Страница:
Эго приговор. Окончательный и бесповоротный. И маршал Татао делает попытку подсластить пилюлю.
– Вам нужно продержаться, Президент дель Сантакрус. Мы, дархайцы, не забыли, чем обязаны лично вам. Продержитесь, прошу вас. Пятнадцать лет. Может быть, даже меньше. Наша программа космостроения уже разработана. Когда-нибудь, скоро, мы придем… и цивилизуем вас…
Жестоко сказано. Тан Татао слишком поздно осознает это и пытается исправить дело шуткой:
– Так сказать, исходя из элементарных принципов демократии. Что же касается конкретного пункта вашего обращения…
Дон Мигель замирает. Неужели? Если да, то это шанс. Реальный шанс. Хоть немного. Хоть самую малость. Стоит этому бесстрастному старику сказать «да», и цивилизация уцелеет без дархайской помощи. Ну же, ну! Скажи «да», старик! Кто посылал тебе караваны, когда тебя гоняли по джунглям? Кто вырастил твою армию?.. Я немногого прошу: хотя бы несколько граммов, чтобы не умерли двигатели последних космолетов…
– Как я и сказал, мы готовы оказать любую потребную помощь. Но…
Маршал Тан вскидывает брови, заправляя их за уши, и в глазах его появляется совершенно искреннее, абсолютно не ложное недоумение:
– …дело в том, что ни мне, ни моим специалистам, ни исследователям, в общем, никому на Дархае не известно, что такое боэций. Вы ничего не напутали, Президент дель Сантакрус?..
Кажется, премьер Его Величества продолжает еще что-то говорить. И напрасно. Губы его шевелятся, но дон Мигель ничего не слышит. Он обмякает в кресле, и адъютантик, шестым чувством заподозрив неладное, мечется по кабинету, не соображая – то ли звать врача, то ли искать аптечку. «Заботливый мальчик, успевает подумать дон Мигель, с ужасом ощущая, что тело становится чужим и непослушным. – Руки! Мои руки!.. О Господи, помилуй, только не это! Не хочу опять этого, Господи! Не хочу!.. Спаси, Боже великий, милостивый!..»
И Бог, который, наверное, все-таки есть, не может устоять перед исступленной искренностью человеческой мольбы. Господин пожизненный Президент Демократического Гедеона тихо закрывает глаза и медленно засыпает; ему уже не страшен паралич… ему хорошо… тихо… спокойно… и дон Мигель никогда уже не узнает – хотя, возможно, это и к лучшему – о том, что именно сейчас, именно в этот миг в своей спартански обставленной резиденции, в собственной постели, неизмеримо далеко отсюда, корчась в жестоком приступе астмы, пытаясь выдавить из посиневших губ хотя бы подобие крика, трудно, мучительно трудно, гораздо горше, чем Президент, умирает Председатель Совета Единого Ормузда, дорогой коллега Хаджибулла…
ГЛАВА 9. «И ЧТО ЖЕ НАМ ДЕЛАТЬ ТЕПЕРЬ?..»
– Вам нужно продержаться, Президент дель Сантакрус. Мы, дархайцы, не забыли, чем обязаны лично вам. Продержитесь, прошу вас. Пятнадцать лет. Может быть, даже меньше. Наша программа космостроения уже разработана. Когда-нибудь, скоро, мы придем… и цивилизуем вас…
Жестоко сказано. Тан Татао слишком поздно осознает это и пытается исправить дело шуткой:
– Так сказать, исходя из элементарных принципов демократии. Что же касается конкретного пункта вашего обращения…
Дон Мигель замирает. Неужели? Если да, то это шанс. Реальный шанс. Хоть немного. Хоть самую малость. Стоит этому бесстрастному старику сказать «да», и цивилизация уцелеет без дархайской помощи. Ну же, ну! Скажи «да», старик! Кто посылал тебе караваны, когда тебя гоняли по джунглям? Кто вырастил твою армию?.. Я немногого прошу: хотя бы несколько граммов, чтобы не умерли двигатели последних космолетов…
– Как я и сказал, мы готовы оказать любую потребную помощь. Но…
Маршал Тан вскидывает брови, заправляя их за уши, и в глазах его появляется совершенно искреннее, абсолютно не ложное недоумение:
– …дело в том, что ни мне, ни моим специалистам, ни исследователям, в общем, никому на Дархае не известно, что такое боэций. Вы ничего не напутали, Президент дель Сантакрус?..
Кажется, премьер Его Величества продолжает еще что-то говорить. И напрасно. Губы его шевелятся, но дон Мигель ничего не слышит. Он обмякает в кресле, и адъютантик, шестым чувством заподозрив неладное, мечется по кабинету, не соображая – то ли звать врача, то ли искать аптечку. «Заботливый мальчик, успевает подумать дон Мигель, с ужасом ощущая, что тело становится чужим и непослушным. – Руки! Мои руки!.. О Господи, помилуй, только не это! Не хочу опять этого, Господи! Не хочу!.. Спаси, Боже великий, милостивый!..»
И Бог, который, наверное, все-таки есть, не может устоять перед исступленной искренностью человеческой мольбы. Господин пожизненный Президент Демократического Гедеона тихо закрывает глаза и медленно засыпает; ему уже не страшен паралич… ему хорошо… тихо… спокойно… и дон Мигель никогда уже не узнает – хотя, возможно, это и к лучшему – о том, что именно сейчас, именно в этот миг в своей спартански обставленной резиденции, в собственной постели, неизмеримо далеко отсюда, корчась в жестоком приступе астмы, пытаясь выдавить из посиневших губ хотя бы подобие крика, трудно, мучительно трудно, гораздо горше, чем Президент, умирает Председатель Совета Единого Ормузда, дорогой коллега Хаджибулла…
ГЛАВА 9. «И ЧТО ЖЕ НАМ ДЕЛАТЬ ТЕПЕРЬ?..»
Корабль. Орбита. Демоны
12 октября 2233 года по Галактическому исчислению
– Мне кажется, это все-таки было неправильно, господин полковник…
Оторвавшись от картотеки, Джанкарло эль-Шарафи поднял взгляд на второго помощника и с огромным интересом смотрел на него до тех пор, пока мальчишка не затоптался на месте, ища, куда бы деть ставшие внезапной обузой руки.
Уши его налились пунцовым огнем.
Боже, какой кретин! Собственно, все они теперь такие. Уроды. Этот еще из лучших. Умеет сколько-то соображать. Интересуется старой эстрадой, даже исполняет под банджо кое-что из репертуара незабвенной Ози. И все равно кретин. Да еще и позволяющий себе забывчивость насчет того, в каких случаях лейтенанты имеют право обращаться к полковникам. И как конкретно это следует делать.
Обычно господин эль-Шарафи редко вспоминал о своем звании, относясь к эполетам как к печальному капризу судьбы. С юности его увлекало прекрасное, и состояние семьи вполне позволяло удовлетворять эту страсть. Тем более что отцу, человеку хоть и современно мыслившему, а все-таки изрядному традиционалисту, представлялось престижным иметь сына-искусствоведа, коль скоро уж мальчик твердо решил идти против семейных канонов. Правда, отец показал характер: он изолировал Джанкарло от детей, заявив, что картинки картинками, а семейное дело нуждается в продолжателе. Мать, как всегда, поддержала отца, стерва жена купилась на отступное, а Джанкарло в те дни было, в сущности, все равно; значительно больше его интересовали вернисажи, где он порой и сам выставлялся, мечтая о карьере художника. И самое забавное, что у него, это признавали все, были неплохие задатки…
Что сказать? Жизнь распорядилась иначе. В одночасье, как раз накануне Катастрофы, скончался отец, и ни о каких похоронах, разумеется, не могло идти и речи. Никому, кроме Бога, неведомо, что творилось в те дни на Земле, да и пожелай он попасть туда, это все равно было бы неосуществимо. Семейное дело перестало существовать. Сбережения необъяснимым образом исчезли. Почти исчезли, скажем так. И в довершение всего без вести пропал космолет, увозивший с Земли (отец был дальновиден и прозорлив; у него, что называется, имелось чутье) мать и обоих детей.
Было нелегко. Но помогли старые связи. Не собственные, конечно, отцовские. А после все покатилось по накатанной колее, и однажды настал миг, когда едва оперившийся капитан политического надзора эль-Шарафи понял, что новая стезя ему даже по нраву. И все же вынужденная жизнь не могла стать смыслом бытия. Красивая мысль! Нельзя исключать, что именно образность мышления и помогла молодому интеллектуалу сделать карьеру в аппарате язвительного, порой старчески капризного, но тонко разбирающегося в кадровых вопросах господина пожизненного Президента Демократического Гедеона…
– Вы хотели о чем-то спросить, лейтенант?
– Никак нет, господин полковник. Разрешите идти, господин полковник?..
– Вольно. Идите.
Так-то лучше. Джанкарло эль-Шарафи хмыкает и вновь погружается в россыпь стандартных карточек. Он чувствует в себе трепет близкий к оргазму. Подумать только! Три четверти музейных фондов Земли вверены его попечению…
Венера с Милоса. Давид. Моисей. Дискобол. Минин и Пожарский… да что там – почти семьсот наименований только по разделу мраморной скульптуры. А ведь есть еще и терракота, и бронза, и стекло, и не следует забывать о майолике; есть живопись, и какая!..
Многое испорчено, кое-что безнадежно, но таких экспонатов, к счастью, относительно немного. Реставраторам придется потрудиться, и они потрудятся на совесть, в этом порукою слово полковника эль-Шарафи! «Джоконду» же он не отдаст никому; он сам возвратит ее к жизни, шов за швом, штришок за штришком…
Джанкарло вспоминает дикаря, обмотавшего голову творением великого Леонардо, и сердце его холодеет от ненависти. В тот момент он готов был убить, и он бы убил наверняка, но чудовищное усилие воли позволило сдержаться, и взбешенный полковник ограничился пощечиной. Впрочем, негодяй откинулся сам по себе – лег и сдох, как собака; и в этом была величайшая из возможных справедливостей.
Есть, к сожалению, и невозвратимые утраты…
На лице Джанкарло – непритворная боль.
Иконы. Отборнейшие образцы, двадцать семь экспонатов Киевского музея религий. И практически все исковерканы так, что о реставрации можно только мечтать…
Печально вздохнув, доктор искусствоведения эль-Шарафи откладывает в отдельную стопку десятка полтора карточек, заполненных бисерным почерком и густо перечеркнутых красным фломастером. Этих уже не спасти. Никак. Даже если лично заняться этим, вкладывая максимум тщания, умения и любви.
Прощай, маэстро Рублев! Твоя «Троица» пережила века и века, а теперь ее нет. Ее вывели в поле, под огонь тяжелых пулеметов, всю троицу в полном составе, и три ангела в одеяниях нежных приняли пули грудью, глядя навстречу огню недоуменно и горестно. К счастью, полковник эль-Шарафи не видел воочию, как это было: расстояние милосердно скрыло подробности, но сейчас он отчетливо представляет себе все.
И ему страшно.
Вот они стоят, рядком, словно дезертиры на плацу перед вскинувшим винтовки комендантским взводом: ангел Веры, и ангел Надежды, и ангел Любви, и Божья Матерь Казанская, и Божья Матерь Ченстоховская, и Божья Матерь дель Гуадалупе-Идальго, и еще многие-многие иные; в огромных очах нет страха, потому что нечего бояться погибающему безвинно, не ведая за собой никакого греха, и грех лежит на том, кто убивает. Очередь за очередью рвут звонкую древесину, раскалывают в щепу, и образа падают, падают в мокрую грязь, один за другим, и в очах медленно затихает все живое… и только горестный упрек долго-долго живет в отблесках молчаливого пламени души древних мастеров…
Прощай, Теофано Эль-Греко!
Прощай, маэстро Дионисио Негро! Феофан Грек, Дионисий Черный!
Джанкарло эль-Шарафи сглатывает застрявший в горле комок и утирает выступившие слезы. Он боится спросить себя: приказал бы он открыть огонь, зная, что там, на той стороне поля, пули встретятся с ликами?..
Сам бы он, конечно, не смог нажать на гашетку. Не смог бы!
Но отдать приказ подчиненным?..
Лучше не думать. Если думать, придется отвечать. Честно. Как на духу. И это будет скверный ответ. Без которого лучше обойтись.
И ненависть к дикарям, посмевшим прикрываться бесценными творениями, усиливается в сердце полковника и доктора искусствоведения многократно.
… Разогнув спину, Джанкарло эль-Шарафи снимает очки и укладывает их в видавший виды футляр.
Ну что ж. С предварительной работой покончено. Поступления зарегистрированы, рассортированы, и он с удовольствием, по долгу представителя властей на борту, скрепил подписью регистрационные листы.
Семнадцать отсеков скульптуры.
Одиннадцать отсеков живописи.
Восемь отсеков забиты разной мелочью, из того разряда, что нести трудно, а бросить жалко. Там не все еще и рассортировано как следует. Чепуха. Этим можно будет заняться во время полета. И вообще работы непочатый край. Составление подробной, обоснованной теоретически описи фондов – дело кропотливое, тонкое; заниматься им придется в одиночку, не подпуская ни пилота, ни штурмана, ни второго помощника. Усердия у них, конечно, хватает, но ведь ни опыта, ни главное – понимания…
Зато кое-кто из них позволяет себе сочувствовать дикарям!
На устах полковника эль-Шарафи появляется еле заметная ухмылка. Он еще не знает наверняка, станет ли добиваться исключения второго помощника из реестров личного состава Космофлота Демократического Гедеона, но то, что сосунка ждут неприятности, – это точно.
Лейтенант, препирающийся с полковником, да еще и выступающий в защиту дикарей, по милости которых погублено бесценнейшее достояние человечества, это, знаете ли, нонсенс. Так можно далеко зайти. Настолько далеко, что возвращаться будет попросту некуда. И нечего отделываться ссылками на объективное снижение интеллектуального уровня в молодежной среде! Если не хватает мозгов, следует восполнить их отсутствие установлением надлежащей дисциплины!
Необходимо ужесточение внутренней политической линии.
Не умеешь – научим. Не хочешь – заставим.
К сожалению, дон Мигель, сеньор пожизненный Президент, не желает и слышать о давно уже разработанном его канцелярией плане введения на некоторый срок особого воспитательного режима. Он слишком стар. Он не понимает, что в создавшейся ситуации заставить человечество возродиться можно только из-под палки. А потом пусть история судит победителей!..
Не хочет. Не может. Слишком стар…
Джанкарло привычно покусывает нижнюю губу.
Вот именно – слишком. Так долго люди не живут.
И вздрагивает. О чем это я?! Об этом нельзя. Даже наедине с собою. Даже в мыслях. Пока что нельзя. Следует отложить размышления на эту тему до Гедеона. Следует обдумать. И лишь потом, после долгих консультаций, заручившись согласием и поддержкой, быть может…
Пол под ногами начинает подрагивать.
Сперва слегка, почти незаметно, бесшумно. Затем отчетливее. Вместе с подрагиванием зарождается мерный гул. Система двигателей приходит в состояние готовности к полету. На это требуется время. Не много. Но все же. Ведь «грузовик» чудовищно стар, все ресурсы выработаны, а многомесячный ремонт, говоря откровенно, был не более чем на совесть проделанным макияжем. Нет специалистов. Нет оборудования. Ничего нет.
Раздвинув жалюзи иллюминатора, Джанкарло эль-Шарафи какое-то время рассматривает пейзаж.
Невероятно!
За считанные часы с момента окончания погрузки все вокруг неузнаваемо изменилось. Земля утратила цвета, сделалась черно-белой, напрочь лишенной каких бы то ни было оттенков. На глаз специалиста это может показаться даже небезынтересным: абсолютный контраст, лишенный полутонов. Совершенный свет и совершенная тьма. Но простого человека такое может довести до шизофрении. Именно поэтому он, полковник эль-Шарафи, четыре часа тому приказал задраить иллюминаторы, и пилот в чине капитана, формально – первое лицо на борту, не споря ни секунды, согласился с данным распоряжением.
Черная земля. Белое небо. Черное небо. Белая земля. И ничего больше.
Интересно, эта ведьма все еще там?..
Невозможно разглядеть. И слава Богу.
«Неправильно», – сказал мальчишка. Сопляк! Можно подумать, он, Джанкарло, лишен сердца и ничего не способен понять. Но! Иного выхода просто не было. План вывоза фондов никак не предполагал эвакуацию двадцати сотен туземцев. Которые, кстати, не очень-то и стремились к эмиграции. Во всяком случае в последние дни погрузки.
Доктор искусствоведения плотно задвинул жалюзи, заложил руки за спину и, задумчиво насвистывая, прошелся взад-вперед по просторной каюте.
Последние дни…
Никак нельзя было предполагать, что они будут настолько выматывающими. Земля взбесилась; ветер хлестал нещадно, иссекая борта корабля водяными пулями вперемешку с ледяной крошкой; он рвал с травы палатки, и они, подхваченные шквалом, улетали в степь и долго кувыркались там, время от времени по-птичьи взмывая в воющее, искаженное мельканием туч небо…
Кони туземцев бесились. Они давно разбежались бы по степи, если бы не удивительная привязанность к хозяевам. Нестреноженные животные, дико ржа, убегали прочь, но потом возвращались, тревожно и напуганно зовя двуногих друзей.
Впрочем, испуганы были и туземцы. Радостно встретившие экипаж, охотно и споро помогавшие, с полунамека кидавшиеся выполнять любую просьбу, не говоря уж о приказе, они ни с того ни с сего стали инертны, притворялись то глухими, то недоумками, двигались, едва переставляя ноги и время от времени роняя тюки.
Это походило на саботаж. Но при всем этом туземцы, несомненно, боялись его, Джанкарло эль-Шарафи, и не смели не подчиняться. Ну что ж, отлично. Наверняка страх этот, ведущий к повиновению, есть побочное следствие применения пулеметов. Побочное, но весьма полезное.
И, разумеется, очень и очень помогла, спасибо ей, седая ведьма, претендующая на остатки былого лоска.
Джанкарло по сей миг так и не разобрался вполне: неужели эта одичавшая баба всерьез продолжает считать себя землянкой? Похоже, что да. Во всяком случае, попытки титуловать ее в соответствии со здешним этикетом были отвергнуты категорически и напрочь.
Вплоть до сегодняшнего утра Джанкарло эль-Шарафи не исключал возможности вывоза ее на Гедеон. В конце концов, технически это вполне реально; разумеется, свободных кают на корабле не имелось, зато двадцать девятый, последний по коридору грузовой отсек пустовал. Почти. Если не считать останков майора Нечитайло, должным образом подготовленных к транспортировке на родину.
Естественно, ни о каких удобствах говорить не приходилось, но бабенка привыкла и к худшему. Насчет питания проще; экипаж и он сам, полковник эль-Шарафи, безусловно, не отказались бы поделиться частью пайка с дамой, да еще и оказавшей Демократическому Гедеону столь ценные, да какое там! – попросту неоценимые услуги.
В компетенцию господина эль-Шарафи входило рассмотрение ходатайств об индивидуальной эмиграции; в крайнем случае Джанкарло мог бы позволить туземной королеве забрать с собою дочь. Дети – дело святое, а дикарки, в том числе и блондиночка Яана, чертовски раскованны, так что полет мог бы оказаться весьма и весьма интересным.
Если бы не случившееся на рассвете.
Никто из экипажа так и не успел понять, что же, в сущности, произошло?
Туземцы заканчивали погрузку. Они двигались вяло, неохотно, но тюков, еще не уложенных на место, оставалось не так много, и очевидная волынка уже ничему не могла помешать. Экипаж даже не покрикивал на прячущих глаза такелажников. Зачем? Было совершенно ясно, что даже с такими темпами еще до полудня отсеки заполнятся и станет возможным готовить «грузовик» к старту. Все было хорошо. По крайней мере предсказуемо. Но разве мог кто-нибудь предугадать, что в самый неожиданный миг, когда вдруг утих ветер и прекратился дождь, когда даже солнце ненадолго выглянуло из-за разорвавшихся туч, один из туземцев, тот самый парнишка, что все время крутился около блондинки, внезапно застынет на месте, словно услышав некий никому, кроме него, не ясный зов?..
Он замер, прислушиваясь. Потом медленно кивнул.
А спустя мгновение рука его резко взлетела в воздух, и горсточка молний, бледно сверкнув в скупом луче ленивого солнца, бесшумно прорезав расстояние, поразила стоящую в нескольких шагах туземную владычицу – точно в грудь, в живот, под сердце, в голову. Так! Так! Так! Так…
Нет, не совсем так. Единственный сюрикэн, полетевший неточно, прошел как раз мимо головы; он всего лишь чиркнул вдоль седого виска, вырвав клок кожи вместе с прядью волос, и улетел в степь. А остальные звезды-убийцы бессильно опали, глухо ударившись о невидимое под глухой накидкой железо.
Разве мог знать мальчишка, что со дня великой битвы Старшая Сестра не выходит к людям аршакуни, не надев под верхнюю одежду длинную кольчатую рубаху, давным-давно найденную в одной из руин и оставленную просто так, на всякий случай?..
На тот самый случай, который случился сегодня на рассвете.
Джанкарло поежился, пытаясь отогнать яркую, назойливо маячащую перед глазами картинку.
Парня убивали не долго, но страшно. Он успел только вскинуть руки и перепуганно, отчаянно, по-мальчишечьи заверещать; воздух прожужжал, рассеченный вдоль, – и обе руки, подпрыгнув, отскочили далеко в стороны, а из задранных к небу обрубков рванулись две алые, источающие пар струи.
– Андрэээээ! – Никто из экипажа не сумеет забыть этот крик.
Блондинка кинулась на старуху с места, как кошка, но та, даже не взглянув, сделала резкое движение, и девичье тело кулем рухнуло на траву. А сталь зашипела вновь; колени парнишки подломились, обезглавленное тело сделало несколько неуверенных шагов – и рухнуло, все еще непроизвольно содрогаясь.
А блондинка лежала лицом вверх, вполне целая, очень симпатичная и почти живая. Старуха скорее всего вовсе не собиралась ее убивать. Просто прыжок был чересчур стремителен, скоординировать отмашку нелегко было бы и молодому… и удар рукояти пришелся как раз в висок…
И тогда туземцы прекратили работу.
Не сговариваясь, один за другим они бросали наземь тюки и уходили в степь, не слушая окриков. Они уже не боялись Джанкарло. Они, похоже, уже ничего не боялись. А седую, безмолвно сидящую возле грузового трапа, они обходили молча, словно ее и не было здесь…
Именно в эту минуту полковник Джанкарло эль-Шарафи понял окончательно и бесповоротно, что туземку он с собой не возьмет. Ни за что. Ни при каком раскладе. Там, дома, слишком много тихих кретинов. К чему увеличивать их число, да еще за счет буйнопомешанных?..
Впрочем, туземная королева – бывшая королева? – ни о чем уже не просила. Даже не думала просить. Просто сидела на почерневшей траве, задрав голову, и тихо, без слов, на одной ноте выла, изредка сбиваясь на тоненький жалобный скулеж.
Возможно, она сидит так до сих пор. Если еще жива.
А потом налетели птицы.
Их было много, тысячи, возможно, сотни тысяч, и они, возникая невесть откуда, летели к кораблю. Лебеди, одни только лебеди, никого, кроме лебедей. Лебеди белые, как небо в жару, и лебеди черные, словно земля после дождя, лебеди длинношеие, широкоперые, лебеди, кричащие жалобно и рвано; они летели со всех сторон, ударяясь грудью о металл обшивки и опадая на землю, они взмывали ввысь и падали на корабль, сложив громадные крылья… они налетали волнами, строго чередуясь: белые, потом черные, потом снова белые, и опять черные… и в воздухе метался и никак не мог утихнуть ураган кружащихся перьев, а по обшивке, все более густея, стекала, окрашивая грузовой космолет в прогулочные тона, яркая птичья кровь…
Именно тогда Джанкарло и приказал задраить люки.
Он уже не думал о тех десятках тюков и мешков, что остались непогруженными. Ему более всего хотелось сейчас покинуть поскорее это сумасшедшее место, эту сошедшую с ума планету, некогда называвшуюся Землей.
Покосившись на политического руководителя, капитан, не задавая вопросов, распорядился готовиться к взлету.
И когда поток птиц иссяк, а земля, утратив цвета, стала тихой, спокойной и черно-белой, когда, разогревшись, заурчали двигатели и громадина грузового космолета содрогнулась, отрываясь от тверди, сквозь глухую немоту и безмятежье вневременья Лебедь услышал:
– Мы здесь… Отзовись… Нам плохо…
…и попытался открыть глаза.
Открылся только один. Всего лишь на миг. Неясное колебание было вокруг, густо-масляное, полупрозрачное, гасящее все цвета и звуки. Лишь отголоски слабых шорохов долетали до него, все истончаясь и истончаясь; лишь отсветы неразличимых теней и бликов смутно изгибались перед взором, все расплывчатое и расплывчатее.
– Мы здесь… мы с тобой… помоги нам…
Он попытался ответить – и не сумел, попытался стряхнуть оцепенение – и не смог…
Лебедь… Кто?!
Все было тускло. Потом стало темно.
Тепло и мягко.
Не было кому откликнуться на шуршащий зов…
Лишь на малое мгновение дух Лебедя сумел, прорвавшись сквозь извечное ничто, вернуть слабенькое подобие жизни майору Въяргдалу Нечитайло.
Мертвой, раскрошенной голове, плавающей в формалине.
… И рев двигателей погасил жалобный шепот.
Корабль шел к орбите. Ремонтники не подкачали.
Механизмы вели себя нормально, на автоматику тоже грех было жаловаться. Правда, системы автопилотажа смогут включиться лишь после выхода в открытое пространство, но это уже входило в сферу полномочий капитана и никак не затрагивало полковника и доктора искусствоведения Джанкарло эль-Шарафи.
В кают-компании было тепло и уютно. Настолько, насколько сие вообще возможно на дряхлом, практически вышедшем в тираж сухогрузе. Половина членов экипажа, свободная от стартово-орбитальных хлопот, сидела у иллюминатора, вытянув ноги к псевдоогню, рассыпавшему по мрачной пещерке камина пунцовые блестки. Все было как дома… или почти как дома; напряжение последних дней мало-помалу отступало не без помощи горячего грога, с толком и тщанием приготовленного роботобарменом. Хотелось дремать. Но еще больше хотелось глядеть в овальное стекло, где, медленно уменьшаясь, висела покинутая планета.
Золотистая дымка нежно опутывала сине-зеленый шар; он удалялся без спешки, неторопливо, и в теплых тонах его отблесков не было и намека на давешний черно-белый кошмар. Вполне можно было предположить, что все минувшее было не более чем кошмарным сном. Шар был уже далеко, но еще и близко, на него хотелось смотреть не отрываясь, и они смотрели…
Тот, который помоложе, еще не вполне отошел от давешней выволочки. Джанкарло знал за собой такой грешок: когда он того хотел, люди пугались. Откуда бы что? Все-таки две трети жизни он прожил вполне интеллигентно, можно даже сказать – богемно. С другой стороны, покойный падре обладал подобным даром в неизмеримо большей степени, а наследственность, что бы кто ни говорил, великая штука!
Но полковник эль-Шарафи уже не сердился на салажонка.
Рапорта, пожалуй, не будет. Парнишку можно понять, а значит, и простить. Тем паче элементарная порядочность не позволяла бывшему интеллигентному человеку с докторским дипломом ломать судьбу только-только начинающему жить пареньку. Сердце – не камень. Если уж останки дезертира летят в пустом отсеке для почетного погребения, то нет никакого резона отказать в снисхождении неопытному и туповатому мальчугану, все же старающемуся расти и развиваться…
– Прекрасный пунш! – Джанкарло отставил чашку и вкусно, с медленной грацией истого ценителя, облизал губы. – Вы не находите, лейтенант?..
Впервые после выволочки ко второму помощнику обратились вполне по-человечески, почти что дружески. И уж во всяком случае с намеком на возможное прощение.
Лейтенант несмело улыбнулся:
– Так точно, господин полковник! Пунш отменный!
Он трепетал и благоговел перед этим молчаливым человеком, являющимся не просто аж полковником, да еще и политического надзора, но и личным секретарем самого Его Превосходительства пожизненного Президента, почти равного, в его цыплячьем понимании, самому Господу Богу. В полное же оцепенение ввергал юнца титул доктора. В простоте душевной паренек полагал искусствоведение чем-нибудь еще более крутым, нежели грозный, вездесущий и не бросающийся в глаза политический надзор.
– Так-то, дружок, – счел возможным снизойти до отеческого тона эль-Шарафи. – А кстати, что это у вас там?
Поеживаясь в ожидании вполне возможных очередных осложнений, юноша поспешно передал начальству потрепанную разбухшую книжицу, которую только что безуспешно пытался листать.
12 октября 2233 года по Галактическому исчислению
– Мне кажется, это все-таки было неправильно, господин полковник…
Оторвавшись от картотеки, Джанкарло эль-Шарафи поднял взгляд на второго помощника и с огромным интересом смотрел на него до тех пор, пока мальчишка не затоптался на месте, ища, куда бы деть ставшие внезапной обузой руки.
Уши его налились пунцовым огнем.
Боже, какой кретин! Собственно, все они теперь такие. Уроды. Этот еще из лучших. Умеет сколько-то соображать. Интересуется старой эстрадой, даже исполняет под банджо кое-что из репертуара незабвенной Ози. И все равно кретин. Да еще и позволяющий себе забывчивость насчет того, в каких случаях лейтенанты имеют право обращаться к полковникам. И как конкретно это следует делать.
Обычно господин эль-Шарафи редко вспоминал о своем звании, относясь к эполетам как к печальному капризу судьбы. С юности его увлекало прекрасное, и состояние семьи вполне позволяло удовлетворять эту страсть. Тем более что отцу, человеку хоть и современно мыслившему, а все-таки изрядному традиционалисту, представлялось престижным иметь сына-искусствоведа, коль скоро уж мальчик твердо решил идти против семейных канонов. Правда, отец показал характер: он изолировал Джанкарло от детей, заявив, что картинки картинками, а семейное дело нуждается в продолжателе. Мать, как всегда, поддержала отца, стерва жена купилась на отступное, а Джанкарло в те дни было, в сущности, все равно; значительно больше его интересовали вернисажи, где он порой и сам выставлялся, мечтая о карьере художника. И самое забавное, что у него, это признавали все, были неплохие задатки…
Что сказать? Жизнь распорядилась иначе. В одночасье, как раз накануне Катастрофы, скончался отец, и ни о каких похоронах, разумеется, не могло идти и речи. Никому, кроме Бога, неведомо, что творилось в те дни на Земле, да и пожелай он попасть туда, это все равно было бы неосуществимо. Семейное дело перестало существовать. Сбережения необъяснимым образом исчезли. Почти исчезли, скажем так. И в довершение всего без вести пропал космолет, увозивший с Земли (отец был дальновиден и прозорлив; у него, что называется, имелось чутье) мать и обоих детей.
Было нелегко. Но помогли старые связи. Не собственные, конечно, отцовские. А после все покатилось по накатанной колее, и однажды настал миг, когда едва оперившийся капитан политического надзора эль-Шарафи понял, что новая стезя ему даже по нраву. И все же вынужденная жизнь не могла стать смыслом бытия. Красивая мысль! Нельзя исключать, что именно образность мышления и помогла молодому интеллектуалу сделать карьеру в аппарате язвительного, порой старчески капризного, но тонко разбирающегося в кадровых вопросах господина пожизненного Президента Демократического Гедеона…
– Вы хотели о чем-то спросить, лейтенант?
– Никак нет, господин полковник. Разрешите идти, господин полковник?..
– Вольно. Идите.
Так-то лучше. Джанкарло эль-Шарафи хмыкает и вновь погружается в россыпь стандартных карточек. Он чувствует в себе трепет близкий к оргазму. Подумать только! Три четверти музейных фондов Земли вверены его попечению…
Венера с Милоса. Давид. Моисей. Дискобол. Минин и Пожарский… да что там – почти семьсот наименований только по разделу мраморной скульптуры. А ведь есть еще и терракота, и бронза, и стекло, и не следует забывать о майолике; есть живопись, и какая!..
Многое испорчено, кое-что безнадежно, но таких экспонатов, к счастью, относительно немного. Реставраторам придется потрудиться, и они потрудятся на совесть, в этом порукою слово полковника эль-Шарафи! «Джоконду» же он не отдаст никому; он сам возвратит ее к жизни, шов за швом, штришок за штришком…
Джанкарло вспоминает дикаря, обмотавшего голову творением великого Леонардо, и сердце его холодеет от ненависти. В тот момент он готов был убить, и он бы убил наверняка, но чудовищное усилие воли позволило сдержаться, и взбешенный полковник ограничился пощечиной. Впрочем, негодяй откинулся сам по себе – лег и сдох, как собака; и в этом была величайшая из возможных справедливостей.
Есть, к сожалению, и невозвратимые утраты…
На лице Джанкарло – непритворная боль.
Иконы. Отборнейшие образцы, двадцать семь экспонатов Киевского музея религий. И практически все исковерканы так, что о реставрации можно только мечтать…
Печально вздохнув, доктор искусствоведения эль-Шарафи откладывает в отдельную стопку десятка полтора карточек, заполненных бисерным почерком и густо перечеркнутых красным фломастером. Этих уже не спасти. Никак. Даже если лично заняться этим, вкладывая максимум тщания, умения и любви.
Прощай, маэстро Рублев! Твоя «Троица» пережила века и века, а теперь ее нет. Ее вывели в поле, под огонь тяжелых пулеметов, всю троицу в полном составе, и три ангела в одеяниях нежных приняли пули грудью, глядя навстречу огню недоуменно и горестно. К счастью, полковник эль-Шарафи не видел воочию, как это было: расстояние милосердно скрыло подробности, но сейчас он отчетливо представляет себе все.
И ему страшно.
Вот они стоят, рядком, словно дезертиры на плацу перед вскинувшим винтовки комендантским взводом: ангел Веры, и ангел Надежды, и ангел Любви, и Божья Матерь Казанская, и Божья Матерь Ченстоховская, и Божья Матерь дель Гуадалупе-Идальго, и еще многие-многие иные; в огромных очах нет страха, потому что нечего бояться погибающему безвинно, не ведая за собой никакого греха, и грех лежит на том, кто убивает. Очередь за очередью рвут звонкую древесину, раскалывают в щепу, и образа падают, падают в мокрую грязь, один за другим, и в очах медленно затихает все живое… и только горестный упрек долго-долго живет в отблесках молчаливого пламени души древних мастеров…
Прощай, Теофано Эль-Греко!
Прощай, маэстро Дионисио Негро! Феофан Грек, Дионисий Черный!
Джанкарло эль-Шарафи сглатывает застрявший в горле комок и утирает выступившие слезы. Он боится спросить себя: приказал бы он открыть огонь, зная, что там, на той стороне поля, пули встретятся с ликами?..
Сам бы он, конечно, не смог нажать на гашетку. Не смог бы!
Но отдать приказ подчиненным?..
Лучше не думать. Если думать, придется отвечать. Честно. Как на духу. И это будет скверный ответ. Без которого лучше обойтись.
И ненависть к дикарям, посмевшим прикрываться бесценными творениями, усиливается в сердце полковника и доктора искусствоведения многократно.
… Разогнув спину, Джанкарло эль-Шарафи снимает очки и укладывает их в видавший виды футляр.
Ну что ж. С предварительной работой покончено. Поступления зарегистрированы, рассортированы, и он с удовольствием, по долгу представителя властей на борту, скрепил подписью регистрационные листы.
Семнадцать отсеков скульптуры.
Одиннадцать отсеков живописи.
Восемь отсеков забиты разной мелочью, из того разряда, что нести трудно, а бросить жалко. Там не все еще и рассортировано как следует. Чепуха. Этим можно будет заняться во время полета. И вообще работы непочатый край. Составление подробной, обоснованной теоретически описи фондов – дело кропотливое, тонкое; заниматься им придется в одиночку, не подпуская ни пилота, ни штурмана, ни второго помощника. Усердия у них, конечно, хватает, но ведь ни опыта, ни главное – понимания…
Зато кое-кто из них позволяет себе сочувствовать дикарям!
На устах полковника эль-Шарафи появляется еле заметная ухмылка. Он еще не знает наверняка, станет ли добиваться исключения второго помощника из реестров личного состава Космофлота Демократического Гедеона, но то, что сосунка ждут неприятности, – это точно.
Лейтенант, препирающийся с полковником, да еще и выступающий в защиту дикарей, по милости которых погублено бесценнейшее достояние человечества, это, знаете ли, нонсенс. Так можно далеко зайти. Настолько далеко, что возвращаться будет попросту некуда. И нечего отделываться ссылками на объективное снижение интеллектуального уровня в молодежной среде! Если не хватает мозгов, следует восполнить их отсутствие установлением надлежащей дисциплины!
Необходимо ужесточение внутренней политической линии.
Не умеешь – научим. Не хочешь – заставим.
К сожалению, дон Мигель, сеньор пожизненный Президент, не желает и слышать о давно уже разработанном его канцелярией плане введения на некоторый срок особого воспитательного режима. Он слишком стар. Он не понимает, что в создавшейся ситуации заставить человечество возродиться можно только из-под палки. А потом пусть история судит победителей!..
Не хочет. Не может. Слишком стар…
Джанкарло привычно покусывает нижнюю губу.
Вот именно – слишком. Так долго люди не живут.
И вздрагивает. О чем это я?! Об этом нельзя. Даже наедине с собою. Даже в мыслях. Пока что нельзя. Следует отложить размышления на эту тему до Гедеона. Следует обдумать. И лишь потом, после долгих консультаций, заручившись согласием и поддержкой, быть может…
Пол под ногами начинает подрагивать.
Сперва слегка, почти незаметно, бесшумно. Затем отчетливее. Вместе с подрагиванием зарождается мерный гул. Система двигателей приходит в состояние готовности к полету. На это требуется время. Не много. Но все же. Ведь «грузовик» чудовищно стар, все ресурсы выработаны, а многомесячный ремонт, говоря откровенно, был не более чем на совесть проделанным макияжем. Нет специалистов. Нет оборудования. Ничего нет.
Раздвинув жалюзи иллюминатора, Джанкарло эль-Шарафи какое-то время рассматривает пейзаж.
Невероятно!
За считанные часы с момента окончания погрузки все вокруг неузнаваемо изменилось. Земля утратила цвета, сделалась черно-белой, напрочь лишенной каких бы то ни было оттенков. На глаз специалиста это может показаться даже небезынтересным: абсолютный контраст, лишенный полутонов. Совершенный свет и совершенная тьма. Но простого человека такое может довести до шизофрении. Именно поэтому он, полковник эль-Шарафи, четыре часа тому приказал задраить иллюминаторы, и пилот в чине капитана, формально – первое лицо на борту, не споря ни секунды, согласился с данным распоряжением.
Черная земля. Белое небо. Черное небо. Белая земля. И ничего больше.
Интересно, эта ведьма все еще там?..
Невозможно разглядеть. И слава Богу.
«Неправильно», – сказал мальчишка. Сопляк! Можно подумать, он, Джанкарло, лишен сердца и ничего не способен понять. Но! Иного выхода просто не было. План вывоза фондов никак не предполагал эвакуацию двадцати сотен туземцев. Которые, кстати, не очень-то и стремились к эмиграции. Во всяком случае в последние дни погрузки.
Доктор искусствоведения плотно задвинул жалюзи, заложил руки за спину и, задумчиво насвистывая, прошелся взад-вперед по просторной каюте.
Последние дни…
Никак нельзя было предполагать, что они будут настолько выматывающими. Земля взбесилась; ветер хлестал нещадно, иссекая борта корабля водяными пулями вперемешку с ледяной крошкой; он рвал с травы палатки, и они, подхваченные шквалом, улетали в степь и долго кувыркались там, время от времени по-птичьи взмывая в воющее, искаженное мельканием туч небо…
Кони туземцев бесились. Они давно разбежались бы по степи, если бы не удивительная привязанность к хозяевам. Нестреноженные животные, дико ржа, убегали прочь, но потом возвращались, тревожно и напуганно зовя двуногих друзей.
Впрочем, испуганы были и туземцы. Радостно встретившие экипаж, охотно и споро помогавшие, с полунамека кидавшиеся выполнять любую просьбу, не говоря уж о приказе, они ни с того ни с сего стали инертны, притворялись то глухими, то недоумками, двигались, едва переставляя ноги и время от времени роняя тюки.
Это походило на саботаж. Но при всем этом туземцы, несомненно, боялись его, Джанкарло эль-Шарафи, и не смели не подчиняться. Ну что ж, отлично. Наверняка страх этот, ведущий к повиновению, есть побочное следствие применения пулеметов. Побочное, но весьма полезное.
И, разумеется, очень и очень помогла, спасибо ей, седая ведьма, претендующая на остатки былого лоска.
Джанкарло по сей миг так и не разобрался вполне: неужели эта одичавшая баба всерьез продолжает считать себя землянкой? Похоже, что да. Во всяком случае, попытки титуловать ее в соответствии со здешним этикетом были отвергнуты категорически и напрочь.
Вплоть до сегодняшнего утра Джанкарло эль-Шарафи не исключал возможности вывоза ее на Гедеон. В конце концов, технически это вполне реально; разумеется, свободных кают на корабле не имелось, зато двадцать девятый, последний по коридору грузовой отсек пустовал. Почти. Если не считать останков майора Нечитайло, должным образом подготовленных к транспортировке на родину.
Естественно, ни о каких удобствах говорить не приходилось, но бабенка привыкла и к худшему. Насчет питания проще; экипаж и он сам, полковник эль-Шарафи, безусловно, не отказались бы поделиться частью пайка с дамой, да еще и оказавшей Демократическому Гедеону столь ценные, да какое там! – попросту неоценимые услуги.
В компетенцию господина эль-Шарафи входило рассмотрение ходатайств об индивидуальной эмиграции; в крайнем случае Джанкарло мог бы позволить туземной королеве забрать с собою дочь. Дети – дело святое, а дикарки, в том числе и блондиночка Яана, чертовски раскованны, так что полет мог бы оказаться весьма и весьма интересным.
Если бы не случившееся на рассвете.
Никто из экипажа так и не успел понять, что же, в сущности, произошло?
Туземцы заканчивали погрузку. Они двигались вяло, неохотно, но тюков, еще не уложенных на место, оставалось не так много, и очевидная волынка уже ничему не могла помешать. Экипаж даже не покрикивал на прячущих глаза такелажников. Зачем? Было совершенно ясно, что даже с такими темпами еще до полудня отсеки заполнятся и станет возможным готовить «грузовик» к старту. Все было хорошо. По крайней мере предсказуемо. Но разве мог кто-нибудь предугадать, что в самый неожиданный миг, когда вдруг утих ветер и прекратился дождь, когда даже солнце ненадолго выглянуло из-за разорвавшихся туч, один из туземцев, тот самый парнишка, что все время крутился около блондинки, внезапно застынет на месте, словно услышав некий никому, кроме него, не ясный зов?..
Он замер, прислушиваясь. Потом медленно кивнул.
А спустя мгновение рука его резко взлетела в воздух, и горсточка молний, бледно сверкнув в скупом луче ленивого солнца, бесшумно прорезав расстояние, поразила стоящую в нескольких шагах туземную владычицу – точно в грудь, в живот, под сердце, в голову. Так! Так! Так! Так…
Нет, не совсем так. Единственный сюрикэн, полетевший неточно, прошел как раз мимо головы; он всего лишь чиркнул вдоль седого виска, вырвав клок кожи вместе с прядью волос, и улетел в степь. А остальные звезды-убийцы бессильно опали, глухо ударившись о невидимое под глухой накидкой железо.
Разве мог знать мальчишка, что со дня великой битвы Старшая Сестра не выходит к людям аршакуни, не надев под верхнюю одежду длинную кольчатую рубаху, давным-давно найденную в одной из руин и оставленную просто так, на всякий случай?..
На тот самый случай, который случился сегодня на рассвете.
Джанкарло поежился, пытаясь отогнать яркую, назойливо маячащую перед глазами картинку.
Парня убивали не долго, но страшно. Он успел только вскинуть руки и перепуганно, отчаянно, по-мальчишечьи заверещать; воздух прожужжал, рассеченный вдоль, – и обе руки, подпрыгнув, отскочили далеко в стороны, а из задранных к небу обрубков рванулись две алые, источающие пар струи.
– Андрэээээ! – Никто из экипажа не сумеет забыть этот крик.
Блондинка кинулась на старуху с места, как кошка, но та, даже не взглянув, сделала резкое движение, и девичье тело кулем рухнуло на траву. А сталь зашипела вновь; колени парнишки подломились, обезглавленное тело сделало несколько неуверенных шагов – и рухнуло, все еще непроизвольно содрогаясь.
А блондинка лежала лицом вверх, вполне целая, очень симпатичная и почти живая. Старуха скорее всего вовсе не собиралась ее убивать. Просто прыжок был чересчур стремителен, скоординировать отмашку нелегко было бы и молодому… и удар рукояти пришелся как раз в висок…
И тогда туземцы прекратили работу.
Не сговариваясь, один за другим они бросали наземь тюки и уходили в степь, не слушая окриков. Они уже не боялись Джанкарло. Они, похоже, уже ничего не боялись. А седую, безмолвно сидящую возле грузового трапа, они обходили молча, словно ее и не было здесь…
Именно в эту минуту полковник Джанкарло эль-Шарафи понял окончательно и бесповоротно, что туземку он с собой не возьмет. Ни за что. Ни при каком раскладе. Там, дома, слишком много тихих кретинов. К чему увеличивать их число, да еще за счет буйнопомешанных?..
Впрочем, туземная королева – бывшая королева? – ни о чем уже не просила. Даже не думала просить. Просто сидела на почерневшей траве, задрав голову, и тихо, без слов, на одной ноте выла, изредка сбиваясь на тоненький жалобный скулеж.
Возможно, она сидит так до сих пор. Если еще жива.
А потом налетели птицы.
Их было много, тысячи, возможно, сотни тысяч, и они, возникая невесть откуда, летели к кораблю. Лебеди, одни только лебеди, никого, кроме лебедей. Лебеди белые, как небо в жару, и лебеди черные, словно земля после дождя, лебеди длинношеие, широкоперые, лебеди, кричащие жалобно и рвано; они летели со всех сторон, ударяясь грудью о металл обшивки и опадая на землю, они взмывали ввысь и падали на корабль, сложив громадные крылья… они налетали волнами, строго чередуясь: белые, потом черные, потом снова белые, и опять черные… и в воздухе метался и никак не мог утихнуть ураган кружащихся перьев, а по обшивке, все более густея, стекала, окрашивая грузовой космолет в прогулочные тона, яркая птичья кровь…
Именно тогда Джанкарло и приказал задраить люки.
Он уже не думал о тех десятках тюков и мешков, что остались непогруженными. Ему более всего хотелось сейчас покинуть поскорее это сумасшедшее место, эту сошедшую с ума планету, некогда называвшуюся Землей.
Покосившись на политического руководителя, капитан, не задавая вопросов, распорядился готовиться к взлету.
И когда поток птиц иссяк, а земля, утратив цвета, стала тихой, спокойной и черно-белой, когда, разогревшись, заурчали двигатели и громадина грузового космолета содрогнулась, отрываясь от тверди, сквозь глухую немоту и безмятежье вневременья Лебедь услышал:
– Мы здесь… Отзовись… Нам плохо…
…и попытался открыть глаза.
Открылся только один. Всего лишь на миг. Неясное колебание было вокруг, густо-масляное, полупрозрачное, гасящее все цвета и звуки. Лишь отголоски слабых шорохов долетали до него, все истончаясь и истончаясь; лишь отсветы неразличимых теней и бликов смутно изгибались перед взором, все расплывчатое и расплывчатее.
– Мы здесь… мы с тобой… помоги нам…
Он попытался ответить – и не сумел, попытался стряхнуть оцепенение – и не смог…
Лебедь… Кто?!
Все было тускло. Потом стало темно.
Тепло и мягко.
Не было кому откликнуться на шуршащий зов…
Лишь на малое мгновение дух Лебедя сумел, прорвавшись сквозь извечное ничто, вернуть слабенькое подобие жизни майору Въяргдалу Нечитайло.
Мертвой, раскрошенной голове, плавающей в формалине.
… И рев двигателей погасил жалобный шепот.
Корабль шел к орбите. Ремонтники не подкачали.
Механизмы вели себя нормально, на автоматику тоже грех было жаловаться. Правда, системы автопилотажа смогут включиться лишь после выхода в открытое пространство, но это уже входило в сферу полномочий капитана и никак не затрагивало полковника и доктора искусствоведения Джанкарло эль-Шарафи.
В кают-компании было тепло и уютно. Настолько, насколько сие вообще возможно на дряхлом, практически вышедшем в тираж сухогрузе. Половина членов экипажа, свободная от стартово-орбитальных хлопот, сидела у иллюминатора, вытянув ноги к псевдоогню, рассыпавшему по мрачной пещерке камина пунцовые блестки. Все было как дома… или почти как дома; напряжение последних дней мало-помалу отступало не без помощи горячего грога, с толком и тщанием приготовленного роботобарменом. Хотелось дремать. Но еще больше хотелось глядеть в овальное стекло, где, медленно уменьшаясь, висела покинутая планета.
Золотистая дымка нежно опутывала сине-зеленый шар; он удалялся без спешки, неторопливо, и в теплых тонах его отблесков не было и намека на давешний черно-белый кошмар. Вполне можно было предположить, что все минувшее было не более чем кошмарным сном. Шар был уже далеко, но еще и близко, на него хотелось смотреть не отрываясь, и они смотрели…
Тот, который помоложе, еще не вполне отошел от давешней выволочки. Джанкарло знал за собой такой грешок: когда он того хотел, люди пугались. Откуда бы что? Все-таки две трети жизни он прожил вполне интеллигентно, можно даже сказать – богемно. С другой стороны, покойный падре обладал подобным даром в неизмеримо большей степени, а наследственность, что бы кто ни говорил, великая штука!
Но полковник эль-Шарафи уже не сердился на салажонка.
Рапорта, пожалуй, не будет. Парнишку можно понять, а значит, и простить. Тем паче элементарная порядочность не позволяла бывшему интеллигентному человеку с докторским дипломом ломать судьбу только-только начинающему жить пареньку. Сердце – не камень. Если уж останки дезертира летят в пустом отсеке для почетного погребения, то нет никакого резона отказать в снисхождении неопытному и туповатому мальчугану, все же старающемуся расти и развиваться…
– Прекрасный пунш! – Джанкарло отставил чашку и вкусно, с медленной грацией истого ценителя, облизал губы. – Вы не находите, лейтенант?..
Впервые после выволочки ко второму помощнику обратились вполне по-человечески, почти что дружески. И уж во всяком случае с намеком на возможное прощение.
Лейтенант несмело улыбнулся:
– Так точно, господин полковник! Пунш отменный!
Он трепетал и благоговел перед этим молчаливым человеком, являющимся не просто аж полковником, да еще и политического надзора, но и личным секретарем самого Его Превосходительства пожизненного Президента, почти равного, в его цыплячьем понимании, самому Господу Богу. В полное же оцепенение ввергал юнца титул доктора. В простоте душевной паренек полагал искусствоведение чем-нибудь еще более крутым, нежели грозный, вездесущий и не бросающийся в глаза политический надзор.
– Так-то, дружок, – счел возможным снизойти до отеческого тона эль-Шарафи. – А кстати, что это у вас там?
Поеживаясь в ожидании вполне возможных очередных осложнений, юноша поспешно передал начальству потрепанную разбухшую книжицу, которую только что безуспешно пытался листать.