Страница:
Помню, радио замолкло, потрещало и завершило: «И пусть знает оранжевая свора, засевшая в Барал-Гуре, что Дархай все равно будет Единым!»
… Да, план был хорош. Однако никто не учел побочных эффектов. Две недели славной, от души и сердца организованной резни изрядно оздоровили общество, избавив остаток населения обеих держав от вредных мыслей на всякие темы. Заодно с головами, такие мысли придумывавшими. И основной задачей населения, помимо упорного труда и лояльности перстам указующим, сделалась мечта о лютой мести подлым конфедератам, развалившим Единый Союз, и, соответственно, мерзким заединщикам, растоптавшим демократическую непорочность Конфедерации…
Редкие рейсы чудом уцелевших космолетов из порта в порт поддерживали иллюзию существования держав; на деле же мудрые и абсолютно легитимные лидеры каждой отдельно взятой планеты знать не знали и слышать не собирались о какой бы то ни было центральной власти и подчас уже рекомендовали подчиненным требовать побольше подлинного суверенитета.
Единственная накладка: как сообщают достойные доверия источники, дебилов на каждой из Содружества Независимых Планет рождается все больше. Но это уже забота медиков.
Которых, между прочим, тоже почти извели в ходе чистки.
К слову сказать, было и исключение: Земля.
Еще в дебюте на Планете-для-Всех произошел сбой. И виной тому был некто… кажется, Верховенский?.. или нет? – я не силен на имена. Плановую критику он провел едва ли не успешнее всех. Но – нетривиально. Держу пари, у этого умника имелся кой-какой административный опыт; во всяком случае замыслы устроителей шоу он просек. И внес коррективы, справедливо полагая, что есть пророк и в Отечестве своем. Порезав излишних болтунов, он взялся не за дархайских туристов, как следовало бы по плану, а наоборот – за бедных вояк, никак не ждавших этакого подвоха. И лишь потом, предупредив возможные эксцессы, показал «макакам» (так он называл собратьев по идее), кто в доме хозяин. Впрочем, под конец накрылся и сам. Почему? Точно не знаю, а врать не люблю…
Что там сейчас и как, известно смутно. Мало достоверной информации. Одно точно: ничего хорошего. Понятное дело, планета-курорт, без всяких ресурсов, да к тому же и со взорванными энергоблоками. Надеюсь, сколько-то душ все же выживет в городах-музеях. А может быть, кому-то из особо везучих посчастливится удачно одичать.
Скорее всего недораскритикованным туристам с Дархая.
Насколько мне известно, они забились в самую глушь, от мира отгородились напрочь – и ждут избавителя. Не Вождя, как ни странно, в Вожде они хоть и тупые, а все же разуверились. А – вы не поверите! – того самого принца Видратъхью, о коем я уже вскользь поминал. Мол, спустится в назначенное время с небес и уведет на Дархай…
Что ж, в конце концов, любая вера достойна уважения.
Поболе их преуспели уцелевшие наследнички пророка со славянской фамилией. Заняли недогоревшие небоскребы, наловили энное количество очумевшего населения, нарекли пойманных лохами и повелели оным пахать и сеять. Ибо, по их разумению, меч рождает право, а тот, у кого меча нет, и есть лох.
Там весело. Поскольку они, отдав должное, изобретательны и полета фантазии не чужды. Что скажете, к примеру, о праве первой ночи с обоими новобрачными подряд прямо на Круглом Столе?! Впрочем, те из них, которые мягкотелые либералы, пока еще не словили полного кайфа. Они обходятся без жениха.
Каждую пятую среду они созывают толковище в центре бывшей Одессы и держат отчет перед Великим Бригадиром. С недавних пор пост сей прочно занимает некто Йошко I Крутой, в девичестве Бабуа. После разборки полетов – короткая тризна и разъезд делегаций. До следующей пятой среды.
Были, правда, и такие слухи, что кое-кто на Земле верит в нас, грешных. Боюсь, не воздается им по вере их… Да и на пользу ли пойдет помощь от тех, кем мы все стали?
И есть еще, говорят, там какой-то Старец…
И ведомо, дескать, ему все, что было и что еще будет.
Но об этом – молчок! Что я, дурной, о таком к ночи?..
… А у меня на Авиньоне – благодать. Одна беда: бедняжка Джамбатиста совсем свихнулся и теперь сам пользуется моим пони. Прямо в библиотеке. Мне же не до шалостей. Забот полон рот: обустроить беженцев, по счастью, малочисленных, к делу приохотить. Ну и, конечно, внушить веру, ежели сумею…
Трудно! Но – пытаюсь. И не без успеха. А говорили – шизофреник. Ох-хо-хо! Да я нормальнее многих, а по нынешним-то временам, так, пожалуй, и всех!..
Боженька! Хоть мы порой и ругались, но шепни мне на ушко, будь добренький: на хрена Тебе все это было нужно, а?.. Я ж никому ни полсловечка, Ты ж меня не первый год знаешь!..
А сатанги исчезли, словно и не было их вообще.
Впрочем, возможно, и не было, дети мои, возможно, и не было. Очень возможно.
Хотя – как сказать…
ХРОНИКА ТРЕТЬЯ. Операция «Ностальгия»
ГЛАВА 1. «БРАТВА, В НАТУРЕ, СФИЛЬТРУЕТ БАЗАР…»
… Да, план был хорош. Однако никто не учел побочных эффектов. Две недели славной, от души и сердца организованной резни изрядно оздоровили общество, избавив остаток населения обеих держав от вредных мыслей на всякие темы. Заодно с головами, такие мысли придумывавшими. И основной задачей населения, помимо упорного труда и лояльности перстам указующим, сделалась мечта о лютой мести подлым конфедератам, развалившим Единый Союз, и, соответственно, мерзким заединщикам, растоптавшим демократическую непорочность Конфедерации…
Редкие рейсы чудом уцелевших космолетов из порта в порт поддерживали иллюзию существования держав; на деле же мудрые и абсолютно легитимные лидеры каждой отдельно взятой планеты знать не знали и слышать не собирались о какой бы то ни было центральной власти и подчас уже рекомендовали подчиненным требовать побольше подлинного суверенитета.
Единственная накладка: как сообщают достойные доверия источники, дебилов на каждой из Содружества Независимых Планет рождается все больше. Но это уже забота медиков.
Которых, между прочим, тоже почти извели в ходе чистки.
К слову сказать, было и исключение: Земля.
Еще в дебюте на Планете-для-Всех произошел сбой. И виной тому был некто… кажется, Верховенский?.. или нет? – я не силен на имена. Плановую критику он провел едва ли не успешнее всех. Но – нетривиально. Держу пари, у этого умника имелся кой-какой административный опыт; во всяком случае замыслы устроителей шоу он просек. И внес коррективы, справедливо полагая, что есть пророк и в Отечестве своем. Порезав излишних болтунов, он взялся не за дархайских туристов, как следовало бы по плану, а наоборот – за бедных вояк, никак не ждавших этакого подвоха. И лишь потом, предупредив возможные эксцессы, показал «макакам» (так он называл собратьев по идее), кто в доме хозяин. Впрочем, под конец накрылся и сам. Почему? Точно не знаю, а врать не люблю…
Что там сейчас и как, известно смутно. Мало достоверной информации. Одно точно: ничего хорошего. Понятное дело, планета-курорт, без всяких ресурсов, да к тому же и со взорванными энергоблоками. Надеюсь, сколько-то душ все же выживет в городах-музеях. А может быть, кому-то из особо везучих посчастливится удачно одичать.
Скорее всего недораскритикованным туристам с Дархая.
Насколько мне известно, они забились в самую глушь, от мира отгородились напрочь – и ждут избавителя. Не Вождя, как ни странно, в Вожде они хоть и тупые, а все же разуверились. А – вы не поверите! – того самого принца Видратъхью, о коем я уже вскользь поминал. Мол, спустится в назначенное время с небес и уведет на Дархай…
Что ж, в конце концов, любая вера достойна уважения.
Поболе их преуспели уцелевшие наследнички пророка со славянской фамилией. Заняли недогоревшие небоскребы, наловили энное количество очумевшего населения, нарекли пойманных лохами и повелели оным пахать и сеять. Ибо, по их разумению, меч рождает право, а тот, у кого меча нет, и есть лох.
Там весело. Поскольку они, отдав должное, изобретательны и полета фантазии не чужды. Что скажете, к примеру, о праве первой ночи с обоими новобрачными подряд прямо на Круглом Столе?! Впрочем, те из них, которые мягкотелые либералы, пока еще не словили полного кайфа. Они обходятся без жениха.
Каждую пятую среду они созывают толковище в центре бывшей Одессы и держат отчет перед Великим Бригадиром. С недавних пор пост сей прочно занимает некто Йошко I Крутой, в девичестве Бабуа. После разборки полетов – короткая тризна и разъезд делегаций. До следующей пятой среды.
Были, правда, и такие слухи, что кое-кто на Земле верит в нас, грешных. Боюсь, не воздается им по вере их… Да и на пользу ли пойдет помощь от тех, кем мы все стали?
И есть еще, говорят, там какой-то Старец…
И ведомо, дескать, ему все, что было и что еще будет.
Но об этом – молчок! Что я, дурной, о таком к ночи?..
… А у меня на Авиньоне – благодать. Одна беда: бедняжка Джамбатиста совсем свихнулся и теперь сам пользуется моим пони. Прямо в библиотеке. Мне же не до шалостей. Забот полон рот: обустроить беженцев, по счастью, малочисленных, к делу приохотить. Ну и, конечно, внушить веру, ежели сумею…
Трудно! Но – пытаюсь. И не без успеха. А говорили – шизофреник. Ох-хо-хо! Да я нормальнее многих, а по нынешним-то временам, так, пожалуй, и всех!..
Боженька! Хоть мы порой и ругались, но шепни мне на ушко, будь добренький: на хрена Тебе все это было нужно, а?.. Я ж никому ни полсловечка, Ты ж меня не первый год знаешь!..
А сатанги исчезли, словно и не было их вообще.
Впрочем, возможно, и не было, дети мои, возможно, и не было. Очень возможно.
Хотя – как сказать…
ХРОНИКА ТРЕТЬЯ. Операция «Ностальгия»
ГЛАВА 1. «БРАТВА, В НАТУРЕ, СФИЛЬТРУЕТ БАЗАР…»
Земля. Месяц пробуждения цветов. Люди башен
13 апреля 2233 года по Галактическому исчислению
Солнце взбесилось нежданно. Вчера еще пристойно теплое, как ему и подобает по ранней весне, оно полыхнуло с утра, вмиг раскалив небо добела, и влажный ветерок, лениво тянущий с моря, к полудню превратился в сгустки испарений, забивающих глотку почище комьев промасленной пакли. Мгновенно распахнулись неторопливо набухавшие почки. Молоденький тоще-долговязый лесок, некогда бывший бульваром, за пару часов оброс яркой, даже и на взгляд, липкой зеленью свежей листвы и шуршащей занавеской закрыл вид на море: и пока еще серую, но начинающую понемногу наливаться синевой гладь воды, и руины порта, скалящиеся обломанными клыками проржавевших кранов.
Вид открывался с пятого этажа и выше, но туда хода не было: рухнувшие лет десять тому лестничные пролеты не вели никуда, и даже сумей кто-то настырный чудом взобраться по остовам гнилой арматуры, он был бы разочарован: от пятого, заложенного наглухо кирпичом этажа тянулись в небо лишь перекореженные развалины.
Окна же заселенных уровней были затворены намертво; незачем было смотреть вниз, да и не хотелось, тем более что все окна, кроме бойниц, были заперты. Лишь те, чей черед выпал заступить на шухер, сидели в тесных проемах, сторожко вглядываясь в происходящее под башнями, ловили малейший намек на угрозу. Лица парней, одетых, как и подобает в военное лихолетье, просто и невычурно – легкие тренировочные брюки напуском на кроссовки и безрукавки коричневой кожи на голое тело, – были сосредоточены и не обременены печатью раздумий: не выслужив хотя бы тоненькую рыжую цепочку, не имеешь права и размышлять.
Пусть думает лошадь. У нее голова большая.
Или пахан. На то он и пахан.
Но лошади паслись сейчас вдалеке от башен, стреноженные и поставленные под надежный присмотр. Не хозяйский, нет. Они чувствовали беду и ржали, выкликая хозяев, но тщетно…
Конюшни были захвачены еще в первый день, с лету.
А тот, кому полагалось думать за всех, думал. Напряженно и сосредоточенно. И никак не мог придумать ничего. И оттого медленно стервенел.
Ибо надежды не было.
К полудню пятых суток осады хаза скисла по жизни, и кодле, почти всей, от седоусых козырей до последней, не нюхавшей еще серьезных разборок сявки, сделалось очевидно, что ловить уже нечего.
Умные фраера не пошли на приступ, они путем прикинули, каково станет рубиться в хитрых закоулках хазовых переходов и путанице галерей. И поступили мудрее: попросту обнесли все три башни хазы невысокой стенкой в человеческий рост, за пару часов накидав ее из битого кирпича и перекрученных обрезков арматуры, а потом оцепили их по периметру кольцом лучников и принялись ждать, зорко контролируя оба подъезда и сбивая стрелами взмывающих из окон почтовых голубей.
Последний турман хазы был сбит на третий день осады.
Тогда же, окончательно врубившись в расклад, пахан приказал рыпнуться внаглую. В этом был определенный смысл: навязав фраерам рукопашную, можно было надеяться сделать их вмокрую до того, как лучники успеют вписаться в гасиловку. А потом вызволить лошадей и дернуть за атасом в хазы Поскота. Слабая надежда, в натуре, и все же.
Поэтому рыпнулись без гнилых ломов, с яростным нахрапом отрицаловки, врезались в мгновенно сомкнувшиеся ряды осаждающих – и откатились вспять, к подъезду хозяйственного корпуса, оставив на пыльных вздыбинах треснувшего асфальта пятерых самых борзых из шпанки и даже одного козырного, поймавшего, несмотря на крутую выучку, длинное фраерское перо в бок.
Фарта не вышло. Контратакуя, фраера погнали давшую ноги братву, не давая опомниться, и на плечах бегущих ворвались в холл хозяйственного корпуса. Территория хазы сократилась ровно на треть, хуже того, накрылись кладовые с прикидом, железом и, главное, со жратвой. Вторые сутки там копошатся группки фраеров, перебирая и распихивая по телегам трофеи.
Утрата конюшен лишь предвещала полный звездец. Потеря хозхорпуса сделала его явственно ощутимым.
Но самое страшное: к полудню, отыскав заветные места по наводке ссучившихся в момент лохов из поселка, осаждающие перекрыли водопровод. Как раз накануне нежданно упавшего на зону зноя…
Теперь разве что шпанюки-шестерки, едва-едва выбившиеся в люди из лохов, и то не все, а самые тупые, могли питать какую-то надежду. Да еще пидоры. Но они, мало терявшие при любых вариантах, ни на что и не обращали особого внимания, а суетились под клиентами в обычном темпе, словно и не замечая тяжелой тишины, пропитавшей духоту коридоров.
Братва расползлась по нарам, глуша тоску, и то тут, то там время от времени возникали – пока еще сквозь стиснутые зубы – тихие, шепотливые, но очень нехорошие базары…
Катили на пахана. И ему было известно об этом.
В три пополудни у первого подъезда протрубил рог: фраера изволили наконец прислать парламентера.
Спустя несколько минут безоружный фраерок с белым флагом был встречен у входа и препровожден в башню.
А в четыре пахан объявил сходняк.
Кряжистый и седой, с малоподвижным, почерканным бугристыми шрамами лицом, прикинутый строго по закону – в единственный на хазе костюм с галстуком в тон, он сидел под мраморным изваянием Хранительницы, возвышающейся в межоконном проеме, и медленно оглядывал собравшихся.
И сквозь тяжелый прищур набрякших век наряду с беспокойством сквозила гордость.
Было чем гордиться? Лучшая кодла зоны, не имеющая равных даже среди дурных хаз на той стороне залива, сидела именно за этим столом; пахан расчетливо не жалел дувана, сманивая к себе всякого, чье имя прогремело на толковищах; умный, он жертвовал долей, приобретая неизмеримо большее. Недаром паханы ближних хаз, да и не знающие закона блатные Поскота все опасливее и опасливее косились на венчающую бульвар почерневшую от давнего огня корону трехбашенной хазы.
Отборные урки сидели здесь – все, как один, невзирая на удушливую жару, затянутые в кожу, соответственно случаю, все – с массивными цепями на мощных шеях, почти все – с золотыми же браслетами.
Иным из них не западло было бы и основать собственную хазу: на первый же свист отозвалось бы немало братвы. Однако же доныне такого не бывало ни разу, и этим тоже по праву гордился пахан. И хотя облом последних дней изрядно поколебал веру братвы в паханский фарт, но пока что авторитеты, все до одного, привычно опускали глаза под пудовой тяжестью взгляда того, кто возглавлял стол.
А перед ними, спиной к двери, стоял посланец – парень в начале пути, не более пятнадцати весен от роду, но до краев наполненный силой. Меховая, из шкуры дикого дворового кота безрукавка чуть прикрывала широкие плечи, и еще были на нем узкие брюки, некогда именовавшиеся джинсами. Они были ветхи, но посланец, видимо, гордился ими и не раз уже обновлял, ставя на прорехи домотканые заплаты.
И был он единственным, не опустившим глаза под изучающим прищуром пахана.
– Говори! – дозволил пахан.
Посланец расправил плечи и стал словно бы выше ростом.
– Так говорит Старшая Сестра! – начал он, и с каждым словом голос его делался все звонче. – Люди правды пришли не по ваши жизни. Люди правды хотят выкупа. Тогда они уйдут.
Братва коротко переглянулась.
И сам пахан чуть приподнял бровь, изумленный.
Выкуп?! Неслыханное дело! Не было такого, чтобы фраера наезжали на бригадных, потому они и фраера. Ужели мир перевернулся? Но если так, то, значит, ничего не потеряно и зря погибли кореша на разборке. Выкуп есть выкуп, и фраера ответят потом…
– Чего не хватает людям квэхва? – доброжелательно улыбнулся пахан. – Есть у нас прикид – можем поделиться. Найдутся и лишние лохи, способные пахать…
И вновь братва перекинулась многозначительными взглядами вполприщура.
Умен пахан! Самое ценное, что держит хаза, назвал он, не затягивая базара, но и самое бесполезное для фраеров. Кому неведомо, что прикид козырных не носят они, лохов же не держат и не желают держать?
Посланец покачал головой.
– Чего же хотят люди квэхва?..
И посланец назвал цену. А назвав, приготовился умереть, ибо никогда и никому, произнесшему подобное, ни одна кодла не позволила бы остаться в живых.
Даже под угрозой собственной гибели.
И он бы умер на месте, глупый юнец, если бы пахан, тяжко грохнув перстнями о полировку, не заставил скрыться в ножны уже выскочившие на волю перья.
– Иди. Жди. Ответ будет. – На устах пахана уже не было улыбки.
И когда сявки вывели оборзевшего фраерка, в зале воцарилось нелегкое молчание. Не сговариваясь, братва скрестила взгляды на мраморном изваянии, осеняющем кресло пахана. На фигуре клевой телки, округло стройной, нежной и шелковистой, словно бы и не каменной вовсе, чью красоту никак не портило даже отсутствие невесть кем и когда отбитых рук.
На Хранительнице хазы.
Ибо такова и была цена.
Братва молчала.
Молчали козырные, потеющие – все пятеро, как один, – в одинаковых куртках из скрипучей черной кожи, умостив квадратные подбородки на тяжелые кулаки.
Молчали подкозырки – дюжина бугаев в куртках из ломкого коричневого заменителя, невыносимого в носке, но положенного законом на сходняке.
И конечно же, молчали сявки, не имеющие права голоса, но обладающие привилегией слушать старших и набираться ума, что само по себе возвышало над обычной шпаной.
Сходняк ждал первого Слова.
И оно не замедлило всколыхнуть вязкую тишь.
И было это Слово:
– Беспредел!
По праву прожитых весен сказал это козырный, занимающий кресло по левую руку пахана. Иссиня-сед и мутен глазами был он, помнящий еще те давние годы, когда хазы лишь начинали править закон и на тоскующую впусте землю первые блатные сгоняли первых лохов, не по делу забывших о первейшем долге человека долге на труд и о высшем праве его – праве иметь над собой господина.
– Беспредел! – повторил старик и заплакал.
И братва оцепенело смотрела, как горько, по-детски рыдает вещий старец, оплакивая себя, дожившего на исходе честно и славно прожитых лет до такого позора.
Чудовищный выкуп затребовали фраера. Забрать Хранительницу – вырвать у хазы душу. Такое бывало раньше, давно, когда не отгремели еще кровавые войны за передел зоны и братва еще не установила закон. Но те времена минули, и цена жизни кодлы мудро облеклась в кипы прикида и головы лохов. Отданное ради мира всегда можно взять, накопив силы для крутой разборки. Но – Хранительница?! Что в ней фраерам, живущим не по благородному закону хаз?..
И первым словом, повисшим на устах каждого, было: «Нет!»
Так требовал закон. И еще он указывал отделить кощунственный язык, осмелившийся высказать такое, вместе с головой, голову же, окутав шелком, отослать тому, кто прислал гонца.
Но каждый из сидящих здесь помнил о судьбе ближайших соседей, сидевших в хазе у моста. Там сейчас одни лишь руины, и обнаглевшие лохи играют на пепелищах отрезанными головами тех, перед кем вчера еще пресмыкались…
Причина лютости фраеров, доныне загадочная, стала явной. Конечно же, мостовым тоже предложили такой выкуп; но они не сдали своего мраморного мужика с пращой, нет, они гордо отказались и поступили с посланцем по закону; и их выморили жаждой, а потом перестреляли, как петушков, до последнего шпанюка…
– Жду базара! – обрывая тишину, произнес пахан.
И лица братвы окаменели.
Вякнет ли кто? Последнее слово закон оставляет за тем, кто сидит во главе стола. Если же слово это – единственное, значит, вера в паханский фарт жива и решать ему. А коли нет – тогда пусть несогласный качнет права и перьям решать, кому как стоять на хазе…
– Есть базар!
Конечно же! Козырь вторых этажей ударил перстнем о перстень в знак желания вякнуть, и на лице пахана не было удивления. Если от кого из братвы и стоило ждать подляны, так именно от этого, борзого не по летам. Всем известно, что козырю вторых этажей не в кайф шестерить. Что ж, он в глухом авторитете, и не только на своих этажах.
Увы, умом он не блистал никогда. Возможно, поэтому и не косил ставить собственную хазу, хотя пустую башню в округе отыскать нетрудно и кореша за ним пойдут. Сам знает, что не управится. Проще взять под себя уже обустроенное…
Не говоря ни слова, пахан скинул на руки подскочившему шестерке пиджак и галстук и накинул на плечи скрипуче-глянцевую черную куртку. Непомерного веса цепь мелькнула на груди, в тугих завитках пего-седых волос, выбивающихся из-под полурасстегнутой рубахи.
Став одним из равных, он готов был слушать.
– Фраеров надо мочить, я давно говорил! Мочить, а не травить с козлами баланду!
Что спорить – козырь вторых этажей виртуозно владел благородной речью хазы, много круче, чем старики, пожалуй, и чем пахан. Он был молод, он вырос с этой речью, отличающей истинного воина от ничтожных поселковых землероек. И еще он был смел. Но – не более того. И не таким решать судьбу хазы.
– Выйди и замочи! – очень спокойно отвел наезд сидящий во главе стола.
И братва хмыкнула. А серые глаза козыря вторых этажей, не терпевшего насмешек, налились кровью.
– Можно пробить крышу и кинуть дымы! Блатные помогут; фраера скиснут, если встанет вся масть.
И братва хохотнула, уже не стесняясь. А тот, кто сидел во главе стола, даже не стал отводить дурной наскок.
Круто заявлено: вся масть! Когда оно было в последний раз, чтобы даже не вся, а хотя бы кодла ближних хаз шла на дело по связке? Да, бывало такое! И фраерам тогда житья не давали, и даже черных – тех, что сидят за заливом, щупали не по разу. Было! Но где эти дни?..
– Гнилой твой базар, корешок! – отхохотав, вставился кто-то из подкозырков. – Ладно свистишь, а не по делу. Кому не известно: скурвилась масть. Друг друга едим и тем сыты бываем…
И покосился тишком: доволен ли вставкой тот, кто сидит во главе стола?
– А Бригадир?! – Губы козыря вторых этажей дергались, и в уголках их уже вскипала белесая пена. – У него ж мусоров немерено – три сотни лбов, кабы не пять! Что мы, за так долю на общак сдаем?!
Козырек порол фигню и с каждым словом падал все глубже, сам того еще не соображая. Но остальные соображали отлично, даже безгласные сявки. И шестерка, бережно держащий на весу пиджак и галстук, сделал осторожные полшажка обратно к торцу стола.
– Бригадир? – опередив соседа, подал голос еще один подкозырок. – А ему как раз и по кайфу, что хаза хазе глотку рвет. Против общего слова какой он Бригадир? Ты вот, корешок, попробуй-ка на общак не сдать, так тут песня иная: в момент мусора под хазу придут…
И братва хмуро закивала.
Известно: легавый бригадному не товарищ; мусор козырю не поделъник…
Базар спекся. Никто не пойдет за дураков, это было уже вполне понятно. Всем, кроме козыря вторых этажей, окончательно сорвавшегося с катушек.
– А вот при Бабуа!..
Он вдруг побелел и затих. Но поздно. Что он мог помнить о бывшем в дни Бабуа? Ничего. Да никого это особо и не колебало. Но сидящий во главе стола сам был из тех, кто некогда замочил Крутого Йошку на малине, качая волю для хаз, и сказавший вслух о той давней бузе должен был либо заделать седого козыря, либо умереть сам.
А козырек вторых этажей был горазд звездеть у параши, но не умел прикидывать наперед.
И поэтому умер.
Свистнув мимо лиц братвы, тонкое перо вошло ему под кадык, и тело бывшего авторитета грянулось оземь, раскинув по сторонам отягощенные фунтом золота ладони.
Сидящий же во главе стола не спеша повязывал галстук, и никто на весь сходняк уже не осмелился возбухать.
– Гаси базар, братва!
Пахан говорил веско и кратко. Его власть была подтверждена и признана, но вместе с правом власти вернулся и ее долг. Ему, никому иному, надлежало ныне выручать хазу.
– Фраера не понтуют. Им нужна Хранительница, и они возьмут ее. Отдадим будем живы. Не отдадим – скачают с моченых, как у мостовых. Надо отдавать. Пока еще лохи не поймали фасон…
Мудро! Хранительница, конечно, важна, но куда важнее удержать лохов. Пока что они просто бродят вокруг башен и глазеют на осаду. Привыкли к разборкам, а фраеров от блататы не очень и отличают. Но еще день-другой – и забуреют, а уж тогда защемить поселки по новой встанет в кровь; да и тех, кого помочить придется, тоже жаль: лох – барахло ценное, его не вдруг и вырастишь, а охотиться на лохов вольных себе дороже…
– Позволь слово? – почтительно промолвил подкозырок, тот самый, догадливый, и пахан милостиво кивнул:
– Базарь!
– Но ведь без Хранительницы хаза – не хаза. Если лохи узнают?..
«Этот подкозырок заслужил повышения», – подумал пахан. Он коверкает язык хазы словечками землероек, но он далеко не глуп. И, кажется, предан.
– Упакуем. А потом… Зырь сюда, братва!
Пахан широко распахнул окно и указал вниз.
Там, около самой стены, окруженная меченосцами, стояла женщина. Длинные, абсолютно седые волосы ее волной ниспадали до самого пояса, но она вовсе не казалась старой – слишком легка и стройна даже на далекий взгляд была ее фигура, и ноги, обнаженные короткими шортами, походили на девичьи. И еще одна стояла рядом с нею, очень похожая, только копна волос искрилась под солнцем не серебряными бликами, а теплыми отсветами светлого янтаря.
Они прибыли совсем недавно, уже во время сходняка; коноводы стояли поодаль, удерживая под уздцы тяжело дышащих лошадей. Седая что-то говорила, подтверждая неслышные в зале слова резкими жестами, и собравшиеся вокруг нее фраера почтительно внимали.
– Сама пришла! – присвистнул кто-то за спиной пахана.
– Клевая сука! – не пряча восхищения, добавил другой.
Пахан обернулся:
– Она не дура. С ней можно толково базарить, я знаю. Я сам пойду к ней. Может быть, она оставит нам Хранительницу. Если же нет, то…
Договаривать он не стал. К чему? Брата и так поняла. И ноздри козырных вздулись, словно предвкушая сладость будущей погони и мести.
… И спустя недолгое время, когда пахан вышел из подъезда, кольцо меченосцев распахнулось, пропуская его к седоволосой воительнице.
Они шли втроем – пахан, толмач-шестерка и широкоплечий пацан-посланец, еще не вполне поверивший в то, что остался жив. И именно к нему, нарушая обычай, а может быть, и не желая соблюдать чужой закон, повернулась она, до времени не обращая внимания на пахана.
– Я рада, что ты жив, Андрэ!
Голос ее был сух, но милостив, а в глазах второй, невероятно похожей на нее, но совсем молодой, плясала откровенная радость. И выживший посланник улыбнулся в ответ радующейся и вытянулся по швам перед похвалившей.
– Ты можешь просить поощрения! Чего ты хочешь?..
Нет, она не желала видеть пахана! Она занималась своими делами, награждала и указывала, а он стоял перед нею, скрипя зубами от унижения, но готовый вытерпеть все во имя того, чтобы долг пахана был исполнен, а хаза выжила. И кроме того, он знал: случись иначе, и он точно так же не замечал бы – долго! очень долго! – седую женщину, пришедшую просить мира.
– Говори же! – Улыбка ее тоже была сухой.
– Я… – Голос посланца прозвучал неуверенно, совсем не так, как перед братвой, когда он стоял, готовый умереть и не боясь смерти. – Я хочу этой ночью лечь с Яаной!
Судя по улыбке златовласой, Яаной звали ее, и она не желала противиться награждению заслужившего.
Седая же нахмурилась:
– Это невозможно, Андрэ. Ты же знаешь: Яана лежала со Звездным и с той ночи принадлежит лишь ему…
Парень упрямо набычился, избегая взгляда седой.
– Звездный далеко. Он уехал давно, а кровь Яаны горяча. И я имею право просить того, что прошу. Не с твоего ли дозволения, Старшая Сестра, я был первым, кто лег с Яаной?
– Это невозможно, – ледяным голосом повторила та, кого назвали Старшей Сестрой.
– Но, мама! – вскинулась было золотоволосая и тотчас затихла, обожженная холодным огнем равнодушных серо-синих глаз. И пахан мельком позавидовал – хотел бы и он уметь так вот, единым ударом взгляда, окорачивать непокорных…
– Но ты достоин награды, – словно и не услышав вскрика, продолжала холодноглазая, – и ты будешь награжден. Сегодня ты ляжешь со мной!
Подойдя вплотную к пунцово вспыхнувшему парню, она спокойно и уверенно прикоснулась к пряжке его пояса.
– Или, быть может, ты думаешь, что я сумею наградить тебя хуже, чем моя дочь?
Юное лицо внезапно затвердело, и дыхание стало прерывистым. Меченосцы жадно следили за пальцами Старшей Сестры, и пахан, на которого сейчас не глядел никто, мог бы дать зуб, что многие из них, если не все, завидуют в этот миг извивающемуся в судорогах сявке…
13 апреля 2233 года по Галактическому исчислению
Солнце взбесилось нежданно. Вчера еще пристойно теплое, как ему и подобает по ранней весне, оно полыхнуло с утра, вмиг раскалив небо добела, и влажный ветерок, лениво тянущий с моря, к полудню превратился в сгустки испарений, забивающих глотку почище комьев промасленной пакли. Мгновенно распахнулись неторопливо набухавшие почки. Молоденький тоще-долговязый лесок, некогда бывший бульваром, за пару часов оброс яркой, даже и на взгляд, липкой зеленью свежей листвы и шуршащей занавеской закрыл вид на море: и пока еще серую, но начинающую понемногу наливаться синевой гладь воды, и руины порта, скалящиеся обломанными клыками проржавевших кранов.
Вид открывался с пятого этажа и выше, но туда хода не было: рухнувшие лет десять тому лестничные пролеты не вели никуда, и даже сумей кто-то настырный чудом взобраться по остовам гнилой арматуры, он был бы разочарован: от пятого, заложенного наглухо кирпичом этажа тянулись в небо лишь перекореженные развалины.
Окна же заселенных уровней были затворены намертво; незачем было смотреть вниз, да и не хотелось, тем более что все окна, кроме бойниц, были заперты. Лишь те, чей черед выпал заступить на шухер, сидели в тесных проемах, сторожко вглядываясь в происходящее под башнями, ловили малейший намек на угрозу. Лица парней, одетых, как и подобает в военное лихолетье, просто и невычурно – легкие тренировочные брюки напуском на кроссовки и безрукавки коричневой кожи на голое тело, – были сосредоточены и не обременены печатью раздумий: не выслужив хотя бы тоненькую рыжую цепочку, не имеешь права и размышлять.
Пусть думает лошадь. У нее голова большая.
Или пахан. На то он и пахан.
Но лошади паслись сейчас вдалеке от башен, стреноженные и поставленные под надежный присмотр. Не хозяйский, нет. Они чувствовали беду и ржали, выкликая хозяев, но тщетно…
Конюшни были захвачены еще в первый день, с лету.
А тот, кому полагалось думать за всех, думал. Напряженно и сосредоточенно. И никак не мог придумать ничего. И оттого медленно стервенел.
Ибо надежды не было.
К полудню пятых суток осады хаза скисла по жизни, и кодле, почти всей, от седоусых козырей до последней, не нюхавшей еще серьезных разборок сявки, сделалось очевидно, что ловить уже нечего.
Умные фраера не пошли на приступ, они путем прикинули, каково станет рубиться в хитрых закоулках хазовых переходов и путанице галерей. И поступили мудрее: попросту обнесли все три башни хазы невысокой стенкой в человеческий рост, за пару часов накидав ее из битого кирпича и перекрученных обрезков арматуры, а потом оцепили их по периметру кольцом лучников и принялись ждать, зорко контролируя оба подъезда и сбивая стрелами взмывающих из окон почтовых голубей.
Последний турман хазы был сбит на третий день осады.
Тогда же, окончательно врубившись в расклад, пахан приказал рыпнуться внаглую. В этом был определенный смысл: навязав фраерам рукопашную, можно было надеяться сделать их вмокрую до того, как лучники успеют вписаться в гасиловку. А потом вызволить лошадей и дернуть за атасом в хазы Поскота. Слабая надежда, в натуре, и все же.
Поэтому рыпнулись без гнилых ломов, с яростным нахрапом отрицаловки, врезались в мгновенно сомкнувшиеся ряды осаждающих – и откатились вспять, к подъезду хозяйственного корпуса, оставив на пыльных вздыбинах треснувшего асфальта пятерых самых борзых из шпанки и даже одного козырного, поймавшего, несмотря на крутую выучку, длинное фраерское перо в бок.
Фарта не вышло. Контратакуя, фраера погнали давшую ноги братву, не давая опомниться, и на плечах бегущих ворвались в холл хозяйственного корпуса. Территория хазы сократилась ровно на треть, хуже того, накрылись кладовые с прикидом, железом и, главное, со жратвой. Вторые сутки там копошатся группки фраеров, перебирая и распихивая по телегам трофеи.
Утрата конюшен лишь предвещала полный звездец. Потеря хозхорпуса сделала его явственно ощутимым.
Но самое страшное: к полудню, отыскав заветные места по наводке ссучившихся в момент лохов из поселка, осаждающие перекрыли водопровод. Как раз накануне нежданно упавшего на зону зноя…
Теперь разве что шпанюки-шестерки, едва-едва выбившиеся в люди из лохов, и то не все, а самые тупые, могли питать какую-то надежду. Да еще пидоры. Но они, мало терявшие при любых вариантах, ни на что и не обращали особого внимания, а суетились под клиентами в обычном темпе, словно и не замечая тяжелой тишины, пропитавшей духоту коридоров.
Братва расползлась по нарам, глуша тоску, и то тут, то там время от времени возникали – пока еще сквозь стиснутые зубы – тихие, шепотливые, но очень нехорошие базары…
Катили на пахана. И ему было известно об этом.
В три пополудни у первого подъезда протрубил рог: фраера изволили наконец прислать парламентера.
Спустя несколько минут безоружный фраерок с белым флагом был встречен у входа и препровожден в башню.
А в четыре пахан объявил сходняк.
Кряжистый и седой, с малоподвижным, почерканным бугристыми шрамами лицом, прикинутый строго по закону – в единственный на хазе костюм с галстуком в тон, он сидел под мраморным изваянием Хранительницы, возвышающейся в межоконном проеме, и медленно оглядывал собравшихся.
И сквозь тяжелый прищур набрякших век наряду с беспокойством сквозила гордость.
Было чем гордиться? Лучшая кодла зоны, не имеющая равных даже среди дурных хаз на той стороне залива, сидела именно за этим столом; пахан расчетливо не жалел дувана, сманивая к себе всякого, чье имя прогремело на толковищах; умный, он жертвовал долей, приобретая неизмеримо большее. Недаром паханы ближних хаз, да и не знающие закона блатные Поскота все опасливее и опасливее косились на венчающую бульвар почерневшую от давнего огня корону трехбашенной хазы.
Отборные урки сидели здесь – все, как один, невзирая на удушливую жару, затянутые в кожу, соответственно случаю, все – с массивными цепями на мощных шеях, почти все – с золотыми же браслетами.
Иным из них не западло было бы и основать собственную хазу: на первый же свист отозвалось бы немало братвы. Однако же доныне такого не бывало ни разу, и этим тоже по праву гордился пахан. И хотя облом последних дней изрядно поколебал веру братвы в паханский фарт, но пока что авторитеты, все до одного, привычно опускали глаза под пудовой тяжестью взгляда того, кто возглавлял стол.
А перед ними, спиной к двери, стоял посланец – парень в начале пути, не более пятнадцати весен от роду, но до краев наполненный силой. Меховая, из шкуры дикого дворового кота безрукавка чуть прикрывала широкие плечи, и еще были на нем узкие брюки, некогда именовавшиеся джинсами. Они были ветхи, но посланец, видимо, гордился ими и не раз уже обновлял, ставя на прорехи домотканые заплаты.
И был он единственным, не опустившим глаза под изучающим прищуром пахана.
– Говори! – дозволил пахан.
Посланец расправил плечи и стал словно бы выше ростом.
– Так говорит Старшая Сестра! – начал он, и с каждым словом голос его делался все звонче. – Люди правды пришли не по ваши жизни. Люди правды хотят выкупа. Тогда они уйдут.
Братва коротко переглянулась.
И сам пахан чуть приподнял бровь, изумленный.
Выкуп?! Неслыханное дело! Не было такого, чтобы фраера наезжали на бригадных, потому они и фраера. Ужели мир перевернулся? Но если так, то, значит, ничего не потеряно и зря погибли кореша на разборке. Выкуп есть выкуп, и фраера ответят потом…
– Чего не хватает людям квэхва? – доброжелательно улыбнулся пахан. – Есть у нас прикид – можем поделиться. Найдутся и лишние лохи, способные пахать…
И вновь братва перекинулась многозначительными взглядами вполприщура.
Умен пахан! Самое ценное, что держит хаза, назвал он, не затягивая базара, но и самое бесполезное для фраеров. Кому неведомо, что прикид козырных не носят они, лохов же не держат и не желают держать?
Посланец покачал головой.
– Чего же хотят люди квэхва?..
И посланец назвал цену. А назвав, приготовился умереть, ибо никогда и никому, произнесшему подобное, ни одна кодла не позволила бы остаться в живых.
Даже под угрозой собственной гибели.
И он бы умер на месте, глупый юнец, если бы пахан, тяжко грохнув перстнями о полировку, не заставил скрыться в ножны уже выскочившие на волю перья.
– Иди. Жди. Ответ будет. – На устах пахана уже не было улыбки.
И когда сявки вывели оборзевшего фраерка, в зале воцарилось нелегкое молчание. Не сговариваясь, братва скрестила взгляды на мраморном изваянии, осеняющем кресло пахана. На фигуре клевой телки, округло стройной, нежной и шелковистой, словно бы и не каменной вовсе, чью красоту никак не портило даже отсутствие невесть кем и когда отбитых рук.
На Хранительнице хазы.
Ибо такова и была цена.
Братва молчала.
Молчали козырные, потеющие – все пятеро, как один, – в одинаковых куртках из скрипучей черной кожи, умостив квадратные подбородки на тяжелые кулаки.
Молчали подкозырки – дюжина бугаев в куртках из ломкого коричневого заменителя, невыносимого в носке, но положенного законом на сходняке.
И конечно же, молчали сявки, не имеющие права голоса, но обладающие привилегией слушать старших и набираться ума, что само по себе возвышало над обычной шпаной.
Сходняк ждал первого Слова.
И оно не замедлило всколыхнуть вязкую тишь.
И было это Слово:
– Беспредел!
По праву прожитых весен сказал это козырный, занимающий кресло по левую руку пахана. Иссиня-сед и мутен глазами был он, помнящий еще те давние годы, когда хазы лишь начинали править закон и на тоскующую впусте землю первые блатные сгоняли первых лохов, не по делу забывших о первейшем долге человека долге на труд и о высшем праве его – праве иметь над собой господина.
– Беспредел! – повторил старик и заплакал.
И братва оцепенело смотрела, как горько, по-детски рыдает вещий старец, оплакивая себя, дожившего на исходе честно и славно прожитых лет до такого позора.
Чудовищный выкуп затребовали фраера. Забрать Хранительницу – вырвать у хазы душу. Такое бывало раньше, давно, когда не отгремели еще кровавые войны за передел зоны и братва еще не установила закон. Но те времена минули, и цена жизни кодлы мудро облеклась в кипы прикида и головы лохов. Отданное ради мира всегда можно взять, накопив силы для крутой разборки. Но – Хранительница?! Что в ней фраерам, живущим не по благородному закону хаз?..
И первым словом, повисшим на устах каждого, было: «Нет!»
Так требовал закон. И еще он указывал отделить кощунственный язык, осмелившийся высказать такое, вместе с головой, голову же, окутав шелком, отослать тому, кто прислал гонца.
Но каждый из сидящих здесь помнил о судьбе ближайших соседей, сидевших в хазе у моста. Там сейчас одни лишь руины, и обнаглевшие лохи играют на пепелищах отрезанными головами тех, перед кем вчера еще пресмыкались…
Причина лютости фраеров, доныне загадочная, стала явной. Конечно же, мостовым тоже предложили такой выкуп; но они не сдали своего мраморного мужика с пращой, нет, они гордо отказались и поступили с посланцем по закону; и их выморили жаждой, а потом перестреляли, как петушков, до последнего шпанюка…
– Жду базара! – обрывая тишину, произнес пахан.
И лица братвы окаменели.
Вякнет ли кто? Последнее слово закон оставляет за тем, кто сидит во главе стола. Если же слово это – единственное, значит, вера в паханский фарт жива и решать ему. А коли нет – тогда пусть несогласный качнет права и перьям решать, кому как стоять на хазе…
– Есть базар!
Конечно же! Козырь вторых этажей ударил перстнем о перстень в знак желания вякнуть, и на лице пахана не было удивления. Если от кого из братвы и стоило ждать подляны, так именно от этого, борзого не по летам. Всем известно, что козырю вторых этажей не в кайф шестерить. Что ж, он в глухом авторитете, и не только на своих этажах.
Увы, умом он не блистал никогда. Возможно, поэтому и не косил ставить собственную хазу, хотя пустую башню в округе отыскать нетрудно и кореша за ним пойдут. Сам знает, что не управится. Проще взять под себя уже обустроенное…
Не говоря ни слова, пахан скинул на руки подскочившему шестерке пиджак и галстук и накинул на плечи скрипуче-глянцевую черную куртку. Непомерного веса цепь мелькнула на груди, в тугих завитках пего-седых волос, выбивающихся из-под полурасстегнутой рубахи.
Став одним из равных, он готов был слушать.
– Фраеров надо мочить, я давно говорил! Мочить, а не травить с козлами баланду!
Что спорить – козырь вторых этажей виртуозно владел благородной речью хазы, много круче, чем старики, пожалуй, и чем пахан. Он был молод, он вырос с этой речью, отличающей истинного воина от ничтожных поселковых землероек. И еще он был смел. Но – не более того. И не таким решать судьбу хазы.
– Выйди и замочи! – очень спокойно отвел наезд сидящий во главе стола.
И братва хмыкнула. А серые глаза козыря вторых этажей, не терпевшего насмешек, налились кровью.
– Можно пробить крышу и кинуть дымы! Блатные помогут; фраера скиснут, если встанет вся масть.
И братва хохотнула, уже не стесняясь. А тот, кто сидел во главе стола, даже не стал отводить дурной наскок.
Круто заявлено: вся масть! Когда оно было в последний раз, чтобы даже не вся, а хотя бы кодла ближних хаз шла на дело по связке? Да, бывало такое! И фраерам тогда житья не давали, и даже черных – тех, что сидят за заливом, щупали не по разу. Было! Но где эти дни?..
– Гнилой твой базар, корешок! – отхохотав, вставился кто-то из подкозырков. – Ладно свистишь, а не по делу. Кому не известно: скурвилась масть. Друг друга едим и тем сыты бываем…
И покосился тишком: доволен ли вставкой тот, кто сидит во главе стола?
– А Бригадир?! – Губы козыря вторых этажей дергались, и в уголках их уже вскипала белесая пена. – У него ж мусоров немерено – три сотни лбов, кабы не пять! Что мы, за так долю на общак сдаем?!
Козырек порол фигню и с каждым словом падал все глубже, сам того еще не соображая. Но остальные соображали отлично, даже безгласные сявки. И шестерка, бережно держащий на весу пиджак и галстук, сделал осторожные полшажка обратно к торцу стола.
– Бригадир? – опередив соседа, подал голос еще один подкозырок. – А ему как раз и по кайфу, что хаза хазе глотку рвет. Против общего слова какой он Бригадир? Ты вот, корешок, попробуй-ка на общак не сдать, так тут песня иная: в момент мусора под хазу придут…
И братва хмуро закивала.
Известно: легавый бригадному не товарищ; мусор козырю не поделъник…
Базар спекся. Никто не пойдет за дураков, это было уже вполне понятно. Всем, кроме козыря вторых этажей, окончательно сорвавшегося с катушек.
– А вот при Бабуа!..
Он вдруг побелел и затих. Но поздно. Что он мог помнить о бывшем в дни Бабуа? Ничего. Да никого это особо и не колебало. Но сидящий во главе стола сам был из тех, кто некогда замочил Крутого Йошку на малине, качая волю для хаз, и сказавший вслух о той давней бузе должен был либо заделать седого козыря, либо умереть сам.
А козырек вторых этажей был горазд звездеть у параши, но не умел прикидывать наперед.
И поэтому умер.
Свистнув мимо лиц братвы, тонкое перо вошло ему под кадык, и тело бывшего авторитета грянулось оземь, раскинув по сторонам отягощенные фунтом золота ладони.
Сидящий же во главе стола не спеша повязывал галстук, и никто на весь сходняк уже не осмелился возбухать.
– Гаси базар, братва!
Пахан говорил веско и кратко. Его власть была подтверждена и признана, но вместе с правом власти вернулся и ее долг. Ему, никому иному, надлежало ныне выручать хазу.
– Фраера не понтуют. Им нужна Хранительница, и они возьмут ее. Отдадим будем живы. Не отдадим – скачают с моченых, как у мостовых. Надо отдавать. Пока еще лохи не поймали фасон…
Мудро! Хранительница, конечно, важна, но куда важнее удержать лохов. Пока что они просто бродят вокруг башен и глазеют на осаду. Привыкли к разборкам, а фраеров от блататы не очень и отличают. Но еще день-другой – и забуреют, а уж тогда защемить поселки по новой встанет в кровь; да и тех, кого помочить придется, тоже жаль: лох – барахло ценное, его не вдруг и вырастишь, а охотиться на лохов вольных себе дороже…
– Позволь слово? – почтительно промолвил подкозырок, тот самый, догадливый, и пахан милостиво кивнул:
– Базарь!
– Но ведь без Хранительницы хаза – не хаза. Если лохи узнают?..
«Этот подкозырок заслужил повышения», – подумал пахан. Он коверкает язык хазы словечками землероек, но он далеко не глуп. И, кажется, предан.
– Упакуем. А потом… Зырь сюда, братва!
Пахан широко распахнул окно и указал вниз.
Там, около самой стены, окруженная меченосцами, стояла женщина. Длинные, абсолютно седые волосы ее волной ниспадали до самого пояса, но она вовсе не казалась старой – слишком легка и стройна даже на далекий взгляд была ее фигура, и ноги, обнаженные короткими шортами, походили на девичьи. И еще одна стояла рядом с нею, очень похожая, только копна волос искрилась под солнцем не серебряными бликами, а теплыми отсветами светлого янтаря.
Они прибыли совсем недавно, уже во время сходняка; коноводы стояли поодаль, удерживая под уздцы тяжело дышащих лошадей. Седая что-то говорила, подтверждая неслышные в зале слова резкими жестами, и собравшиеся вокруг нее фраера почтительно внимали.
– Сама пришла! – присвистнул кто-то за спиной пахана.
– Клевая сука! – не пряча восхищения, добавил другой.
Пахан обернулся:
– Она не дура. С ней можно толково базарить, я знаю. Я сам пойду к ней. Может быть, она оставит нам Хранительницу. Если же нет, то…
Договаривать он не стал. К чему? Брата и так поняла. И ноздри козырных вздулись, словно предвкушая сладость будущей погони и мести.
… И спустя недолгое время, когда пахан вышел из подъезда, кольцо меченосцев распахнулось, пропуская его к седоволосой воительнице.
Они шли втроем – пахан, толмач-шестерка и широкоплечий пацан-посланец, еще не вполне поверивший в то, что остался жив. И именно к нему, нарушая обычай, а может быть, и не желая соблюдать чужой закон, повернулась она, до времени не обращая внимания на пахана.
– Я рада, что ты жив, Андрэ!
Голос ее был сух, но милостив, а в глазах второй, невероятно похожей на нее, но совсем молодой, плясала откровенная радость. И выживший посланник улыбнулся в ответ радующейся и вытянулся по швам перед похвалившей.
– Ты можешь просить поощрения! Чего ты хочешь?..
Нет, она не желала видеть пахана! Она занималась своими делами, награждала и указывала, а он стоял перед нею, скрипя зубами от унижения, но готовый вытерпеть все во имя того, чтобы долг пахана был исполнен, а хаза выжила. И кроме того, он знал: случись иначе, и он точно так же не замечал бы – долго! очень долго! – седую женщину, пришедшую просить мира.
– Говори же! – Улыбка ее тоже была сухой.
– Я… – Голос посланца прозвучал неуверенно, совсем не так, как перед братвой, когда он стоял, готовый умереть и не боясь смерти. – Я хочу этой ночью лечь с Яаной!
Судя по улыбке златовласой, Яаной звали ее, и она не желала противиться награждению заслужившего.
Седая же нахмурилась:
– Это невозможно, Андрэ. Ты же знаешь: Яана лежала со Звездным и с той ночи принадлежит лишь ему…
Парень упрямо набычился, избегая взгляда седой.
– Звездный далеко. Он уехал давно, а кровь Яаны горяча. И я имею право просить того, что прошу. Не с твоего ли дозволения, Старшая Сестра, я был первым, кто лег с Яаной?
– Это невозможно, – ледяным голосом повторила та, кого назвали Старшей Сестрой.
– Но, мама! – вскинулась было золотоволосая и тотчас затихла, обожженная холодным огнем равнодушных серо-синих глаз. И пахан мельком позавидовал – хотел бы и он уметь так вот, единым ударом взгляда, окорачивать непокорных…
– Но ты достоин награды, – словно и не услышав вскрика, продолжала холодноглазая, – и ты будешь награжден. Сегодня ты ляжешь со мной!
Подойдя вплотную к пунцово вспыхнувшему парню, она спокойно и уверенно прикоснулась к пряжке его пояса.
– Или, быть может, ты думаешь, что я сумею наградить тебя хуже, чем моя дочь?
Юное лицо внезапно затвердело, и дыхание стало прерывистым. Меченосцы жадно следили за пальцами Старшей Сестры, и пахан, на которого сейчас не глядел никто, мог бы дать зуб, что многие из них, если не все, завидуют в этот миг извивающемуся в судорогах сявке…