Страница:
Только вдруг Иван поднял глаза и увидел, что стоит на Воробьиных горах, прямо перед особняком Глебуардуса Авторитетнейшего, точнее, вот уже несколько минут прохаживается перед парадным крыльцом. «Здόрово», – подумал он и решительно поднялся по лестнице.
Его ждали. Пожилой дворецкий помог снять пальто и неторопливо провел в кабинет.
В кабинете присутствовали: сам Глебуардус, его сестра Катрин и Пим Пимский. Последний выглядел обескураженно.
– А, какие люди! Позволь, Иван, представить тебя моей сестре, – поднялся со своего места Глебуардус. – Вот, Катрин, это наш талант, не знаю даже, как я не приглашал его к нам ранее, ведь ты о нем не раз спрашивала. Иван Разбой. Над какой картиной творите, мэтр? А! Руки всё так же черны, заметь, Катрин, каков цвет его рук. Знаешь ли, он собирает часы из подшипников и прочих шестерёнок.
– Большие часы, даже куранты, случается, – сказал Иван.
– Ведь я ваш фильм смотрела с подругой на прошлой неделе! «Сон горничной».
– Что же, не понравился?
– Отчего? Напротив. Мне ваши фильмы нравятся, они необычны. Вообрази, Глебус, зимний вечер, сумерки… Обширная зала. Горит лишь одна свеча – на рояле. И, опершись на крышку рояля, дремлет горничная. Знаешь, у нее еще такая метелочка, для смахивания пыли. Так забавно, право. И вот зала начинает наполняться людьми. Сперва заходят дворецкие и зажигают все свечи. И свечей так много, что свет заливает всё – и стены, и потолок с таким чудным узором кремовых тонов, и даже снег за окном. Как вам это удалось?
– Включили софиты. Что ж здесь такого, – пожал плечами Иван.
– Вы оригинал, Разбой. И вообрази, Глебус, залу заполняет самая изысканная публика. На дамах, знаешь, такие платья – последней европейской моды, удлиненные с волньерами, эти шляпки с африканскими перьями. Бриллианты ослепительно вспыхивают. И вот один молодой человек, очень даже недурен собой… Где вы его нашли, Иван?
– Да кто там его искал, они сами к нам приходят.
– Вы большой шутник. Так вот, этот молодой человек, этот юный лев, подходит к горничной. Но ее всю не видно, только голова, покоящаяся на руках. И вот он склоняется и что-то ей шепчет на ухо. Она просыпается, удивленно озирается, и, вообрази, она уже одета в белое бальное платье с розовым рюшем. На ней колье со «слезками» голубого жемчуга. А на рояле – большая белоснежная шляпа. Бежевые перчатки на руках…
– И что было дальше? – не вытерпел Пимский.
– Погодите, Пимский. Что же вы перебиваете? Вы этого не желаете понять. Разумеется, сказка о Золушке. Но в картине это не главное.
– Вот как? – заинтересовался Глебуардус Авторитетнейший.
– Ну да, об этом я и пытаюсь вам рассказать. Экие вы, право. Важно ведь не то, что происходит, а то, как происходит. Вот зимний вечер. Вот окна и стены, окрашены закатным солнцем, голубой снег с искринкой. И чуть в стороне – свеча. И всё. Это одно. Затем – свеча, рояль, спящая горничная и полумрак вокруг. Это следующее. Затем прислужники, вспыхивают свечи, и свет заливает всё вокруг, так что снег за окном становится как бы частью залы. И главное – не что делают эти ваши прислужники, а свет. Это он сам вошел и всё осветил. И оказывается, – в нем стало видно всё, что было скрыто в полумраке, нет, не так, – в пустоте залы. А там была вся эта блестящая публика: элегантные дамы, седоусые генералы… Они ходят, беседуют. Музыканты раскладывают ноты. И всё так волшебно, удивительно. И нет никакой горничной. Понимаете, вспыхивает свет – и уже совсем иной мир, но как бы в том же самом. А дальше…
– Ну что скажешь, Пим, – поэтическая натура моя сестра? – Глебуардус Авторитетнейший улыбнулся.
– Я поражен. Надо будет посмотреть фильм. А то как-то вижу весь процесс съемок с задника и после идти в синема уже не тянет.
– Это, собственно, и есть искусство. На площадке бардак, а на экране – фильм, – пояснил Иван Разбой.
– А над чем вы работаете сейчас? – обратилась к нему Катрин.
– Да вот. Не работаю я сейчас. Нет настроения.
– Определенно, вы – загадочная личность. Но я вас понимаю. Гениальные произведения должны рождаться в муках.
– Да не дай бог! – бурно отреагировал Иван Разбой. – С меня хватит и этих снов.
– Каких-каких снов? – буквально впился в него взглядом Глебуардус. – А ну-ка, братец, поведай. Уж не про последний ли поход?
Иван обалдело глянул на него и ущипнул себя за ухо. Поднялся и стал прощаться:
– Извините, прошу прощения, приятно было… Мне надо идти, я спешу…
Глебуардус подошел к сестре, коснулся ее плеча, мол, не удивляйся, всё в порядке, и обратился к Разбою:
– Погоди уходить. Ведь тебя-то нам и недоставало! Что же ты молчал всё это время! Третий недостающий свидетель твиннинга! Извини, Катрин, ты этого еще не знаешь, это наш небольшой секрет, – Глебуардус выразительно глянул на Пима Пимского. Тот обалдело кивнул. – И потом, не пройти ли нам в залу, там, полагаю, всё уже готово к обеду. А? Не удивляйся, Иван, всему есть объяснения. Задержись еще на часок, и тебе всё станет ясным. Итак…
– Ах, дорогой Глебус. Кого ты хочешь провести? – улыбнулась Катрин. – Что ж, я в ваши мужские секреты вторгаться не буду. А теперь прошу всех пройти в залу. В самом деле, Глебус, ты всех нас задержал, а ведь господа, пожалуй, еще не обедали.
После обеда, уже втроем, они собрались в библиотеке. Среди фолиантов царила атмосфера мудрого покоя, что-то вроде полудремы на сытый желудок.
– Ну-с. Что, никто не курит? А я вот сигару выкурю, люблю после обеда. Нет, скорее после ужина, да и то за карточной игрой. М-да. Пожалуй, лучше трубочку, – и Глебуардус потянулся за одной из бережно разложенных в малахитовой чаше трубок.
Пимский бессмысленно листал тома Верова. Разбой озирал огромные шкафы, набитые книгами, и думал о странностях жизни. О том, что дюк знает его секреты, которые Иван никому не открывал.
Все трое расположились в креслах, ближе к окну. Раскурив трубку, Глебуардус Авторитетнейший обернулся к Пимскому:
– Ну что? Вспомнил?
– Что?
– Наш разговор во сне.
Иван вздрогнул. Ему опять захотелось немедленно уйти.
– Наш разговор? – вяло спросил Пим.
– Ну да. Скажешь, раз во сне, значит, неправда? Не отвертишься. Вот, Иван, в чём дело, – обратился Глебуардус к Разбою. – Нам троим снятся удивительные сны. Пимский утверждает, что ему ничего не снится, так он просто ленится вспомнить. Во снах этих мы видим друг друга. События в них развиваются в двадцатом столетии. Именно в одном из таких снов вы, Иван, жаловались мне на последний поход.
– Я припоминаю, но я ведь спал! Как такое возможно, чтобы и вы!..
– А! Слышишь, Пимский, а ведь в его снах о двадцатом и ты бываешь.
– Что из того?
– Так вы, дюк, помните, что я вам говорил об этом дурном «походе»? – спросил Иван.
– Слово в слово.
– И вы знаете, в чём дело?
Разбой сейчас был вполне уверен, что дюк всё знает, ведь недаром, в Морскую войну, он проник в магическую пирамиду ацтеков. Ему теперь, быть может, и не такие тайны открыты.
Но Глебуардус ничего пока объяснять не стал.
– Сны о двадцатом веке прошу считать данностью и не строить гипотез. Что же до «последнего похода», то это сюжет из романа Верова. Но не этого, – Глебуардус кивнул на двухтомник, который Пимский уже оставил в покое, положив на стол, – а того, что живет в именно что двадцатом столетии, мире наших снов. Как события из его романа смогли вам присниться, не ведаю. Но теперь у нас имеется это, – он вновь кивнул на книги. – Попробуем извлечь из них максимум полезного. Ну-ка, дай-ка полюбопытствую, – и Глебуардус взял со стола книгу. – Та-ак-с. Роман «Лес зачарованный». Посмотрим…
– Можно? – спросил Иван Разбой, потянувшись к столику, и, взяв другой том, принялся его листать.
Пимский сидел и смотрел в потолок. Он чувствовал слабость и думал, не подремать ли ему.
Глебуардус же углубился в дебри романа и, кажется, потерял интерес ко всему окружающему. Пим еще посидел, а затем стал подремывать. Но задремать как следует не вышло, так как Иван вдруг хмыкнул и громко произнес, почти выкрикнул, никому особо не адресуясь:
– Вот! Лечение от сонной раздвоенности у древних кефалхов.
– Что? – Глебуардус Авторитетнейший поднял голову. Взгляд его был, однако, далек от местных событий.
– То же, что и у меня! Хотя, конечно, способ лечения – это он насочинял. Жаль, а то бы я попробовал полечиться. Хотя, – Иван разочарованно вздохнул, – этого парня тоже не удалось вылечить. Но зато дальше: «Высланный в погоню отряд из сорока воинов окружил пещеру Мура. Солдаты провели весь день незамеченными, решив напасть ночью, врасплох. Даже двое чутких, самых осторожных рабов Мура, посланные за водой, не обнаружили чужого присутствия. С наступлением сумерек в пещере разожгли огонь. Ужин был скромным, так что большая часть беглецов улеглась, мучимая голодом. Вскоре все уснули. И только три охранника, из рабов, безмолвно несли стражу. Уснул и сам Мур. Как обычно, он попал в мир огромных домов и самодвижущихся экипажей. Он ехал в одном из таких вместе с симпатичной брюнеткой. Ее волосы развевались на ветру, она шутила. Они ехали к морю. Уже можно было бы различить шум прибоя, если бы его не заглушал мотор.
Воины царя Киркура разом ворвались в пещеру и в считаные минуты изрубили всех спящих. Мур лежал в луже крови с рассеченной как орех головой. Но он всё так же ехал в своем экипаже, именуемом Машиной, улыбаясь счастливому лепету возлюбленной». Это, собственно, конец. Кстати, как раз в моем сне есть машины, которые самодвижутся. И вертолеты есть…
Иван Разбой окинул обоих собеседников утвердительным взглядом и, задумавшись, стал ходить из угла в угол.
Пимский откинулся на спинку кресла и собрался было вновь закрыть глаза. Промямлил:
– Это не Мур, а мура собачья. Язык отвратительный. Развел Глебуардус сыр-бор, понимаете, из-за графоманства. Какие-то черные люди… – и закрыл глаза.
Глебуардус снова углубился в изучение «Леса зачарованного».
Через полчаса расстановка была следующей: Разбой, находившись, сел. Уставился в окно, почти не моргая. Пимский посапывал. А Глебуардус читал.
Но вдруг он оторвался от книги:
– Послушай, Пим. Ты всё же ученый. Как ты объяснишь такое. – Глебуардус зачитал: – «Когда некто исчезнет из всех N миров, ты, о Могучая, станешь хозяином самой себя. И все миры, текущие через тебя в своей подобности, содрогнутся от твоего Ужаса».
Пимский проснулся, недоуменно посмотрел на дюка и зевнул.
– Это как бы о… Впрочем, Мур вроде бы был одновременно в обоих мирах, – обронил Иван.
– Одновременно! Они были в разных мирах. При чем здесь одновременность? Пимский, объясни, наконец, ему!
– Не желаю ничего никому объяснять, – вяло произнес Пим.
– Но что же это может быть? – спросил Разбой.
– Вот! – Авторитетнейший улыбнулся. – Вот я и задаю сей вопрос нашему профессору: что значат эти N миров?
– Мне? Какой же я профессор, приват-доцент, ни то ни сё.
– Тебе, милейший, задали вопрос, – направил Глебуардус поток его мыслей в нужное русло.
– Вопрос, что ж. Вопрос, само собой. В том смысле, что нуждается в ответе. А ответа, как известно, без вопроса не бывает. Это достоверно так. Эрго, и стало быть…
– Ваня, не в службу, а в дружбу, встряхни-ка ты этого малого, – попросил Глебуардус.
Разбой подошел к Пиму и крайне нерешительно попытался потеребить его плечо.
– Сейчас, сейчас. Отвечу, не извольте беспокоиться, и попрошу без суеты. Хороший ответ не терпит суеты… Кто бы из великих это мог сказать? А? Не припомню. Господи, я ничего не могу вспомнить… Кто я? Откуда, зачем? Длящаяся череда жизненных дней. Чьей жизни? Моей? Да кто я? Зачем?
– Кажется, я понял, – Глебуардус Авторитетнейший поднялся с кресла и подошел к двери. Приоткрыл ее:
– Самсон! Принеси, будь любезен, на три персоны. И орехов бы земляных, да покрупнее.
При виде янтарной жидкости, царственно-отчужденно заполняющей собой рюмки, Пим Пимский стал преображаться. Печать идиотизма на его физиономии пропала, сменившись выражением живого интереса. После первой рюмки Пимский предложил не мешкая перейти ко второй. После второй принялся за орех. С видимым удовольствием специальным большим ножом иссекал губчатую, сочащую скорлупу. А отложив нож, разлил по третьему кругу.
– Я пас. Мне вечером быть на именинах у Велирековых, – отказался Глебуардус.
– Я, пожалуй, тоже пас, – сказал Иван Разбой.
– За всё! – и Пим Пимский осушил свою рюмку. – Ну что ж, кажется, у вас были вопросы – охотно разъясню.
– Мы беседовали о тексте Верова. «Когда некто исчезнет из всех N миров…» Что это может значить? Имея в виду, что этот Веров связан с тем Веровым. И роман его должен иметь скрытый смысл, понятный только нам.
С лицом Пимского произошла перемена. Не будет преувеличением сказать, что лицо его исказила гримаса. Приват-доцент схватился за виски.
– Некто исчезнет из миров… исчезнет… Из всех миров! Ах ты, господи!
– Что с тобой, Пим? – обеспокоенно спросил дюк.
– Сейчас, – Пим машинальным движением подхватил бутылку, плеснул в рюмку, а затем так же быстро и машинально выпил. – Да нет, ничего… Голова что-то закружилась.
– Голова, говоришь? – прищурился дюк. – Что-то, братец, плохо выглядишь. Пользуясь случаем – в субботу намечается гранд-кутёж «У слияния». В восемь. Изволь быть.
Пимский снова потянулся к бутылке.
– Хороший коньяк…
– Послушайте, господа, – неожиданно предложил дюк. – Я сейчас подумал, жизнь-то всё же – длинная. Быть может, соберемся в другой раз, да хотя бы вот у тебя, Пимский. И всё, как подобает, обсудим.
– А, – махнул рукой Иван. – Я, право, совсем запутался. Сны, реальности… Может, точно, стоит передохнуть, чтобы всё уложилось.
– Глебуардус, ты большой человек, – заметил Пимский, – ты имеешь полное наследное право открывать и закрывать дискуссии. Но твои эн-миров во мне пробудили какое-то смутное воспоминание. Значит, в субботу, «У слияния»?
Он выпил уже шестую или седьмую стопку коньяка.
– В субботу, – подтвердил дюк. – Мы ещё вернемся к нашему разговору. А пока – отложить и обдумать, да. Серьезное дело суеты не терпит. И притом мне надобно переговорить с тобой face-to-face в той реальности. Дело у меня к тебе там будет. А сейчас, господа, предлагаю прерваться. Позвольте откланяться. Мне и в самом деле вскорости надо быть у Велирековых.
Пимский и Разбой шагали по бульвару.
– Вот вы с дюком всё говорили об этом авторе, Верове. Вы его романы во снах читали? Неужели наши сны столь же реальны, как это всё? – Разбой мотнул головой, не удостаивая реальность более отчетливого жеста.
– Знаешь, бывают моменты, когда я вспоминаю. Вспоминаю отнюдь не сон. Что сон… Вспоминаю другую жизнь, в другом мире. Ярко… Но себя отчего-то не помню. Забавно. – Ивану послышалась то ли горечь, то ли раздражение в голосе Пимского. – Себя вспомнить не могу. Может, меня там вовсе и нет? А есть одни воспоминания.
– Как это? – Разбой поморщился, ему эта тема тоже стала неприятна.
– Да сам ничего не понимаю. Творится черт знает что такое. Куда там твоему Платону. А, – Пимский в сердцах развел руками, – всё это сон, мой Разбой. А воспоминания – лишь мысли о том, кто спит. К такой-то бабушке!
Теперь уже и Разбой чувствовал раздражение. Его раздражал Пимский, ему казалось, что тот нарочно кривляется. А Иван искал если не ответов на вопросы, то хотя бы намека на разгадку их общей тайны. До сегодняшнего дня ему не с кем было поделиться своим горем, именно оттого, что было оно столь странным, что напоминало безумие. Но теперь как будто появились друзья по несчастью.
– Прекрати, Пимский. То не сон, это не сон. А потом и вовсе – всё сон… Ведь отчетливо же я помню свои сны!
– Ну и что с того?
– А то, что они не могут быть снами! Так же, как и у Мура.
– Какого Мура?
– Такого! Его лечили от сонной раздвоенности. А он оказался сразу в двух мирах! – И добавил уже чуть ли не просительно: – Может, это ключ к моей тайне, а?
– Читай исторические хроники, а не беллетристику. Там уже всё сказано, всё, что могло произойти, уже давно произошло. Нам остается лишь повторять чужие ошибки.
– М-да. Прямо как во сне, – совсем пал духом Иван.
– Послушай, Ваня… А не пустишь ли ты меня к себе ночевать? – неожиданно предложил приват-доцент.
– Отчего же…
– Чую, сегодня он ко мне явится, – пробормотал Пимский.
Иван расслышал, но не ответил, а лишь пожал плечами: если угодно им с дюком играть в прятки, то пусть их играют. Они свернули на Несуглинную, взяли извозчика и покатили по направлению к дому режиссера.
Итак, рецепт Настоящего Чайного Напитка Катанабуси.
а) «вкусные травы» (по две, а то и три части каждая) – адзи-но-якуй-со:
– мелисса лимонная;
– мята перечная;
– душица ароматная;
– липовый цвет медоносный;
– лист смородины душистый;
– тысячелистник горьковатый;
– боярышник (соцветия) с кислинкой;
– плоды шиповника колючего;
– чабрец луговой (вот его бы – четыре, а то и все пять частей, потому как основа);
б) «чайные травы» (по одной части каждая) – тя-но-якуйсо:
– ромашка полевая, гадательная;
– пустырник дикорастущий;
– зверобой продырявленный;
– мать-и-мачеха (не худо бы увеличить до полутора частей, ибо хороша);
– иван-да-марья (хороши как и их мать-с-мачехой);
– крапива жгучая, витаминная;
– подорожник придорожный;
– земляника чащобная;
– репешок пушистый;
– череда раздельная;
– сушеница топяная;
– хвощ жесткий;
– побеги черники лесной;
в) «особые травы» (по полчасти каждая, а касаемо кореньев и коры – то и того менее, по вкусу, ибо специи и сильны) – токую-но-якуйсо:
– одуванчик желтенький;
– астрагал редкорастущий;
– лепестки пиона медвяные;
– лепестки розы нектарные;
– толокнянка сладкогорькая;
– шалфей эфирномасляный;
– багульник дурнопахнущий;
– корень аира болотного ароматный;
– корневища элеутерококка живительного;
– кора дуба могучего терпкая (дубу должно исполниться не менее ста пяти лет);
– кора крушины терпковатая;
г) «горькие травы» (этих уж – десятая часть каждой и не боле!) – нигай-но-якуйсо:
– полынь всякая, но неизменно очень горькая;
– бессмертник желтый (он же печеночник, он же цмин песчаный);
– пижма желудочная;
– календула декоративная;
– гвоздика восточная;
– корень девясила высокого.
Заваривать же Чайный Напиток следует сосредоточенно, не торопясь, с благорасположением. Отрешитесь от проблем и забот, от недоброжелателей и просто врагов, от жены (мужа) и свекрови (тещи).
Хорошо взять большой вместительный сосуд, лучше термос, лучше японский, и, поместив туда две-три чайные ложки состава, моментально залить крутым кипятком. Да! И не забудьте присовокупить добрую щепоть черного (котя) и зеленого (рекутя) чая соответственно. Это важно.
Минут через сорок-шестьдесят – пора. Но не пить, а открывать термос. Ведь напиток должен остывать еще полчаса. Вам надлежит находиться поблизости, внимая аромату, источаемому травами. Это настроит вас на предстоящее употребление.
Но если вы не желаете расслабиться или у вас нет под рукой требуемого состава трав, – не огорчайтесь. Выпейте пива или вина. Или ничего не пейте: жизнь, она хороша и так, сама по себе. Да и не все среди нас катанабуси. Да и вообще…
Итак, пока вы отдыхаете, пока Марк Самохвалов мучается проблемой своего раздвоенного сознания, пока Мастер Ри неумолимо движется к роковой битве с неведомым чудищем, а его двойник Кирилл Белозёров изрекает глубокомысленные сентенции. Пока загадочный Символист Василий подбивает клинья под Пима Пимского, который, в свою очередь, на деньги наследного дюка Глебуардуса Авторитетнейшего предается горьким раздумьям о судьбах истории, пока последний таинственно хранит молчание. И наконец, пока в хитросплетение судеб героев входит загадочный писатель Константин Веров…
В общем, мы хотим поведать тебе, дорогой читатель, историю одной удивительной страны. Да-да, вот именно: слово Кириллу Белозёрову.
Далеко-далеко, на краю земли, на бескрайних лазурных просторах Южного Моря, под теплыми лучами солнца расположились Конские острова. В нашем мире, в нашей двойниковой реальности эти острова зовутся Корсикой и Сардинией, а море – Средиземным.
В мире Мастера Ри оба острова издревле составляли одно государство, единую Империю Южного Моря, которая умудрилась даже просуществовать на особых правах римской провинции. Империей ее стали называть уже после падения Римской, хотя император у нее был с незапамятных времен, просто назывался он несколько иначе. Конскими же острова назвали те, чей марсовый с мачты впервые прокричал слово «Земля!», заприметив Иканою. На изумрудно-зеленом лугу, начинающемся прямо от кромки Южного Моря, паслись удивительно крупные кони. Они были и выше и мощнее обычных, намного превосходя их и в резвости, и в выносливости. Но, как выяснилось позже, эта порода не разводилась в других землях. Там их потомство оказывалось вполне ординарным. Вот из-за этих коней острова и получили свое имя.
Но кони – не главная странность, связанная со страной-империей Иканоя. Первое, что озадачило открывателей, было государственное устроение империи. Всё как будто было на своих местах: император с большим двором, вот могущественный город Киото, вот мелкие городки-провинции. Но Киото не был столицей, это был просто первый город в списке городов, а император не имел ни желания, ни возможности казнить или миловать.
Междоусобных войн в истории Иканои не случалось; трагедии, когда брат поднимает меч на брата, не ведали ее жители. Были они просты и мягки нравом. И хотя в античную эпоху охотно общались с Афинами и Коринфом, своих колоний нигде не создавали и у себя на островах создавать колоний никому не разрешали. Несколько раз по этой, а может, и по другой какой причине, случались у них небольшие стычки с греками. Но то были детские недоразумения в сравнении с последующими претензиями Карфагена, сопровождавшимися двумя большими и жестокими войнами.
Иканийцы, как звали себя жители Иканои, были тогда весьма разрознены. Они так и не смогли пропитаться духом этнического гражданства, которым так бодряще разило от греков и которым те настойчиво, но безуспешно пытались поделиться с иканийцами. С другой стороны, и подданными своего императора иканийцы себя не ощущали. Строй их душевных интересов не ограничивался сиюминутным: заботами своего города, села, дома. Да, города, безусловно, существовали, но полисами они не были. И главное – у иканийцев совершенно не наблюдалось племенного и родового деления. Такая парадоксальность исторической ситуации стала возможна благодаря буси – странствующим воинам.
Его ждали. Пожилой дворецкий помог снять пальто и неторопливо провел в кабинет.
В кабинете присутствовали: сам Глебуардус, его сестра Катрин и Пим Пимский. Последний выглядел обескураженно.
– А, какие люди! Позволь, Иван, представить тебя моей сестре, – поднялся со своего места Глебуардус. – Вот, Катрин, это наш талант, не знаю даже, как я не приглашал его к нам ранее, ведь ты о нем не раз спрашивала. Иван Разбой. Над какой картиной творите, мэтр? А! Руки всё так же черны, заметь, Катрин, каков цвет его рук. Знаешь ли, он собирает часы из подшипников и прочих шестерёнок.
– Большие часы, даже куранты, случается, – сказал Иван.
– Ведь я ваш фильм смотрела с подругой на прошлой неделе! «Сон горничной».
– Что же, не понравился?
– Отчего? Напротив. Мне ваши фильмы нравятся, они необычны. Вообрази, Глебус, зимний вечер, сумерки… Обширная зала. Горит лишь одна свеча – на рояле. И, опершись на крышку рояля, дремлет горничная. Знаешь, у нее еще такая метелочка, для смахивания пыли. Так забавно, право. И вот зала начинает наполняться людьми. Сперва заходят дворецкие и зажигают все свечи. И свечей так много, что свет заливает всё – и стены, и потолок с таким чудным узором кремовых тонов, и даже снег за окном. Как вам это удалось?
– Включили софиты. Что ж здесь такого, – пожал плечами Иван.
– Вы оригинал, Разбой. И вообрази, Глебус, залу заполняет самая изысканная публика. На дамах, знаешь, такие платья – последней европейской моды, удлиненные с волньерами, эти шляпки с африканскими перьями. Бриллианты ослепительно вспыхивают. И вот один молодой человек, очень даже недурен собой… Где вы его нашли, Иван?
– Да кто там его искал, они сами к нам приходят.
– Вы большой шутник. Так вот, этот молодой человек, этот юный лев, подходит к горничной. Но ее всю не видно, только голова, покоящаяся на руках. И вот он склоняется и что-то ей шепчет на ухо. Она просыпается, удивленно озирается, и, вообрази, она уже одета в белое бальное платье с розовым рюшем. На ней колье со «слезками» голубого жемчуга. А на рояле – большая белоснежная шляпа. Бежевые перчатки на руках…
– И что было дальше? – не вытерпел Пимский.
– Погодите, Пимский. Что же вы перебиваете? Вы этого не желаете понять. Разумеется, сказка о Золушке. Но в картине это не главное.
– Вот как? – заинтересовался Глебуардус Авторитетнейший.
– Ну да, об этом я и пытаюсь вам рассказать. Экие вы, право. Важно ведь не то, что происходит, а то, как происходит. Вот зимний вечер. Вот окна и стены, окрашены закатным солнцем, голубой снег с искринкой. И чуть в стороне – свеча. И всё. Это одно. Затем – свеча, рояль, спящая горничная и полумрак вокруг. Это следующее. Затем прислужники, вспыхивают свечи, и свет заливает всё вокруг, так что снег за окном становится как бы частью залы. И главное – не что делают эти ваши прислужники, а свет. Это он сам вошел и всё осветил. И оказывается, – в нем стало видно всё, что было скрыто в полумраке, нет, не так, – в пустоте залы. А там была вся эта блестящая публика: элегантные дамы, седоусые генералы… Они ходят, беседуют. Музыканты раскладывают ноты. И всё так волшебно, удивительно. И нет никакой горничной. Понимаете, вспыхивает свет – и уже совсем иной мир, но как бы в том же самом. А дальше…
– Ну что скажешь, Пим, – поэтическая натура моя сестра? – Глебуардус Авторитетнейший улыбнулся.
– Я поражен. Надо будет посмотреть фильм. А то как-то вижу весь процесс съемок с задника и после идти в синема уже не тянет.
– Это, собственно, и есть искусство. На площадке бардак, а на экране – фильм, – пояснил Иван Разбой.
– А над чем вы работаете сейчас? – обратилась к нему Катрин.
– Да вот. Не работаю я сейчас. Нет настроения.
– Определенно, вы – загадочная личность. Но я вас понимаю. Гениальные произведения должны рождаться в муках.
– Да не дай бог! – бурно отреагировал Иван Разбой. – С меня хватит и этих снов.
– Каких-каких снов? – буквально впился в него взглядом Глебуардус. – А ну-ка, братец, поведай. Уж не про последний ли поход?
Иван обалдело глянул на него и ущипнул себя за ухо. Поднялся и стал прощаться:
– Извините, прошу прощения, приятно было… Мне надо идти, я спешу…
Глебуардус подошел к сестре, коснулся ее плеча, мол, не удивляйся, всё в порядке, и обратился к Разбою:
– Погоди уходить. Ведь тебя-то нам и недоставало! Что же ты молчал всё это время! Третий недостающий свидетель твиннинга! Извини, Катрин, ты этого еще не знаешь, это наш небольшой секрет, – Глебуардус выразительно глянул на Пима Пимского. Тот обалдело кивнул. – И потом, не пройти ли нам в залу, там, полагаю, всё уже готово к обеду. А? Не удивляйся, Иван, всему есть объяснения. Задержись еще на часок, и тебе всё станет ясным. Итак…
– Ах, дорогой Глебус. Кого ты хочешь провести? – улыбнулась Катрин. – Что ж, я в ваши мужские секреты вторгаться не буду. А теперь прошу всех пройти в залу. В самом деле, Глебус, ты всех нас задержал, а ведь господа, пожалуй, еще не обедали.
После обеда, уже втроем, они собрались в библиотеке. Среди фолиантов царила атмосфера мудрого покоя, что-то вроде полудремы на сытый желудок.
– Ну-с. Что, никто не курит? А я вот сигару выкурю, люблю после обеда. Нет, скорее после ужина, да и то за карточной игрой. М-да. Пожалуй, лучше трубочку, – и Глебуардус потянулся за одной из бережно разложенных в малахитовой чаше трубок.
Пимский бессмысленно листал тома Верова. Разбой озирал огромные шкафы, набитые книгами, и думал о странностях жизни. О том, что дюк знает его секреты, которые Иван никому не открывал.
Все трое расположились в креслах, ближе к окну. Раскурив трубку, Глебуардус Авторитетнейший обернулся к Пимскому:
– Ну что? Вспомнил?
– Что?
– Наш разговор во сне.
Иван вздрогнул. Ему опять захотелось немедленно уйти.
– Наш разговор? – вяло спросил Пим.
– Ну да. Скажешь, раз во сне, значит, неправда? Не отвертишься. Вот, Иван, в чём дело, – обратился Глебуардус к Разбою. – Нам троим снятся удивительные сны. Пимский утверждает, что ему ничего не снится, так он просто ленится вспомнить. Во снах этих мы видим друг друга. События в них развиваются в двадцатом столетии. Именно в одном из таких снов вы, Иван, жаловались мне на последний поход.
– Я припоминаю, но я ведь спал! Как такое возможно, чтобы и вы!..
– А! Слышишь, Пимский, а ведь в его снах о двадцатом и ты бываешь.
– Что из того?
– Так вы, дюк, помните, что я вам говорил об этом дурном «походе»? – спросил Иван.
– Слово в слово.
– И вы знаете, в чём дело?
Разбой сейчас был вполне уверен, что дюк всё знает, ведь недаром, в Морскую войну, он проник в магическую пирамиду ацтеков. Ему теперь, быть может, и не такие тайны открыты.
Но Глебуардус ничего пока объяснять не стал.
– Сны о двадцатом веке прошу считать данностью и не строить гипотез. Что же до «последнего похода», то это сюжет из романа Верова. Но не этого, – Глебуардус кивнул на двухтомник, который Пимский уже оставил в покое, положив на стол, – а того, что живет в именно что двадцатом столетии, мире наших снов. Как события из его романа смогли вам присниться, не ведаю. Но теперь у нас имеется это, – он вновь кивнул на книги. – Попробуем извлечь из них максимум полезного. Ну-ка, дай-ка полюбопытствую, – и Глебуардус взял со стола книгу. – Та-ак-с. Роман «Лес зачарованный». Посмотрим…
– Можно? – спросил Иван Разбой, потянувшись к столику, и, взяв другой том, принялся его листать.
Пимский сидел и смотрел в потолок. Он чувствовал слабость и думал, не подремать ли ему.
Глебуардус же углубился в дебри романа и, кажется, потерял интерес ко всему окружающему. Пим еще посидел, а затем стал подремывать. Но задремать как следует не вышло, так как Иван вдруг хмыкнул и громко произнес, почти выкрикнул, никому особо не адресуясь:
– Вот! Лечение от сонной раздвоенности у древних кефалхов.
– Что? – Глебуардус Авторитетнейший поднял голову. Взгляд его был, однако, далек от местных событий.
– То же, что и у меня! Хотя, конечно, способ лечения – это он насочинял. Жаль, а то бы я попробовал полечиться. Хотя, – Иван разочарованно вздохнул, – этого парня тоже не удалось вылечить. Но зато дальше: «Высланный в погоню отряд из сорока воинов окружил пещеру Мура. Солдаты провели весь день незамеченными, решив напасть ночью, врасплох. Даже двое чутких, самых осторожных рабов Мура, посланные за водой, не обнаружили чужого присутствия. С наступлением сумерек в пещере разожгли огонь. Ужин был скромным, так что большая часть беглецов улеглась, мучимая голодом. Вскоре все уснули. И только три охранника, из рабов, безмолвно несли стражу. Уснул и сам Мур. Как обычно, он попал в мир огромных домов и самодвижущихся экипажей. Он ехал в одном из таких вместе с симпатичной брюнеткой. Ее волосы развевались на ветру, она шутила. Они ехали к морю. Уже можно было бы различить шум прибоя, если бы его не заглушал мотор.
Воины царя Киркура разом ворвались в пещеру и в считаные минуты изрубили всех спящих. Мур лежал в луже крови с рассеченной как орех головой. Но он всё так же ехал в своем экипаже, именуемом Машиной, улыбаясь счастливому лепету возлюбленной». Это, собственно, конец. Кстати, как раз в моем сне есть машины, которые самодвижутся. И вертолеты есть…
Иван Разбой окинул обоих собеседников утвердительным взглядом и, задумавшись, стал ходить из угла в угол.
Пимский откинулся на спинку кресла и собрался было вновь закрыть глаза. Промямлил:
– Это не Мур, а мура собачья. Язык отвратительный. Развел Глебуардус сыр-бор, понимаете, из-за графоманства. Какие-то черные люди… – и закрыл глаза.
Глебуардус снова углубился в изучение «Леса зачарованного».
Через полчаса расстановка была следующей: Разбой, находившись, сел. Уставился в окно, почти не моргая. Пимский посапывал. А Глебуардус читал.
Но вдруг он оторвался от книги:
– Послушай, Пим. Ты всё же ученый. Как ты объяснишь такое. – Глебуардус зачитал: – «Когда некто исчезнет из всех N миров, ты, о Могучая, станешь хозяином самой себя. И все миры, текущие через тебя в своей подобности, содрогнутся от твоего Ужаса».
Пимский проснулся, недоуменно посмотрел на дюка и зевнул.
– Это как бы о… Впрочем, Мур вроде бы был одновременно в обоих мирах, – обронил Иван.
– Одновременно! Они были в разных мирах. При чем здесь одновременность? Пимский, объясни, наконец, ему!
– Не желаю ничего никому объяснять, – вяло произнес Пим.
– Но что же это может быть? – спросил Разбой.
– Вот! – Авторитетнейший улыбнулся. – Вот я и задаю сей вопрос нашему профессору: что значат эти N миров?
– Мне? Какой же я профессор, приват-доцент, ни то ни сё.
– Тебе, милейший, задали вопрос, – направил Глебуардус поток его мыслей в нужное русло.
– Вопрос, что ж. Вопрос, само собой. В том смысле, что нуждается в ответе. А ответа, как известно, без вопроса не бывает. Это достоверно так. Эрго, и стало быть…
– Ваня, не в службу, а в дружбу, встряхни-ка ты этого малого, – попросил Глебуардус.
Разбой подошел к Пиму и крайне нерешительно попытался потеребить его плечо.
– Сейчас, сейчас. Отвечу, не извольте беспокоиться, и попрошу без суеты. Хороший ответ не терпит суеты… Кто бы из великих это мог сказать? А? Не припомню. Господи, я ничего не могу вспомнить… Кто я? Откуда, зачем? Длящаяся череда жизненных дней. Чьей жизни? Моей? Да кто я? Зачем?
– Кажется, я понял, – Глебуардус Авторитетнейший поднялся с кресла и подошел к двери. Приоткрыл ее:
– Самсон! Принеси, будь любезен, на три персоны. И орехов бы земляных, да покрупнее.
При виде янтарной жидкости, царственно-отчужденно заполняющей собой рюмки, Пим Пимский стал преображаться. Печать идиотизма на его физиономии пропала, сменившись выражением живого интереса. После первой рюмки Пимский предложил не мешкая перейти ко второй. После второй принялся за орех. С видимым удовольствием специальным большим ножом иссекал губчатую, сочащую скорлупу. А отложив нож, разлил по третьему кругу.
– Я пас. Мне вечером быть на именинах у Велирековых, – отказался Глебуардус.
– Я, пожалуй, тоже пас, – сказал Иван Разбой.
– За всё! – и Пим Пимский осушил свою рюмку. – Ну что ж, кажется, у вас были вопросы – охотно разъясню.
– Мы беседовали о тексте Верова. «Когда некто исчезнет из всех N миров…» Что это может значить? Имея в виду, что этот Веров связан с тем Веровым. И роман его должен иметь скрытый смысл, понятный только нам.
С лицом Пимского произошла перемена. Не будет преувеличением сказать, что лицо его исказила гримаса. Приват-доцент схватился за виски.
– Некто исчезнет из миров… исчезнет… Из всех миров! Ах ты, господи!
– Что с тобой, Пим? – обеспокоенно спросил дюк.
– Сейчас, – Пим машинальным движением подхватил бутылку, плеснул в рюмку, а затем так же быстро и машинально выпил. – Да нет, ничего… Голова что-то закружилась.
– Голова, говоришь? – прищурился дюк. – Что-то, братец, плохо выглядишь. Пользуясь случаем – в субботу намечается гранд-кутёж «У слияния». В восемь. Изволь быть.
Пимский снова потянулся к бутылке.
– Хороший коньяк…
– Послушайте, господа, – неожиданно предложил дюк. – Я сейчас подумал, жизнь-то всё же – длинная. Быть может, соберемся в другой раз, да хотя бы вот у тебя, Пимский. И всё, как подобает, обсудим.
– А, – махнул рукой Иван. – Я, право, совсем запутался. Сны, реальности… Может, точно, стоит передохнуть, чтобы всё уложилось.
– Глебуардус, ты большой человек, – заметил Пимский, – ты имеешь полное наследное право открывать и закрывать дискуссии. Но твои эн-миров во мне пробудили какое-то смутное воспоминание. Значит, в субботу, «У слияния»?
Он выпил уже шестую или седьмую стопку коньяка.
– В субботу, – подтвердил дюк. – Мы ещё вернемся к нашему разговору. А пока – отложить и обдумать, да. Серьезное дело суеты не терпит. И притом мне надобно переговорить с тобой face-to-face в той реальности. Дело у меня к тебе там будет. А сейчас, господа, предлагаю прерваться. Позвольте откланяться. Мне и в самом деле вскорости надо быть у Велирековых.
Пимский и Разбой шагали по бульвару.
– Вот вы с дюком всё говорили об этом авторе, Верове. Вы его романы во снах читали? Неужели наши сны столь же реальны, как это всё? – Разбой мотнул головой, не удостаивая реальность более отчетливого жеста.
– Знаешь, бывают моменты, когда я вспоминаю. Вспоминаю отнюдь не сон. Что сон… Вспоминаю другую жизнь, в другом мире. Ярко… Но себя отчего-то не помню. Забавно. – Ивану послышалась то ли горечь, то ли раздражение в голосе Пимского. – Себя вспомнить не могу. Может, меня там вовсе и нет? А есть одни воспоминания.
– Как это? – Разбой поморщился, ему эта тема тоже стала неприятна.
– Да сам ничего не понимаю. Творится черт знает что такое. Куда там твоему Платону. А, – Пимский в сердцах развел руками, – всё это сон, мой Разбой. А воспоминания – лишь мысли о том, кто спит. К такой-то бабушке!
Теперь уже и Разбой чувствовал раздражение. Его раздражал Пимский, ему казалось, что тот нарочно кривляется. А Иван искал если не ответов на вопросы, то хотя бы намека на разгадку их общей тайны. До сегодняшнего дня ему не с кем было поделиться своим горем, именно оттого, что было оно столь странным, что напоминало безумие. Но теперь как будто появились друзья по несчастью.
– Прекрати, Пимский. То не сон, это не сон. А потом и вовсе – всё сон… Ведь отчетливо же я помню свои сны!
– Ну и что с того?
– А то, что они не могут быть снами! Так же, как и у Мура.
– Какого Мура?
– Такого! Его лечили от сонной раздвоенности. А он оказался сразу в двух мирах! – И добавил уже чуть ли не просительно: – Может, это ключ к моей тайне, а?
– Читай исторические хроники, а не беллетристику. Там уже всё сказано, всё, что могло произойти, уже давно произошло. Нам остается лишь повторять чужие ошибки.
– М-да. Прямо как во сне, – совсем пал духом Иван.
– Послушай, Ваня… А не пустишь ли ты меня к себе ночевать? – неожиданно предложил приват-доцент.
– Отчего же…
– Чую, сегодня он ко мне явится, – пробормотал Пимский.
Иван расслышал, но не ответил, а лишь пожал плечами: если угодно им с дюком играть в прятки, то пусть их играют. Они свернули на Несуглинную, взяли извозчика и покатили по направлению к дому режиссера.
От рассказчиков
А теперь, дорогой читатель, настала пора отойти от сюжетных перипетий и расслабиться. Можно откушать мягкую сдобную плюшку с чаем, травяной рецепт которого мы тебе и предложим.Итак, рецепт Настоящего Чайного Напитка Катанабуси.
а) «вкусные травы» (по две, а то и три части каждая) – адзи-но-якуй-со:
– мелисса лимонная;
– мята перечная;
– душица ароматная;
– липовый цвет медоносный;
– лист смородины душистый;
– тысячелистник горьковатый;
– боярышник (соцветия) с кислинкой;
– плоды шиповника колючего;
– чабрец луговой (вот его бы – четыре, а то и все пять частей, потому как основа);
б) «чайные травы» (по одной части каждая) – тя-но-якуйсо:
– ромашка полевая, гадательная;
– пустырник дикорастущий;
– зверобой продырявленный;
– мать-и-мачеха (не худо бы увеличить до полутора частей, ибо хороша);
– иван-да-марья (хороши как и их мать-с-мачехой);
– крапива жгучая, витаминная;
– подорожник придорожный;
– земляника чащобная;
– репешок пушистый;
– череда раздельная;
– сушеница топяная;
– хвощ жесткий;
– побеги черники лесной;
в) «особые травы» (по полчасти каждая, а касаемо кореньев и коры – то и того менее, по вкусу, ибо специи и сильны) – токую-но-якуйсо:
– одуванчик желтенький;
– астрагал редкорастущий;
– лепестки пиона медвяные;
– лепестки розы нектарные;
– толокнянка сладкогорькая;
– шалфей эфирномасляный;
– багульник дурнопахнущий;
– корень аира болотного ароматный;
– корневища элеутерококка живительного;
– кора дуба могучего терпкая (дубу должно исполниться не менее ста пяти лет);
– кора крушины терпковатая;
г) «горькие травы» (этих уж – десятая часть каждой и не боле!) – нигай-но-якуйсо:
– полынь всякая, но неизменно очень горькая;
– бессмертник желтый (он же печеночник, он же цмин песчаный);
– пижма желудочная;
– календула декоративная;
– гвоздика восточная;
– корень девясила высокого.
Заваривать же Чайный Напиток следует сосредоточенно, не торопясь, с благорасположением. Отрешитесь от проблем и забот, от недоброжелателей и просто врагов, от жены (мужа) и свекрови (тещи).
Хорошо взять большой вместительный сосуд, лучше термос, лучше японский, и, поместив туда две-три чайные ложки состава, моментально залить крутым кипятком. Да! И не забудьте присовокупить добрую щепоть черного (котя) и зеленого (рекутя) чая соответственно. Это важно.
Минут через сорок-шестьдесят – пора. Но не пить, а открывать термос. Ведь напиток должен остывать еще полчаса. Вам надлежит находиться поблизости, внимая аромату, источаемому травами. Это настроит вас на предстоящее употребление.
Но если вы не желаете расслабиться или у вас нет под рукой требуемого состава трав, – не огорчайтесь. Выпейте пива или вина. Или ничего не пейте: жизнь, она хороша и так, сама по себе. Да и не все среди нас катанабуси. Да и вообще…
Итак, пока вы отдыхаете, пока Марк Самохвалов мучается проблемой своего раздвоенного сознания, пока Мастер Ри неумолимо движется к роковой битве с неведомым чудищем, а его двойник Кирилл Белозёров изрекает глубокомысленные сентенции. Пока загадочный Символист Василий подбивает клинья под Пима Пимского, который, в свою очередь, на деньги наследного дюка Глебуардуса Авторитетнейшего предается горьким раздумьям о судьбах истории, пока последний таинственно хранит молчание. И наконец, пока в хитросплетение судеб героев входит загадочный писатель Константин Веров…
В общем, мы хотим поведать тебе, дорогой читатель, историю одной удивительной страны. Да-да, вот именно: слово Кириллу Белозёрову.
Иканоя
Тяжело описывать мир, который ты видел не собственными глазами, а глазами другого человека, пускай даже собственного двойника. Двойник твой думает вовсе не так, как привык это делать ты; имена и понятия, наполняющие его мысли, ускользают от тебя, а когда пытаешься вникнуть в них, понять, что они несут в себе, сопоставить со своими – лишь мучительные призраки наводняют тебя, безысходные, как потерявшиеся гомункулусы (это сравнение подсказал мне Гриша Цареград, может, оно что и проясняет, не знаю). Но двойник, хоть он и совершенно другой человек, есть двойник. Не буду описывать как – самому себе это объяснить трудно, – но мне удалось сперва ощутить, а затем понять его чувства. Я как бы стал понимать весь строй его мирочувствования, но объяснить умом, что я понимаю в этих чувствах, о чем они мне говорят, – не могу. Я создал из них как бы новый мир, свое отражение мира Мастера Ри. Я наполнил этот мир-отражение именами, я сделал его понятным – хотя и не вполне – самому себе, как и любому человеку нашей реальности. Я смог подобрать аналог, пускай очень-очень слабый, страны – родины Мастера Ри. Это Япония. В нашем мире эта страна по своей странности, с позиции европейца, напоминает положение Иканои в том мире. Я использовал японские слова, давая имена феноменам этой страны. По Гришиному совету я назвал страны и земли, лежащие вне Иканои, родины Мастера Ри, именами из нашего мира. Так у меня в мире-отражении и в моих записках появились просвещенные греки, воинственные римляне, хотя в том мире всё как-то совсем иначе, не так… Чувствую, что вновь проваливаюсь в трясину бесполезных объяснений. Поэтому стану просто описывать Иканою, как если бы она находилась где-то в нашем Средиземноморье…Далеко-далеко, на краю земли, на бескрайних лазурных просторах Южного Моря, под теплыми лучами солнца расположились Конские острова. В нашем мире, в нашей двойниковой реальности эти острова зовутся Корсикой и Сардинией, а море – Средиземным.
В мире Мастера Ри оба острова издревле составляли одно государство, единую Империю Южного Моря, которая умудрилась даже просуществовать на особых правах римской провинции. Империей ее стали называть уже после падения Римской, хотя император у нее был с незапамятных времен, просто назывался он несколько иначе. Конскими же острова назвали те, чей марсовый с мачты впервые прокричал слово «Земля!», заприметив Иканою. На изумрудно-зеленом лугу, начинающемся прямо от кромки Южного Моря, паслись удивительно крупные кони. Они были и выше и мощнее обычных, намного превосходя их и в резвости, и в выносливости. Но, как выяснилось позже, эта порода не разводилась в других землях. Там их потомство оказывалось вполне ординарным. Вот из-за этих коней острова и получили свое имя.
Но кони – не главная странность, связанная со страной-империей Иканоя. Первое, что озадачило открывателей, было государственное устроение империи. Всё как будто было на своих местах: император с большим двором, вот могущественный город Киото, вот мелкие городки-провинции. Но Киото не был столицей, это был просто первый город в списке городов, а император не имел ни желания, ни возможности казнить или миловать.
Междоусобных войн в истории Иканои не случалось; трагедии, когда брат поднимает меч на брата, не ведали ее жители. Были они просты и мягки нравом. И хотя в античную эпоху охотно общались с Афинами и Коринфом, своих колоний нигде не создавали и у себя на островах создавать колоний никому не разрешали. Несколько раз по этой, а может, и по другой какой причине, случались у них небольшие стычки с греками. Но то были детские недоразумения в сравнении с последующими претензиями Карфагена, сопровождавшимися двумя большими и жестокими войнами.
Иканийцы, как звали себя жители Иканои, были тогда весьма разрознены. Они так и не смогли пропитаться духом этнического гражданства, которым так бодряще разило от греков и которым те настойчиво, но безуспешно пытались поделиться с иканийцами. С другой стороны, и подданными своего императора иканийцы себя не ощущали. Строй их душевных интересов не ограничивался сиюминутным: заботами своего города, села, дома. Да, города, безусловно, существовали, но полисами они не были. И главное – у иканийцев совершенно не наблюдалось племенного и родового деления. Такая парадоксальность исторической ситуации стала возможна благодаря буси – странствующим воинам.