-то вовремя умела помочь старухе.
Та первое время принимала эти услуги красавицы незнакомки довольно недоверчиво. Мало-помалу, однако, всегда открытый, честный взгляд молодой пленницы, ее скромность и сдержанность и эта таинственная симпатия к ней победили наконец высокомерную холодность Марфы Строговой. Надя — так как это была она — могла таким образом оказывать матери те же услуги, что когда-то оказывал ей ее сын. Ее врожденная доброта сослужила ей двоякую службу. Почтенный возраст старухи охранял, в свою очередь, молодость и красоту Нади. Глядя на эту молчаливую группу двух женщин, из которых одна казалась бабушкой, другая — внучкой, всякий проникался к ним уважением. Когда татарские разведчики схватили Надю и увезли ее на своей барке в Омск, она сделалась пленницей вместе со всеми захваченными там в плен Иваном Огаревым, в том числе и с Марфой Строговой. Если бы Надя была менее энергична, она, наверное, не перенесла бы этого двойного удара и погибла бы. Прерванное путешествие, внезапная смерть Михаила Строгова
— все это вместе повергло ее и в отчаяние, и в негодование. Оторванная, быть может, навсегда от своего отца, разлученная со своим отважным спутником, она вдруг потеряла все. Образ Михаила, исчезнувшего в водах Иртыша, не покидал ее ни на минуту. Неужели он утонул? Для кого же Господь творит Свои чудеса, если этот честный, благородный человек так безвременно и так недостойно погиб?!
«Кто отомстит за умершего, ведь он не может теперь отомстить сам за себя? — думала Надя и в глубине сердца своего взывала к Господу: — Боже, сделай, чтоб это была я! «
Естественно, что, погруженная в свои невеселые думы, Надя оставалась нечувствительной к испытываемым ею лишениям в плену. И вот случай свел ее с Марфой Строговой. Она и не подозревала, кто была эта женщина! Да и как могла она поверить, что эта старуха пленница — мать ее спутника, которого она знала только под именем купца Николая Корпанова? А с другой стороны, как могла догадаться Марфа, что чувство признательности в этой незнакомой молодой девушке связывало ее с ее сыном?
Марфа Строгова сразу обратила на себя внимание Нади. Это равнодушие старой женщины к материальным лишениям их каждодневной жизни, это презрение к физическим страданиям могло быть вызвано только сильной нравственной скорбью. Так думала Надя, и она не ошиблась.
И вот между ними незаметно, почти инстинктивно, возникла самая нежная симпатия друг к другу. Если на пути встречались затруднения и молодая девушка видела, что Марфе тяжело идти, она сейчас же предлагала ей руку и поддерживала ее. Когда пленным раздавали пищу, старуха не двигалась с места, но Надя всякий раз делилась с ней своей скудной порцией. Благодаря своей молоденькой спутнице Марфа Строгова могла идти следом за солдатами, конвоирующими пленный отряд, не будучи привязана к луке седла одного из них, как это делалось со многими из этих несчастных, больных женщин.
— Да наградит тебя Бог за твое внимание к моей старости, дочь моя!
— сказала однажды ей Марфа Строгова, и это были единственные слова, произнесенные между ними за это время.
В продолжение следующих дней, скучных и однообразных, они, казалось, поневоле должны были разговориться. Но Марфа Строгова по-прежнему молчала. Она ни разу не заикнулась ни о сыне, ни о роковой встрече, так внезапно столкнувшей их лицом к лицу. Надя со своей стороны также, если и не молчала все время, то говорила мало и сдержанно. Но вот однажды, чувствуя, что перед ней простая и высокая душа, она откровенно рассказала ей обо всем, что произошло с ней со времени отъезда ее из Владимира до самой смерти Николая Корпанова. Ее рассказ о молодом ее спутнике живо заинтересовал старую сибирячку.
— Николай Корпанов? — проговорила она. — Расскажи мне еще про этого Николая! Я знаю только одного человека, единственного среди нынешней молодежи, такое поведение которого меня бы нисколько не удивило. Николай Корпанов! Настоящее ли это было его имя? Уверена ли ты в этом, дочь моя?
— Почему же он стал бы меня обманывать, — отвечала Надя, — когда он никогда ни в чем меня не обманывал?
Между тем какое-то предчувствие заставляло Марфу расспрашивать о нем все подробнее и подробнее.
— Ты сказала, что он был отважен, дочь моя! Ты мне доказала это! — сказала она.
— Да, отважен, — отвечала Надя.
«И мой сын был такой же», — думала про себя Марфа Строгова.
— Ты мне говорила, — снова начинала она, — что он не останавливался ни перед чем, что его ничто не удивляло, что он был кроток и что нежность выражалась даже в его силе, что он был для тебя и сестра, и брат и что он заботился о тебе, как может заботиться только нежная мать?
— Да-да! — воскликнула Надя. — Брат, сестра, мать, он был все для меня!
— А чтобы защищать тебя, он превращался в льва?
— Да, действительно, льва! — отвечала Надя. — Да, он был и лев, и герой в одно и то же время!
«Мой сын, мой сын! « — думала старая сибирячка.
— Он был высок ростом? — спросила она.
— Очень высок!
— И очень красив собой, не правда ли? Ну, отвечай же мне, дочь моя!
— Он был очень красив, — отвечала Надя, вся покраснев.
— Это был мой сын! Говорю тебе, это был мой сын! — вскричала старуха, обнимая Надю.
— Ваш сын? — отвечала страшно изумленная и смущенная Надя. — Ваш сын!
— Ну расскажи же мне все, — продолжала Марфа, — все до конца. Твой спутник, твой друг, твой покровитель, имел он мать? Разве он никогда не говорил тебе о своей матери?
— О своей матери? — сказала Надя. — Он говорил мне о своей матери так же, как я рассказывала ему об отце, часто, постоянно! Он обожал свою мать!
— Надя, Надя, ты рассказала мне историю моего сына, — сказала старуха. — Скажи же мне, проходя через Омск, он не должен был видеться со своей матерью?
— Нет, — отвечала Надя, — нет, не должен был.
— Нет? — воскликнула Марфа. — И ты смеешь мне говорить: нет?
— Я вам сказала «нет», но я должна прибавить, что по каким-то причинам, очень важным, но мне неизвестным, я думаю, что Николай Корпанов должен был проходить через Сибирь, сохраняя глубокое инкогнито. Это был для него вопрос жизни и смерти, нет, скорее вопрос долга и чести.
— Да, ты права: это был его долг, великий долг, — проговорила старая сибирячка. — Долг, для выполнения которого жертвуют всем, отказывают себе во всем, даже в простой радости прийти и поцеловать, быть может, в последний раз старуху мать. То, что тебе неизвестно, Надя, и то, что было до сих пор и для меня тайной — теперь я узнала! Твой рассказ открыл мне все. Но тот свет, что ты пролила мне в душу, я не могу поделиться им с тобой! Если сын мой не открыл тебе своей тайны, то и я не в праве открывать ее. Прости мне, Надя! Я плачу тебе неблагодарностью за всю доброту твою ко мне.
— Мать, — отвечала Надя, — я не спрашиваю у вас ни о чем.
Да, теперь для старой сибирячки все стало ясно, все, даже странное поведение ее сына в Омске, в присутствии посторонних свидетелей их встречи. Не было сомнения, что спутник молодой девушки был не кто другой, как Михаил Строгов. Какое-нибудь тайное поручение, быть может, важная депеша, которую он должен был отвезти через завоеванную страну, заставила его скрывать свою должность царского курьера.
«Ах, мое дорогое дитя, — думала Марфа Строгова. — Нет, я не предам тебя, никакие мучения не заставят меня признаться в том, что я видела в Омске своего сына! «
ГЛАВА III. ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН
Таковы были теперь отношения между Надей и Марфой Строговой. Старухе все было понятно и ясно как день. Молодая же девушка, хотя и оставалась еще в неведении насчет судьбы, постигшей ее спутника, знала, по крайней мере, что женщина, заступившая ей место матери, в то же время мать и ему, и благодарила Бога за то, что Он даровал ей эту радость и дал возможность заменить старой пленнице ее погибшего сына. Но ни одной из них не было известно, что Михаил Строгов, взятый в плен при Колывани, находился в том же отряде военнопленных, что и они, и что он шел теперь вместе с ними в Томск.
Пленных, доставленных Иваном Огаревым, присоединили к тем, что находились уже раньше в татарском стане. Тут были и сибиряки, и русские, военные и штатские, всего несколько тысяч человек, и отряд этих несчастных растянулся на несколько верст по дороге. Некоторые из них, как преступники, были в кандалах и шли, прикованные к одной длинной цепи. Тут были также женщины и дети, связанные или привязанные к седлам и к стременам, и их тоже безжалостно тащили по пыльной дороге. Всех их гнали и били, подгоняя, как гонят скот, когда его ведут на убой. Тех, что не в силах были идти дальше и падали по дороге от усталости, тех просто убивали.
Михаил Строгов шел в передних рядах вместе с колыванскими пленниками, пленники же, пришедшие из Омска, шли намного сзади него. Таким образом, ни Марфа Строгова с Надей, ни Михаил не могли подозревать, что находятся так близко друг от друга.
Правый берег Оби до самого начала предгорья Саянской возвышенности, простирающейся и на север, и на юг, представляет собою угрюмую, пустынную местность. Несколько жалких, выжженных солнцем кустарников одни оживляют эту однообразную, бесконечную равнину. Недостаток в растительности происходит от недостатка воды, и для пленников, изнуренных на пути жаждою, это было еще новое мучение. Чтобы достать проточной воды, надо было свернуть на восток, верст на пятьдесят в сторону, почти до самого предгорья Саянских гор, служившего водоразделом Обского и Енисейского бассейнов. Там протекала речка Томь, маленький приток Оби; протекая через город Томск, она терялась в одной из обширных северных водных артерий; там воды было в изобилии, степь была не так суха, воздух не так душен.
Но начальникам пленного отряда было строго-настрого приказано идти в Томск самой прямой и кратчайшей дорогой. Эмир боялся, чтобы какая-нибудь русская колонна не ударила с севера ему во фланг и не отрезала бы его от армии. Большая же Сибирская дорога, по которой шли наши пленники, находилась от речки Томи в пятидесяти верстах. Бесполезно описывать все мучения этих несчастных. Сотни их падали мертвыми по дороге и, брошенные в степи, должны были лежать там и ждать, когда суровая зима пригонит сюда волков и те сожрут их сгнившие трупы.
Как Надя ни на шаг не отходила от старой сибирячки и всегда готова была услужить ей, так и Михаил Строгов по мере сил своих старался помогать и услуживать тем, кто был слабее его. На нем не было оков, и он свободно переходил от одного к другому, ободряя одних, поддерживая других, покуда удар хлыста одного из конвойных солдат не заставлял его возвращаться на назначенное ему место. Но почему же он не искал случая бежать? Да потому, что теперь, по его мнению, бежать и скрываться в степи было не только опасно, но прямо безрассудно. Достаточно было взглянуть на многочисленные отряды войск, постоянно наводняющие равнину то с юга, то с севера, и становилось ясно, что несчастный беглец не сделал бы и двух верст, как снова попался бы в плен.
Наконец 15 августа, уже под вечер, пленный отряд достиг небольшого сельца, Забедьера, находившегося в верстах тридцати от Томска. В этом месте дорога подходила к берегам реки Томи. Первым движением пленных было, конечно, броситься к реке, но солдаты не позволяли им выходить из рядов, пока начальниками отряда не дан был сигнал к остановке.
Хотя в эту пору течение Томи и было страшно стремительно и даже бурно, но кто же мог поручиться за то, что среди пленных не нашлись бы такие смельчаки или просто отчаявшиеся люди, готовые ради свободы броситься в реку, и, кто знает, быть может, бегство удалось бы им? И вот к предупреждению подобного бегства были приняты самые строгие меры. Стоявшие на реке барки были поставлены на шпринг, и из них образовался сплошной ряд непреодолимых препятствий. Кругом расположившегося на отдых отряда пленных был поставлен кордон, и прорвать эту цепь часовых было также невозможно.
Михаил Строгов, думавший раньше воспользоваться этим временем для своего бегства, понял, что при подобных условиях планы его не могут осуществиться, и, не желая рисковать своей свободой, решил снова ждать.
Эту ночь пленники должны были провести на берегу Томи…
Как только отряд военнопленных расположился биваком, люди, измученные жаждою, бросились к реке. Солнце уже село, но на горизонте еще белела светлая полоса, когда Надя, поддерживая Марфу Строгову, подошла с ней к берегу Томи. До сих пор ни той, ни другой не удалось еще пробраться сквозь густые ряды стоявших впереди них и жаждущих освежиться, и им пришлось долго ждать своей очереди. Старуха нагнулась над прозрачной струей, а молодая девушка, почерпнув в горсть воды, поднесла светлую влагу к ее запекшимся губам. Напоив мать, она стала пить сама. Благодатные воды Томи вернули их снова к жизни. Собираясь уходить с берега, Надя встала, выпрямилась, и вдруг невольный крик вырвался из ее груди. В нескольких шагах от нее стоял Михаил Строгов! .. Да, это был он! .. Последние отблески потухающего дня еще освещали его!
При крике Нади Михаил задрожал… Но у него хватило настолько самообладания, что он не произнес даже ни одного слова, могущего выдать его. А между тем, одновременно с Надей, он узнал и свою мать! .. При этой неожиданной встрече, чувствуя, что не в силах более владеть собой, он закрыл глаза рукой и быстро удалился. Надя бросилась за ним, но старуха схватила ее за руку и не пустила.
— Останься, дитя мое, — шепнула она.
— Это он, — отвечала Надя, прерывающимся от волнения голосом. — Он жив, это он!
— Это мой сын, — сказала Марфа, — это Михаил Строгов, ты видишь, что я не подхожу к нему! Бери пример с меня, моя дочь!
Михаилу Строгову пришлось испытать одно из самых сильных душевных волнений, когда-либо испытываемых человеком.
Его мать и Надя в плену! Эти две женщины, почти одинаково дорогие его сердцу, Самим Богом были посланы навстречу друг другу, и их постигла одна и та же ужасная участь! А Надя! Знала ли она: кто он был? Нет, не знала. Он видел, как мать остановила ее в ту минуту, как она собралась броситься к нему. Значит, Марфа Строгова знала все и берегла его тайну. В эту ночь Михаил не раз порывался пойти и, быть может, в последний раз обнять свою мать и пожать хорошенькую ручку ее молодой спутницы, но благоразумие каждый раз удерживало его. Ведь малейшая неосторожность могла погубить и его, и их. К тому же он дал клятву не видеться с матерью… и он не увидится с ней по своей воле! В эту ночь ему не удастся бежать, но зато, как только они придут в Томск, он сейчас же бросится в степи, даже не обняв двух дорогих для него существ, в которых заключалась вся его жизнь и которых он безжалостно бросил на новые мучения!
Михаил Строгов надеялся, что эта встреча не будет иметь никаких дурных последствий ни для него, ни для его матери. Но он не знал, что свидетельницей этой сцены, хотя и мгновенной и почти незаметной для других, была Сангарра, шпионка Ивана Огарева. Цыганка была там, всего в нескольких шагах от берега, следя по обыкновению за старой сибирячкой. Она не могла видеть Михаила Строгова: в ту минуту как она обернулась, он уже успел скрыться в толпе, но движение матери, схватившей за руку Надю, не ускользнуло от нее, а особый блеск в глазах Марфы объяснил ей многое.
Иван Огарев принял цыганку немедленно.
— Что тебе от меня надо, Сангарра? — спросил он.
— Сын Марфы Строговой в лагере, — отвечала Сангарра.
— Пленник?
— Пленник!
— Ах, — вскричал Иван Огарев, — я узнаю! ..
— Ты ничего не узнаешь, Иван, — перебила его цыганка, — ведь ты же его совсем не знаешь?
— Но ты зато знаешь! Ты видела его, Сангарра!
— Я лично его не видела, но я видела, как его мать невольным движением выдала самое себя, и по этому движению я все узнала.
— Ты не ошибаешься?
— Нет, не ошибаюсь.
— Ты знаешь, какое значение я придаю аресту царского курьера, — сказал Иван Огарев. — Если письмо, данное ему в Москве, дойдет до Иркутска, если оно попадет в руки великому князю, то великий князь примет все меры предосторожности, и я не попаду к нему. Мне нужно во что бы то ни стало перехватить это письмо! И вдруг ты приходишь и говоришь, что тот, у кого это письмо, в моей власти! Я спрашиваю тебя еще раз, Сангарра, ты не ошибаешься?
Говоря это, Огарев был страшно взволнован. Он придавал громадное значение этому письму, но его недоверчивые расспросы ничуть не смутили Сангарру.
— Говорю тебе, Иван, я не ошибаюсь, — повторила она.
— Но, Сангарра, в лагере целые тысячи пленных, а ты говоришь, что даже в лицо не знаешь Михаила Строгова?
— Нет, — отвечала она, и дикая радость озарила ее лицо, — я его не знаю, но мать должна знать своего сына! Иван, надо заставить говорить его мать!
— Завтра она у меня заговорит! — вскричал Иван Огарев.
Он подал руку цыганке, и та поцеловала ее, но в этом знаке почтения, столь обычном у северян, не было ничего унизительного. Сангарра вернулась в лагерь. Она отыскала Надю и Марфу Строгову и поместилась невдалеке от них. Старуха и молодая девушка, несмотря на усталость, еще не спали. Волнение, беспокойство — все заставляло их бодрствовать. Михаил Строгов был жив, но он был так же, как и они, пленник! Знал ли об этом Иван Огарев, а если не знал, то разве все равно не узнает?
На следующий день, 16 августа, около 10 часов утра на линейке лагеря раздались вдруг оглушительные звуки труб. Солдаты-татары моментально схватились за оружие. Окруженный многочисленной свитой, в лагерь въезжал сам Иван Огарев.
Он был мрачен, мрачнее обыкновенного. Черты лица его выражали глухой, затаенный гнев, готовый ежеминутно вылиться наружу и разразиться в бешенство. Михаил Строгов, затерянный в толпе, видел, как этот человек проезжал мимо него.
Он предчувствовал, что произойдет какая-нибудь катастрофа; ведь теперь Огареву было известно, что Марфа Строгова — родная мать Михаила Строгова, капитана фельдъегерского корпуса.
Выехав на середину лагеря, Иван Огарев соскочил с лошади, а офицеры, сопровождавшие его, разместились вокруг него широким кольцом. В эту минуту подошла Сангарра и сказала:
— Я не могу сообщить тебе ничего нового, Иван! ..
Вместо всякого ответа Огарев быстро отдал какое-то приказание одному из офицеров. Вслед за этим солдаты бросились бегать по рядам военнопленных. Они хлестали их, били палками, пока не подняли всех на ноги и не заставили установиться в правильные ряды. Пехота и кавалерия встала позади них в четыре линии, отрезав, таким образом, всякий путь к бегству. В лагере водворилась мертвая тишина. И вот по знаку Ивана Огарева Сангарра приблизилась к той группе, где стояла Марфа Строгова. Старая сибирячка завидела ее еще издали. Она поняла, что должно было произойти, и улыбка презрения искривила ее лицо. Она быстро наклонилась к Наде и шепнула ей на ухо:
— С этой минуты, дочь моя, ты меня не знаешь! Что бы ни случилось, как тяжело, жестоко ни было бы испытание, ни слова, ни жеста! Дело идет ни обо мне, а о нем!
В эту минуту к ним подошла Сангарра и положила свою руку на плечо старой сибирячки.
— Чего ты хочешь от меня? — спросила Марфа.
— Ступай за мной! — отвечала цыганка, и, толкая старуху рукой, она подвела ее к Огареву.
Михаил Строгов опустил голову, он боялся, чтобы блеск его глаз не выдал его.
Очутившись перед Огаревым, Марфа гордо выпрямилась и, скрестив руки на груди, остановилась в ожидании.
— Ты и есть Марфа Строгова? — спросил Иван Огарев.
— Да, — спокойно отвечала старуха.
— Ты помнишь, что ты мне отвечала три дня тому назад, когда я тебя расспрашивал в Омске?
— Да.
— Значит, ты не знаешь, что твой сын, Михаил Строгов, фельдъегерь, был в Омске?
— Не знаю…
— А тот человек, которого ты приняла на почтовой станции за своего сына, был, значит, не он — не твой сын?
— То не был мой сын.
— А после этого ты не встречалась с ним среди этих пленников?
— Нет.
— А если бы тебе его показали, ты узнала бы его?
Пленных, доставленных Иваном Огаревым, присоединили к тем, что находились уже раньше в татарском стане. Тут были и сибиряки, и русские, военные и штатские, всего несколько тысяч человек, и отряд этих несчастных растянулся на несколько верст по дороге. Некоторые из них, как преступники, были в кандалах и шли, прикованные к одной длинной цепи. Тут были также женщины и дети, связанные или привязанные к седлам и к стременам, и их тоже безжалостно тащили по пыльной дороге. Всех их гнали и били, подгоняя, как гонят скот, когда его ведут на убой. Тех, что не в силах были идти дальше и падали по дороге от усталости, тех просто убивали.
Михаил Строгов шел в передних рядах вместе с колыванскими пленниками, пленники же, пришедшие из Омска, шли намного сзади него. Таким образом, ни Марфа Строгова с Надей, ни Михаил не могли подозревать, что находятся так близко друг от друга.
Правый берег Оби до самого начала предгорья Саянской возвышенности, простирающейся и на север, и на юг, представляет собою угрюмую, пустынную местность. Несколько жалких, выжженных солнцем кустарников одни оживляют эту однообразную, бесконечную равнину. Недостаток в растительности происходит от недостатка воды, и для пленников, изнуренных на пути жаждою, это было еще новое мучение. Чтобы достать проточной воды, надо было свернуть на восток, верст на пятьдесят в сторону, почти до самого предгорья Саянских гор, служившего водоразделом Обского и Енисейского бассейнов. Там протекала речка Томь, маленький приток Оби; протекая через город Томск, она терялась в одной из обширных северных водных артерий; там воды было в изобилии, степь была не так суха, воздух не так душен.
Но начальникам пленного отряда было строго-настрого приказано идти в Томск самой прямой и кратчайшей дорогой. Эмир боялся, чтобы какая-нибудь русская колонна не ударила с севера ему во фланг и не отрезала бы его от армии. Большая же Сибирская дорога, по которой шли наши пленники, находилась от речки Томи в пятидесяти верстах. Бесполезно описывать все мучения этих несчастных. Сотни их падали мертвыми по дороге и, брошенные в степи, должны были лежать там и ждать, когда суровая зима пригонит сюда волков и те сожрут их сгнившие трупы.
Как Надя ни на шаг не отходила от старой сибирячки и всегда готова была услужить ей, так и Михаил Строгов по мере сил своих старался помогать и услуживать тем, кто был слабее его. На нем не было оков, и он свободно переходил от одного к другому, ободряя одних, поддерживая других, покуда удар хлыста одного из конвойных солдат не заставлял его возвращаться на назначенное ему место. Но почему же он не искал случая бежать? Да потому, что теперь, по его мнению, бежать и скрываться в степи было не только опасно, но прямо безрассудно. Достаточно было взглянуть на многочисленные отряды войск, постоянно наводняющие равнину то с юга, то с севера, и становилось ясно, что несчастный беглец не сделал бы и двух верст, как снова попался бы в плен.
Наконец 15 августа, уже под вечер, пленный отряд достиг небольшого сельца, Забедьера, находившегося в верстах тридцати от Томска. В этом месте дорога подходила к берегам реки Томи. Первым движением пленных было, конечно, броситься к реке, но солдаты не позволяли им выходить из рядов, пока начальниками отряда не дан был сигнал к остановке.
Хотя в эту пору течение Томи и было страшно стремительно и даже бурно, но кто же мог поручиться за то, что среди пленных не нашлись бы такие смельчаки или просто отчаявшиеся люди, готовые ради свободы броситься в реку, и, кто знает, быть может, бегство удалось бы им? И вот к предупреждению подобного бегства были приняты самые строгие меры. Стоявшие на реке барки были поставлены на шпринг, и из них образовался сплошной ряд непреодолимых препятствий. Кругом расположившегося на отдых отряда пленных был поставлен кордон, и прорвать эту цепь часовых было также невозможно.
Михаил Строгов, думавший раньше воспользоваться этим временем для своего бегства, понял, что при подобных условиях планы его не могут осуществиться, и, не желая рисковать своей свободой, решил снова ждать.
Эту ночь пленники должны были провести на берегу Томи…
Как только отряд военнопленных расположился биваком, люди, измученные жаждою, бросились к реке. Солнце уже село, но на горизонте еще белела светлая полоса, когда Надя, поддерживая Марфу Строгову, подошла с ней к берегу Томи. До сих пор ни той, ни другой не удалось еще пробраться сквозь густые ряды стоявших впереди них и жаждущих освежиться, и им пришлось долго ждать своей очереди. Старуха нагнулась над прозрачной струей, а молодая девушка, почерпнув в горсть воды, поднесла светлую влагу к ее запекшимся губам. Напоив мать, она стала пить сама. Благодатные воды Томи вернули их снова к жизни. Собираясь уходить с берега, Надя встала, выпрямилась, и вдруг невольный крик вырвался из ее груди. В нескольких шагах от нее стоял Михаил Строгов! .. Да, это был он! .. Последние отблески потухающего дня еще освещали его!
При крике Нади Михаил задрожал… Но у него хватило настолько самообладания, что он не произнес даже ни одного слова, могущего выдать его. А между тем, одновременно с Надей, он узнал и свою мать! .. При этой неожиданной встрече, чувствуя, что не в силах более владеть собой, он закрыл глаза рукой и быстро удалился. Надя бросилась за ним, но старуха схватила ее за руку и не пустила.
— Останься, дитя мое, — шепнула она.
— Это он, — отвечала Надя, прерывающимся от волнения голосом. — Он жив, это он!
— Это мой сын, — сказала Марфа, — это Михаил Строгов, ты видишь, что я не подхожу к нему! Бери пример с меня, моя дочь!
Михаилу Строгову пришлось испытать одно из самых сильных душевных волнений, когда-либо испытываемых человеком.
Его мать и Надя в плену! Эти две женщины, почти одинаково дорогие его сердцу, Самим Богом были посланы навстречу друг другу, и их постигла одна и та же ужасная участь! А Надя! Знала ли она: кто он был? Нет, не знала. Он видел, как мать остановила ее в ту минуту, как она собралась броситься к нему. Значит, Марфа Строгова знала все и берегла его тайну. В эту ночь Михаил не раз порывался пойти и, быть может, в последний раз обнять свою мать и пожать хорошенькую ручку ее молодой спутницы, но благоразумие каждый раз удерживало его. Ведь малейшая неосторожность могла погубить и его, и их. К тому же он дал клятву не видеться с матерью… и он не увидится с ней по своей воле! В эту ночь ему не удастся бежать, но зато, как только они придут в Томск, он сейчас же бросится в степи, даже не обняв двух дорогих для него существ, в которых заключалась вся его жизнь и которых он безжалостно бросил на новые мучения!
Михаил Строгов надеялся, что эта встреча не будет иметь никаких дурных последствий ни для него, ни для его матери. Но он не знал, что свидетельницей этой сцены, хотя и мгновенной и почти незаметной для других, была Сангарра, шпионка Ивана Огарева. Цыганка была там, всего в нескольких шагах от берега, следя по обыкновению за старой сибирячкой. Она не могла видеть Михаила Строгова: в ту минуту как она обернулась, он уже успел скрыться в толпе, но движение матери, схватившей за руку Надю, не ускользнуло от нее, а особый блеск в глазах Марфы объяснил ей многое.
Иван Огарев принял цыганку немедленно.
— Что тебе от меня надо, Сангарра? — спросил он.
— Сын Марфы Строговой в лагере, — отвечала Сангарра.
— Пленник?
— Пленник!
— Ах, — вскричал Иван Огарев, — я узнаю! ..
— Ты ничего не узнаешь, Иван, — перебила его цыганка, — ведь ты же его совсем не знаешь?
— Но ты зато знаешь! Ты видела его, Сангарра!
— Я лично его не видела, но я видела, как его мать невольным движением выдала самое себя, и по этому движению я все узнала.
— Ты не ошибаешься?
— Нет, не ошибаюсь.
— Ты знаешь, какое значение я придаю аресту царского курьера, — сказал Иван Огарев. — Если письмо, данное ему в Москве, дойдет до Иркутска, если оно попадет в руки великому князю, то великий князь примет все меры предосторожности, и я не попаду к нему. Мне нужно во что бы то ни стало перехватить это письмо! И вдруг ты приходишь и говоришь, что тот, у кого это письмо, в моей власти! Я спрашиваю тебя еще раз, Сангарра, ты не ошибаешься?
Говоря это, Огарев был страшно взволнован. Он придавал громадное значение этому письму, но его недоверчивые расспросы ничуть не смутили Сангарру.
— Говорю тебе, Иван, я не ошибаюсь, — повторила она.
— Но, Сангарра, в лагере целые тысячи пленных, а ты говоришь, что даже в лицо не знаешь Михаила Строгова?
— Нет, — отвечала она, и дикая радость озарила ее лицо, — я его не знаю, но мать должна знать своего сына! Иван, надо заставить говорить его мать!
— Завтра она у меня заговорит! — вскричал Иван Огарев.
Он подал руку цыганке, и та поцеловала ее, но в этом знаке почтения, столь обычном у северян, не было ничего унизительного. Сангарра вернулась в лагерь. Она отыскала Надю и Марфу Строгову и поместилась невдалеке от них. Старуха и молодая девушка, несмотря на усталость, еще не спали. Волнение, беспокойство — все заставляло их бодрствовать. Михаил Строгов был жив, но он был так же, как и они, пленник! Знал ли об этом Иван Огарев, а если не знал, то разве все равно не узнает?
На следующий день, 16 августа, около 10 часов утра на линейке лагеря раздались вдруг оглушительные звуки труб. Солдаты-татары моментально схватились за оружие. Окруженный многочисленной свитой, в лагерь въезжал сам Иван Огарев.
Он был мрачен, мрачнее обыкновенного. Черты лица его выражали глухой, затаенный гнев, готовый ежеминутно вылиться наружу и разразиться в бешенство. Михаил Строгов, затерянный в толпе, видел, как этот человек проезжал мимо него.
Он предчувствовал, что произойдет какая-нибудь катастрофа; ведь теперь Огареву было известно, что Марфа Строгова — родная мать Михаила Строгова, капитана фельдъегерского корпуса.
Выехав на середину лагеря, Иван Огарев соскочил с лошади, а офицеры, сопровождавшие его, разместились вокруг него широким кольцом. В эту минуту подошла Сангарра и сказала:
— Я не могу сообщить тебе ничего нового, Иван! ..
Вместо всякого ответа Огарев быстро отдал какое-то приказание одному из офицеров. Вслед за этим солдаты бросились бегать по рядам военнопленных. Они хлестали их, били палками, пока не подняли всех на ноги и не заставили установиться в правильные ряды. Пехота и кавалерия встала позади них в четыре линии, отрезав, таким образом, всякий путь к бегству. В лагере водворилась мертвая тишина. И вот по знаку Ивана Огарева Сангарра приблизилась к той группе, где стояла Марфа Строгова. Старая сибирячка завидела ее еще издали. Она поняла, что должно было произойти, и улыбка презрения искривила ее лицо. Она быстро наклонилась к Наде и шепнула ей на ухо:
— С этой минуты, дочь моя, ты меня не знаешь! Что бы ни случилось, как тяжело, жестоко ни было бы испытание, ни слова, ни жеста! Дело идет ни обо мне, а о нем!
В эту минуту к ним подошла Сангарра и положила свою руку на плечо старой сибирячки.
— Чего ты хочешь от меня? — спросила Марфа.
— Ступай за мной! — отвечала цыганка, и, толкая старуху рукой, она подвела ее к Огареву.
Михаил Строгов опустил голову, он боялся, чтобы блеск его глаз не выдал его.
Очутившись перед Огаревым, Марфа гордо выпрямилась и, скрестив руки на груди, остановилась в ожидании.
— Ты и есть Марфа Строгова? — спросил Иван Огарев.
— Да, — спокойно отвечала старуха.
— Ты помнишь, что ты мне отвечала три дня тому назад, когда я тебя расспрашивал в Омске?
— Да.
— Значит, ты не знаешь, что твой сын, Михаил Строгов, фельдъегерь, был в Омске?
— Не знаю…
— А тот человек, которого ты приняла на почтовой станции за своего сына, был, значит, не он — не твой сын?
— То не был мой сын.
— А после этого ты не встречалась с ним среди этих пленников?
— Нет.
— А если бы тебе его показали, ты узнала бы его?