Вейс Дэвид. Убийство Моцарта

   – Говорили, какой это был милый человек, благородный и добрый.
   – Он был лучшим из всех музыкантов. Все его любили, – сказала Констанца.
   – Все? – переспросила Дебора.
   Констанца посмотрела на нее так, словно та позволила себе дерзость.
   – Госпожа Ниссен, – сказал Джэсон, – на свете нет человека, которого любили бы все, без исключения.
   – А его любили.
   – Даже при дворе?
   – При императоре Иосифе он был любимцем двора.
   – А потом?
   – А потом начались эти неприятности во Франции. Даже мне пришлось в 1809 году бежать из Вены от Наполеона. Как раз в тот год, когда я вышла замуж за Ниссена.
   – Значит, вы не считаете, что двор в какой-то степени виновен в его смерти?
   – Что вы хотите сказать? – Констанца вновь насторожилась.
   – Ведь новый император и дворяне позабыли о Моцарте? Проявили к нему полное равнодушие. К концу его жизни.
   – Многие позабыли о нем. Но не все. Последние несколько лет жизни с Вольфгангом были самыми тяжелыми для меня. – На лице ее появилось грустное выражение, всем своим видом она хотела показать, как много ей пришлось выстрадать. – Когда он заболел в последний раз, у меня было предчувствие беды. Сколько мучений выпало на мою долю!
   – И Сальери тоже о нем позабыл? – спросил Джэсон.
   – Сальери болен. А я знаю, что значит болеть. Я тоже долгое время болела. Всю свою жизнь с Вольфгангом я никогда не чувствовала себя здоровой. А когда слег он, это явилось для меня последним ударом. Я едва выжила, – грустно прошептала она.
   И живешь уже тридцать три года, подумал Джэсон, и при том имеешь прекрасный вид.
   – И много вы с тех пор болели, госпожа Ниссен? – спросил он.
   – К счастью, нет, Ниссен только и делает, что заботится обо мне.
   – Но вы поженились лишь в 1809 году.
   – Стоит вам стать известным человеком, как о вас начинают говорить бог знает что.
   – Люди не перестают удивляться, почему Моцарт так безвременно скончался. Он умер таким молодым, – сказал Джэсон.
   – В тридцать пять лет? – удивилась Констанца.
   – Разве это старость? И так внезапно, неожиданно.
   – Его лечили лучшие доктора, – решительно объявила Констанца.
   – Вы хорошо знали доктора, который его лечил? Вы его сами выбрали? Это был опытный доктор?
   – Опытный! Клоссет считался самым модным доктором в Вене! – Констанца вспыхнула, уничтожающе посмотрела на них, словно они запятнали ее безупречную репутацию. Она жаждала оправдаться и, презрев всякую сдержанность и осторожность, сказала:
   – Я никогда не забуду той минуты, когда узнала, что Вольфганг серьезно заболел. Как смеют они обвинять меня в равнодушии, не испытав ничего подобного! Пусть поставят себя на мое место. Меня все покинули, когда я больше всего нуждалась в помощи. – И Констанца начала изливать свою душу.
   – Это случилось в ноябре 1791 года, Вольфганг упросил меня остаться в Бадене после конца сезона. Я принимала там ванны, лечила свое слабое здоровье, тамошние воды хороши против подагры, ревматизма, паралича, всяких спазм, нервных расстройств, головных болей, болезней ушей, глаз и желудка. Мы с Вольфгангом верили в их целебные свойства, и я знала, что он не хочет торопить меня с возвращением.
   Поэтому когда младшая сестра Софи срочно известила меня, что с Вольфгангом плохо, я поскорее вернулась в Вену. Путь не занял много времени, ведь от Вены до Бадена всего четырнадцать миль. В квартире на Раухенштейнгассе Вольфганг лежал в постели без сознания.
   Софи сидела у его кровати. Он уже давно болен, сказала она, и я рассердилась на Вольфганга, что он мне ничего не сообщил. Но Софи не потеряла присутствия духа, она с самого начала позвала нашего семейного доктора Клоссета.
   – Клоссет считался хорошим доктором? – перебил ее Джэсон.
   – Самым лучшим, – раздраженно подтвердила Констанца. – Я же сказала вам, что Клоссет был самым модным доктором в Вене. Он был немногим старше Вольфганга, и когда мне его рекомендовали, он был известен во всей империи. Он пользовал многих знатных особ. Клоссет состоял личным лекарем князя Кауница, за что получал ежегодно тысячу гульденов; он лечил фельдмаршала Лоудона, нашего героя и полководца; к нему обращались даже члены императорской семьи. Я сделала верный выбор. Между прочим, Клоссет прекрасно говорил по-французски и по-итальянски.
   – Кто его вам рекомендовал? – спросил Джэсон.
   – Барон ван Свитен. Директор придворной библиотеки И цензор.
   – Пользовался ли барон благосклонностью нового императора Леопольда?
   – Иосиф к нему относился лучше. Отчего это вас интересует?
   – Я спросил к слову. Каков же был диагноз Клоссета?
   – Он ничего не мог сказать, – вздохнула Констанца. – Мне кажется, он так и не определил болезни.
   – А по-вашему, госпожа Ниссен? Что же у него было? Она недоуменно покачала головой.
   – Для меня это тоже осталось загадкой.
   Дебора сделала знак Джэсону, чтобы тот замолчал, и Констанца возобновила рассказ.
   – Софи сказала мне, что Вольфганг заболел после того, как съел какое-то кушанье. А ведь ему приходилось быть очень разборчивым в пище, но спросить, что такое он съел, я не могла, потому что когда он пришел в себя и увидел меня возле постели, то так обрадовался, что я не осмелилась его огорчать. Но позже Софи рассказала, что его тошнило и от любой пищи теперь открывалась рвота. Как-то вечером он снова впал в беспамятство, а когда пришел в себя и увидел у постели Клоссета, то воскликнул:
   «Неужели меня отравили? Плохой пищей, доктор? На ужине у Сальери?»
   Клоссет смутился и в растерянности ответил: «Чепуха! Это невозможно. Вы просто расстроены, Моцарт».
   «Но у меня невыносимые боли в желудке».
   «Все болезни прежде всего поселяются в желудке», – ответил Клоссет.
   Когда же Вольфганг продолжал жаловаться на спазмы, Клоссет объявил, что у него лихорадка, и постарался прежде всего снизить жар и дал ему лекарство. В течение нескольких дней я верила диагнозу Клоссета, и, казалось, Вольфганг тоже ему верил, потому что его правда сильно лихорадило.
   Только жар не спадал, и у него начали опухать руки, он не мог больше держать партитуру, – он работал над реквиемом, который, по его словам, писал уже для себя, – а боли в желудке не проходили, силы убывали, он страшно мучился и принялся опять твердить об отравлении; тогда мне вновь пришлось позвать доктора Клоссета.
   На этот раз Клоссет позвал для консилиума еще одного доктора, доктора фон Саллаба. Это меня обнадежило, потому что Саллаба, при всей его молодости, пользовался еще большей славой, чем Клоссет, и тоже был в моде – он состоял главным врачом Венской городской больницы. Саллаба осмотрел Вольфганга, послушал его дыхание – Вольфганг дышал с трудом. Саллаба слыл знатоком болезней сердца, в то время как никто лучше Клоссета не лечил лихорадку. Затем они отошли в угол комнаты и принялись совещаться.
   Вольфганг, бледный как полотно, лежал на постели и ожидал самого худшего. Они подозвали меня к себе, и Клоссет печально объявил:
   «Мне очень жаль, госпожа Моцарт, но надежды нет никакой».
   Саллаба подхватил меня: я упала в обморок.
   А когда они привели меня в чувство, Клоссет вновь с жалостью повторил:
   «Воспаление зашло слишком далеко. Мы не в силах ему помочь».
   «И сердце тоже ослаблено болезнью, – добавил Саллаба, – он долго не протянет. Кроме того, он страдает водянкой головы».
   Что я могла сказать Вольфгангу? Я сама едва держалась на ногах. Когда я передала Софи слова докторов, это ее потрясло.
   «Но, по всем признакам, у него поражены почки, – сказала Софи. – У него головокружения, рвота и он без конца теряет сознание, а теперь опухли не только руки, но и все тело».
   Я слегла от горя, а спустя неделю после разговора с докторами, всего лишь неделю, Вольфганга не стало.
   Омраченная воспоминаниями, Констанца замолчала. Но она рассказывала не о Моцарте, подумал Джэсон, она рассказывала о себе. Он ожидал узнать от вдовы больше, чем от кого бы то ни было, но пока она не прибавила ничего нового к тому, что он уже знал.
   – Где теперь доктор Клоссет? – спросил Джэсон.
   – Умер. В 1813 году. Насколько я знаю, от лихорадки.
   – А доктор Саллаба?
   – Тоже умер. Через несколько лет после Вольфганга. Они были лучшими докторами Вены. Я сделала для Вольфганга все, что было в моих силах.
   – Мы в этом не сомневаемся, – стараясь утешить ее, сказала Дебора. – Для вас это было ужасным испытанием, госпожа фон Ниссен.
   Констанца бросила на нее полный благодарности взгляд.
   – Моя сестра Софи, которая была рядом со мной в те тяжелые дни, может подтвердить, что это были самые лучшие доктора.
   – Мы не сомневаемся в этом, – подхватил Джэсон. – Но вы сказали, что симптомы указывали на болезнь почек. Будь он отравлен, наверное, в первую очередь пострадали бы почки?
   – Я осталась бедной вдовой, – продолжала Констанца. – И с плохим здоровьем. Кто посмеет сомневаться в словах личного врача самого канцлера?
   – Значит, ни того, ни другого уже нет в живых? – словно не веря, повторил Джэсон. Важнейшая часть доказательств оказалась навсегда потерянной.
   – Они умерли давным-давно. Но довольно об этом. Мне сейчас тяжело вспоминать о смерти Вольфганга. Одно мое решение – это мои сыновья, их у меня двое. Какой они были для меня опорой!
   – Не могли бы мы с ними познакомиться? – спросила Дебора.
   – Нет. Мой старший сын сейчас в Италии, а младший Польше. Это я нашла для Вольфганга самых лучших докторов. Никто не смеет бросить мне обвинение.
   – Разумеется, – подтвердила Дебора. – Вы вели себя мужественно.
   – Я сделала все, что было в моих слабых силах.
   – А что вы можете рассказать о последних часах его жизни? – спросил Джэсон. – О последней ночи? Как он умирал?
   Констанца принялась всхлипывать:
   – Я не могу об этом говорить.
   – Простите, я не хотел вас огорчать.
   – И все-таки огорчили, – Констанца вытерла слезы спросила:
   – Так вы не хотите купить партитуры Вольфганга?
   – Я бы с радостью, но мы приехали не за тем.
   – Понимаю. – В голосе Констанцы появились холодные нотки. Она поднялась. – Днем я всегда принимаю ванну, нам привозят воду из Бад Гостейна, здесь неподалеку. Она не такая целебная, как баденская, но прекрасно действует а кожу. Я не хочу показаться невежливой, но мне нечего вам больше сказать.
   Констанца поджала губы, и Джэсон понял, что она не намерена продолжать разговор. Но ему необходимо было узнать еще кое-что, и он постарался подыскать разумную причину:
   – Эрнест Мюллер говорил, что ваши сестры тоже хорошо знали Моцарта.
   – Эрнест Мюллер? – Констанца повторила имя с явной неприязнью. – Он одолжил у Вольфганга деньги и так никогда их не вернул.
   – Я знаю, он говорил об этом.
   – Это его не оправдывает. В особенности перед бедной вдовой с двумя маленькими детьми.
   – Сколько он взял взаймы, госпожа Ниссен?
   – Не помню… Пятнадцать-двадцать…
   – Двадцать пять гульденов? – докончил Джэсон.
   – Да, кажется, так.
   Джэсон подал ей двадцать пять гульденов.
   – Эрнест просит прощения, что вам пришлось так долго ждать.
   – Целых тридцать пять лет! Это вы не из своего кармана, господин Отис?
   – Нет, я исполняю просьбу Эрнеста Мюллера. Констанца не стала упорствовать.
   – Вы не любите Мюллеров, не так ли, госпожа Ниссен?
   – А за что их любить? При жизни Вольфганга они втерлись к нему в доверие, льстили ему, чтобы он занимал их в оркестре, а теперь только мутят воду. Поднимают шум вокруг его смерти. О, я знаю, это они навели вас на мысль заняться поисками.
   – Какими поисками?
   – Искать улики против Сальери. Они всегда ненавидели Сальери.
   – А разве Моцарт его любил?
   – Это другое дело. У Вольфганга были на то свои причины. – И тут же поправилась: – Все оперные композиторы ненавидят друг друга. Так уж водится.
   – Такой добрейшей души человек, как Моцарт?
   – Вот именно, добрейшей. А Сальери считал любого композитора соперником, кроме Глюка, своего наставника.
   – Значит, Моцарт справедливо считал Сальери своим врагом?
   – У Вольфганга было много врагов. – Констанца снова сжала губы.
   – Но он не доверял Сальери?
   – А вы разве доверяете всем и каждому, господин Отис? Джэсон промолчал.
   – Возможно, причиной его ранней смерти была ошибка, допущенная докторами, – спросила Дебора. – Возможно, они поставили неверный диагноз?
   – Нет, – твердо ответила Констанца. – Это были лучшие доктора в империи. Если они ошиблись, значит, ошибся бы и любой другой. Пусть Вольфганг покоится в мире.
   Но где, молчаливо возмутился Джэсон. Он теперь не сомневался, что Клоссет и фон Саллаба способствовали смерти Моцарта, пусть они совершили не прямое убийство, но своим небрежным отношением, невежеством и равнодушием ускорили кончину композитора. Они явились невольными убийцами, а возможно, и не такими уж невольными, кто знает. У дверей он спросил:
   – Госпожа фон Ниссен, позвольте задать вам еще один вопрос.
   Констанце не терпелось расстаться с ними, но, движимая любопытством, она остановилась.
   – Вы были знакомы с Катариной Кавальери? Взгляд ее сделался бесстрастным.
   – С Кавальери, которая пела партию Констанцы в «Похищении из сераля», – пояснил Джэсон.
   – Ах, с ней! Да, я знала Кавальери.
   – Говорят, она была любовницей Сальери. Констанца пожала плечами, словно не придавая этому значения.
   – Вы были с ней близко знакомы?
   Не успела Констанца ответить, как в дверях появилась пожилая женщина; она с надменным видом прошла в гостиную, очевидно, выбрав для своего появления самый подходящий момент. Констанца, с трудом сдерживая раздражение, представила незваную гостью:
   – Моя старшая сестра госпожа Алоизия Ланге. Так вот она, та самая Алоизия Вебер, первая любовь Моцарта, красавица в семье. От ее красоты теперь не осталось и следа. Алоизия, прищурившись, высокомерно рассматривала гостей, в лице ее было что-то хищное – острый нос и подбородок, резко очерченные скулы. Обильные румяна только подчеркивали многочисленные морщины.
   – Я близко знала Кавальери, – сказала Алоизия, – была ее дублершей в «Похищении из сераля» и много раз пела с ней.
   – Моя сестра была раньше оперной певицей, – пояснила Констанца.
   Похоже было, что Алоизия подслушивала их разговор соседней комнате.
   – Как, по-вашему, Кавальери относилась к Моцарту? Благожелательно или нет? – спросил Джэсон.
   – В зависимости от того, в каких ролях он ее занимал. Я припоминаю…
   – Господин Отис, я устала от беседы, – прервала Алоизию Констанца.
   – Извините, госпожа фон Ниссен. Мы можем прийти завтра.
   – Нет. Завтра у меня ванна.
   – Я могла бы рассказать вам о Кавальери все, что вас интересует, – поспешно вставила Алоизия. – Я знала ее лучше, чем моя сестра.
   Но Констанца, желая закончить разговор, повела себя весьма решительно:
   – Я дам знать, когда снова смогу уделить вам время. Возможно, на днях, – объявила она и плотно закрыла за Джэсоном и Деборой дверь, прежде чем они успели опомниться.

30. Немаловажное обстоятельство

   Посещение Констанцы оставило у Джэсона чувство неудовлетворенности. Остаток дня он провел, записывая все то, что ему удалось узнать о смерти Моцарта; однако чем больше он старался привести все в стройную систему, тем сильнее отчаивался.
   В эту ночь он не сомкнул глаз. Констанца добавила новые сведения к его собственным и одновременно многое опровергла, так что теперь он не знал, чему и верить. И она не хотела даже выслушать его. Чем только привлекла она Моцарта?
   Лежа в кровати, он смотрел на Гогензальцбург, мрачно возвышавшийся над ним в ярком свете луны. Он был в растерянности. Ему казалось, что он вот-вот найдет нити, ведущие к истине, но стоило их коснуться, как они, словно паутина, путались и рвались в его руках. Древняя крепость мерцала холодной белизной, грозная, словно некое чудовище. Лунный свет проник в спальню и образовал в ногах кровати серебристый треугольник, на концах его Джэсону мерещились лица Вольфганга, Констанцы и Алоизии.
   «Дражайшая, любимейшая жена моя!»
   Отвечала ли Констанца ему таким же чувством?
   «Дни без тебя полны одиночества и тоски».
   Любила ли она его с той же страстью?
   «Моя драгоценнейшая Станци, люби меня вечно, как я люблю тебя».
   Откликнулась ли Констанца на эту мольбу? «Целую тебя миллион раз и с нетерпением жду твоего возвращения».
   Когда Моцарт больше всего нуждался в ней, она была на водах в Бадене.
   Весь следующий день Джэсон бродил вдоль реки в надежде, что прогулка и свежий воздух прояснят его мысли И вернут мужество продолжать дальнейшие поиски. Дебора не отходила от него и старалась не беспокоить лишними вопросами.
   В этот морозный день они выехали за город и отправились к тому месту, где река Зальцах делала изгиб. Прозрачный воздух, напоенный острым запахом мокрых листьев, кое-где еще покрывавших деревья и землю, бодрил, и Джэсон дышал полной грудью. Солнце поднялось над горами, и сразу потеплело.
   – Тебе понравилась Констанца? – спросила Дебора.
   – Не очень. Я не знаю, чему и верить. Она то подтверждает мои подозрения, то тут же говорит обратное. Моцарт, по ее словам, был всеобщим любимцем, и в то же время у него было множество врагов. Она отрицает причастность Сальери и признает, что Моцарт сам подозревал отравление. Я совсем сбит с толку.
   – Факты часто бывают противоречивы.
   – И все-таки кое-что удалось узнать, например, точные симптомы его болезни.
   – И имена докторов.
   – Которых уже нет в живых. Какая нам от этого польза?
   – Но от неё ты узнал их диагнозы.
   – Тоже противоречивые. Эрнест утверждал, что Констанца примет меня с распростертыми объятиями, что они с ней добрые друзья. А она, оказывается, терпеть его не может. Так что рекомендательное письмо оказалось бесполезным. Вот поди верь ему!
   – Надо быть снисходительным.
   – К кому? – спросил он.
   – К себе. К Констанце. Её нельзя винить. Я не знаю, к бы вела себя на её месте.
   Джэсон не соглашался с ней. Его душа принадлежит Моцарту. А может ли Констанца сказать это о себе?
   Морозный декабрьский воздух освежил Джэсона, и когда они вернулись в гостиницу, он спросил у хозяина:
   – Где бы мы могли послушать музыку Моцарта, господин Рааб? Предпочтительно оперу.
   Господин Рааб учтиво поклонился, – без сомнения, этот американец человек состоятельный, раз снял весь этаж, даже не спросив о цене, – и ответил:
   – К сожалению, господин Отис, в Зальцбурге нет оперы.
   – На родине Моцарта нет оперы? – удивился Джэсон.
   – По этой причине, господин Отис, он и уехал из Зальцбурга в Вену.
   – Но, должно быть, в Зальцбурге часто исполняют его музыку?
   Хозяин грустно покачал головой.
   – Не так уж часто, господин Отис. Жителей Зальцбурга всегда обижало, что Моцарт презрел родной город, да к тому же следует сказать, что музыкальностью они не отличаются. Об этом говорил сам Моцарт.
   – Вы его знали?
   – Почти все люди моего поколения его знали. Я родился в 1754, за два года до него. Зальцбург маленький город, и Моцарт принес ему славу. Я скрипач, правда, любитель. Сегодня мы устраиваем концерт в доме доктора Фредюнга, он дирижер нашего камерного оркестра, мы будем играть Моцарта. Если вы захотите нас послушать, мы будем рады.
   – Неужели Моцарта в Зальцбурге больше нигде не играют?
   – В декабре у нас мало приезжих, а местные жители почти не интересуются музыкой. Большинство чтят Моцарта за то, что он прославил Зальцбург, но равнодушны к его сочинениям. Многим он просто непонятен.
   – А его вдова не посетит ваш концерт?
   – Ни в коем случае. Она мало бывает в обществе.
   – Моцарт не любил Зальцбург. Почему же она живет здесь?
   – Ниссен говорит, что тут ему лучше работается. К тому же в Вене госпожу Ниссен беспокоят расспросами о Моцарте. А в Зальцбурге до этого никому нет дела. Здесь Моцарт не диковинка. Да и жизнь здесь дешевле.
   – Вы знакомы с её сестрами?
   – Я встречался с ними.
   – Они живут с госпожой Ниссен?
   – Да, если не ошибаюсь. Они ведут уединенный образ жизни. А почему бы вам не навестить сестру Моцарта, госпожу Анну Марию фон Бертольд цу Зонненбург?
   – Непременно навещу. Она дружна с вдовой Моцарта?
   – Не слишком. Мне кажется, Наннерль никогда не простила ему брака с Вебер. Когда он женился, об этом шло много разговоров.
   – А что говорили в Зальцбурге о смерти Моцарта? Господин Рааб пожал плечами.
   – Ничего. Смерть косила в те дни многих. Да и в наше время мало что изменилось. Больше половины венцев не доживают до двадцати лет. Тиф, оспа, дизентерия и чахотка свирепствуют в Вене. Поэтому я и живу здесь.
   – Говорят, Моцарт умер от болезни почек.
   – От чего бы ни умер, какая разница! У нас тут говорили, что от нервной лихорадки. Мало ли что выдумают доктора, лишь бы скрыть свое невежество. Вы окажете нам большую честь, господин Отис, если посетите наш концерт.
   Пока Рааб писал им адрес, Джэсон приметил сидящего у двери человека, который не спускал с них взгляда. Джэсон с беспокойством спросил у Рааба:
   – Кто это?
   – Один из постояльцев.
   – Уж не следит ли он за мной?
   – У вас разве нелады с властями? – встревожился хозяин.
   – Нет, – вмешалась Дебора. – Просто нас обокрали в Вене, вполне понятно, что муж остерегается.
   – В Вене это часто случается, – сказал Рааб. – У нас в Зальцбурге больше порядка. У меня приличная гостиница. Я не сдаю комнат кому попало.
   Незнакомец не двигался с места.
   – Как его имя, вы не знаете? – спросил Джэсон.
   – Бош. Он приехал в один день с вами. И снял комнату под вашей. Скажите, господин Отис, вы находитесь под надзором властей? Неприятности мне ни к чему.
   – Меня привела сюда любовь к музыке. Что тут может быть предосудительного?
   – Кто знает. В наши дни полиция строго следит за всем.
   – Соблюдать осторожность разумно, – похвалила Дебора. – У вас много постояльцев в это время года?
   – Нет, мало. Но у нас часто останавливаются проездом в Линц, Вену, Инсбрук, Аугсбург и даже Мангейм и Мюнхен. Видимо, господин Бош впервые видит американцев, потому и любопытствует. Многие жители Зальцбурга в жизни не встречали американцев.
   – Я вам нужен, господин Отис? – раздалось у Джэсона над ухом.
   Джэсон вздрогнул. Откуда появился Ганс? Уж не подслушивал ли он их разговор?
   – Чего тебе надо? – холодно спросил Джэсон.
   – У меня в Зальцбурге есть друзья, господин Отис, я хотел бы с ними повидаться.
   – Ты же говорил, что никогда здесь не бывал.
   – Это сущая правда, господин Отис. Они переехали сюда из Мангейма.
   – А ты знаешь вон того господина? – спросила Дебора.
   – Никогда не встречал! – Ганс был сама правдивость. И, тем не менее, Дебора могла поклясться, что они обменялись взглядами.
   – Вечером ты нам понадобишься, – сказал Джэсон, – повезешь нас на концерт, а сейчас иди.
   Доктор Фредюнг жил в красивом доме у подножия Ноннберга, неподалеку от Констанцы, и Рааб встретил Джэсона и Дебору у дверей. Хозяин поджидал их в музыкальной комнате, где были расставлены кресла для большого числа гостей.
   Гостеприимный доктор не скрывал своего удовольствия и объявил, что присутствие американских гостей на столь скромном музыкальном собрании для него большая честь.
   Джэсон обратил внимание на сильные и гибкие руки Фредюнга, скорее руки музыканта, чем врача. Невысокий, как большинство венцев, Фредюнг был в возрасте Рааба и, несмотря на белые как снег волосы, выглядел моложе хозяина гостиницы и отличался удивительным для семидесятилетнего старика свежим цветом лица.
   Большой поклонник Моцарта, доктор Фредюнг избрал для концерта три его сочинения: контрданс си-бемоль мажор, дивертисмент си-бемоль мажор и симфонию си-бемоль мажор.
   – Все эти вещи написаны в Зальцбурге, – сказал Рааб, усаживаясь рядом с Деборой и Джэсоном.
   – Отчего он выбрал вещи в одной тональности? – спросил Джэсон.
   – Это упрощает исполнение. Доктор предпочитает не рисковать.
   – А разве вы не будете играть? – удивился Джэсон.
   – У меня что-то с желудком.
   – Может быть, вам стоит лечь в постель?
   – Нет. Колики и другие желудочные болезни не редкость в нашем городе. К тому же доктор считает, что хорошая музыка лучшее лекарство.
   Впервые музыка Моцарта оставила Джэсона равнодушным. Фредюнг чрезмерно бурно дирижировал, а музыканты проявили полную беспомощность. Рааб был снисходителен, назвав музыкантов любителями, скорее они были просто нерадивыми учениками. Однако после концерта Фредюнг, как должное, принимал аплодисменты, и Джэсон подумал: чего тут терзаться, надо хвалить, да и все тут. И он подтолкнул Дебору, с задумчивым видом сидевшую рядом, приглашая ее присоединиться к аплодисментам. Джэсону хотелось посоветовать всем скрипачам этого оркестра чаще играть упражнения, но когда доктор поинтересовался его мнением, он ответил:
   – Неплохо. Совсем неплохо.
   – Превосходно! – вставил Рааб. – Не правда ли, доктор?
   Доктор Фредюнг скромно поклонился. После концерта Рааб пригласил гостей на ужин к себе в гостиницу.
   – Давайте отпразднуем концерт. «Золотой гусь» славится кушаньями из птицы, особенно знаменита наша гусиная печенка. Это было любимое блюдо Моцарта. «Золотой гусь» перешел ко мне по наследству от отца. Он говорил, что Моцарт всякий раз заказывал это блюдо, когда посещал гостиницу.