Страница:
– Что? – выдохнула Герда, открыв зажмурившиеся на несколько мгновений глаза.
Он поднёс к своим ноздрям пальцы и жадно потянул носом.
– Ты восхитительна!
Он заставил её встать коленями на кровать и неторопливо, смакуя каждый миллиметр своего продвижения в женские недра, стал вторгаться в горячую топь.
Из угла комнаты по-прежнему металлическим голосом диктора вещал радиоприёмник: «Человеческий род требует вымирания людей, плохо приспособленных к окружающим условиям, слабаков и дегенератов. Христианство же старается их поддерживать. Если и есть истинно германское выражение, то оно звучит так: либо человек стремится к тому, чтобы стать сильным, либо он не должен существовать вообще…»
Минут через пятнадцать Карл Рейтер отпустил Герду, и она без сил вытянулась на смятом покрывале.
Карл прошлёпал босыми пятками по полу и скрылся в ванной. Тяжело дыша, женщина медленно перевернулась на спину и приподняла голову, пытаясь разглядеть себя в зеркале.
– Проклятие, – запыхавшись, проговорила она. – Всё равно растрепалась.
Она продолжала неотрывно смотреть на отражение, не узнавая своего возбуждённого лица, и вздрогнула от неожиданности, когда Карл Рейтер вернулся в комнату.
– Прости, – громко сказал он, – я поторопился. Вероятно, ты не удовлетворена, однако я должен был оставить нам минут тридцать на то, чтобы привести себя в порядок.
Она встала и опустила платье.
– Мне надо переодеться?
– Пожалуй. Подол теперь совсем мятый. Впрочем, тебе очень к лицу этот наряд.
– Тогда я выглажу это платье.
Герда опять остановила взгляд на зеркале и провела рукой по волосам. Встретившись глазами с мужчиной, она широко улыбнулась:
– Я в восторге, штандартенфюрер.
– От чего?
– От вашего вкуса… И от вас лично, штандартенфюрер.
Неустановленное лицо: Бросьте! В довоенные времена все чувствовали спокойствие. Сейчас каждый сжимается от страха, даже нащупывая в своём кармане дипломатический паспорт.
Хольман: Вы преувеличиваете.
Неустановленное лицо: Фройляйн, вы слишком наивны. Или же вы живёте в тепличных условиях, если позволяете себе думать так.
Хольман: Я думаю так, как вижу. Германия строит новое общество и делает это без детского сюсюканья.
Картье: Простите, фройляйн, вы – член НСДАП?[2]
Хольман: Да, и горжусь этим!
Картье: Что ж, вы сами дали себе характеристику. В вас говорит не разум, а партийный фанатизм.
Хольман: А в вас говорит обыкновенная враждебность к идеям, которые вы не в силах понять!
В ту минуту подошёл штандартенфюрер Рейтер. Он взял под руку Хольман и отвёл её в сторону.
Рейтер: Держи себя в руках, Герда. Мы не на партийном собрании и не в кругу соратников по СС. Мы находимся фактически на территории чужой страны. Здесь люди могут иметь право выражать другие мысли.
Хольман: Разве я не имею права говорить то, что думаю? Разве идеи Рейха следует скрывать перед иностранцами?
Рейтер: В дипломатической среде не принято говорить то, что думаешь.
Хольман: Жалкие лгуны! Шуты в смокингах!
Рейтер: Герда, я буду вынужден выдворить тебя отсюда, если ты не возьмёшь себя в руки. Займись-ка лучше вон тем молодым американцем. Это Джейк Робинс, помощник атташе по культуре. Мне нужно наладить с ним контакт. Подготовь для меня почву, если это тебе по силам.
Хольман кивнула и отправилась было к Робинсу, но Рейтер задержал её.
Рейтер: Герда, я очень ценю тебя как сотрудника Института и внимательно изучаю все твои докладные записки и предложения по углублению экспериментов. Ты умеешь работать со вкусом и зришь в корень дела. Но сейчас мы не на работе. Постарайся не ляпнуть лишнего.
Хольман: Что значит «лишнее»?
Рейтер: То, что не вписывается в рамки их (Рейтер указал головой на дипломатов) морали.
Хольман: Выходит, мы должны потакать им, прикидываться не такими, какие мы в действительности?
Рейтер: Мы должны быть аккуратными…
Когда Хольман подошла к Джейку Робинсу, он спорил с Клаусом Харпрехтом о книгах Ницше.
Харпрехт: Ницше писал, что для обеспечения верховенства моральных ценностей необходимо учитывать все виды аморальных сил и страстей. Рост моральных ценностей является результатом действия аморальных соображений.
Робинс: Вы хотите сказать, что мораль производна от аморальности?
Харпрехт: Разумеется. Это два конца одной палки. Когда люди не хотят добровольно принимать моральные ценности, их приходится навязывать, насаждать силой. Но разве не аморально пытаться насильственно утвердить мораль?
Хольман: Простите мою категоричность, господа, но мне кажется, что вы занимаетесь пустословием. Любой человек отдаёт себя в чьё-то распоряжение, на чью-то волю, служит какой-то идее. Людям свойственно повиноваться. И мораль не имеет к ним никакого отношения. Человек заводит речь о морали лишь для того, чтобы создать оправдание своим поступкам, когда у него нет убеждённости в своей правоте.
Робинс (с огромным удивлением): Так вы считаете мораль пустым звуком, фройляйн?
Хольман: Именно.
Робинс: Не хотел бы я попасть к вам в руки, если дело дойдёт до драки.
Он поклонился и ушёл.
Хольман (озадаченно): Я обидела его?
Харпрехт: Пожалуй, его напугал ваш напор, фройляйн. Я видел, вы пришли со штандартенфюрером Рейтером.
Хольман: Так точно.
Харпрехт: Вы служите вместе с ним?
Хольман: Он возглавляет отдел, в котором я работаю.
Харпрехт: Стало быть, вы из Института древностей?
Хольман: Да.
Харпрехт: А верно ли говорят, что вы там казните людей, прикрываясь научными исследованиями?
Хольман: Я не имею права распространяться на эту тему.
Она тут же отошла от Харпрехта и хотела вернуться к Рейтеру, но штандартенфюрер общался в ту минуту с Марией фон Фюрстернберг, эмигранткой из России, в последнее время проживающей в Берлине. Карл Рейтер успел дважды поговорить с нею за время бала, танцевал с ней один раз. Их беседы зафиксировать не удалось. Хольман покинула посольство в сопровождении Рейтера. Уже на улице она поблагодарила его за чудесную ночь.
Рейтер: Ночь ещё не закончилась, Герда. Кстати, я заметил, что тебе нравится танцевать.
Хольман: Да, но мне давно не выпадало случая. Жаль, что Геббельс запретил танцы в общественных местах.
Рейтер: Ничего страшного. У нас с тобой всегда будет возможность посещать посольские балы.
Хольман: Должна сказать вам, штандартенфюрер, что вы заставили меня испытать большую неловкость.
Рейтер: Неужели?
Хольман: Вы не предупредили, что женщины будут одеты в бальные платья, в эти удивительные платья до пола! Я чувствовала себя настоящей простушкой в моём наряде.
Рейтер: Зато мужчины пялились на твои ноги. Тебе есть чем гордиться. А что касается одежды, то я обеспечу тебя любыми тряпкам, можешь не волноваться.
Рейтер усадил её в машину. В два часа ночи они приехали на квартиру к Хольман. Штандартенфюрер остался там до утра.
Здание, в которое зашла Мария фон Фюрстернберг, дышало холодом. У дверей стояли два эсэсовца, их чёрные неподвижные фигуры, застывшие лица, стеклянный взгляд прозрачных глаз – всё это пробуждало в Марии почти суеверный ужас: казалось, эти стражники лишены всего человеческого. Мария жила в Германии всего пятый месяц и никак не могла свыкнуться с обликом «чёрных рыцарей», как она невольно окрестила членов организации СС. Она ничего не знала о них, как и подавляющее число жителей Германии, кроме того, что они были военной организацией партии национал-социалистов, пользовались множеством привилегий и для вступления в СС предоставляли документы, свидетельствовавшие, что никто из их прямых родственников не имел с 1750 года примесей неарийской крови.
Войдя, Мария вздрогнула, обнаружив выросшего перед ней как из-под земли офицера в чёрной форме.
– Мария фон Фюрстернберг? – бесцветно, но отчётливо спросил он.
– Да. – Она почти испуганно протянула сложенную вдвое бумагу. Она никогда не приставляла «фон» к своей фамилии, несмотря на то что имела на это полное право. «Никакого баронства не осталось у нашей семьи! Один только пустой звук». Ей казалось, что после панического бегства из революционной России, после потери всего имущества и гибели отца она потеряла вместе со всем этим и право пользоваться приставкой «фон» и скромно опускала её. – Я получила письмо с просьбой к двенадцати часам явиться в кабинет номер четыре.
– Я в курсе, фройляйн. Вас ждут. На второй этаж, по коридору направо.
Она медленно поднялась по мраморным ступеням, вслушиваясь в стук своих каблуков. В здании стояла глубокая тишина. Казалось, там царило полное безлюдье. В конце лестницы на стене висело огромное красное полотно с белым кругом посредине, внутри которого гигантская нацистская свастика растопырила свои паучьи лапы.
Мария остановилась и осторожно обернулась, но встретивший её на входе офицер уже скрылся. Она вздохнула и двинулась дальше. Навстречу ей прошёл мужчина в длинном чёрном плаще, блестевшем так, будто его только что покрыли лаком. Мужчина не удостоил Марию даже беглым взглядом, сосредоточенно размышляя над чем-то. Как только за ним громко захлопнулась тяжёлая дверь, плеснув вязким эхом, опять наступила тишина.
Дойдя до нужного кабинета, Мария опять помедлила, достала письмо, напечатанное на официальном бланке Института древностей, и в который раз перечитала его: «Вас просят явиться 19 января к 12 часам в здание Института древностей, находящегося по адресу…» Она сглотнула и снова остановила взгляд на слове «просят».
«Всё-таки просят, а не требуют. Такая формулировка вселяет надежду, хотя ничего и не гарантирует. Тут всюду эсэсовцы». Она оторвала взгляд от бумаги и посмотрела на номер кабинета. Висевшая рядом с дверью золотистая табличка гласила: «Начальник отдела реконструкций Рейтер».
– Рейтер? Что-то знакомое. Кто он? – Мария не заметила, что произнесла эти слова вслух.
Надавив на старомодную бронзовую ручку, она отворила дверь и вошла в довольно тесное помещение. Сидевший за небольшим столом адъютант поднял голову:
– Фройляйн Фюрстернберг?
– Да.
– Штандартенфюрер ждёт вас.
«Штандартенфюрер? – переспросила она мысленно. – Куда же я попала? Что это за учреждение? Что за таинственный Институт? Почему здесь такая многочисленная охрана?»
Адъютант быстро встал, обогнул стол и распахнул перед Марией следующую дверь. Она послушно прошла дальше, внутренне сжавшись.
В просторном кабинете за массивным дубовым столом сидел человек в форме СС, на правом его плече сверкал погон, играла серебром окантовка петлиц, угрожающе чернела свастика на красной нарукавной повязке. Мария узнала его сразу. Это был Карл Рейтер, с которым она познакомилась месяц назад на коктейле у барона фон Штрассена, а позже встречалась в чилийском посольстве. Но как сильно отличался тот Карл Рейтер, с которым она виделась раньше и которого запомнила как очаровательного и светского человека, от этого – строгого, холодного, пугающего.
Он поднял голову и отложил бумаги, на которых делал какие-то пометки.
– Мария! Рад вас видеть.
– Неужели это вы? – Она была растеряна.
– Вас что-то смущает? – Он ободряюще улыбнулся, указывая на кресло, и широкая улыбка вернула его лицу знакомое Марии обаяние. – Присаживайтесь.
Она огляделась. Возле стены стояли четыре античные скульптуры – обнажённые атлеты, высеченные из белого мрамора. Справа от стола Рейтера виднелся бюст Адольфа Гитлера из чёрного камня на гранитной подставке в виде небольшой дорической колонны. По стенам были развешаны картины кисти голландских живописцев в массивных золочёных багетах.
– Теперь нет, не смущает, – отозвалась Мария.
– По вашим глазам я вижу, что вы озадачены.
– Меня… насторожило это здание. Всё так помпезно и… жутковато.
– Жутковато? По-моему, здесь всё очень красиво, элегантно.
– Не спорю. Но холодно.
– Строгость всегда холодна. Вы же работаете в Бюро радиовещания. Разве там по-другому?
– Да, там всё совсем иначе. Здание простенькое, да и сама обстановка суетливая, напоминает сумасшедший дом, всё делается в спешке, надо уложиться в расписание радиопередач… Постойте, откуда вы знаете, где я работаю?
– Мы должны знать то, что должны, – спокойно ответил Рейтер.
– Вы навели справки обо мне? – Она почувствовала себя уязвлённой.
– У меня есть исчерпывающая информация о вас. Вы родились в 1910 году в Санкт-Петербурге, покинули Россию в 1919 году. Ваша семья происходит из старинного германского рода Фюрстернбергов, что меня очень радует. После большевистского переворота в России ваш отец служил в Добровольческой армии, попал в плен и был расстрелян чекистами. Долгое время вы с матерью жили в Варшаве, затем перебрались в Париж. Последний год провели в Голландии, а четыре месяца назад приехали в Германию. Вам только что исполнилось тридцать лет, некоторое время вы были замужем, но разошлись, он остался в Париже. В настоящее время вы почти не имеете средств к существованию. Приехав в Берлин, вы хотели было устроиться на работу в американское посольство, но ваши друзья отсоветовали, сказав, что тогда вы попадёте под «колпак» гестапо.[3] Вы испугались и отказались от своей первоначальной затеи. По рекомендации госпожи фон Дирксен вы получили место в Бюро радиовещания. Вы знаете несколько языков: немецкий, английский, французский и, разумеется, русский, прекрасно печатаете на машинке…
– Вы даже знаете, кто меня рекомендовал! И вы в курсе того, что мне говорили о гестапо!..
– Мне известно гораздо больше.
– Почему за мной следят? – Мария чувствовала себя подавленной. Воздух вокруг неё сгустился, сделался душным.
– Не только за вами. За всеми. Так положено. Так устроен полицейский аппарат. Государство должно знать всё обо всех. Рейх опирается на абсолютное знание.
– На тотальную слежку, вы хотите сказать?
– Это вопрос терминологии. Уверяю вас, Мария, что человеку нечего бояться, если у него нет дурных замыслов… Хотите чаю или кофе? Может быть, коньяку?
– Чего-нибудь. – Она растерянно пожала плечами.
Карл открыл дверцы старинного шкафчика и достал пузатые бокалы.
– Зачем вы хотели видеть меня? – спросила Мария тихо. – Это военное ведомство? Здесь всюду люди в форме СС.
– Нам нужно поговорить. – Он звякнул бутылкой, наливая коньяк. – Хочу предложить вам перейти работать ко мне. Вы получаете какие-то жалкие триста марок, сидите за машинкой с семи утра до пяти вечера. Так? Это скучно и бесперспективно.
– А у вас?
– Экспедиции, раскопки, древние рукописи, эксперименты. – Рейтер остановился перед ней и протянул бокал.
– Звучит заманчиво… Но почему я? Мы виделись всего дважды, и вы ничего не знаете обо мне, герр Рейтер. Я говорю не об анкетных данных, а о моих склонностях, пристрастиях, слабостях. Или вы осведомлены обо всём?
– У меня есть веская причина.
В его глазах Мария уловила что-то такое, чему она не могла подобрать определения, но что она отнесла на счёт мужского интереса к женщине.
– Вам нужна именно я?
– Да.
– Зачем? Вы хотите затащить меня в постель?
– Фройляйн, поверьте, что у меня с этим нет трудностей. Любая женщина Рейха с радостью ляжет со мной, – произнёс он насмешливо. – Я не думал, что вы такого плохого мнения обо мне. Вдобавок не забывайте, что в вас есть примесь неарийской крови. Такие связи не одобряются, а иногда за них можно и пострадать.[4]
– Ваши службы отслеживают даже личную жизнь членов партии?
– Что поделать! – Карл пожал плечами и глотнул коньяка. – Таковы реалии. Некоторые особенности нашего общества меня огорчают, но с ними приходится мириться. Я принимаю обстоятельства такими, какие они есть, и это даёт мне возможность заниматься любимым делом. Вы необходимы мне для моей работы.
– Но я ничего не смыслю в археологии. И я не историк.
– Вы нужны мне по другой причине, Мария. Мой астролог сказал, что мы с вами связаны мистически.
– Астролог? Какая жуткая мешанина: древние рукописи, раскопки и астрология… Похоже, в Германии все просто помешались на астрологии. – Она слабо улыбнулась.
– На приёме у фон Штрассена я сразу обратил на вас внимание. Внутреннее чутьё. Это вам знакомо? Астролог лишь подогрел мой интерес.
– Любопытно. Что же он поведал вам?
– Об этом позже. Давайте я для начала покажу вам мои владения.
Она поставила на стол пустой бокал.
– Спасибо за коньяк. На редкость хороший.
Он подал ей руку, и она поднялась из кресла.
– Что это за эмблема? – спросила она, указывая на небольшой золотой значок на груди Рейтера, напоминающий перевёрнутую букву «Т» и украшенный вязью тонких рунических узоров.
– «Аненэрбе», – ответил он и уточнил, увидев, что собеседница не удовлетворена ответом: – Общество «Наследие предков». Мы восстанавливаем древнюю культуру Германии, опираясь на опыт мировой дохристианской истории. Мы работаем под личным контролем рейхсфюрера СС. Надеюсь, вы понимаете теперь, насколько серьёзна эта работа и насколько обширны наши полномочия. В «Аненэрбе» входит более пятидесяти научных институтов…
Он провёл её по пустынным коридорам в подвальные помещения.
– Здесь хранилище? – поинтересовалась Мария.
– Тут можно найти уникальнейшие предметы старины.
Возле дверей стояли два охранника. При появлении штандартенфюрера они синхронно щёлкнули каблуками и выбросили вверх правые руки, отдавая нацистский салют.
– Входите. – Карл пригласил спутницу внутрь.
Сразу за дверью находился письменный стол, заваленный стопками бумаги. Сидевший за ним худощавый писарь стремительно вскочил и тоже отдал честь. Рейтер небрежно махнул ему рукой, позволяя сесть.
Склад был уставлен деревянными и металлическими ящиками. Всюду меж ними стояли большие и малые статуи, вазы, сосуды всевозможных форм и расцветок.
– Полюбопытствуйте, – сказал Карл, подходя к одному из деревянных коробов.
Он поднял крышку, едва не поцарапав руку торчавшими из досок гвоздями, и вытащил из соломы предмет, напоминавший небольшой щит. Золотой ободок был сделан в виде плетения, середина инкрустирована бирюзой разных оттенков и несколькими небольшими золотыми пластинами, выложенными в виде какого-то угловатого знака.
– Нагрудное украшение Ацтеков, – пояснил он. – Взгляните, какая дивная работа.
Он обеими руками приложил украшение к её груди.
– Чувствуете прикосновение времени? – спросил он тихо.
Десять золотых конусов, подвешенных по нижнему краю щита, тонко звякнули, заколыхавшись.
– Жаль, я не понимаю смысла этого знака. – На лице Карла появилась досада.
– Вы убеждены, что все нанесённые орнаменты несут какой-то тайный смысл? – спросила Мария, поглаживая украшение.
– Без сомнения. Те, о ком принято говорить как о дикарях, были гораздо ближе к истинным знаниям, чем нынешние цивилизации.
– Странно слышать это от представителя СС. Насколько я понимаю, вы бьётесь за чистоту арийской расы и считаете всех, кроме немцев, людьми неполноценными.
– Видите ли, Мария, – он доверительно понизил голос, – наши руководители сильно запутались. Они смешали всё в одну кучу. Я вынужден пользоваться термином «арийцы», хотя не считаю его верным. Никаких арийцев нет и в помине. Но есть другое… Человечество стоит перед серьёзной проблемой. Оно деградирует на глазах. Пришло время перетрясти планету и очистить её от мусора. И в этом я согласен с политикой партии. Многое следует разрушить до основания. И прежде всего я говорю о людях. А вот знания мы будем хранить и оберегать. В этом я вижу мою главную задачу. Истинные знания придётся собирать по крупицам.
– Вы сказали «разрушить до основания». Так нынче выражаются в советской России. Там это делают с помощью расстрелов.
– Нам тоже придётся совершить много неблаговидных, с точки зрения большинства людей, поступков. Германия рискнула возложить на свои плечи огромную ответственность, хотя уже сейчас я вижу массу глубочайших ошибок, которые приведут к краху.
– Вы говорите о войне?
– Я говорю о создании нового человека. Гитлер и Геббельс сделали ставку на идеологию, как все политики. Но идеологическая муштра превращает людей в солдафонов. Строительство нового мира надо осуществлять не с помощью идеологической пропаганды, которую я, конечно, не отвергаю полностью, а лишь отодвигаю на второй план. Строить надо, опираясь на науку, на знания, на самые разнообразные знания. Науки должно быть много. И она обязана быть всеобъемлющей.
– Что вы хотите этим сказать?
– Лишь то, что нельзя опираться на одну-единственную школу. Пусть будет Дарвин, но пусть будут и Розенкрейцеры! Одно не исключает другое. Да, будет много нестыковок, начнётся противостояние. Но без этого не бывает движения вперёд. Сейчас мы получили некоторые возможности. Но я боюсь, что скоро мы лишимся того, что имеем. Поэтому я тороплюсь. Нашему Институту приходится немного форсировать события. И мы вынуждены слишком глубоко вгрызаться в природу человека и, как сказали бы моралисты, прибегать к жестоким методам.
– Вы проводите опыты над людьми? – Мария содрогнулась, и голос выдал её.
– По всему миру наука экспериментирует в лабораториях над подопытными животными, не считая это преступлением. Но себе подобных люди почему-то боятся убивать.
Он поднёс к своим ноздрям пальцы и жадно потянул носом.
– Ты восхитительна!
Он заставил её встать коленями на кровать и неторопливо, смакуя каждый миллиметр своего продвижения в женские недра, стал вторгаться в горячую топь.
Из угла комнаты по-прежнему металлическим голосом диктора вещал радиоприёмник: «Человеческий род требует вымирания людей, плохо приспособленных к окружающим условиям, слабаков и дегенератов. Христианство же старается их поддерживать. Если и есть истинно германское выражение, то оно звучит так: либо человек стремится к тому, чтобы стать сильным, либо он не должен существовать вообще…»
Минут через пятнадцать Карл Рейтер отпустил Герду, и она без сил вытянулась на смятом покрывале.
Карл прошлёпал босыми пятками по полу и скрылся в ванной. Тяжело дыша, женщина медленно перевернулась на спину и приподняла голову, пытаясь разглядеть себя в зеркале.
– Проклятие, – запыхавшись, проговорила она. – Всё равно растрепалась.
Она продолжала неотрывно смотреть на отражение, не узнавая своего возбуждённого лица, и вздрогнула от неожиданности, когда Карл Рейтер вернулся в комнату.
– Прости, – громко сказал он, – я поторопился. Вероятно, ты не удовлетворена, однако я должен был оставить нам минут тридцать на то, чтобы привести себя в порядок.
Она встала и опустила платье.
– Мне надо переодеться?
– Пожалуй. Подол теперь совсем мятый. Впрочем, тебе очень к лицу этот наряд.
– Тогда я выглажу это платье.
Герда опять остановила взгляд на зеркале и провела рукой по волосам. Встретившись глазами с мужчиной, она широко улыбнулась:
– Я в восторге, штандартенфюрер.
– От чего?
– От вашего вкуса… И от вас лично, штандартенфюрер.
А-213 – штандартенфюреру Клейсту
Совершенно секретно.
Напечатано в одном экземпляре.
6 января в 12.00 я заступил на пост и вёл наблюдение за домом № 10 по Литценбургерштрассе, где проживает Герда Хольман. С 12 часов она не покидала квартиру ни разу, не появлялась на улице, но после 15.00 трижды выглядывала в окно, высматривая что-то. В 16.00 возле её подъезда остановился автомобиль «мерседес-бенц» чёрного цвета с номером СС 952659. Из автомобиля вышел мужчина – высокий, русый, крепкого телосложения, одетый в серый плащ. Спустя две минуты я увидел его в окне квартиры Хольман. Несмотря на наступавшую темноту, окна не были зашторены, как того требуют правила затемнения. Правда, в комнате горела только настольная лампа, и её свет почти не был виден с улицы.
Мне удалось увидеть немного сквозь окно. В течение нескольких минут Хольман спокойно разговаривала с гостем. Когда он снял плащ, мне удалось разглядеть на лацкане его пиджака значок СС. Затем они скрылись из поля моего зрения, и появились в пространстве окна двадцать минут спустя.
За это время в подъезд вошло два человека – оба проживают в этом доме. Возле дома ненадолго останавливался велосипедист, что-то проверял в наброшенной через плечо сумке. Шофёр «мерседеса» ждал, не покидая машины.
Когда я снова увидел в окне Герду Хольман, она была заметно растрёпанная. Почти сразу она задёрнула плотные шторы.
Ещё через двадцать минут они вдвоём вышли из дома и сели в машину с указанным выше номером. Я передал информацию об их отъезде на пункт № 4.
Хельдорф – КлейстуКартье (бельгийский дипломат): Здесь совсем как в довоенные времена!
Совершенно секретно.
Отпечатано в одном экземпляре.
Согласно полученной информации, Герда Хольман выехала из своего дома с штандартенфюрером Рейтером примерно в 17.15 на его служебном автомобиле СС 952659. Они вывернули на параллельную Курфюрстендам, остановились и прогуливались в течение почти тридцати минут, спокойно беседуя о чём-то. Агентам не удалось зафиксировать, о чём шёл разговор. Затем они снова сели в машину и поехали в чилийское посольство.
В посольстве штандартенфюрер Рейтер представил Хольман самым разным людям, но ни около кого не задерживался с нею долго. По всему было видно, что она исполняла формальную роль его спутницы. Среди гостей было много молодых людей – курсантов Крампница, офицеров танкового училища под Берлином, но Рейтер даже не взглянул на них. Он общался только с высшими чинами СС и дипломатами.
Герда Хольман долго беседовала с сёстрами Вельчек, дочерьми последнего германского посла в Париже, и пыталась флиртовать с их братом Ханзи, который пришёл на бал со своей невестой Зиги фон Лаферт. Она не получила от него ответа на свои заигрывания. Зато на неё обратил внимание барон фон Феффер, он четырежды приглашал её на танец, и она с явным удовольствием танцевала с ним.
Рейтер представил Герду Хольман Росите Серрано, популярной чилийской певице, которая исполнила во время бала несколько песен.
Достойна особого внимания беседа, в которой Хольман принимала участие. Разговор записан не с самого начала, так как агент не сумел подойти к участникам сразу.
Неустановленное лицо: Бросьте! В довоенные времена все чувствовали спокойствие. Сейчас каждый сжимается от страха, даже нащупывая в своём кармане дипломатический паспорт.
Хольман: Вы преувеличиваете.
Неустановленное лицо: Фройляйн, вы слишком наивны. Или же вы живёте в тепличных условиях, если позволяете себе думать так.
Хольман: Я думаю так, как вижу. Германия строит новое общество и делает это без детского сюсюканья.
Картье: Простите, фройляйн, вы – член НСДАП?[2]
Хольман: Да, и горжусь этим!
Картье: Что ж, вы сами дали себе характеристику. В вас говорит не разум, а партийный фанатизм.
Хольман: А в вас говорит обыкновенная враждебность к идеям, которые вы не в силах понять!
В ту минуту подошёл штандартенфюрер Рейтер. Он взял под руку Хольман и отвёл её в сторону.
Рейтер: Держи себя в руках, Герда. Мы не на партийном собрании и не в кругу соратников по СС. Мы находимся фактически на территории чужой страны. Здесь люди могут иметь право выражать другие мысли.
Хольман: Разве я не имею права говорить то, что думаю? Разве идеи Рейха следует скрывать перед иностранцами?
Рейтер: В дипломатической среде не принято говорить то, что думаешь.
Хольман: Жалкие лгуны! Шуты в смокингах!
Рейтер: Герда, я буду вынужден выдворить тебя отсюда, если ты не возьмёшь себя в руки. Займись-ка лучше вон тем молодым американцем. Это Джейк Робинс, помощник атташе по культуре. Мне нужно наладить с ним контакт. Подготовь для меня почву, если это тебе по силам.
Хольман кивнула и отправилась было к Робинсу, но Рейтер задержал её.
Рейтер: Герда, я очень ценю тебя как сотрудника Института и внимательно изучаю все твои докладные записки и предложения по углублению экспериментов. Ты умеешь работать со вкусом и зришь в корень дела. Но сейчас мы не на работе. Постарайся не ляпнуть лишнего.
Хольман: Что значит «лишнее»?
Рейтер: То, что не вписывается в рамки их (Рейтер указал головой на дипломатов) морали.
Хольман: Выходит, мы должны потакать им, прикидываться не такими, какие мы в действительности?
Рейтер: Мы должны быть аккуратными…
Когда Хольман подошла к Джейку Робинсу, он спорил с Клаусом Харпрехтом о книгах Ницше.
Харпрехт: Ницше писал, что для обеспечения верховенства моральных ценностей необходимо учитывать все виды аморальных сил и страстей. Рост моральных ценностей является результатом действия аморальных соображений.
Робинс: Вы хотите сказать, что мораль производна от аморальности?
Харпрехт: Разумеется. Это два конца одной палки. Когда люди не хотят добровольно принимать моральные ценности, их приходится навязывать, насаждать силой. Но разве не аморально пытаться насильственно утвердить мораль?
Хольман: Простите мою категоричность, господа, но мне кажется, что вы занимаетесь пустословием. Любой человек отдаёт себя в чьё-то распоряжение, на чью-то волю, служит какой-то идее. Людям свойственно повиноваться. И мораль не имеет к ним никакого отношения. Человек заводит речь о морали лишь для того, чтобы создать оправдание своим поступкам, когда у него нет убеждённости в своей правоте.
Робинс (с огромным удивлением): Так вы считаете мораль пустым звуком, фройляйн?
Хольман: Именно.
Робинс: Не хотел бы я попасть к вам в руки, если дело дойдёт до драки.
Он поклонился и ушёл.
Хольман (озадаченно): Я обидела его?
Харпрехт: Пожалуй, его напугал ваш напор, фройляйн. Я видел, вы пришли со штандартенфюрером Рейтером.
Хольман: Так точно.
Харпрехт: Вы служите вместе с ним?
Хольман: Он возглавляет отдел, в котором я работаю.
Харпрехт: Стало быть, вы из Института древностей?
Хольман: Да.
Харпрехт: А верно ли говорят, что вы там казните людей, прикрываясь научными исследованиями?
Хольман: Я не имею права распространяться на эту тему.
Она тут же отошла от Харпрехта и хотела вернуться к Рейтеру, но штандартенфюрер общался в ту минуту с Марией фон Фюрстернберг, эмигранткой из России, в последнее время проживающей в Берлине. Карл Рейтер успел дважды поговорить с нею за время бала, танцевал с ней один раз. Их беседы зафиксировать не удалось. Хольман покинула посольство в сопровождении Рейтера. Уже на улице она поблагодарила его за чудесную ночь.
Рейтер: Ночь ещё не закончилась, Герда. Кстати, я заметил, что тебе нравится танцевать.
Хольман: Да, но мне давно не выпадало случая. Жаль, что Геббельс запретил танцы в общественных местах.
Рейтер: Ничего страшного. У нас с тобой всегда будет возможность посещать посольские балы.
Хольман: Должна сказать вам, штандартенфюрер, что вы заставили меня испытать большую неловкость.
Рейтер: Неужели?
Хольман: Вы не предупредили, что женщины будут одеты в бальные платья, в эти удивительные платья до пола! Я чувствовала себя настоящей простушкой в моём наряде.
Рейтер: Зато мужчины пялились на твои ноги. Тебе есть чем гордиться. А что касается одежды, то я обеспечу тебя любыми тряпкам, можешь не волноваться.
Рейтер усадил её в машину. В два часа ночи они приехали на квартиру к Хольман. Штандартенфюрер остался там до утра.
Здание, в которое зашла Мария фон Фюрстернберг, дышало холодом. У дверей стояли два эсэсовца, их чёрные неподвижные фигуры, застывшие лица, стеклянный взгляд прозрачных глаз – всё это пробуждало в Марии почти суеверный ужас: казалось, эти стражники лишены всего человеческого. Мария жила в Германии всего пятый месяц и никак не могла свыкнуться с обликом «чёрных рыцарей», как она невольно окрестила членов организации СС. Она ничего не знала о них, как и подавляющее число жителей Германии, кроме того, что они были военной организацией партии национал-социалистов, пользовались множеством привилегий и для вступления в СС предоставляли документы, свидетельствовавшие, что никто из их прямых родственников не имел с 1750 года примесей неарийской крови.
Войдя, Мария вздрогнула, обнаружив выросшего перед ней как из-под земли офицера в чёрной форме.
– Мария фон Фюрстернберг? – бесцветно, но отчётливо спросил он.
– Да. – Она почти испуганно протянула сложенную вдвое бумагу. Она никогда не приставляла «фон» к своей фамилии, несмотря на то что имела на это полное право. «Никакого баронства не осталось у нашей семьи! Один только пустой звук». Ей казалось, что после панического бегства из революционной России, после потери всего имущества и гибели отца она потеряла вместе со всем этим и право пользоваться приставкой «фон» и скромно опускала её. – Я получила письмо с просьбой к двенадцати часам явиться в кабинет номер четыре.
– Я в курсе, фройляйн. Вас ждут. На второй этаж, по коридору направо.
Она медленно поднялась по мраморным ступеням, вслушиваясь в стук своих каблуков. В здании стояла глубокая тишина. Казалось, там царило полное безлюдье. В конце лестницы на стене висело огромное красное полотно с белым кругом посредине, внутри которого гигантская нацистская свастика растопырила свои паучьи лапы.
Мария остановилась и осторожно обернулась, но встретивший её на входе офицер уже скрылся. Она вздохнула и двинулась дальше. Навстречу ей прошёл мужчина в длинном чёрном плаще, блестевшем так, будто его только что покрыли лаком. Мужчина не удостоил Марию даже беглым взглядом, сосредоточенно размышляя над чем-то. Как только за ним громко захлопнулась тяжёлая дверь, плеснув вязким эхом, опять наступила тишина.
Дойдя до нужного кабинета, Мария опять помедлила, достала письмо, напечатанное на официальном бланке Института древностей, и в который раз перечитала его: «Вас просят явиться 19 января к 12 часам в здание Института древностей, находящегося по адресу…» Она сглотнула и снова остановила взгляд на слове «просят».
«Всё-таки просят, а не требуют. Такая формулировка вселяет надежду, хотя ничего и не гарантирует. Тут всюду эсэсовцы». Она оторвала взгляд от бумаги и посмотрела на номер кабинета. Висевшая рядом с дверью золотистая табличка гласила: «Начальник отдела реконструкций Рейтер».
– Рейтер? Что-то знакомое. Кто он? – Мария не заметила, что произнесла эти слова вслух.
Надавив на старомодную бронзовую ручку, она отворила дверь и вошла в довольно тесное помещение. Сидевший за небольшим столом адъютант поднял голову:
– Фройляйн Фюрстернберг?
– Да.
– Штандартенфюрер ждёт вас.
«Штандартенфюрер? – переспросила она мысленно. – Куда же я попала? Что это за учреждение? Что за таинственный Институт? Почему здесь такая многочисленная охрана?»
Адъютант быстро встал, обогнул стол и распахнул перед Марией следующую дверь. Она послушно прошла дальше, внутренне сжавшись.
В просторном кабинете за массивным дубовым столом сидел человек в форме СС, на правом его плече сверкал погон, играла серебром окантовка петлиц, угрожающе чернела свастика на красной нарукавной повязке. Мария узнала его сразу. Это был Карл Рейтер, с которым она познакомилась месяц назад на коктейле у барона фон Штрассена, а позже встречалась в чилийском посольстве. Но как сильно отличался тот Карл Рейтер, с которым она виделась раньше и которого запомнила как очаровательного и светского человека, от этого – строгого, холодного, пугающего.
Он поднял голову и отложил бумаги, на которых делал какие-то пометки.
– Мария! Рад вас видеть.
– Неужели это вы? – Она была растеряна.
– Вас что-то смущает? – Он ободряюще улыбнулся, указывая на кресло, и широкая улыбка вернула его лицу знакомое Марии обаяние. – Присаживайтесь.
Она огляделась. Возле стены стояли четыре античные скульптуры – обнажённые атлеты, высеченные из белого мрамора. Справа от стола Рейтера виднелся бюст Адольфа Гитлера из чёрного камня на гранитной подставке в виде небольшой дорической колонны. По стенам были развешаны картины кисти голландских живописцев в массивных золочёных багетах.
– Теперь нет, не смущает, – отозвалась Мария.
– По вашим глазам я вижу, что вы озадачены.
– Меня… насторожило это здание. Всё так помпезно и… жутковато.
– Жутковато? По-моему, здесь всё очень красиво, элегантно.
– Не спорю. Но холодно.
– Строгость всегда холодна. Вы же работаете в Бюро радиовещания. Разве там по-другому?
– Да, там всё совсем иначе. Здание простенькое, да и сама обстановка суетливая, напоминает сумасшедший дом, всё делается в спешке, надо уложиться в расписание радиопередач… Постойте, откуда вы знаете, где я работаю?
– Мы должны знать то, что должны, – спокойно ответил Рейтер.
– Вы навели справки обо мне? – Она почувствовала себя уязвлённой.
– У меня есть исчерпывающая информация о вас. Вы родились в 1910 году в Санкт-Петербурге, покинули Россию в 1919 году. Ваша семья происходит из старинного германского рода Фюрстернбергов, что меня очень радует. После большевистского переворота в России ваш отец служил в Добровольческой армии, попал в плен и был расстрелян чекистами. Долгое время вы с матерью жили в Варшаве, затем перебрались в Париж. Последний год провели в Голландии, а четыре месяца назад приехали в Германию. Вам только что исполнилось тридцать лет, некоторое время вы были замужем, но разошлись, он остался в Париже. В настоящее время вы почти не имеете средств к существованию. Приехав в Берлин, вы хотели было устроиться на работу в американское посольство, но ваши друзья отсоветовали, сказав, что тогда вы попадёте под «колпак» гестапо.[3] Вы испугались и отказались от своей первоначальной затеи. По рекомендации госпожи фон Дирксен вы получили место в Бюро радиовещания. Вы знаете несколько языков: немецкий, английский, французский и, разумеется, русский, прекрасно печатаете на машинке…
– Вы даже знаете, кто меня рекомендовал! И вы в курсе того, что мне говорили о гестапо!..
– Мне известно гораздо больше.
– Почему за мной следят? – Мария чувствовала себя подавленной. Воздух вокруг неё сгустился, сделался душным.
– Не только за вами. За всеми. Так положено. Так устроен полицейский аппарат. Государство должно знать всё обо всех. Рейх опирается на абсолютное знание.
– На тотальную слежку, вы хотите сказать?
– Это вопрос терминологии. Уверяю вас, Мария, что человеку нечего бояться, если у него нет дурных замыслов… Хотите чаю или кофе? Может быть, коньяку?
– Чего-нибудь. – Она растерянно пожала плечами.
Карл открыл дверцы старинного шкафчика и достал пузатые бокалы.
– Зачем вы хотели видеть меня? – спросила Мария тихо. – Это военное ведомство? Здесь всюду люди в форме СС.
– Нам нужно поговорить. – Он звякнул бутылкой, наливая коньяк. – Хочу предложить вам перейти работать ко мне. Вы получаете какие-то жалкие триста марок, сидите за машинкой с семи утра до пяти вечера. Так? Это скучно и бесперспективно.
– А у вас?
– Экспедиции, раскопки, древние рукописи, эксперименты. – Рейтер остановился перед ней и протянул бокал.
– Звучит заманчиво… Но почему я? Мы виделись всего дважды, и вы ничего не знаете обо мне, герр Рейтер. Я говорю не об анкетных данных, а о моих склонностях, пристрастиях, слабостях. Или вы осведомлены обо всём?
– У меня есть веская причина.
В его глазах Мария уловила что-то такое, чему она не могла подобрать определения, но что она отнесла на счёт мужского интереса к женщине.
– Вам нужна именно я?
– Да.
– Зачем? Вы хотите затащить меня в постель?
– Фройляйн, поверьте, что у меня с этим нет трудностей. Любая женщина Рейха с радостью ляжет со мной, – произнёс он насмешливо. – Я не думал, что вы такого плохого мнения обо мне. Вдобавок не забывайте, что в вас есть примесь неарийской крови. Такие связи не одобряются, а иногда за них можно и пострадать.[4]
– Ваши службы отслеживают даже личную жизнь членов партии?
– Что поделать! – Карл пожал плечами и глотнул коньяка. – Таковы реалии. Некоторые особенности нашего общества меня огорчают, но с ними приходится мириться. Я принимаю обстоятельства такими, какие они есть, и это даёт мне возможность заниматься любимым делом. Вы необходимы мне для моей работы.
– Но я ничего не смыслю в археологии. И я не историк.
– Вы нужны мне по другой причине, Мария. Мой астролог сказал, что мы с вами связаны мистически.
– Астролог? Какая жуткая мешанина: древние рукописи, раскопки и астрология… Похоже, в Германии все просто помешались на астрологии. – Она слабо улыбнулась.
– На приёме у фон Штрассена я сразу обратил на вас внимание. Внутреннее чутьё. Это вам знакомо? Астролог лишь подогрел мой интерес.
– Любопытно. Что же он поведал вам?
– Об этом позже. Давайте я для начала покажу вам мои владения.
Она поставила на стол пустой бокал.
– Спасибо за коньяк. На редкость хороший.
Он подал ей руку, и она поднялась из кресла.
– Что это за эмблема? – спросила она, указывая на небольшой золотой значок на груди Рейтера, напоминающий перевёрнутую букву «Т» и украшенный вязью тонких рунических узоров.
– «Аненэрбе», – ответил он и уточнил, увидев, что собеседница не удовлетворена ответом: – Общество «Наследие предков». Мы восстанавливаем древнюю культуру Германии, опираясь на опыт мировой дохристианской истории. Мы работаем под личным контролем рейхсфюрера СС. Надеюсь, вы понимаете теперь, насколько серьёзна эта работа и насколько обширны наши полномочия. В «Аненэрбе» входит более пятидесяти научных институтов…
Он провёл её по пустынным коридорам в подвальные помещения.
– Здесь хранилище? – поинтересовалась Мария.
– Тут можно найти уникальнейшие предметы старины.
Возле дверей стояли два охранника. При появлении штандартенфюрера они синхронно щёлкнули каблуками и выбросили вверх правые руки, отдавая нацистский салют.
– Входите. – Карл пригласил спутницу внутрь.
Сразу за дверью находился письменный стол, заваленный стопками бумаги. Сидевший за ним худощавый писарь стремительно вскочил и тоже отдал честь. Рейтер небрежно махнул ему рукой, позволяя сесть.
Склад был уставлен деревянными и металлическими ящиками. Всюду меж ними стояли большие и малые статуи, вазы, сосуды всевозможных форм и расцветок.
– Полюбопытствуйте, – сказал Карл, подходя к одному из деревянных коробов.
Он поднял крышку, едва не поцарапав руку торчавшими из досок гвоздями, и вытащил из соломы предмет, напоминавший небольшой щит. Золотой ободок был сделан в виде плетения, середина инкрустирована бирюзой разных оттенков и несколькими небольшими золотыми пластинами, выложенными в виде какого-то угловатого знака.
– Нагрудное украшение Ацтеков, – пояснил он. – Взгляните, какая дивная работа.
Он обеими руками приложил украшение к её груди.
– Чувствуете прикосновение времени? – спросил он тихо.
Десять золотых конусов, подвешенных по нижнему краю щита, тонко звякнули, заколыхавшись.
– Жаль, я не понимаю смысла этого знака. – На лице Карла появилась досада.
– Вы убеждены, что все нанесённые орнаменты несут какой-то тайный смысл? – спросила Мария, поглаживая украшение.
– Без сомнения. Те, о ком принято говорить как о дикарях, были гораздо ближе к истинным знаниям, чем нынешние цивилизации.
– Странно слышать это от представителя СС. Насколько я понимаю, вы бьётесь за чистоту арийской расы и считаете всех, кроме немцев, людьми неполноценными.
– Видите ли, Мария, – он доверительно понизил голос, – наши руководители сильно запутались. Они смешали всё в одну кучу. Я вынужден пользоваться термином «арийцы», хотя не считаю его верным. Никаких арийцев нет и в помине. Но есть другое… Человечество стоит перед серьёзной проблемой. Оно деградирует на глазах. Пришло время перетрясти планету и очистить её от мусора. И в этом я согласен с политикой партии. Многое следует разрушить до основания. И прежде всего я говорю о людях. А вот знания мы будем хранить и оберегать. В этом я вижу мою главную задачу. Истинные знания придётся собирать по крупицам.
– Вы сказали «разрушить до основания». Так нынче выражаются в советской России. Там это делают с помощью расстрелов.
– Нам тоже придётся совершить много неблаговидных, с точки зрения большинства людей, поступков. Германия рискнула возложить на свои плечи огромную ответственность, хотя уже сейчас я вижу массу глубочайших ошибок, которые приведут к краху.
– Вы говорите о войне?
– Я говорю о создании нового человека. Гитлер и Геббельс сделали ставку на идеологию, как все политики. Но идеологическая муштра превращает людей в солдафонов. Строительство нового мира надо осуществлять не с помощью идеологической пропаганды, которую я, конечно, не отвергаю полностью, а лишь отодвигаю на второй план. Строить надо, опираясь на науку, на знания, на самые разнообразные знания. Науки должно быть много. И она обязана быть всеобъемлющей.
– Что вы хотите этим сказать?
– Лишь то, что нельзя опираться на одну-единственную школу. Пусть будет Дарвин, но пусть будут и Розенкрейцеры! Одно не исключает другое. Да, будет много нестыковок, начнётся противостояние. Но без этого не бывает движения вперёд. Сейчас мы получили некоторые возможности. Но я боюсь, что скоро мы лишимся того, что имеем. Поэтому я тороплюсь. Нашему Институту приходится немного форсировать события. И мы вынуждены слишком глубоко вгрызаться в природу человека и, как сказали бы моралисты, прибегать к жестоким методам.
– Вы проводите опыты над людьми? – Мария содрогнулась, и голос выдал её.
– По всему миру наука экспериментирует в лабораториях над подопытными животными, не считая это преступлением. Но себе подобных люди почему-то боятся убивать.