Вейс Дэвид. Убийство Моцарта

   «Так как же, по-вашему, Моцарт, – повторил Сальери, – жестокосердны или нет царственные особы?»
   «Не более других людей».
   «Вы любили Марию Терезию?»
   «А Иосиф ее любил?»
   «Но он ее сын!»
   «Все мы считались ее детьми. Я ее любил. Когда мне было шесть лет». «А после?»
   «По крайней мере, он понимает в музыке», – уклончиво ответил Моцарт.
   «И это все?» – настаивал Сальери.
   Моцарт улыбнулся проказливой улыбкой, а мне почудилось, что он бродит по краю отвесного утеса. Один неверный шаг и… Заметив мое беспокойство, он рассмеялся и сказал:
   «Не терзайтесь, Михаэль, от меня так просто не отделаться, разве только убить».
   Рассказ О'Келли взволновал Джэсона. Слова Моцарта об убийстве не давали ему покоя. На лице О'Келли была написана печаль; Эттвуд задумался, казалось, его мысли витали где-то далеко; Браэм нервно кусал губы, словно сдерживая слова, о которых мог потом пожалеть; лицо Тотхилла выражало растерянность и смущение. А о чем думала Дебора?
   – Теперь, когда господин Отис выяснил все, что ему нужно, я надеюсь, он доставит нам удовольствие, сыграв что-нибудь свое, – нарушил неловкое молчание Эттвуд.
   Как недальновиден Эттвуд! Выяснил все, что ему нужно! Джэсон перебрал в уме людей, с которыми ему еще предстояло встретиться: Констанца и ее сестры, Эрнест Мюллер, Бетховен, Сальери, здоров он или безумен, все равно.
   – Господин Эттвуд, как по-вашему, Моцарт был убит? – прямо спросил Джэсон.
   Воцарилось молчание.
   – На вашем месте я бы не стал доискиваться ответа, – ответил Эттвуд. – Вмешательство в чужие дела не сулит ничего хорошего.
   – Но вы согласны с тем, что рассказал господин О'Келли?
   – Разумеется не во всем! – Эттвуд сухо рассмеялся.
   – Значит, все было не так?
   – Я действительно припоминаю, что Моцарт жаловался на почки и что он не мог есть некоторые кушанья, помню, что Сальери этим заинтересовался, но, с другой стороны, Сальери просто гордился своими познаниями в кулинарии. Это вовсе не значит, что он убийца.
   – Я этого не говорил.
   – Но подразумевали.
   – Если вы придерживаетесь иной точки зрения, мне хотелось бы ее услышать.
   – Мне нечего добавить к рассказу Михаэля. Я не люблю толков. – Заметив сомнение Джэсона, Эттвуд добавил: – Припоминаю, как Сальери советовал Моцарту не пренебречь уроками, которыми так увлекались многие дамы-любительницы, причем некоторые из них принадлежали к благородным и богатым семействам. Сальери уверял Моцарта, что это обеспечит ему надежный доход. Кто знает, возможно, Сальери был прав. На его месте я бы, наверное, дал тот же совет. Кто бы отказался от услуг, автора «Свадьбы Фигаро» и «Дон Жуана».
   – А какие у вас с ним были отношения, господин Эттвуд?
   – Последнее письмо я получил от него незадолго до смерти, когда он уже потерял надежду приехать в Англию и, видимо, понимал, что умирает; оно кончалось так: «Не забывайте меня, Томас. Ваш искренний и преданный друг В. А. Моцарт». Вскоре он умер. Внезапно. Неожиданно. И все же, если вы столь уверены, что Сальери враждебно относился к Моцарту, то почему Моцарт пригласил Сальери и Кавальери на представление «Волшебной флейты», да потом еще согласился отужинать у Сальери? Если Сальери был врагом Моцарта, то зачем мой уважаемый друг принял его приглашение?
   Браэм, внимательно слушавший Эттвуда, заметил:
   – Энн Сторейс рассказывала мне о письме, полученном от Кавальери, где та писала об этом ужине. Энн и Кавальери были друзьями.
   – Это еще ничего не доказывает, – раздраженно заметил Эттвуд.
   – Кавальери написала письмо в декабре 1791 года.
   – Я не вижу связи.
   – Письмо было написано сразу после смерти Моцарта. Очевидно Кавальери хотела выразить свое сочувствие, она знала о привязанности Энн к Моцарту. Но Энн взволновало другое. Кавальери писала, что Моцарт ужинал у них с Сальери всего за две недели до смерти и что тогда он был в добром здравии. Поэтому, писала Кавальери, ее потрясла его внезапная кончина.
   – Именно это я и сказал вам, господин Отис, – перебил Эттвуд. – Письмо Кавальери ничего не меняет. Оно лишь подтверждает мои слова.
   Браэм продолжал:
   – Кавальери писала, что Моцарт заболел на следующий день после ужина. И что эта болезнь была смертельной. Кавальери, видимо, обеспокоило такое совпадение, она несколько раз повторила, что Моцарт не жаловался на желудок и почки, что ему стало значительно лучше и что ужинал он с аппетитом.
   – Вы считаете, господин Браэм, что Кавальери что-то подозревала? – спросил Джэсон.
   – Нет. Думаю, что и Энн ничего не подозревала. Энн никогда не высказывала мысли, что Моцарт был отравлен. И все же этот ужин и внезапная смерть будили ее подозрения. По ее мнению, письмо Кавальери было попыткой снять с себя вину.
   – Отлично, – саркастически заметил Эттвуд. – В 1791 году Энн Сторейс получает письмо, а тридцать три года спустя высказывается предположение, что она подозревала убийство. Почему же, Браэм, она об этом умолчала в то время?
   – Возможно, по той же причине, по какой вы не желаете разговаривать об этом теперь.
   – Да о чем тут разговаривать? – возмутился Эттвуд.
   – Господин Браэм, а Кавальери жива? – спросил Джэсон.
   – Давным-давно умерла. И Михаэль ошибся, она была австриячкой, а не немкой. Мне об этом сказала Энн.
   – Это ничего не меняет, – заметил О'Келли. – А вы не ошибаетесь насчет письма?
   – Нисколько. Энн его хорошо запомнила. Она удивлялась тому, что Моцарт ужинал у Сальери, говорила, что Моцарт ему не доверял.
   – У вас сохранилось письмо? – спросил Джэсон.
   – Нет. За несколько лет до смерти Энн мы с ней расстались. Но она помнила письмо наизусть. Вечером Моцарт ужинал у Сальери, на следующий день заболел, через две недели умер. Ей это казалось странным совпадением.
   – Очень странным. – Джэсон словно размышлял вслух. – Найти бы только доказательства, что эти события произошли, и именно в такой последовательности.
   – Это может знать жена Моцарта Констанца либо ее сестра Софи, которая была при нем, когда он умирал, – сказал О'Келли. – Когда ужасная весть о смерти Моцарта дошла до меня, я написал Констанце, а ответила мне Софи. Она сообщила, что Констанца до сих пор не оправилась от горя и что последние часы его жизни ухаживала за Моцартом она, Софи. Она писала, что ей никогда не забыть его предсмертных мгновений, его распухшее тело, вздувшийся живот, застывший взгляд, конвульсии.
   – От чего же, по мнению Софи, он умер? – спросила Дебора.
   – От болезни почек, госпожа Отис. Но теперь я понимаю, что причиной мог быть и яд.
   – Однако, как и Браэм, вы сочли уместным лишь теперь заговорить об этом, – заметил Эттвуд.
   – Такие вещи не сразу приходят в голову. Если Сальери действительно хотел избавиться от Моцарта, то легче всего было выискать у него наиболее уязвимое место, почки. И не обязательно это мог быть яд, а просто вредная ему пища.
   Пока остальные раздумывали над словами О'Келли, Эттвуд нетерпеливо встал и объявил:
   – Мне кажется, господин Отис боится сыграть для нас. Может быть, он не музыкант? Сальери, по крайней мере, был музыкантом.
   Джэсон не мог отказаться. Инструмент был непривычным, и он чувствовал, что гости невнимательно слушают его, но постепенно музыка Моцарта целиком завладела им, и он стал играть увереннее. Эттвуд поставил на пюпитр ноты Моцарта, ту самую фантазию, с которой его познакомил Отто Мюллер, но Джэсон сделал вид, что играет ее впервые. Его игра приобретала все большую выразительность и силу, а музыка, исполненная драматизма и напряженных страстей, удивительно отвечала моменту.
   Кончив играть, Джэсон спросил:
   – Каково ваше мнение, господин Эттвуд?
   – В старании вам не откажешь, – снисходительно заметил Эттвуд. – Но до совершенства еще далеко. Нельзя ли послушать ваши собственные сочинения?
   Джэсон сыграл несколько гимнов, но насколько эта музыка была холоднее и бесцветнее Моцарта! Закончив, он заметил чуть насмешливые улыбки Эттвуда и Тотхилла.
   Однако Тотхилл вслух похвалил:
   – Ваши гимны весьма приятны для слуха.
   – Ну, а каково ваше мнение, господин Эттвуд? – снова спросил Джэсон.
   – Вы слишком подражаете Генделю. Вам следует брать уроки композиции. Обязанности органиста при соборе св. Павла и заказы короля отнимают у меня сейчас много времени, но я бы мог выкроить для вас несколько часов. Моцарт говорил, что никто лучше меня не подражает его манере.
   – Но я не стремлюсь быть вторым Моцартом! – воскликнул Джэсон.
   – Это разумно. И к тому же невозможно. Но ведь вы хотите изучить его музыку. Когда вы могли бы приступить к урокам?
   – Я скоро уезжаю в Вену.
   – Господин Тотхилл говорил мне, что госпожа Отис… – Эттвуд запнулся. – Разве вы не собираетесь остаться здесь?
   – Что же сказал господин Тотхилл? – спросил Джэсон. Тотхилл поспешил объяснить:
   – Сейчас в Лондоне дают немало фортепьянных концертов для знати и других богатых людей, иногда их посещают даже члены королевской семьи. А у вас есть талант, и вы можете позволить себе развлечься. У вас, господин Отис, чрезвычайно живой ум. Чего вы только не придумали о Моцарте.
   – Вы мне не верите?
   – Отчего же, у нас в Англии богатые люди тоже подчас позволяют себе всякие чудачества. От этого они только становятся более интересными. – Если бы его жена, подумал банкир, могла обеспечить ему приличный пожизненный доход с условием, что он бросит занятия музыкой, он бы с искренней признательностью принял сей щедрый дар. – Почему бы вам не продолжить музыкальное образование под руководством господина Эттвуда? Вполне достойный выбор. А я бы снял для вас дом не хуже вот этого. Он обойдется вам от пятидесяти до ста фунтов в год. Заметив колебания Джэсона, Эттвуд прибавил:
   – Знакомство со мной откроет вам доступ во многие аристократические дома Лондона. Заметьте, я даю уроки лишь талантливым ученикам.
   – Но пока вы не сказали, есть ли у меня способности?
   – Ваши произведения исполняются публично, значит, при наличии соответствующей подготовки все образуется само собой.
   Джэсон посмотрел на присутствующих. О'Келли выглядел заинтересованным; на лице Тотхилла застыла неживая улыбка; Браэм задумчиво хмурился. Лицо Деборы выражало то покорность, то волнение. В ожесточении Джэсон подумал, что она его не послушается, что она никогда не слушала его музыку, можно сказать, никогда ее не слыхала; что она готова войти в заговор с Тотхиллом и Эттвудом, только бы удержать его здесь.
   – Когда я пришла сюда сегодня, то не думала, что так трудно будет принять решение, – вдруг сказала Дебора.
   – Вы дали мне основание думать, что предпочитаете Лондон Вене, – ответил Тотхилл. – Вы могли бы отлично здесь устроиться, госпожа Отис.
   – Да, Лондон мне по душе. Мне бы хотелось здесь поселиться. Но теперь я вижу, что мы еще многого не знаем о Моцарте.
   – Уж не думаете ли вы, что он был отравлен? – изумился Эттвуд.
   – Нет, не думаю. И все же после того, что нам рассказали господа О'Келли и Браэм, у меня возникли некоторые сомнения.
   – Будь я помоложе, я бы непременно отправился в Вену, – с внезапной горячностью произнес О'Келли. – Я бы побеседовал с Констанцей, с Софи, со всеми, кто хорошо знал Моцарта.
   Эттвуд бросил на О'Келли раздраженный взгляд, словно обвиняя его в предательстве, но старого тенора уже нельзя было остановить.
   – На вашем месте, господин Отис, я бы отправился немедля, – повторил он.
   – У меня для вас письмо, господин Отис. От вашего тестя, – неожиданно объявил Тотхилл.
   – Почему вы не отдали мне его раньше? – спросил Джэсон.
   – Я увлекся беседой.
   Но Джэсону показалось, что конверт уже вскрывали.
   «Уважаемый господин Отис! – прочитал он. – Надеюсь, что это письмо дойдет до вас в целости и сохранности. Я не знаю вашего лондонского адреса и поэтому посылаю его через уважаемого господина Куинси Пикеринга.
   Сам я приболел, но дело не в этом. Брат сообщил мне, что Сальери с каждым днем слабеет и, видимо, долго не протянет. Сальери совсем уже старик, ему за семьдесят, и, наверное, для вас это последняя возможность повидаться с ним. Эрнест сам не может похвалиться здоровьем, он пишет, что и жена Моцарта болеет, да и дни его сестры тоже сочтены. Печально, что многих из тех, кто знал Моцарта, уже нет в живых, и каждый новый день грозит утратой свидетелей.
   Прошу вас, поскорее отправляйтесь в Вену.
   Вы, наверное, собрали немало ценных сведений и, может быть, наконец-то, через столько лет, правосудие свершится. Мой брат узнал, где находится Сальери, он знаком со служителем этой лечебницы, и если вы вовремя приедете в Вену, вам, возможно, удастся повидать Сальери.
   Ваш стареющий, но преданный друг.
   Отто Мюллер».
   – Ну, что? – нетерпеливо спросила Дебора.
   – Сальери слабеет. И жена Моцарта тоже нездорова. – Джэсон не хотел посвящать никого, даже Дебору, в свои планы.
   – Скажите, господин Браэм, – спросила вдруг Дебора, – упоминала ли Кавальери в письме, как Сальери отнесся к болезни Моцарта?
   – Нет, – ответил Браэм. – Удивительно, что я и это-то запомнил.
   – Поистине удивительно, – сухо заметил Эттвуд. Уже у дверей О'Келли посоветовал Джэсону и Деборе:
   – Если вы встретите кого-то, кто знает о последнем ужине Моцарта в обществе Сальери и певицы, к примеру, Софи или Констанцу, а может, и самого Сальери, постарайтесь разузнать, что пил и ел Моцарт и как это на него подействовало.
   Дебора доверительно взяла О'Келли под руку и сказала:
   – Сомневаюсь, удастся ли нам отыскать доказательства тому, что Моцарт был отравлен, но теперь я понимаю, что у мужа есть основания подозревать нечистую игру. И весьма веские основания.
   – Согласен с вами, госпожа Отис, – сказал О'Келли. – Но если подозрения вашего мужа оправдаются, положение станет серьезным и даже опасным. Вена полна интриг и в наши дни.
   – Что же вы советуете? – спросил Джэсон.
   – Торопитесь! Будьте настороже. Обдумывайте каждый шаг. И никому не доверяйте!

11. Путешествие продолжается

   У дилижанса на Дувр Джэсона с Деборой поджидал Михаэль О'Келли. Он преподнес им на прощанье подарок – биографию Моцарта. Джэсон огорчился: биография была на немецком языке.
   – Можно ли верить этой книге? – спросил Джэсон.
   – Не целиком, – ответил О'Келли. – Некоторые факты неверны, часто автор слишком доверяет чужим свидетельствам. Похоже, он собирал все сведения из вторых рук, от друзей Моцарта, его вдовы, сестры, и все же вы получите представление о его жизни. Автор обращался и ко мне, но я приберег самое интересное для своей книги. По-английски о Моцарте еще ничего не написано, но я рассказал вам все, что знал.
   Дилижанс тронулся, и за стуком копыт по булыжнику они не могли разобрать, что кричал им вслед О'Келли, но лицо его выражало тревогу. Глядя на серое, туманное утро, Дебора думала о том, что Лондон был лишь приятной интерлюдией, и кто знает, что еще ждет их впереди.
   По пути в Дувр дилижанс непрестанно трясло на неровной ухабистой дороге, и Джэсон не мог читать. А при переезде через пролив по штормовому морю он страдал от морской болезни. Судно было крошечным, и не раз ему чудилось, что волны вот-вот их поглотят. Все вздымалось и рушилось – и море, и небеса. Он испытывал невыносимые страдания, боялся оступиться на мокрой скользкой палубе и упасть за борт, потому что совсем не умел плавать. Достигнув Кале, Джэсон твердо решил, что отныне будет путешествовать только по суше, разве если у него не будет выбора, как при путешествии через океан или Ла-Манш. В Кале в гостинице он принялся за чтение книги и впервые узнал, что мать Моцарта умерла в Париже и была похоронена на кладбище церкви св. Евстахия.
   В Париже они никак не могли отыскать эту церковь, так как Джэсон с трудом изъяснялся по-французски, а Дебора, лучше его знавшая язык, не желала посещать кладбища, считая, что они не найдут там ничего нового. Но Джэсон настаивал, и наконец они отыскали церковь.
   Св. Евстахий оказался унылой, мрачной каменной громадой, лишенной всякой привлекательности. Свалка мусора перед входом неприятно поразила Джэсона, и он с грустью рассматривал греческие колонны, потемневшие от многолетнего слоя грязи. Желтые потеки покрывали стены церкви, словно некогда это место служило для отправления естественных нужд, и никто так и не удосужился навести чистоту. Отовсюду веяло леденящим холодом: от мраморного пола, каменных стен, величественных надгробий, древних доспехов давно истлевших воинов. Окна почти не пропускали света, а украшавшие церковь каменные ангелы бездушно взирали на молящихся.
   Джэсон собрался было уходить, когда Дебора нашла старого священника, хранившего приходские книги. Походка отца Пьера была неуверенной, руки дрожали от старости, но он без устали твердил, что ему выпало счастье сражаться под знаменами Бонапарта.
   Дебора объяснила, что они американцы, и дала старику два франка. Взгляд отца Пьера оживился, и он повел их в тесную комнатушку, где извлек из шкафа огромный фолиант.
   Насколько им известно, сказала Дебора, госпожа Моцарт скончалась в июле 1778 года. Отец Пьер раскрыл книгу на регистрации смертей. На кладбище покоятся знаменитые генералы и музыкант Рамо, бормотал отец Пьер, но он что-то не припоминает такого имени – Моцарт, хотя прослужил у св. Евстахия почти всю жизнь. Страницы фолианта, казалось, были готовы рассыпаться в прах под его руками. Джэсон опасался, уж не потеряна ли страница, или они ошиблись церковью, или биограф что-то спутал.
   Они уже хотели уходить, когда Дебора взволнованно воскликнула:
   – Подожди! Тут одна запись сильно стерлась, но я попробую разобрать. И она перевела:
   «4 июля 1778 года, в субботу, Анна Мария Пертль Моцарт, 57 лет от роду, жена Леопольда Моцарта, капельмейстера города Зальцбурга, скончавшаяся вчера на улице Гро Шенэ, была похоронена на кладбище в присутствии ее сына, Вольфганга Амадея Моцарта, и Франсуа Эйна, друга семьи, валторниста легкой кавалерии королевской стражи.
   Подписано: Моцарт. Ф. Эйна. Ириссон, приходский священник».
   – Вы знаете, где находится могила госпожи Моцарт? – спросила Дебора у отца Пьера.
   – Помилуйте, здесь стольких за это время похоронили. Да и части кладбища уже не существует; оно сильно пострадало в революцию.
   Следующие несколько дней Джэсон провел за чтением биографии, и когда ему встречалось незнакомое слово или фраза, Дебора усердно переводила. Но нигде и намека не было на возможность насильственной смерти. Он задумывался и над тем, не могли ли болезни, перенесенные Моцартом в детстве, ускорить его смерть.
   Дебора на мгновение остановилась – они перечитывали рассказ о первом посещении семилетним Моцартом Парижа – и сказала:
   – Ты не должен забывать о его первых болезнях. И о том, как много он путешествовал. Все это могло ослабить его здоровье и сделать уязвимым для недуга, который в конце концов унес его.
   Джэсон глядел в окно: Париж вновь стал королевским городом, таким, каким он был во времена Моцарта, но о Моцарте никто здесь не вспоминал. Французов интересовал только Наполеон, даже теперь, когда его не было в живых, они любили толковать о его победоносном правлении. Музыка Моцарта больше не звучала в Париже; играли Глюка, Бетховена, но никто не играл Моцарта. Это обескураживало. Джэсон не мог найти этому объяснения.
   – Мы засиделись в Париже, – сказал он Деборе. – Пора последовать совету Отто и отправляться в Вену. Повторим путешествие Моцарта, но только в обратном порядке. Мы поедем тем же путем. Париж утомил нас, и в Вене нас ждут.
   По дороге в Вену они пользовались всеми видами транспорта: почтовой и перекладной каретами, кабриолетом и дилижансом, но водного пути избегали, какими бы он не обладал преимуществами.
   Джэсон подробно разработал маршрут, включавший все города, где когда-либо побывал Моцарт. Ему нравились звучные названия: Тирлемон, Льеж, Ахен, Кёльн, Бонн, Кобленц, Франкфурт, Мангейм, Гейдельберг, Шветцинген, Брухзаль, Людвигсбург, Ульм, Аугсбург, Мюнхен и, наконец, Вена. Дебору пугали трудности, которые еще ожидали их впереди, но она старалась не показывать своего страха Джэсону, а быть полезной: изучала карту, читала указатели на дорогах и переводила, когда Джэсон не мог объясниться. Проехав Францию, они наконец добрались до немецких городов, но дороги не стали лучше. В сухую погоду дороги становились тверже камня, и карету швыряло из стороны в сторону на ухабах, а частые дожди превращали их в слякоть и грязь, и карета с трудом продвигалась вперед. Чтобы нагнать упущенное из-за непогоды время, кучер нещадно хлестал лошадей. Несколько раз они съезжали в канаву или придорожные кусты, а однажды чуть не перевернулись.
   Но Джэсон не отступал от намеченного маршрута.
   На постоялых дворах им частенько приходилось ночевать прямо на полу, а когда Дебора спрашивала простыни или одеяла, хозяева изумлялись их привередливости. Печи нельзя было топить из-за угара; мухи, блохи, клопы и крысы кишели повсюду, а мусор и нечистоты сваливали прямо во дворах. Пища была столь скверной, что Дебора больше не удивлялась частым болезням Моцарта во время его путешествий.
   В Мангейме Джэсон предоставил ей выбрать гостиницу и не протестовал, когда она предложила остановиться в лучшей и самой дорогой: тяжелая дорога измучила и его. В Мангейме он надеялся провести несколько дней и послушать музыку Моцарта. Однако в Мангейме в это время Моцарта нигде не исполняли.
   Переночевав в городе, они решили купить карету, чтобы облегчить себе дальнейший путь.
   Джэсон пришел в ужас от ее стоимости. Хозяин гостиницы Карл Линдер, взявший на себя роль посредника при продаже, привез ее для осмотра. Карета оказалась прочной, красивой и удобной внутри, места вполне хватило бы для четырех пассажиров, окна надежно защищали от непогоды, а над кучерским местом был натянут холст. Двери украшал герб, и хозяин с гордостью сказал:
   – Лучшей кареты вам не найти, господин Отис. Она послужит вам и в пути, и в Вене.
   Дебора любовалась каретой, а Джэсон, наблюдавший за молодым слугой, смирявшим лошадей, думал, что по пути в Вену их ждет еще много трудностей.
   Стояла ясная солнечная погода, обычная для осени в этих краях, и Линдер заверял их, что хорошие дни продержатся еще долго. Хозяин предложил им в кучеры молодого человека, доставившего карету, но Дебора, приметившая его неопытность, колебалась.
   – Ганс Денке родом из Мангейма. Он хочет переехать в Вену. Для одинокого человека это слишком долгое путешествие, да и накладное для бедняка, – убеждал хозяин гостиницы. – К тому же Ганс хорошо изъясняется по-английски.
   – В Мангейме я работал у одного английского дворянина, – пояснил Ганс. – Я был у него конюхом, но умею читать и писать.
   – Ты ходил в школу?
   – Нет, госпожа Отис, меня научил отец. Он говорил по-английски и по-французски.
   – Чем занимался твой отец?
   – Он был у этого английского дворянина садовником. Его уже нет в живых. У меня здесь никого не осталось.
   – А в Вене?
   – В Вене у меня дядя и двоюродные братья и сестры.
   Ганс был невысокого роста, смуглый, с аккуратно подстриженными волосами и карими глазами. Руки у него были достаточно мускулистыми.
   Чувствуя недоверие Деборы, Ганс сказал:
   – У меня хватит сил управиться с лошадьми. Я ведь работал и кузнецом.
   – Да ты мастер на все руки!
   – Я многое умею, госпожа.
   – Может, ты и музыкант? – Дебора не могла удержаться от насмешки.
   – Я немного играю на скрипке.
   – А кто такой Моцарт, ты знаешь? – спросил Джэсон.
   – Да, господин Отис.
   – И тебе нравится его музыка?
   – Как же, очень нравится!
   Джэсон остался доволен, а Дебора была полна подозрений. Этот юноша чересчур восторженно отзывается о Моцарте и слишком старается угодить. Она спросила:
   – А откуда ты узнал о Моцарте? От отца?
   – Да, госпожа Отис. И еще я часто слышал его музыку в Мангейме.
   – Вот так конюх!
   – Что поделаешь, госпожа, приходится зарабатывать на жизнь.
   – Сколько ты просишь? – спросил Джэсон.
   – Ваша еда и жилье и еще четыре гульдена в день, чтобы меня впустили в Вену.
   – Без денег туда не пускают?
   – Нет, госпожа Отис. А может, я и в Вене вам пригожусь. Я хорошо говорю и по-немецки. Спросите у хозяина.
   – Он будет служить вам переводчиком, – подхватил хозяин.
   На следующее утро они пораньше тронулись в путь. Дебора не ошиблась: Ганс неуверенно правил лошадьми, но был, по крайней мере, достаточно силен, чтобы их удерживать, не давая карете съехать в канаву. Джэсон и Дебора наслаждались путешествием в одиночестве, без тесноты и неудобств дилижанса и нежелательных спутников. Еще две недели и они, наконец, прибудут в Вену.
   В первые дни стояла прекрасная погода, и они благополучно проехали Гейдельберг, Брухзаль, Людвигсбург и Аугсбург, но после Мюнхена, на пути к Зальцбургу, небо нахмурилось, над горами нависли темные облака, а поблизости не было никаких признаков жилья. Карета уже поднялась до горного перевала, когда хлынул сильный дождь и в воздухе похолодало. Дождь перешел в снег, и карета еле двигалась по скользкой дороге.
   В сумерках они наконец добрались до маленького городка Вассербург и остановились в жалком трактире, единственном в этом захудалом местечке, но Дебора была счастлива обрести хоть какую-нибудь крышу над головой.