Страница:
– Жил когда-то в наших краях садовник. Каждую семечку семь ден за щекой носил, каждый цвет по имени привечал, каждое яблоко с молитвой сымал, и вся земля у него была по пясточке перебрана, вся намолена. Но вот состарился и умер садовник, и святой сад без ухода оставил.
– А пусть бы он написал завещание…
– Вот, молодец, добрая твоя душа! Да вот беда, науку свою садовник мог передать только «из уст в уста», иначе непонятно будет. А если завет тот малоумный прочтет – то и сад погубит, и сам сгинет. Забыт старик, что ученика надо было, как семечко духовное, выносить, укоренить и взрастить. Ибо тот, кто корней своих не берег, своего сада не взращивал, будет питаться чужими плодами.
С той поры я подружился с Антипычем и много полезного и удивительного узнал от него. Именно он снабжал меня такими ценными ингредиентами моих алхимических изысканий, как четверговый воск или, ни больше ни меньше, «мандрагоровые яблоки», он их называл «адамовыми». Колдуном его считали за неизменный успех его исцелений и смелую оккультную импровизацию. Так однажды, в высокое половодье, к порогу его дома прибило древнюю, источенную червями доску. По ее форме и следам от гвоздей Антипыч догадался, что это гробовая доска. Он хорошенько высушил ее в сенях, выдернул гвозди и несколько лет раздавал щепочки, как верное средство от зубной боли. Благодаря Антипычу, местные старики обходились без дантиста.
Странная связь между гробовым деревом и зубной болью замечена уже давно. Я сам видел гробовую колоду Сергия Радонежского, почти изгрызенную страждущими богомольцами. Антипыч же интуитивно использовал непознанную связь явлений, их таинственное эхо. «У мертвых зубы не болят» – коротко ответил он на мое не совсем бескорыстное любопытство.
Слыл он также и чертогоном, то есть занимался, говоря церковным языком, любительским «экзорцизмом». Мелких бесов он изгонял без драматических эффектов: всего лишь налагая на темя одержимого свои сложенные крестом ладони. Но если встречал сопротивление, в ход шла крученая плеть с резным крестом на рукояти, которую он употреблял со всеми надлежащими церемониями. Но самое трудное, уверял Антипыч, не изгнать бесов, а «заключить» их, поручив какую-нибудь длительную и трудоемкую работу. Под большим секретом Антипыч показал мне корчагу, запечатанную свяченым воском пополам с толченым стеклом, в которой неуемные «шелапуты» со звоном пересыпали невидимый песок или бисерную дробь. «Маковые зернышки считают, – ухмыляясь в бороду, пояснил Антипыч. – Когда перечтут, тогда и печати сыму… Только до этого еще ой как далеко…».
Изредка к знахарю являлись молчаливые просительницы и, пряча глаза, просили «изгонного». В Соколово одна сердобольная старушка делала аборты вязальной спицей, но травяной способ представлялся женщинам гуманнее. Антипыч всегда знал заранее, о чем пойдет речь. Не знаю, как ему удавался этот фокус, но женщину он встречал с желторотым цыпленком в ладонях, хотя кур не держал. Укоризненно покачав головой, Антипыч ненадолго отлучался, якобы за снадобьем. Цыпленка он передавал женщине, предупреждая, чтобы не сильно давила. Когда через четверть часа он возвращался с бутылью безвредной мятной настойки, женщина торопливо прощалась и уходила, забыв про «изгонное». А довольный Антипыч ставил на косяке неглубокий заруб. Советы его страждущим иногда были лукавы, но всегда действенны. Ради скорого зачатия он наказывал бабам на ночь мыть полы. От хандры и «малохолии» Антипыч советовал подсыпать под пятки толченых ореховых скорлупок и ходить так от восхода до заката, один день. Уже вечером болезнь снимало.
Однако случались и незадачи. Однажды ко мне на прием пришел вечно пьяненький конюх Сосипатрыч. Лет сто назад какой-то истовый батюшка из церкви Святого волка, крестил строго по святцам, и в нашей деревеньке восьмой десяток лет здравствовали и Синклитея Агапитовна, и Фелисата Сократовна, и Афинадорыч, и Горгоний, и даже девяностолетний дед Фалалей. Причина обращения Сосипатрыча была пустяшная – легкий ожог руки. Такие болячки Антипыч лечил присыпками из трав, затертыми на лампадном масле.
– А чего к Антипычу-то не идешь? – поинтересовался я, когда конюх выдернул меня из моей мансарды и оторвал от пробирок, дистиллятов, спиртовок и булькающих трубок, требующих неотлучного присутствия.
– К колдуну этому не пойду, хоть зарежь! – отрезал зоотехник.
– А что же так? Вся деревня лечится, а ты упираешься?
– Через него мой Меркуша сдох; заводской жеребец, медалист! Меня даже судить хотели народным судом.
– Не может быть, Антипыч скотину сроду не обижал.
– А ты послушай, практикант, как дело было. Вот накануне, аккурат перед тем, как кобыл крыть, Антипыч на конюшню и заявился. Я ему коня показываю, хвалюсь: «Зажеребляемость, выжеребляемость…» А потом на минутку отбежал, глядь – Антипыча нет, конь весь в мыле, стойло забрызгал и дверь разнес.
– Так что же, твой Меркурий так сразу и сдох?
– Ну, на следующее лето… – неохотно сознался коневод, – а все одно… Знамо дело, он в стойло гвоздь гробовый воткнул, конь и взбеленился. Колдун ведь! Малаку у коня забрал, с землей смешал, да какую-нибудь свою цибулю посадил. Потом если эту цибулю сорвать и съесть, сила будет немереная, конская! Но вот конь непременно сдохнет. Порча такая. Это уж потом бабка мне одна рассказала, надоумила… Только, говорит, землю надо взять особую, девственную, с горы, где не пахано, не сеяно, а посадить… Запамятовал… Мандру какую-то.
– Может, мандарин?
– Нет…
– Значит, мандрагору.
– Точно, ее… Решил я к нему по-хорошему, по-соседски… Дай, говорю, и мне силы, к бабам-то подступиться, чтобы не зря за конягу страдать. А он, колдун треклятый, только хохочет… Ты, говорит, зайди ко мне весной на пасеку, на первый пчелиный лет, я тебе на это место пчелок своих насажаю, и тогда хоть снова под венец… Еще изгалялся, вражина, оборотень…
Несмотря на альтруизм и выдающееся человеколюбие, сельчане Антипыча не любили и даже подозревали в оборотничестве. И, видимо, были к тому какие-то основания. Старик умел «вабить», выть по-волчьи. Для полного сходства с волчьим воем он «дул» в стекло от керосиновой лампы. Антипыч никогда «не вабил» для облав или охоты. Он переговаривался с волками для собственного удовольствия, и ему отвечали не только волки. Младенческим плачем заливались совы-вопленицы, гулко ухали филины.
Отрабатывая практику в местной амбулатории, я почти все лето квартировал у Антипыча. Здесь же в сенях над дверью я хранил запасные ключи от убогого строения сельской больницы.
Я проснулся среди ночи. В доме поскрипывали и играли половицы. Темный клубок прокатился из угла в угол, в подполье громко запищали и завозились мыши. Я встал, зажег огарок свечи и оставил ее на окне, потом прошел сенями и выглянул за порог. У ног моих плескались темные волны. Поодаль бился под ветром затопленный яблоневый сад. Редкие синеватые вспышки без грома, настоящие августовские зарницы, полыхали в небе у самого горизонта. Воды потопа уже готовились снести ветхую лачугу, дом гудел от ударов волн и ветра. Кажется, возница сказал, что Антипыч умер в половодье и несколько дней к нему не могли подобраться.
Трясясь в ознобе, я вернулся в горницу. Стол вновь, как в прежние годы, стоял у окна. За столом спиной ко мне горбился чужак в волчьей шубе наизнанку и островерхой лохматой шапке. Он медленно оглянулся на звук моих шагов. В редких фосфорических вспышках за окнами я узнал Антипыча. Он смотрел мимо меня. На столе перед ним лежала раскрытая книга и горела свеча. Это была та самая книга, которую Антипыч хотел завещать мне, буквы книги огненно светились. Не глядя в книгу, старик медленно и раздельно произнес:
– Единство – природная сущность металла. Если ковать при ясном солнце, в день весеннего равноденствия, ровно в полдень, то получается Светлое Огниво. Если же ковать в ночь зимнего солнцестояния, ровно в полночь, при полной луне, то получается Темное Огниво. С помощью Светлого Огнива можно добывать огонь, а с помощью Темного, отлитого в полночь, – воду… Соединив огонь и воду, ты получишь…
Ворвавшийся ветер погасил свечу, громыхнуло так, что на стене зазвенело зеркало.
– «…Камень Жизни»… – донесся голос Антипыча из гулкой глубины…
Больше я ничего не запомнил из событий той ночи, вернее, ее снов.
Меня разбудило сияющее солнце. С промытого бурями неба лился горячий утренний свет. Ночное видение сразу же стерлось, потускнело за искрящимися красками и звуками летнего утра.
Я вышел во двор. Рядом с домом стоял обомшелый колодезный сруб, с краю висело ржавое ведерко. Скинув спортивный костюм, я зачерпнул близкой темной воды. В ней плавали облака, ольховые сережки и бодро юлили личинки комаров. Собравшись с духом, я опрокинул на себя обжигающий колодезный холод. Громко ухая, я по кругу проскакал вокруг колодца. По коже прошла морозная волна, мне показалось, что даже змей, распростертый на моей спине от кобчика до лопаток, слегка зашевелился. Я спиной чувствовал, что кто-то смотрит на меня ИЗ-ЗА яблонь, а может быть, ИЗ-ЗА дощатого покосившегося забора. Я оглянулся: молодая тяжеловесно-статная женщина взирала на меня, голого, как Адам, когда тот еще не пользовался фиговым листком.
Стыдясь своего тела, ограбленного Севером и лагерным голодом, я судорожно влез в мокрые, липнущие брюки. Когда я оглянулся, у садовой калитки было пусто. Видимо, слухи в этой деревеньке в три двора разносились по-прежнему исправно.
Вернувшись в избушку, я сложил в сундук Лягины подарки и вытянулся на шкуре.
В такие минуты воспоминания приходят сами, как скорбные гости. Я лежал, размышляя о деятельном участии Ляги в моей судьбе. Сашка ухитрялся исполнять одновременно две роли: доброго гения и злого демона. Когда-то он пытался оспорить у меня дружбу Наи. На обольщение дикарки была брошена вся мощь западной цивилизации и кошелька Лягиных предков. Сверкающие никелем велосипеды, плееры, стереомагнитофоны наводняли Бережки. Позднее появился роскошный «харлей», дорогущие магнитофоны и японская видеосистема. Ная изредка соглашалась прокатиться с Лягой на мотоцикле, держась за его толстую, как у бегемота, талию, но не более. Меня же она безвозмездно дарила своей истинно девичьей, нежной дружбой… Я знал, что именно Ляга познакомил Наю с Вараксиным, хвалясь своими всемогущими связями. Но именно он вернул мне ее в то волшебное, пламенное лето, когда я уже считал ее потерянной навсегда.
Следующей весной (это было девять лет назад) я расквитался с кафедрой и приехал в Бережки раньше обычного. С видом безнадежно влюбленного я шатался по окрестностям, сидел у развилки ветлы над вскрывшейся ото льда Варяжкой, заходил в отсыревшую церковь Святого Волка, моля о Ее возвращении.
Весь холодный и дождливый апрель я возился в амбулатории, приводя в порядок помещение и оборудование. Вскоре я смог заняться тем, ради чего и уединился в вымирающей деревеньке. Дни и ночи полетели быстрее.
Как одержимый я копался в рассыпающихся от старости книгах с толстыми, обломанными на углах страницами. Это были оккультные труды и алхимические трактаты, некогда выловленные мною на барахолках и букинистических развалах. Как помешанный я ставил странные опыты, бормотал заклинанья и переписывал старинные рецепты. Безымянный «Свет Египта», «Сфинкс» Овидия и «Апрельская тетрадка» Альберта Великого стали моими постоянными и навязчивыми собеседниками.
За работой я стал меньше думать о Ней. Мое нетерпение и нежность переплавились в раздражение. Я был уверен: она предала наши мечты, она обманула мою юную любовь и ей незачем возвращаться в какие-то унылые Бережки, где без нее сходит с ума очкастый недотепа-лекарь.
Поначалу алхимическая деятельность была выдумана мной, чтобы как можно меньше думать о ней, но многие опыты против ожидания оказались удачными, и меня увлекла эта опасная стезя.
Глубокое и волшебно-реальное знание древних обещало чудо. Отголоски его я встречал и в герметических трактатах египтян, и в сигнатурах Парацельса, и в ведических откровениях Антипыча. Я летел по горячему следу, но тайна жизни вновь ускользала. Обезумев от бесплодных поисков здесь, на земле, я, как запаленный гончак, был готов запрыгнуть даже на небо, чтобы любой ценой настичь и вытеребить тайну.
Я бы наверняка свихнулся, если бы в один из жарких июньских дней меня силой не вернули на землю. Деревянные ступени тряслись и ныли под поступью могучего, тяжеловесного организма, а может быть, как пишут в романах, это была поступь Судьбы.
– Посмотри, сухарь плесневелый, Пилюлькин, тощая примочка, кого я тебе привез! – с порога взревел Ляга. – Звезду, богиню! Уже сегодня знаменитую и всеми любимую… А завтра и подумать страшно… Представляешь, случайно встречаю ее в Доме кино. Она надменно прогуливается под ручку с киношными бонзами, никого не узнает…
Он стиснул мое запястье, намереваясь силой стащить с крутой лестницы.
Ляга и раньше заваливался ко мне с компанией эстетствующих, крепко прокуренных девиц. Я был зверски разозлен его вторжением и собирался резко выставить всю компанию. В первую секунду я не узнал ее, так она подросла и ослепительно похорошела. Угловатый подросток в пропыленных джинсах исчез, растворился в гибком, женственном теле. За несколько месяцев Природа сотворила яркое, неповторимое чудо. И это чудо не осталось незамеченным.
Ляга почтительным шепотом живописал ее успехи. Оказывается, прошлой зимой она, презрев интриги «спонсируемых» участниц, выиграла региональный конкурс красоты и сразу получила приглашение в крупное модельное агентство, она уже слетала на кастинг в Японию, успела поступить во ВГИК, правда, лишь на платное отделение. Засветилась в фильме (маленькая, но яркая роль). Наташка дико знаменита, и каждый день ее расписан по минутам. И заметь, весь этот космический взлет – без поддержки извне. Просто она оказалась лучше всех! Да нет, будь уверен – насильно в этом бизнесе никого в постель не тащат…
Ляга продолжал витийствовать, а я стоял, оглаживая нечесаную шевелюру, все еще не решаясь подойти к ней, узнавая и не узнавая ее. Я был потрясен. Теперь она выглядела, как «девушка с обложки». Ее наивная прелесть была продуманно эффектна, а нарочито простое, скромное платье наверняка было куплено в самом дорогом бутике. Ее вольные русалочьи волосы уже не вились по плечам диким хмелем, они влажно, шелковисто отсвечивали на солнце, выровненные, ухоженные, чужие.
Все во мне замерло перед этим драгоценным произведением модельного искусства. Теперь она была слишком красивой для меня. Но она рванулась ко мне, порывисто поцеловала.
Ляга уехал, не скрывая своей досады и зависти. Она осталась. Совершенно измученный, одуревший от ее близости, я покорно ждал знака.
– Не здесь, не сейчас, – печально улыбалась она, выскальзывая из моих рук.
Я был зачарован и послушен, но каждый день и час приближал ее отъезд. Контракты и кастинги хищно тянули ее к себе. А все-таки она была ведьмой. Она ждала Купальской ночи и полной луны. «В этот день огонь с водой венчаются, – пояснял Антипыч. – Давно, ох давно, это было… Соблазнила сестра брата на грех, да от рук его и погибла. А на могиле ее вырос цвет: иван-да-марья неразлучные…»
В народе день Ивана Травника зовут Купалой. После захода солнца я зверски пропарился в бане, и Антипыч размял меня, втирая пчелиную мазь. Напоследок он с головы окатил меня ледяной водой, так что бешено занялось сердце и заломило зубы. И я уже не чувствовал кожи и собственного тела, я словно летел, растворенный в синем вечернем воздухе, словно бестелесный дух, но наполненный силой и желанием. Довольный содеянным, Антипыч оглядел меня, обрядил в новую хрусткую рубаху, опоясал и заговорщицки подмигнул.
– «…Се жених грядет в полуночи…» – пропел он церковный ирмос. – Ужо ждут тебя у Филидоровны, на сеннике…»
Вечер был светлым, прохладным, росным. От мази Антипыча я парил по-над травой, упиваясь прохладой и луговой свежестью. Сенник стоял за домом Филидоровны, с ближнего к лесу краю поля. По шаткой лестнице забрался наверх, на дощатый чердак. Осыпанная цветами, меня ждала Ная.
Я судорожно пытался вспомнить и вызвать в себе сжигающее желание, которое съедало меня все эти месяцы, и не мог. Я думал, что любовь – это всепоглощающая скачка и напор чувств, где все произойдет само собой. И теперь стоял, убитый стыдом и робостью, прикрываясь скомканной рубахой.
Мы познали любовь в бессонные ночи, когда она прилетала ко мне на несколько часов, и мы торопливо насыщались друг другом. Я научился служить ей, как женскому божеству, укрощать ее и учить покорности. Мы были сотворены друг для друга, как священная человеческая диада.
Бревенчатый сруб поселковой больнички почернел от дождей. Здание выглядело заброшенным. Да оно и прежде не процветало: население привычно обходило его, направляясь к Антипычу лечить пчелиным ядом ревматизм и вправлять трудовые грыжи.
Я запер дверь и пошел наверх, минуя приемный покой, пустой аптечный склад и небольшой изолятор для инфекционных больных. Взломал крошечный замок и распахнул створки шкафа: на полках жались друг к другу колбы, запаянные банки, пересохшие остатки солей и взвесей. Одиноко стоял «сосуд искусства»; «философское яйцо» – пузатая колба с узким горлышком. Пособия по алхимии и выдержки из сочинений средневековых медиков я хранил в особом тайнике за двойной стенкой висячего шкафа. Все мои сокровища были целы.
Я взял в руки и протер от пыли круглую запаянную колбу. За тусклым стеклом дрожали соцветия, на листьях блестела роса. Этот препарат я изготовил семь лет назад, когда грозовой майской ночью мне все же удалось выделить жизненный эфир и впервые опробовать его свойства.
В шкафу было полутемно. В одной из колб мерцал тусклый зеленоватый огонек: моя «Лампада жизни». Значит, менты не изъяли ее, как «вещественное доказательство». Дрожащими руками я переставлял «стекла», выискивая главное: запечатанную колбу с крохотной каплей крови на дне. Я наконец нашел ее и крепко сжал в ладонях: в стеклянном плену алела кровь Наи.
Мысль, от которой вибрировало все мое существо, была предельно простой: я должен был до конца пройти путь алхимических терзаний и… вернуть Наю.
Когда-то алхимия казалась мне примитивной игрушкой наивных средневековых «золотоискателей». О том, что истинная цель этого искусства – восстановление утраченного божественного порядка элементов материи, для получения на каком-то этапе магического золота, я догадался позднее. Сознаюсь, что в начале своего алхимического пути и я мечтал о булькающей золотой кашице.
«Чтобы получить золото, надо иметь Золото»… Поиски средневековых «ювелиров» оказались настолько абсурдны, что я волей-неволей догадался, что речь шла вовсе не о металлах. Это были скорее духовные символы. Низший металл, свинец грубых земных страстей путем последовательных мучений: растворения, фильтрации, испарения, очистки, разделения, очищения, прокаливания, фиксации и приумножения мне предлагалось превратить в чистое сияющее золото духа. За смертью вещества и его разложением брезжило Воскрешение и обретение волшебных свойств. Но для меня опыты с серебром и ртутью были лишь преддверием главного. Я мечтал получить квинтэссенцию жизни.
В старинных, пропахших мышами фолиантах, в поучениях Розенкрейцеров, в сигнатурах Парацельса, в магической терапевтике и прочих рудниках мысли я искал следы этой безумно значимой для меня работы: Жизненный эфир, божественная энергия, пронизывает все сущее в Мироздании, и, выделенный в отдельную субстанцию, сгущенный и плененный Мастером, он может творить чудеса.
Помнится, на кафедре к поискам сбрендившего студента отнеслись сочувственно, предлагали помощь, просили присылать отчеты, подписали направление на практику в Бережки и даже дали академический отпуск на год не то для завершения экспериментов, не то для лечения поврежденной психики.
Она ворвалась ко мне в полночь. На улице бушевала майская гроза. Она была вся мокрая. Короткое голубое платьице пришлось сразу снять. Она разделась за больничной ширмой и завернулась в белый халат. С волос ее на пол сбегали прозрачные дождевые ручьи. Она тряслась в ознобе и неотрывно смотрела на меня. Я не видел ее три долгих месяца. От Ляги я знал, что она летала во Францию, сопровождая нефтяного магната Вараксина, что за ней охотятся репортеры, снимают в рекламных роликах, фотографируют для журналов.
– Я оставила машину на шоссе, меня ждут… – бормотала она, цепляясь за мою шею, и у меня не хватило сил разорвать обережный круг ее рук, оттолкнуть и унизить ее в отместку за все страдания и адские муки, которые она принесла мне.
– Дим-Дим, я больше никогда не брошу тебя… Я разорву контракты… Давай, уедем сейчас же, как можно дальше. Я рожу тебе детей: мальчик будет похож на тебя, а девочка…
Она лепетала горячо, бредово, до крови кусая губы, озираясь по сторонам запавшими, обведенными тенью глазами. Я не узнавал ее! Что сделали с ней за эти три месяца «хозяева жизни»? Ее русская, лебединая чистота стала товаром, вольная стихия, окрылявшая каждое ее движение, была усмирена и скована золотыми «кандалами», болтавшимися на шее, запястьях и даже на щиколотках. Пречистый свет ее почти померк, хотя сама она стала еще красивее, намного красивее…
– Деньги… Их надо вернуть… – опомнилась она. – Я заплачу неустойку, и сразу вернусь… Любимый…
– Давай сделаем «Лампады жизни», чтобы они всегда стояли рядом…
– Давай… Я читала, что в античных гробницах находили горящие лампады. Они горели там тысячи лет.
– Нет, «Лампада жизни» – это совсем другое. Парацельс, Альберт Великий и Фома Аквинский умели делать жизненные лампады. Я узнал их секрет…
Я отвел ее в лабораторию, где несколько месяцев в одиночестве исступленно грезил о ней. Удержать Наю можно лишь увлекая и чаруя ее душу. И если я еще не был великим магом, как Аполлоний Тианский или Агриппа Неттесгеймский, то уже не был и сопливым студентом-недоучкой.
В маленькие колбочки с узким горлышком по каплям отмерил «эликсир жизни». Остро отточенным скальпелем неглубоко надрезал свое запястье и наточил в пробирку немного крови, затем отмерил семь капель и перелил в густую голубоватую жидкость на донышке колбы. Расплавил воск и тщательно залепил горлышко «печатью Гермеса». Потом осторожно встряхнул. В колбочке заплясал язычок пламени. Пламя меняло цвета поочередно: зеленый, золотой, синий… Я был изумлен не меньше ее. Два года я занимался алхимическими опытами, но еще ни разу не видел необъяснимых чудес.
– Это сияет влюбленная кровь, – прошептала она.
Омытая живой водой, она вновь заискрилась радостью, как в наши самые счастливые дни и ночи. К ней вернулись ее трепет, и светлая, беззащитная улыбка, и ее невинный жасминовый запах.
От волнения я слишком глубоко надрезал ее запястье, горячие капли брызнули на мое лицо и халат. Пока я бегал вниз за бинтом и йодом, она мужественно терпела. Пробирка была почти полной. Ее лампада сияла ярче моей. Огонек двигался по маслянистой поверхности и высоко раздувал свой парус.
– Видишь, как они горят. Теперь я буду всегда знать, как ты себя чувствуешь. Если ты заболеешь или устанешь – огонек немного потускнеет. Если рассердишься – колба нагреется, если будешь танцевать – он тоже запляшет… За тобой всегда будет следить твой личный врач.
– Зачем это? Ведь мы больше не расстанемся… А если все же что-нибудь случится, если я умру, что тогда? – через минуту-другую спросила она.
– Алхимики утверждали, что колба разлетится вдребезги, – невозмутимо ответил я.
Она умоляла не провожать ее, наверное, ей не хотелось, чтобы меня видел тот, кто терпеливо ожидал в машине. Я горячился, пытался ревновать, требовал прямо сейчас послать к черту прошлое и все эти последние расчеты и пустые объяснения «со спонсором»… Но она поцелуями гасила мои уговоры. Небо немного просветлело, наступал медленный дождливый рассвет. Мы шли под дождем, жадно впитывая его горячими телами. Я проводил ее до оврага. До шоссе оставалось метров двести. Сквозь заросли рубиново мерцали фары; на насыпи все еще стояла машина с включенными габаритными огнями. Ее ждали. Она поцеловала меня долгим прощальным поцелуем, пообещав вернуться уже вечером. Через несколько минут я оглянулся: алые огоньки исчезли.
Я бегом вернулся в лабораторию с одной лишь мыслью: упасть в простыни, все еще пахнущие ею, завернуться с головой и сквозь дремоту вновь и вновь вспоминать ее. Ная умела любить только яростно и жестоко, как любят очень молодые и сильные женщины. И после наших встреч я чувствовал себя, как спортсмен, побивший невероятный рекорд: гордым, вымотанным и безумно счастливым.
– А пусть бы он написал завещание…
– Вот, молодец, добрая твоя душа! Да вот беда, науку свою садовник мог передать только «из уст в уста», иначе непонятно будет. А если завет тот малоумный прочтет – то и сад погубит, и сам сгинет. Забыт старик, что ученика надо было, как семечко духовное, выносить, укоренить и взрастить. Ибо тот, кто корней своих не берег, своего сада не взращивал, будет питаться чужими плодами.
С той поры я подружился с Антипычем и много полезного и удивительного узнал от него. Именно он снабжал меня такими ценными ингредиентами моих алхимических изысканий, как четверговый воск или, ни больше ни меньше, «мандрагоровые яблоки», он их называл «адамовыми». Колдуном его считали за неизменный успех его исцелений и смелую оккультную импровизацию. Так однажды, в высокое половодье, к порогу его дома прибило древнюю, источенную червями доску. По ее форме и следам от гвоздей Антипыч догадался, что это гробовая доска. Он хорошенько высушил ее в сенях, выдернул гвозди и несколько лет раздавал щепочки, как верное средство от зубной боли. Благодаря Антипычу, местные старики обходились без дантиста.
Странная связь между гробовым деревом и зубной болью замечена уже давно. Я сам видел гробовую колоду Сергия Радонежского, почти изгрызенную страждущими богомольцами. Антипыч же интуитивно использовал непознанную связь явлений, их таинственное эхо. «У мертвых зубы не болят» – коротко ответил он на мое не совсем бескорыстное любопытство.
Слыл он также и чертогоном, то есть занимался, говоря церковным языком, любительским «экзорцизмом». Мелких бесов он изгонял без драматических эффектов: всего лишь налагая на темя одержимого свои сложенные крестом ладони. Но если встречал сопротивление, в ход шла крученая плеть с резным крестом на рукояти, которую он употреблял со всеми надлежащими церемониями. Но самое трудное, уверял Антипыч, не изгнать бесов, а «заключить» их, поручив какую-нибудь длительную и трудоемкую работу. Под большим секретом Антипыч показал мне корчагу, запечатанную свяченым воском пополам с толченым стеклом, в которой неуемные «шелапуты» со звоном пересыпали невидимый песок или бисерную дробь. «Маковые зернышки считают, – ухмыляясь в бороду, пояснил Антипыч. – Когда перечтут, тогда и печати сыму… Только до этого еще ой как далеко…».
Изредка к знахарю являлись молчаливые просительницы и, пряча глаза, просили «изгонного». В Соколово одна сердобольная старушка делала аборты вязальной спицей, но травяной способ представлялся женщинам гуманнее. Антипыч всегда знал заранее, о чем пойдет речь. Не знаю, как ему удавался этот фокус, но женщину он встречал с желторотым цыпленком в ладонях, хотя кур не держал. Укоризненно покачав головой, Антипыч ненадолго отлучался, якобы за снадобьем. Цыпленка он передавал женщине, предупреждая, чтобы не сильно давила. Когда через четверть часа он возвращался с бутылью безвредной мятной настойки, женщина торопливо прощалась и уходила, забыв про «изгонное». А довольный Антипыч ставил на косяке неглубокий заруб. Советы его страждущим иногда были лукавы, но всегда действенны. Ради скорого зачатия он наказывал бабам на ночь мыть полы. От хандры и «малохолии» Антипыч советовал подсыпать под пятки толченых ореховых скорлупок и ходить так от восхода до заката, один день. Уже вечером болезнь снимало.
Однако случались и незадачи. Однажды ко мне на прием пришел вечно пьяненький конюх Сосипатрыч. Лет сто назад какой-то истовый батюшка из церкви Святого волка, крестил строго по святцам, и в нашей деревеньке восьмой десяток лет здравствовали и Синклитея Агапитовна, и Фелисата Сократовна, и Афинадорыч, и Горгоний, и даже девяностолетний дед Фалалей. Причина обращения Сосипатрыча была пустяшная – легкий ожог руки. Такие болячки Антипыч лечил присыпками из трав, затертыми на лампадном масле.
– А чего к Антипычу-то не идешь? – поинтересовался я, когда конюх выдернул меня из моей мансарды и оторвал от пробирок, дистиллятов, спиртовок и булькающих трубок, требующих неотлучного присутствия.
– К колдуну этому не пойду, хоть зарежь! – отрезал зоотехник.
– А что же так? Вся деревня лечится, а ты упираешься?
– Через него мой Меркуша сдох; заводской жеребец, медалист! Меня даже судить хотели народным судом.
– Не может быть, Антипыч скотину сроду не обижал.
– А ты послушай, практикант, как дело было. Вот накануне, аккурат перед тем, как кобыл крыть, Антипыч на конюшню и заявился. Я ему коня показываю, хвалюсь: «Зажеребляемость, выжеребляемость…» А потом на минутку отбежал, глядь – Антипыча нет, конь весь в мыле, стойло забрызгал и дверь разнес.
– Так что же, твой Меркурий так сразу и сдох?
– Ну, на следующее лето… – неохотно сознался коневод, – а все одно… Знамо дело, он в стойло гвоздь гробовый воткнул, конь и взбеленился. Колдун ведь! Малаку у коня забрал, с землей смешал, да какую-нибудь свою цибулю посадил. Потом если эту цибулю сорвать и съесть, сила будет немереная, конская! Но вот конь непременно сдохнет. Порча такая. Это уж потом бабка мне одна рассказала, надоумила… Только, говорит, землю надо взять особую, девственную, с горы, где не пахано, не сеяно, а посадить… Запамятовал… Мандру какую-то.
– Может, мандарин?
– Нет…
– Значит, мандрагору.
– Точно, ее… Решил я к нему по-хорошему, по-соседски… Дай, говорю, и мне силы, к бабам-то подступиться, чтобы не зря за конягу страдать. А он, колдун треклятый, только хохочет… Ты, говорит, зайди ко мне весной на пасеку, на первый пчелиный лет, я тебе на это место пчелок своих насажаю, и тогда хоть снова под венец… Еще изгалялся, вражина, оборотень…
Несмотря на альтруизм и выдающееся человеколюбие, сельчане Антипыча не любили и даже подозревали в оборотничестве. И, видимо, были к тому какие-то основания. Старик умел «вабить», выть по-волчьи. Для полного сходства с волчьим воем он «дул» в стекло от керосиновой лампы. Антипыч никогда «не вабил» для облав или охоты. Он переговаривался с волками для собственного удовольствия, и ему отвечали не только волки. Младенческим плачем заливались совы-вопленицы, гулко ухали филины.
Отрабатывая практику в местной амбулатории, я почти все лето квартировал у Антипыча. Здесь же в сенях над дверью я хранил запасные ключи от убогого строения сельской больницы.
* * *
Я подошел к дверному косяку и осторожно завел руку за поперечную перекладину. Ключи по-прежнему лежали в глубокой щели. Но я не знал, устояла ли после всего происшедшего в ней сама амбулатория, но на первых порах мне сопутствовал счастливый случай.Я проснулся среди ночи. В доме поскрипывали и играли половицы. Темный клубок прокатился из угла в угол, в подполье громко запищали и завозились мыши. Я встал, зажег огарок свечи и оставил ее на окне, потом прошел сенями и выглянул за порог. У ног моих плескались темные волны. Поодаль бился под ветром затопленный яблоневый сад. Редкие синеватые вспышки без грома, настоящие августовские зарницы, полыхали в небе у самого горизонта. Воды потопа уже готовились снести ветхую лачугу, дом гудел от ударов волн и ветра. Кажется, возница сказал, что Антипыч умер в половодье и несколько дней к нему не могли подобраться.
Трясясь в ознобе, я вернулся в горницу. Стол вновь, как в прежние годы, стоял у окна. За столом спиной ко мне горбился чужак в волчьей шубе наизнанку и островерхой лохматой шапке. Он медленно оглянулся на звук моих шагов. В редких фосфорических вспышках за окнами я узнал Антипыча. Он смотрел мимо меня. На столе перед ним лежала раскрытая книга и горела свеча. Это была та самая книга, которую Антипыч хотел завещать мне, буквы книги огненно светились. Не глядя в книгу, старик медленно и раздельно произнес:
– Единство – природная сущность металла. Если ковать при ясном солнце, в день весеннего равноденствия, ровно в полдень, то получается Светлое Огниво. Если же ковать в ночь зимнего солнцестояния, ровно в полночь, при полной луне, то получается Темное Огниво. С помощью Светлого Огнива можно добывать огонь, а с помощью Темного, отлитого в полночь, – воду… Соединив огонь и воду, ты получишь…
Ворвавшийся ветер погасил свечу, громыхнуло так, что на стене зазвенело зеркало.
– «…Камень Жизни»… – донесся голос Антипыча из гулкой глубины…
Больше я ничего не запомнил из событий той ночи, вернее, ее снов.
Меня разбудило сияющее солнце. С промытого бурями неба лился горячий утренний свет. Ночное видение сразу же стерлось, потускнело за искрящимися красками и звуками летнего утра.
Я вышел во двор. Рядом с домом стоял обомшелый колодезный сруб, с краю висело ржавое ведерко. Скинув спортивный костюм, я зачерпнул близкой темной воды. В ней плавали облака, ольховые сережки и бодро юлили личинки комаров. Собравшись с духом, я опрокинул на себя обжигающий колодезный холод. Громко ухая, я по кругу проскакал вокруг колодца. По коже прошла морозная волна, мне показалось, что даже змей, распростертый на моей спине от кобчика до лопаток, слегка зашевелился. Я спиной чувствовал, что кто-то смотрит на меня ИЗ-ЗА яблонь, а может быть, ИЗ-ЗА дощатого покосившегося забора. Я оглянулся: молодая тяжеловесно-статная женщина взирала на меня, голого, как Адам, когда тот еще не пользовался фиговым листком.
Стыдясь своего тела, ограбленного Севером и лагерным голодом, я судорожно влез в мокрые, липнущие брюки. Когда я оглянулся, у садовой калитки было пусто. Видимо, слухи в этой деревеньке в три двора разносились по-прежнему исправно.
Вернувшись в избушку, я сложил в сундук Лягины подарки и вытянулся на шкуре.
В такие минуты воспоминания приходят сами, как скорбные гости. Я лежал, размышляя о деятельном участии Ляги в моей судьбе. Сашка ухитрялся исполнять одновременно две роли: доброго гения и злого демона. Когда-то он пытался оспорить у меня дружбу Наи. На обольщение дикарки была брошена вся мощь западной цивилизации и кошелька Лягиных предков. Сверкающие никелем велосипеды, плееры, стереомагнитофоны наводняли Бережки. Позднее появился роскошный «харлей», дорогущие магнитофоны и японская видеосистема. Ная изредка соглашалась прокатиться с Лягой на мотоцикле, держась за его толстую, как у бегемота, талию, но не более. Меня же она безвозмездно дарила своей истинно девичьей, нежной дружбой… Я знал, что именно Ляга познакомил Наю с Вараксиным, хвалясь своими всемогущими связями. Но именно он вернул мне ее в то волшебное, пламенное лето, когда я уже считал ее потерянной навсегда.
* * *
Она жила в провинциальном городишке под названием Чепцы. Всю зиму я засыпал ее письмами, но мои «голубки» бесследно исчезали в черной дыре Чепцов.Следующей весной (это было девять лет назад) я расквитался с кафедрой и приехал в Бережки раньше обычного. С видом безнадежно влюбленного я шатался по окрестностям, сидел у развилки ветлы над вскрывшейся ото льда Варяжкой, заходил в отсыревшую церковь Святого Волка, моля о Ее возвращении.
Весь холодный и дождливый апрель я возился в амбулатории, приводя в порядок помещение и оборудование. Вскоре я смог заняться тем, ради чего и уединился в вымирающей деревеньке. Дни и ночи полетели быстрее.
Как одержимый я копался в рассыпающихся от старости книгах с толстыми, обломанными на углах страницами. Это были оккультные труды и алхимические трактаты, некогда выловленные мною на барахолках и букинистических развалах. Как помешанный я ставил странные опыты, бормотал заклинанья и переписывал старинные рецепты. Безымянный «Свет Египта», «Сфинкс» Овидия и «Апрельская тетрадка» Альберта Великого стали моими постоянными и навязчивыми собеседниками.
За работой я стал меньше думать о Ней. Мое нетерпение и нежность переплавились в раздражение. Я был уверен: она предала наши мечты, она обманула мою юную любовь и ей незачем возвращаться в какие-то унылые Бережки, где без нее сходит с ума очкастый недотепа-лекарь.
Поначалу алхимическая деятельность была выдумана мной, чтобы как можно меньше думать о ней, но многие опыты против ожидания оказались удачными, и меня увлекла эта опасная стезя.
Глубокое и волшебно-реальное знание древних обещало чудо. Отголоски его я встречал и в герметических трактатах египтян, и в сигнатурах Парацельса, и в ведических откровениях Антипыча. Я летел по горячему следу, но тайна жизни вновь ускользала. Обезумев от бесплодных поисков здесь, на земле, я, как запаленный гончак, был готов запрыгнуть даже на небо, чтобы любой ценой настичь и вытеребить тайну.
Я бы наверняка свихнулся, если бы в один из жарких июньских дней меня силой не вернули на землю. Деревянные ступени тряслись и ныли под поступью могучего, тяжеловесного организма, а может быть, как пишут в романах, это была поступь Судьбы.
– Посмотри, сухарь плесневелый, Пилюлькин, тощая примочка, кого я тебе привез! – с порога взревел Ляга. – Звезду, богиню! Уже сегодня знаменитую и всеми любимую… А завтра и подумать страшно… Представляешь, случайно встречаю ее в Доме кино. Она надменно прогуливается под ручку с киношными бонзами, никого не узнает…
Он стиснул мое запястье, намереваясь силой стащить с крутой лестницы.
Ляга и раньше заваливался ко мне с компанией эстетствующих, крепко прокуренных девиц. Я был зверски разозлен его вторжением и собирался резко выставить всю компанию. В первую секунду я не узнал ее, так она подросла и ослепительно похорошела. Угловатый подросток в пропыленных джинсах исчез, растворился в гибком, женственном теле. За несколько месяцев Природа сотворила яркое, неповторимое чудо. И это чудо не осталось незамеченным.
Ляга почтительным шепотом живописал ее успехи. Оказывается, прошлой зимой она, презрев интриги «спонсируемых» участниц, выиграла региональный конкурс красоты и сразу получила приглашение в крупное модельное агентство, она уже слетала на кастинг в Японию, успела поступить во ВГИК, правда, лишь на платное отделение. Засветилась в фильме (маленькая, но яркая роль). Наташка дико знаменита, и каждый день ее расписан по минутам. И заметь, весь этот космический взлет – без поддержки извне. Просто она оказалась лучше всех! Да нет, будь уверен – насильно в этом бизнесе никого в постель не тащат…
Ляга продолжал витийствовать, а я стоял, оглаживая нечесаную шевелюру, все еще не решаясь подойти к ней, узнавая и не узнавая ее. Я был потрясен. Теперь она выглядела, как «девушка с обложки». Ее наивная прелесть была продуманно эффектна, а нарочито простое, скромное платье наверняка было куплено в самом дорогом бутике. Ее вольные русалочьи волосы уже не вились по плечам диким хмелем, они влажно, шелковисто отсвечивали на солнце, выровненные, ухоженные, чужие.
Все во мне замерло перед этим драгоценным произведением модельного искусства. Теперь она была слишком красивой для меня. Но она рванулась ко мне, порывисто поцеловала.
Ляга уехал, не скрывая своей досады и зависти. Она осталась. Совершенно измученный, одуревший от ее близости, я покорно ждал знака.
– Не здесь, не сейчас, – печально улыбалась она, выскальзывая из моих рук.
Я был зачарован и послушен, но каждый день и час приближал ее отъезд. Контракты и кастинги хищно тянули ее к себе. А все-таки она была ведьмой. Она ждала Купальской ночи и полной луны. «В этот день огонь с водой венчаются, – пояснял Антипыч. – Давно, ох давно, это было… Соблазнила сестра брата на грех, да от рук его и погибла. А на могиле ее вырос цвет: иван-да-марья неразлучные…»
В народе день Ивана Травника зовут Купалой. После захода солнца я зверски пропарился в бане, и Антипыч размял меня, втирая пчелиную мазь. Напоследок он с головы окатил меня ледяной водой, так что бешено занялось сердце и заломило зубы. И я уже не чувствовал кожи и собственного тела, я словно летел, растворенный в синем вечернем воздухе, словно бестелесный дух, но наполненный силой и желанием. Довольный содеянным, Антипыч оглядел меня, обрядил в новую хрусткую рубаху, опоясал и заговорщицки подмигнул.
– «…Се жених грядет в полуночи…» – пропел он церковный ирмос. – Ужо ждут тебя у Филидоровны, на сеннике…»
Вечер был светлым, прохладным, росным. От мази Антипыча я парил по-над травой, упиваясь прохладой и луговой свежестью. Сенник стоял за домом Филидоровны, с ближнего к лесу краю поля. По шаткой лестнице забрался наверх, на дощатый чердак. Осыпанная цветами, меня ждала Ная.
Я судорожно пытался вспомнить и вызвать в себе сжигающее желание, которое съедало меня все эти месяцы, и не мог. Я думал, что любовь – это всепоглощающая скачка и напор чувств, где все произойдет само собой. И теперь стоял, убитый стыдом и робостью, прикрываясь скомканной рубахой.
Мы познали любовь в бессонные ночи, когда она прилетала ко мне на несколько часов, и мы торопливо насыщались друг другом. Я научился служить ей, как женскому божеству, укрощать ее и учить покорности. Мы были сотворены друг для друга, как священная человеческая диада.
* * *
Я отправился в амбулаторию на разведку.Бревенчатый сруб поселковой больнички почернел от дождей. Здание выглядело заброшенным. Да оно и прежде не процветало: население привычно обходило его, направляясь к Антипычу лечить пчелиным ядом ревматизм и вправлять трудовые грыжи.
Я запер дверь и пошел наверх, минуя приемный покой, пустой аптечный склад и небольшой изолятор для инфекционных больных. Взломал крошечный замок и распахнул створки шкафа: на полках жались друг к другу колбы, запаянные банки, пересохшие остатки солей и взвесей. Одиноко стоял «сосуд искусства»; «философское яйцо» – пузатая колба с узким горлышком. Пособия по алхимии и выдержки из сочинений средневековых медиков я хранил в особом тайнике за двойной стенкой висячего шкафа. Все мои сокровища были целы.
Я взял в руки и протер от пыли круглую запаянную колбу. За тусклым стеклом дрожали соцветия, на листьях блестела роса. Этот препарат я изготовил семь лет назад, когда грозовой майской ночью мне все же удалось выделить жизненный эфир и впервые опробовать его свойства.
В шкафу было полутемно. В одной из колб мерцал тусклый зеленоватый огонек: моя «Лампада жизни». Значит, менты не изъяли ее, как «вещественное доказательство». Дрожащими руками я переставлял «стекла», выискивая главное: запечатанную колбу с крохотной каплей крови на дне. Я наконец нашел ее и крепко сжал в ладонях: в стеклянном плену алела кровь Наи.
Мысль, от которой вибрировало все мое существо, была предельно простой: я должен был до конца пройти путь алхимических терзаний и… вернуть Наю.
Когда-то алхимия казалась мне примитивной игрушкой наивных средневековых «золотоискателей». О том, что истинная цель этого искусства – восстановление утраченного божественного порядка элементов материи, для получения на каком-то этапе магического золота, я догадался позднее. Сознаюсь, что в начале своего алхимического пути и я мечтал о булькающей золотой кашице.
«Чтобы получить золото, надо иметь Золото»… Поиски средневековых «ювелиров» оказались настолько абсурдны, что я волей-неволей догадался, что речь шла вовсе не о металлах. Это были скорее духовные символы. Низший металл, свинец грубых земных страстей путем последовательных мучений: растворения, фильтрации, испарения, очистки, разделения, очищения, прокаливания, фиксации и приумножения мне предлагалось превратить в чистое сияющее золото духа. За смертью вещества и его разложением брезжило Воскрешение и обретение волшебных свойств. Но для меня опыты с серебром и ртутью были лишь преддверием главного. Я мечтал получить квинтэссенцию жизни.
В старинных, пропахших мышами фолиантах, в поучениях Розенкрейцеров, в сигнатурах Парацельса, в магической терапевтике и прочих рудниках мысли я искал следы этой безумно значимой для меня работы: Жизненный эфир, божественная энергия, пронизывает все сущее в Мироздании, и, выделенный в отдельную субстанцию, сгущенный и плененный Мастером, он может творить чудеса.
Помнится, на кафедре к поискам сбрендившего студента отнеслись сочувственно, предлагали помощь, просили присылать отчеты, подписали направление на практику в Бережки и даже дали академический отпуск на год не то для завершения экспериментов, не то для лечения поврежденной психики.
Она ворвалась ко мне в полночь. На улице бушевала майская гроза. Она была вся мокрая. Короткое голубое платьице пришлось сразу снять. Она разделась за больничной ширмой и завернулась в белый халат. С волос ее на пол сбегали прозрачные дождевые ручьи. Она тряслась в ознобе и неотрывно смотрела на меня. Я не видел ее три долгих месяца. От Ляги я знал, что она летала во Францию, сопровождая нефтяного магната Вараксина, что за ней охотятся репортеры, снимают в рекламных роликах, фотографируют для журналов.
– Я оставила машину на шоссе, меня ждут… – бормотала она, цепляясь за мою шею, и у меня не хватило сил разорвать обережный круг ее рук, оттолкнуть и унизить ее в отместку за все страдания и адские муки, которые она принесла мне.
– Дим-Дим, я больше никогда не брошу тебя… Я разорву контракты… Давай, уедем сейчас же, как можно дальше. Я рожу тебе детей: мальчик будет похож на тебя, а девочка…
Она лепетала горячо, бредово, до крови кусая губы, озираясь по сторонам запавшими, обведенными тенью глазами. Я не узнавал ее! Что сделали с ней за эти три месяца «хозяева жизни»? Ее русская, лебединая чистота стала товаром, вольная стихия, окрылявшая каждое ее движение, была усмирена и скована золотыми «кандалами», болтавшимися на шее, запястьях и даже на щиколотках. Пречистый свет ее почти померк, хотя сама она стала еще красивее, намного красивее…
– Деньги… Их надо вернуть… – опомнилась она. – Я заплачу неустойку, и сразу вернусь… Любимый…
– Давай сделаем «Лампады жизни», чтобы они всегда стояли рядом…
– Давай… Я читала, что в античных гробницах находили горящие лампады. Они горели там тысячи лет.
– Нет, «Лампада жизни» – это совсем другое. Парацельс, Альберт Великий и Фома Аквинский умели делать жизненные лампады. Я узнал их секрет…
Я отвел ее в лабораторию, где несколько месяцев в одиночестве исступленно грезил о ней. Удержать Наю можно лишь увлекая и чаруя ее душу. И если я еще не был великим магом, как Аполлоний Тианский или Агриппа Неттесгеймский, то уже не был и сопливым студентом-недоучкой.
В маленькие колбочки с узким горлышком по каплям отмерил «эликсир жизни». Остро отточенным скальпелем неглубоко надрезал свое запястье и наточил в пробирку немного крови, затем отмерил семь капель и перелил в густую голубоватую жидкость на донышке колбы. Расплавил воск и тщательно залепил горлышко «печатью Гермеса». Потом осторожно встряхнул. В колбочке заплясал язычок пламени. Пламя меняло цвета поочередно: зеленый, золотой, синий… Я был изумлен не меньше ее. Два года я занимался алхимическими опытами, но еще ни разу не видел необъяснимых чудес.
– Это сияет влюбленная кровь, – прошептала она.
Омытая живой водой, она вновь заискрилась радостью, как в наши самые счастливые дни и ночи. К ней вернулись ее трепет, и светлая, беззащитная улыбка, и ее невинный жасминовый запах.
От волнения я слишком глубоко надрезал ее запястье, горячие капли брызнули на мое лицо и халат. Пока я бегал вниз за бинтом и йодом, она мужественно терпела. Пробирка была почти полной. Ее лампада сияла ярче моей. Огонек двигался по маслянистой поверхности и высоко раздувал свой парус.
– Видишь, как они горят. Теперь я буду всегда знать, как ты себя чувствуешь. Если ты заболеешь или устанешь – огонек немного потускнеет. Если рассердишься – колба нагреется, если будешь танцевать – он тоже запляшет… За тобой всегда будет следить твой личный врач.
– Зачем это? Ведь мы больше не расстанемся… А если все же что-нибудь случится, если я умру, что тогда? – через минуту-другую спросила она.
– Алхимики утверждали, что колба разлетится вдребезги, – невозмутимо ответил я.
Она умоляла не провожать ее, наверное, ей не хотелось, чтобы меня видел тот, кто терпеливо ожидал в машине. Я горячился, пытался ревновать, требовал прямо сейчас послать к черту прошлое и все эти последние расчеты и пустые объяснения «со спонсором»… Но она поцелуями гасила мои уговоры. Небо немного просветлело, наступал медленный дождливый рассвет. Мы шли под дождем, жадно впитывая его горячими телами. Я проводил ее до оврага. До шоссе оставалось метров двести. Сквозь заросли рубиново мерцали фары; на насыпи все еще стояла машина с включенными габаритными огнями. Ее ждали. Она поцеловала меня долгим прощальным поцелуем, пообещав вернуться уже вечером. Через несколько минут я оглянулся: алые огоньки исчезли.
Я бегом вернулся в лабораторию с одной лишь мыслью: упасть в простыни, все еще пахнущие ею, завернуться с головой и сквозь дремоту вновь и вновь вспоминать ее. Ная умела любить только яростно и жестоко, как любят очень молодые и сильные женщины. И после наших встреч я чувствовал себя, как спортсмен, побивший невероятный рекорд: гордым, вымотанным и безумно счастливым.