Виан Борис. Сердцедер

Борис ВИАН

СЕРДЦЕДЕР

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

28 августа

   Тропа тянулась вдоль обрыва. По ее краям росли окалины в цвету и слегка увядшие опаленки, черные лепестки которых устилали землю. Вздувалась пористая почва, изрытая остроигольными насекомыми; при взгляде на тысячи маленьких дырочек думалось об околевшей губке.
   Жакмор неторопливо брел, посматривая на окалины, чьи темно-красные сердца учащенно бились на солнце. При каждом ударе облако пыльцы поднималось, а затем оседало на нехотя вздрагивающие листья. Рассеянные пчелы были не у дел.
   От подножия скалы доносилось тихое хрипение волн. Жакмор остановился на узкой кромке, отделяющей его от пропасти, и посмотрел вниз. Там все казалось недостижимым, обрывистым, и пена дрожала в расщелинах скал июльским студнем. Пахло палеными водорослями. У Жакмора закружилась голова, и он опустился на колени, прямо на землистого цвета летнюю траву. Коснувшись вытянутыми руками козлиного помета удивительно неправильной формы, он решил, что здесь водится Содомский козел — разновидность, которую он считал давно исчезнувшей.
   Теперь он уже не испытывал такого страха и даже решился взглянуть еще раз. Большие пласты красной породы уходили вертикально вниз, в мелководье, откуда почти сразу же взмывали вверх, образуя скалу, на гребне которой пребывал коленопреклоненный Жакмор.
   То там, то здесь всплывали черные рифы, промасленные прибоем и увенчанные колечками пара. Солнце разъедало поверхность моря, отражаясь в накипи искрящимися похабными каракулями.
   Жакмор поднялся с колен и зашагал по тропе. Та заворачивала; слева он увидел уже тронутый ржавчиной папоротник и зацветающий вереск. На обнаженных скалах сверкали кристаллы соли, принесенные прибоем. Удаляясь от моря, тропа карабкалась по склону, который становился все круче и круче, огибала грубые глыбы черного гранита, местами помеченные очередными кучками козлиного помета. Самих коз не было и в помине. Их отстреливали таможенники. Из-за помета.
   Он ускорил шаг и внезапно оказался в тени, так как солнечные лучи не могли за ним угнаться. Прохлада принесла облегчение, и он прибавил шагу. А цветы окалины так и плыли бесконечной огненной лентой перед его глазами.
   По верным приметам он понял, что приближается, и остановился пригладить растрепанную рыжую бороду. Затем вновь бодро зашагал по тропе. Спустя мгновение Дом явился ему во весь рост в обрамлении двух гранитных глыб, выточенных эрозией в форме леденцов на палочке; сдавливая тропу, они казались столбами огромных крепостных ворот. Новый поворот — и Жакмор потерял Дом из виду. Тот находился довольно далеко от обрыва — на самом верху. Когда два мрачных столпа остались позади, ему открылось белоснежное здание, окруженное необычными деревьями. Начинающаяся от крыльца светлая линия лениво петляла вдоль холма и, вдоволь напетлявшись, соединялась с тропинкой, по которой поднимался Жакмор. Он свернул и в знак солидарности тоже запетлял. Дойдя почти до самой вершины, он услышал крики и побежал.
   От широко распахнутой калитки до крыльца чья-то заботливая рука протянула ленту красного шелка. Лента вела по лестнице на второй этаж. Жакмор поднялся. В спальне на кровати лежала измученная женщина, потерявшая счет бесконечным родовым схваткам. Жакмор бросил на пол кожаную сумку, засучил рукава и принялся намыливать руки над грубой посудиной из цельного необработанного камня.

II

   Одинокий Ангель сидел в своей комнате и удивлялся собственной выдержке. Он слышал, как за стенкой стонет жена, но зайти к ней не решался — она угрожала ему револьвером. Супруга предпочитала кричать без свидетелей; она ненавидела свой огромный живот и не хотела, чтобы ее видели в таком виде. На протяжении двух месяцев Ангель жил отдельно, ожидая, когда все это закончится; самые разные пустяки давали пищу его грезам. Целыми днями он ходил по кругу, узнав из репортажей, что заключенные кружат по камере, как звери в клетке. Вечерами он засыпал, стараясь увидеть во сне ягодицы жены, так как, учитывая размеры ее живота, было предпочтительнее думать о ней сзади. Ночами он часто вздрагивал и просыпался. Зло, в основном, уже свершилось, и ничего удовлетворительного в этом не было.
   На лестнице послышались шаги Жакмора. В этот момент крики жены оборвались; Ангель оцепенел. Затем подкрался к двери, прильнул к замочной скважине, но, как ни старался, ничего не смог разглядеть: ножка кровати закрывала все остальное. Только зазря вывихнул себе правый глаз, затем выпрямился и прислушался — не к чему-то, а просто так.

III

   Жакмор положил мыло на край посудины и взял махровое полотенце. Вытер руки. Открыл сумку. Тут же в электрическом сосуде закипала вода. Жакмор простерилизовал в ней резиновый напальчник, ловко натянул его на палец и приоткрыл сокровенно-женское, чтобы посмотреть, как разворачиваются события.
   Увидев, выпрямился и брезгливо поморщился:
   — Их там трое.
   — Трое… — прошептала пораженная роженица.
   И тут же завопила, поскольку измученная утроба внезапно напомнила о том, что ей очень больно.
   Жакмор достал из сумки несколько стимулирующих пилюль и проглотил их; он чувствовал, что ему сейчас достанется. Выдернул грелку из постели и со всей силы швырнул ее на пол, чтобы привлечь шумом кого-нибудь из прислуги. Он услышал, как внизу кто-то забегал и ринулся вверх по лестнице. Появилась сиделка, вся в белом, как на китайских похоронах.
   — Подготовьте инструменты, — приказал Жакмор. — Как вас зовут?
   — Белянкой меня кличут, — произнесла она с сильным деревенским акцентом.
   — В таком случае я предпочитаю вас никак не называть, — пробурчал Жакмор.
   Ничего не ответив, девушка бросилась начищать никелированные медицинские штуковины. Жакмор подошел к кровати. Женщина внезапно замолчала. Ее пронзила боль.
   Он схватил бритву и с видом знатока обрил роженице лобок. Затем решительно обвел белой чертой границы операционного поля. Сиделка смотрела на него с изумлением, поскольку ее знания в области акушерства за рамки отела не выходили.
   — У вас есть медицинский словарь? — спросил Жакмор, откладывая помазок. Завершив приготовления, он склонился над своим произведением и подул на краску, чтобы быстрее высохла.
   — У меня есть только Общий Каталог Французских Оружейных Заводов да песенник города Сент-Этьена, — ответила сиделка.
   — Досадно, — сказал Жакмор. — В словаре мы могли бы что-нибудь вычитать.
   Не дожидаясь ответа, он обшарил взглядом Комнату; тот остановился на двери, за которой томился Ангель.
   — А кто томится за дверью?
   — Там хозяин… — ответила сиделка. — Он заперт.
   В этот момент роженица очнулась и выдала серию пронзительных криков. Ее кулаки сжимались и разжимались. Жакмор повернулся к сиделке.
   — У вас есть какой-нибудь таз?
   — Пойду посмотрю, — ответила та.
   — И пошевеливайтесь, безмозглое создание, — прикрикнул Жакмор. — Или вы хотите, чтобы она загадила нам все простыни?
   Сиделка вылетела пробкой, и Жакмор с удовлетворением услышал, как, скатываясь по лестнице, она бьется головой о ступеньки.
   Он подошел к роженице и нежно погладил испуганное лицо.
   Ее руки судорожно сжали запястье Жакмора.
   — Вы хотите видеть мужа? — спросил он.
   — О да! — воскликнула она. — Только дайте мне револьвер, он там, в шкафу…
   Жакмор покачал головой. Вернулась сиделка с овальной лоханью для ощипа собак.
   — Больше ничего нет, — сказала она. — Уж придется вам приспособиться.
   — Помогите засунуть это под нее, — приказал Жакмор.
   — Тут края острые, — заметила сиделка.
   — Ничего. Это вам всем в назидание, — отозвался Жакмор.
   — Это глупо, — прошептала сиделка. — Она не сделала ничего плохого.
   — А что она сделала хорошего?
   Вздувшаяся спина распласталась по стенкам плоской лохани.
   — Интересно, — вздохнул Жакмор, — и что же мы будем делать дальше? По-моему, психиатр здесь и вовсе некстати…

IV

 
   Он в нерешительности задумался. Роженица молчала, а оцепеневшая сиделка таращила на него глаза, начисто лишенные какого-либо выражения.
   — Нужно, чтобы у нее отошли воды, — сказала она.
   Жакмор безразлично кивнул. Потом, встрепенувшись, поднял голову. Смеркалось.
   — Это солнце прячется? — спросил он. Сиделка пошла посмотреть. За скалой улетучивался день, и поднимался молчаливый ветер. Она вернулась обеспокоенная.
   — Не понимаю, что происходит… — прошептала она.
   В комнате стало темно, глаза различали лишь какое-то свечение вокруг зеркала на камине.
   — Сядем и подождем, — тихо предложил Жакмор.
   В окно пахнуло горькими травами и пылью. День бесследно исчез. Темная глубина комнаты выдавила голос роженицы:
   — Со мной это больше не произойдет. Я не хочу, чтобы это повторилось.
   Жакмор заткнул уши. Ее голос скрипел гвоздем по стеклу. А рядом всхлипывала насмерть перепуганная сиделка. Звуки просачивались в черепную коробку Жакмора и капали ему на мозги.
   — Они сейчас полезут, — сказала роженица и зло засмеялась. — Они сейчас полезут, и мне будет больно, а это только начало.
   Жалобно застонала кровать. Женщина тяжело задышала, вновь раздались стенания.
   — Пройдет еще столько времени, целые годы, и каждый час, каждая секунда будет продолжением этой боли, которая ни к чему другому не приведет, и этой боли не будет конца.
   — Хватит, — отчетливо прошептал Жакмор.
   Роженица завопила во всю глотку. Глаза психиатра уже привыкли к свечению, исходившему от зеркала. В нем он увидел, как лежащая женщина выгнулась и начала корчиться всем телом. Она долго протяжно кричала, ее крик остывал в ушах Жакмора горькой слипшейся кашей. Внезапно между согнутыми ногами показались, одно за другим, два светлых пятна. В темноте он угадал движения сиделки, которая, придя в себя, подхватила двоих детей и завернула в простыню.
   — Там еще один, — подумал он вслух.
   Выпотрошенная мать, казалось, была уже на исходе. Жакмор встал. Появился третий ребенок, Жакмор ловко схватил его и помог роженице. Ее измученное тело откинулось на кровать. Ночь беззвучно рвала себя на части, свет вливался в комнату, а женщина неподвижно лежала, уронив голову на плечо. Большие мешки под глазами на осунувшемся лице свидетельствовали о проделанной работе. Жакмор вытер пот на лбу, на шее и удивленно замер; снаружи, из сада, доносились какие-то звуки. Сиделка заканчивала пеленать последнего ребенка, положив его на кровать рядом с двумя другими. Она подошла к шкафу, позаимствовала у него простыню и развернула ее в длину.
   — Я затяну ей живот, — произнесла она. — Ей надо поспать. А вы идите.
   — Вы перерезали пуповины? — забеспокоился Жакмор. — Завяжите их потуже.
   — Я завязала бантиком, — отозвалась сиделка. — Держатся так же крепко, зато выглядят поэлегантнее.
   Вконец отупевший, он кивнул головой.
   — Сходите за хозяином, — подсказала сиделка.
   Жакмор подошел к двери, за которой томился Ангель, и повернул ключ.

V

 
   Ангель сидел на стуле — излом спины под тупым углом и полость тела, все еще звенящая от криков Клементины. Ключ повернулся в замочной скважине, и Ангель поднял голову: рыжая борода психиатра застала его врасплох.
   — Меня зовут Жакмор, — представился вошедший. — Я проходил мимо и услышал крики.
   — Это Клементина, — сказал Ангель. — Все в порядке? Уже? Скажите!
   — Вы трижды отец, — объявил Жакмор.
   — Тройняшки? — удивился Ангель.
   — Двойняшки и один отдельно, — уточнил Жакмор. — Он вышел сразу за ними. Это признак сильной личности.
   — А как она? — спросил Ангель.
   — С ней все хорошо, — сказал Жакмор. — Скоро вы сможете ее увидеть.
   — Она на меня очень злится. Даже заперла, — сказал Ангель. — Хотите что-нибудь выпить? — предложил он приличия ради и с трудом поднялся.
   — Спасибо, — поблагодарил Жакмор. — Не сейчас.
   — А вы здесь какими судьбами? — спросил Ангель. — Приехали к нам отдохнуть?
   — Да, — ответил Жакмор. — Думаю, мне у вас будет неплохо, раз вы сами предлагаете.
   — Нам просто повезло, что вы оказались рядом, — сказал Ангель.
   — А врача здесь нет? — поинтересовался Жакмор.
   — Меня заперли. Я не мог ничего сделать. Всем должна была заниматься девушка с фермы. Она такая отзывчивая.
   — А-а… — протянул Жакмор.
   Они замолчали. Жакмор чесал бороду растопыренной пятерней. Его голубые глаза блестели на солнце, заплывшем в комнату. Ангель внимательно рассматривал гостя. Психиатр был одет в костюм из очень мягкой черной ткани — облегающие брюки на штрипках и длинную, зауженную в плечах куртку, которая была застегнута до подбородка. Черным лаком отливали кожаные сандалии, а в проруби воротника плескались лиловые воланы сатиновой сорочки. Психиатр был безумно прост.
   — Я рад, что вы здесь останетесь, — произнес Ангель.
   — Теперь можете зайти к жене, — предложил психиатр.

VI

 
   Клементина не двигалась. Она лежала на кровати, уставившись в потолок. Два молодца — справа, третий — слева.
   Сиделка уже прибрала в комнате. Солнце беззвучно переливалось через подоконник; окно было открыто.
   — Завтра нужно будет отнять их от груди, — сказал Жакмор. — Не может же она кормить сразу троих, а так получится быстрее, и она сохранит красивую грудь.
   Клементина зашевелилась, повернула голову и метнула в их сторону колючий взгляд.
   — Я буду кормить их сама. Всех троих. И это не испортит мою грудь. А если испортит, то тем лучше. Во всяком случае, у меня больше нет желания нравиться кому бы то ни было.
   Ангель подошел поближе, протянул руку, чтобы погладить ее, но она резко отстранилась.
   — Хватит, — отрезала она. — Я не хочу начинать все сначала.
   — Послушай, — прошептал Ангель.
   — Уходи, — устало произнесла она. — Я не хочу тебя видеть. Мне было очень больно.
   — Тебе не лучше? — спросил Ангель. — Смотри… Живот, который тебе так мешал… У тебя его больше нет.
   — Вас затянули пеленкой, — добавил Жакмор, — когда вы встанете на ноги, и следа не останется.
   Клементина напряглась и чуть приподнялась. Она заговорила низким свистящим голосом:
   — Значит, я должна чувствовать себя лучше, да?.. Ага… вот так, сразу… с разорванным животом… с перекошенным позвоночником… с развороченной поясницей… со скрученными жгутом костями и налившимися кровью глазами, я должна поправиться, быть умницей, сделать свое тело стройным и гладким, а грудь — упругой… и все для того, чтобы ты или такой, как ты, меня снова тискал и впрыскивал свое дерьмо и чтобы все опять началось сначала, эта боль, эта тяжесть, эта кровь…
   Она быстро сунула руку под одеяло и сорвала простыню, перетягивающую тело. Ангель подался было вперед.
   — Не подходи! — просипела она с такой ненавистью, что безответный муж замер на полушаге. — Уходите! Оба! Ты — потому что ты меня такой сделал, а вы — потому что вы меня такой видели. Прочь!.. Пошли вон!
   Жакмор направился к двери, за ним понуро поплелся Ангель. У самого порога супруг получил по затылку свернутой в ком простыней. От супруги. Он споткнулся и ударился лбом о дверной косяк. Дверь за ним захлопнулась.

VII

 
   Они спускались по выложенной красной плиткой лестнице, которая содрогалась от каждого шага. Крепко сбитый дом держался черными потолочными балками и побеленными известью стенами. Жакмор не знал, что и сказать.
   — Это скоро пройдет, — попробовал он. Ангель недоверчиво хмыкнул.
   — Тяжело на душе? — подсказал психиатр.
   — Нет, — ответил Ангель. — Просто два месяца просидел взаперти.
   Он натянуто улыбнулся:
   — Странно себя чувствуешь, оказываясь на свободе.
   — А что вы делали эти два месяца? — спросил Жакмор.
   — Ничего, — сказал Ангель.
   Они шли через большой холл, выложенный той же красной плиткой, что и лестница. Мебели было мало; светлого дерева массивный стол и низкий буфет, красивой живописи две-три белесых картины на стенах. Стулья, подобранные под обстановку. Ангель остановился около буфета.
   — Чего-нибудь выпьете? — предложил он.
   — Охотно, — согласился Жакмор.
   Ангель налил в рюмки домашней стоеросовки.
   — Отменно! — отметил Жакмор. И добавил, заполняя возникшую паузу:
   — А вообще-то каково стать отцом?
   — Веселого мало, — изрек Ангель.

VIII

29 августа

   Клементина была одна. В комнате — ни звука. Разве что разыгравшиеся солнечные зайчики иногда поднимали возню с оконными шторами.
   В полном отупении полая Клементина водила руками по сдувшемуся дряблому животу. По тяжелым, набухшим грудям. К пустому телу она испытывала чувства сожаления, вины и стыда; о брошенной накануне простыне даже не вспоминала. Ее пальцы ощупывали шею, плечи, чрезмерно налившуюся грудь. Ей было жарко, наверняка поднялась температура.
   До нее доносились едва различимые звуки далекой деревенской жизни. В этот час начинались работы в поле. Слышались визги наказанной в темных хлевах скотины, обиженной, но не больше, чем ей хотелось бы казаться.
   Рядом с Клементиной спали три засранца. Преодолевая легкую брезгливость, она взяла одного и приподняла на вытянутой руке. Розовое существо — сморщенный кусочек мяса с маленьким слизистым ртом спрута и узкими щелками глаз. Она отвернулась, высвободила одну из грудей и поднесла к ней младенца. Пришлось еще и всунуть ему в рот сосок, только тогда его кулачки сжались, а щеки втянулись. Он заглотил первую порцию; она всосалась с мерзким булькающим звуком. Это было не очень приятно; немного облегчало, понемногу калечило. Опустошив грудь на две трети, засранец отвалился, беззащитно раскинул в стороны руки и препротивно засопел. Клементина положила его рядом с собой; не переставая сопеть, он задвигал ртом и зачмокал во сне губами. У него на голове шевелился жалкий пушок, тревожно бился родничок — стоит только нажать, и все.
   Дом содрогнулся от глухого удара. Это хлопнула тяжелая входная дверь. Жакмор и Ангель ушли. Клементине принадлежало исключительное право на жизнь и смерть трех существ, спящих рядом. Ее право. Она погладила свою грудь, было больно и тяжело. Этого хватит на всех троих.
   Второй жадно набросился на коричневый сосок, только что оставленный братом. Этот разобрался сам. Клементина вытянулась. Прислушалась к шебуршанию щебенки под ногами Жакмора и Ангеля. Второй ребенок сосал. Третий зашевелился во сне. Она приподняла его и дала другую грудь.

IX

 
   Сад частично цеплялся за скалу, крутые обрывы представлялись доступными лишь особенно ретивому, но столь редкому садовнику, что разнообразные подвиды оставались брошенными на произвол судьбы. Там росли мозольник с сине-фиолетовой листвой внутри и нежно-зеленой в белых прожилках снаружи, дикая вязуница с нитеобразными стеблями, вся в пролежнях и чудовищных наростах, расцветающая сухими подушечками — кровавыми меренгами, пучки серо-жемчужных лоснящихся пельмянок, жирная партизанка, провисающая длинными гроздьями на низких ветвях араукария, сирты, голубоглазые майянги, несколько сгобеленившихся разновидностей бекабунги, образующих толстый изумрудный ковер, в котором находили себе приют маленькие резвые лягушки, боевые изгороди бакланта, каннаиса, цензария; тысячецветье, воинственное или мирное, окопавшееся в траншеях склона, стелющееся вдоль стен сада, ползущее по-пластунски как водоросли, — открыто атакуя по всей линии или тайком пролезая между металлическими прутьями решетки. Выше и дальше сеть дорожек, мощенных щебенкой, делила горизонтальную часть сада на свежие и откормленные лужайки. Шершавые стволы многочисленных деревьев совершали мощный прорыв почвы.
   Именно сюда Ангель и Жакмор пришли на прогулку после бессонной ночи. Свежий морской ветер раскатывал перед ними кристаллическую скатерть по всей поверхности скалы. В небе на месте солнца висел дырявый огненный квадрат.
   — А сад у вас красивый, — не найдя ничего лучшего, брякнул Жакмор. — Вы давно здесь живете?
   — Да, — ответил Ангель. — Два года. У меня было помутнение сознания. Я много чего напорол.
   — Запас еще есть… — обнадежил Жакмор. — Можно пороть дальше. Еще не все потеряно.
   — Правильно, — согласился Ангель. — Но чтобы это понять, мне потребовалось больше времени, чем вам.
   Жакмор кивнул.
   — Мне рассказывают все, — заявил он. — В итоге я знаю, что у кого внутри. Кстати, вы не могли бы указать мне любопытные случаи для психоанализа?
   — Их здесь сколько угодно, — сказал Ангель. — Взять хотя бы сиделку. Да и другие деревенские не откажут. Это люди грубоватые, но интересной и богатой судьбы.
   Жакмор радостно потер руки.
   — Мне понадобится много случаев, — сказал он. — Я — ненасытный потребитель рассудков.
   — Это как? — поинтересовался Ангель.
   — Сейчас объясню, зачем я сюда приехал. Я искал спокойное место для одного эксперимента. Так вот: представьте себе малышку Жакмора в виде какой-нибудь пустой емкости.
   — Вроде бочки? — предположил Ангель. — Вы что, пьяны?
   — Да нет, я — пуст. Во мне ничего нет, кроме жестов, рефлексов, привычек. Я хочу себя наполнить. Вот почему я занимаюсь психоанализом. Но моя бочка — это бочка Данаид. Я не усваиваю. Я забираю мысли, комплексы, сомнения, у меня же ничего не остается. Я не усваиваю или усваиваю слишком хорошо… что, в общем, одно и то же. Разумеется, я удерживаю слова, формы, этикетки; мне знакомы термины-полочки, по которым расставляют страсти, эмоции, но сам я их не испытываю.
   — Ну а как же эксперимент? — спросил Ангель. — Ведь вам хочется его провести?
   — Конечно, — согласился Жакмор. — Еще как хочется! Какой именно? Сейчас объясню. Я хочу провести абсолютно полный психоанализ. Я — одержимый.
   Ангель пожал плечами.
   — Этого до сих пор никто не сделал?
   — Нет, — ответил Жакмор. — Тот, кто станет пациентом на этом сеансе, должен рассказать обо всем. Обо всем. О своих самых тайных мыслях, о самых страшных секретах, о невысказанных идеях, о том, в чем он не осмеливается признаться даже самому себе; обо всем, что есть и что еще останется после, а затем и о том, что стоит за этим. Ни один психоаналитик не проводил такого эксперимента. Я хочу понять, как далеко можно зайти. Я хочу заполучить желания и стремления, я возьму их у окружающих. Полагаю, что у меня ничего не оставалось из полученного ранее, так как я не заходил достаточно далеко. Я хочу устроить что-то вроде идентификации. Знать, что страсти существуют, и не чувствовать их — это ужасно.
   — Но если у вас есть такое желание, — возразил Ангель, — то будьте уверены, этого вполне достаточно, чтобы не считать себя совсем пустым.
   — У меня нет никакого основания делать что-то одно вместо чего-то другого, — сказал Жакмор. — Я хочу взять у других основания, которые ими движут.
   Они подходили к стене, возвышающейся с другой стороны дома, симметрично воротам, через которые Жакмор прошел в сад накануне. Высокая позолоченная ограда нарушала монотонность камня.
   — Мой дорогой друг, — сказал Ангель, — позвольте мне повторить еще раз: иметь желания — уже само по себе достаточно сильная страсть. И то, что она заставляет вас действовать, — неоспоримое тому доказательство.
   Психиатр провел рукой по рыжей бороде и засмеялся:
   — Вместе с тем это доказывает отсутствие желаний.
   — Вовсе нет, — возразил Ангель. — Чтобы не обладать ни желаниями, ни устремлениями, вы должны оказаться в совершенно нейтральной социальной среде. И не испытывать на себе никакого влияния, утратить все воспоминания о прошлом.
   — Так оно и есть, — подтвердил Жакмор. ~ Я родился в прошлом году, таким, каким вы видите меня сейчас. Взгляните на мой паспорт.
   Ангель взял документ и стал его разглядывать.
   — Да, правда, — признал он, возвращая паспорт. — Но это же неправда!
   — Да вы себя сами послушайте! — запротестовал возмущенный Жакмор.
   — Одно очень хорошо дополняет другое, — пояснил Ангель. — Правда, что это записано в паспорте, но то, что в нем написано, — неправда.
   — Однако что там написано, — продолжал Жакмор. — «Психиатр. Пустой. Для наполнения». Аннотация! Да что об этом говорить! Написано черным по белому!
   — Ну и что? — спросил Ангель.
   — А то! Вы же видите, что желание наполнения исходит не от меня. Что все это было разыграно заранее. Что я не был свободен в своем выборе.
   — А вот и нет! — возразил Ангель. — Если у вас есть хотя бы одно желание, вы уже свободны.
   — А если бы у меня его не было? Даже этого одного?
   — Вы бы просто перестали существовать.
   — Тьфу! Не буду больше спорить. С вами становится страшно.
   Выйдя за ограду, они зашагали по дороге, которая вела в деревню. Земля была белой и пыльной, по обочинам росла влажная трава цилиндрической формы — темно-зеленое частоколье желатиновых карандашей.
   — Так ведь все как раз наоборот! — взвился Жакмор. — Свобода — это полное отсутствие каких бы то ни было желаний, и абсолютно свободным может считаться только тот, кто не имеет никаких желаний. Именно потому, что у меня нет никаких желаний, я считаю себя свободным.
   — А вот и нет, — возразил Ангель. — Поскольку у вас есть желание заиметь желания, у вас уже есть желание что-то заиметь, а значит, все ваши рассуждения неверны.