Страница:
В заключение данного параграфа коснемся еще одной дидактической проблемы. В отличие от отечественных экономистов, большинство из которых откровенно тяготеет к академическому стилю изложения, их западные коллеги не считают зазорным писать тексты в стиле, близком к научно-популярному. Именно этот стиль, назовем его дидактическим, характерен для многих западных вузовских учебников экономики. Все дело в том, что необходимо эффективно объединять науку и образование. Для академического стиля характерно безразличное отношение к дидактике, поэтому в деле образования он не всегда уместен. Дидактический стиль изложения учитывает возможности обучаемых, в том числе присущие им лексику и тип заинтересованности жизнью. Опытный дидактик знает, что обучаемый усваивает ту теорию, которой его учат, что очень часто его способности недооцениваются, что дидактический поиск всегда позволит найти такую манеру изложения учебного материала, которая при всей своей кажущейся непритязательности позволит разъяснить студенту суть любой теории наиболее исчерпывающим образом.
1.11. Истинность экономической науки
1.12. Прагматический метод в экономике. Соотношение позитивной и нормативной теории
1.11. Истинность экономической науки
Не подлежит сомнению, что экономисты умеют ранжировать теории по степени развития их достоинств. Это обстоятельство можно констатировать выражением: «Теории обладают различными степенями истинности». Вопрос в том, как именно определяется истинность соответствующей экономической теории.
Истина – это одна из центральных тем философии науки. Но длительное время ее не удавалось перевести из области чисто умозрительных метафизических утверждений в русло хорошо обоснованных научных положений. Дело сдвинулось с места после того, как польский логик А. Тарский в 1935 г. развил концепцию, по его терминологии, семантической истины [175]. Он предложил схему определения истины по Т-схеме (Т – начальная буква английского слова truth – истина):
«Р» истинно тогда и только тогда, когда Р.
Предикат истинности принадлежит высказыванию в кавычках, т. е. «Р». Пример Тарского гласит: «Предложение „Снег бел“ истинно тогда и только тогда, когда снег бел». Этот пример не назовешь удачным, он относится скорее к области обыденного, чем научного языка. В философии науки желательно начинать с научных рассуждений, а не с повседневных, способных ввести в заблуждение из-за их недостаточно проясненной концептуальности. Чтобы прояснить смысл высказывания «Снег бел», необходимо углубиться далеко в сферу физики и химии, что не входит в наши намерения.
Как показал Тарский, его определение истины позволяет развернуть теорию всех тех понятий, которые относятся к логической семантике (понятия выполнимости, следования, синонимии и т. д.). Неудивительно, что именно работы Тарского стоят у истока начавшегося после 1935 г. и продолжающегося поныне логико-семантического бума. Впрочем, нас интересует не логика, а экономическая наука. В связи с этим представляются вполне уместными некоторые критические замечания в адрес Тарского. Логика не всесильна, она имеет дело с воображаемыми мирами. Простой пример разъяснит ситуацию.
Рассмотрим предложение «Высказывание „Пегас – крылатый конь“ истинно тогда и только тогда, когда Пегас – крылатый конь». Существует ли Пегас в качестве реального или вымышленного объекта, средствами логики не установить. Ограниченность логики вынуждает выходить за ее пределы. А это означает, что необходимо вполне конкретно учитывать потенциал отдельных наук, в том числе, например, отличие математики не от физики, а от экономической теории. Существенно, что закавыченное высказывание можно взять из арсенала любой науки. Приведем на этот счет соответствующие примеры.
«Предложение „2 × 2 = 4“ истинно тогда и только тогда, когда 2 × 2 = 4». Очевидно, имеется в виду, что предложение «2 × 2 = 4» истинно в том случае, если оно может быть обосновано в полном соответствии с состоянием арифметики как науки.
Второй пример возьмем из физики. «Предложение „F = ma“ истинно тогда и только тогда, когда F = ma». На этот раз истинность закавыченного предложения определяется экспериментально. В случае математических истин эксперимент излишен. Математика не является экспериментальной наукой. Рассмотрим теперь пример из экономической науки.
«Предложение „При прочих равных условиях рост занятости населения приводит к росту инфляции“ истинно тогда и только тогда, когда при прочих равных условиях рост занятости населения приводит к росту инфляции». Можно заключить в кавычки любую экономическую рекомендацию независимо от ее истоков – кейнсианских, монетаристских или же каких-либо других. Разумеется, ситуация в экономике является принципиально другой, чем, например, в математике и физике.
Приведенные примеры показывают, что, пожалуй, Тарский, утверждая, что он дает исключительно семантическое определение истины, а не синтаксическое или прагматическое, был излишне категоричен. Истинному высказыванию было разрешен контакт исключительно с тем, что есть, но не с тем, что должно быть. Эта произвольная в методологическом отношении акция никак не учитывает, что вопрос о существовании чего бы то ни было должен рассматриваться не иначе как на основании теории (вспомните принцип теоретической относительности). Естьность нельзя определить безотносительно к теории. Когда упор делается на том, что есть, то стремятся обойтись без теории, выделить абсолютный критерий истинности, но найти его пока еще никому не удалось.
На наш взгляд, в определении истины Тарского речь идет не о соответствии высказываний реальным объектам, а о соотносительности языкового, а также ментального уровня науки с ее фактуальным уровнем. Но нас интересуют в первую очередь не любые теории, а наиболее значимые в составе наук. Идея такова: до тех пор пока в определение истины не будет включено представление о научно-теоретическом строе, самому этому определению не удастся избавиться от метафизической составляющей, не совместимой с научной философией. Предикат истинности присущ далеко не любому предложению, а лишь высказыванию, которое входит в состав научно-теоретического строя. При переходе от указанного ряда к отдельной теории, а от нее к отдельному предложению, возможность опоры на определение истины ослабевает и в конечном счете становится вообще недействительной. Стремление Тарского сопоставить предикат истинности каждому определенному предложению безотносительно к его теоретическому статусу не лишено известной доли наивности. Таким образом, определение истины Тарского может быть модифицировано следующим образом: «Предложение „Р“ истинно тогда и только тогда, когда, во-первых, Р, во-вторых, „Р“ входит в состав научно-теоретического строя».
Еще один недостаток определения истины Тарского состоит в том, что оно, как уже отмечалось, будучи применимым к любому типу наук, не учитывает их особенности. Требование соответствия «Р» и Р не является ни синтаксическим, ни семантическим, ни прагматическим. Оно всего лишь выражает координацию различных уровней науки – языкового, ментального, фактуального. Упомянутое требование координации явно недостаточно для определения истины. Оно непременно должно быть дополнено с учетом специфики той науки, которая является предметом рассмотрения. В связи с этим обратимся к трем типам наук – синтаксическим, семантическим (дескриптивным или описательным) и прагматическим.
Примерами синтаксических наук являются, например, логика и математика. Логическое или математическое предложение считается правильным тогда и только тогда, когда оно обосновано. Критерий обоснованности применим не только к доказываемым теоремам, но и к аксиомам, которые не должны приводить к парадоксам. Выше предложения логики и математики названы правильными преднамеренно, с тем чтобы спровоцировать вопрос о правомерности их аттестации в качестве истинных. Исходя из предложения, что регулятив истинности имеет общенаучную значимость, вполне правомерно правильное логическое или математическое предложение считать истинным. Считать по-другому – значит отказываться от методологического уровня анализа в угоду некритически проводимой абсолютизации потенциала отдельных наук, например физики.
Физика наряду с другими естественно-научными дисциплинами, такими, как космология, химия, геология, биология, относится к семантическим наукам, их еще называют дескриптивными, или описательными. Вопреки распространенному мнению семантические науки описывают не только то, что есть, но и то, что было и будет. Им, очевидно, подвластны все три модуса времени – прошлое, настоящее и будущее. Критерий обоснованности актуален для любой семантической науки, но он недостаточен в качестве критерия истинности. Предложения естествознания признаются истинными лишь в том случае, если они подтверждаются наблюдениями и экспериментами. При этом сами наблюдения и эксперименты интерпретируются теоретически. Современный исследователь не станет утверждать, что восход и заход Солнца свидетельствуют о его вращении вокруг Земли, хотя плохо осведомленному в космологии человеку это представляется именно таким образом.
В естествознании теория считается истинной лишь в том случае, если она позволяет объяснить весь спектр наблюдаемых от ее имени явлений.
В отличие от семантических наук прагматические дисциплины, а к ним относятся, в частности, все общественные науки, в том числе и экономика, имеют дело не с причинной детерминацией начальными состояниями конечных состояний, а с ценностно-целевыми мотивациями. Разумеется, это обстоятельство должно как-то учитываться в определении прагматической истины. Но каким образом? Сказать, что прагматическая теория подобно естественно-научным дисциплинам подтверждается, – значит отождествлять ее с ними. Надо полагать, регулятив подтверждаемости разумно закрепить за естествознанием, а применительно к прагматическим наукам использовать какой-то другой критерий. Какой? Вот в чем вопрос.
Один из основателей прагматизма Ч. Пирс разъяснял суть дела так: «Следует рассмотреть все диктуемые некоторым понятием следствия, которые будет иметь предмет этого понятия. Причем те, что согласно этому понятию будут иметь практический смысл» [145, с. 138]. В другом месте он отмечал, что «самый, пожалуй, поразительной чертой новой теории было признание наличия неразрывной связи между рациональным познанием и рациональной целью – как раз это последнее соображение и продиктовало выбор имени прагматизм» [145, с. 158]. То, что Пирс называл понятием, в нашей терминологии есть ценность, мотивирующая людей на достижение некоторых целей. Естественно-научная теория позволяет исходя из понятий-дескрипций и представления о причинно-следственной взаимосвязи событий описывать различные состояния природных систем. Прагматическая наука, руководствуясь ценностями и представлением о мотивациях как динамических истоках поступков людей, объясняет не только наличие и возможность различных целей, но и их известную альтернативность. Прагматическая теория, которая не позволяет упорядочить возникшие цели по степени эффективности, экономистами опровергается.
Итак, определение прагматической истины может быть таким. «Предложение „S“ истинно тогда и только тогда, когда: во-первых, „S“ входит в состав научно-теоретического строя; во-вторых, есть S; в-третьих, S объясняется как ценностно-целевой феномен; в-четвертых, S фиксирует эффективную цель». Применить это определение к экономической науке несложно. Достаточно подчеркнуть, что речь идет не о произвольном, а об экономическом научно-теоретическом строе.
Проведенный анализ проблемы истины показывает, что, во-первых, напрасны надежды на нахождение абсолютных или так называемых простых критериев истины, их не существует. Во-вторых, решающее значение в определении истинности того или иного предложения имеет не соответствие фактам, понимаемое как атомарный феномен, а используемый тип обоснования. Вне обоснования критерий истины не обладает смыслом. И семантическая, и прагматическая теория подтверждаются фактами. Обе они имеют фактуальный характер. Их своеобразие определяется различными методами обоснования.
При определении критерия истины очень часто пытаются выйти за пределы принципа теоретической относительности. Определение Тарского «Предложение „S“ истинно тогда, и только тогда, когда S» создает впечатление, что S нетеоретично. Но признание S нетеоретическим – это явный рецидив метафизики, не совместимой со статусом науки. Истина – это научный феномен. Он знаменует собой согласованность трех уровней науки – языкового, ментального и фактуального. Представление об истине призвано исключить научные неудачи. Требование синтаксической истины не допускает отхода, например, от аксиоматически выводного знания. Регулятив семантической истины настаивает на описании связи состояний. Концепция прагматической истины не терпит отхода от объяснения ценностно-целевых поступков людей.
Очень часто само определение истины считают чем-то вторичным по отношению к статусу изучаемых явлений. Разумеется, статус, например, физических и экономических явлений различен. Но статус есть статус, к проблеме истины он имеет вторичное отношение. Каким бы ни был статус изучаемых явлений – природным, социальным или чисто воображаемым, он в соответствии с назначением науки познается не иначе как в истинной теории.
Старое-престарое убеждение, что факты даны исследователю не вместе с теорией, а раньше ее и, следовательно, теория должна соответствовать им как своей предпосылке, давно уже пора сдать в архив. Истина как соответствие высказываний и умозаключений фактам имеет всецело внутринаучный характер. Кстати, обычно пишущие о проблеме истины подчеркивают соответствие предложений фактам (о понятиях и умозаключениях вспоминают редко, и совершенно напрасно). Но истину вполне можно определить и как соответствие фактов умозаключениям и предложениям. Сказывается простое обстоятельство: в соответствии уровней науки нет первого и второго. Разумеется, справедливо утверждать, что, например, физический мир существовал задолго до появления людей, но этот факт стал известен из истинной теории, он не предваряет определение истины.
Выше отмечалось, что истинное предложение входит в состав научно-теоретического строя. При всей правильности этого утверждения оно нуждается в дополнительном комментарии. Регулятив истины нацелен на обеспечение роста научного знания. Верно, что истинное изложение (равно как и истинное умозаключение) входит в состав научно-теоретического строя. Но неверно, что любой научно-теоретический ряд состоит из истинных предложений. Критерий истины призван обеспечивать совершенствование научно-теоретического строя.
При определении экономической истины приходится сопоставлять фактуальные (эконометрические) данные с содержанием предложений и умозаключений. Разумеется, здесь не обходится без трудностей, которые П. Отмахов резюмирует следующим образом [140, с. 69–70]: 1) экономическая наука не дает точных прогнозов, а поэтому их трудно проверить; 2) если предсказание выработано, то оно проверяется посредством статистики, которая всегда содержит элемент неопределенности; 3) в экономической науке в отличие от ситуации в физике нельзя поставить контрольный эксперимент; 4) экономическая теория имеет идеологический характер, что затрудняет ее фальсификацию. Из четырех приведенных аргументов четвертый представляется нам наиболее слабым. Хорошо аргументированная критика экономической теории позволяет избавить ее от идеологических моментов, чуждых ей по определению. Что касается аргументов 1), 2) и 3), то они также не безупречны. Во всех трех случаях проявляется желание потребовать от экономической науки того, чего она в принципе не может дать, а это означает, что присутствует тоска по метафизике.
Экономическая наука дает те прогнозы, которые она дает. Что значит дать точный прогноз? Дать тот прогноз, который доступен в пределах научно-теоретического строя. П. Отмахов считает, что экономическая теория обосновывается статистическими данными, а они содержат элемент неопределенности. Но само наличие статистики – это не недостаток теории, а ее сущностная черта. Во всех эмпирических науках статистике присущ элемент неопределенности. В этом отношении ситуация в физике выглядит не лучше, чем в экономике. К тому же надо учесть, что существуют хорошо разработанные методики обработки статистических данных. Что касается неопределенности, то она далеко не всегда является нежелательной. Заслуживает критики та неопределенность, которая является результатом поспешных суждений и эконометрической неряшливости. Что же касается неопределенности, выступающей органичной чертой экономических ретро– и предсказаний, то она опять же имеет сущностный характер.
П. Отмахов сожалеет, что в экономической теории нельзя поставить контрольный эксперимент. Но, во-первых, ушли те времена, когда в экономике вообще не ставили лабораторных экспериментов, за них теперь дают даже Нобелевскую премию. Во-вторых, любой экономический эксперимент, в том числе рейганомика в США или монетаризм эпохи Ельцина в России, имеет контрольный характер. В-третьих, с так называемыми решающими экспериментами даже в физике дела обстоят не так радужно, как это порой кажется несведущим относительно ее трудностей людям. Показательный пример. В соответствии с гордостью физиков – квантовой теорией поля – они вынуждены считать, что механизм гравитационных взаимодействий обеспечивают особые частицы – гравитоны и гравитины. Но у них нет даже малейшей надежды на то, что когда-нибудь удастся зафиксировать эти частицы непосредственно в эксперименте, ибо для этого необходимы энергии, недостижимые в условиях Земли. Общее правило, которое характерно для любой науки, гласит: для обоснования истинности теории необходима вся совокупность данных наблюдений и экспериментов.
Установление истинности экономических суждений – это сложный, многоступенчатый процесс. Но он и возможен, и действительно вновь и вновь получает свою реализацию. Отнюдь не случайно в истории экономической мысли то и дело случались кризисы, например с неоклассикой в 1970-х, с кейнсианством в 1980-х, с монетаризмом в конце 1980-х гг. Все эти кризисы явились следствием, по крайней мере, частичной фальсификации вышеупомянутых экономических теорий. Метаморфозы теорий явно свидетельствуют в пользу актуальности регулятива истинности в экономической науке.
Истина – это одна из центральных тем философии науки. Но длительное время ее не удавалось перевести из области чисто умозрительных метафизических утверждений в русло хорошо обоснованных научных положений. Дело сдвинулось с места после того, как польский логик А. Тарский в 1935 г. развил концепцию, по его терминологии, семантической истины [175]. Он предложил схему определения истины по Т-схеме (Т – начальная буква английского слова truth – истина):
«Р» истинно тогда и только тогда, когда Р.
Предикат истинности принадлежит высказыванию в кавычках, т. е. «Р». Пример Тарского гласит: «Предложение „Снег бел“ истинно тогда и только тогда, когда снег бел». Этот пример не назовешь удачным, он относится скорее к области обыденного, чем научного языка. В философии науки желательно начинать с научных рассуждений, а не с повседневных, способных ввести в заблуждение из-за их недостаточно проясненной концептуальности. Чтобы прояснить смысл высказывания «Снег бел», необходимо углубиться далеко в сферу физики и химии, что не входит в наши намерения.
Как показал Тарский, его определение истины позволяет развернуть теорию всех тех понятий, которые относятся к логической семантике (понятия выполнимости, следования, синонимии и т. д.). Неудивительно, что именно работы Тарского стоят у истока начавшегося после 1935 г. и продолжающегося поныне логико-семантического бума. Впрочем, нас интересует не логика, а экономическая наука. В связи с этим представляются вполне уместными некоторые критические замечания в адрес Тарского. Логика не всесильна, она имеет дело с воображаемыми мирами. Простой пример разъяснит ситуацию.
Рассмотрим предложение «Высказывание „Пегас – крылатый конь“ истинно тогда и только тогда, когда Пегас – крылатый конь». Существует ли Пегас в качестве реального или вымышленного объекта, средствами логики не установить. Ограниченность логики вынуждает выходить за ее пределы. А это означает, что необходимо вполне конкретно учитывать потенциал отдельных наук, в том числе, например, отличие математики не от физики, а от экономической теории. Существенно, что закавыченное высказывание можно взять из арсенала любой науки. Приведем на этот счет соответствующие примеры.
«Предложение „2 × 2 = 4“ истинно тогда и только тогда, когда 2 × 2 = 4». Очевидно, имеется в виду, что предложение «2 × 2 = 4» истинно в том случае, если оно может быть обосновано в полном соответствии с состоянием арифметики как науки.
Второй пример возьмем из физики. «Предложение „F = ma“ истинно тогда и только тогда, когда F = ma». На этот раз истинность закавыченного предложения определяется экспериментально. В случае математических истин эксперимент излишен. Математика не является экспериментальной наукой. Рассмотрим теперь пример из экономической науки.
«Предложение „При прочих равных условиях рост занятости населения приводит к росту инфляции“ истинно тогда и только тогда, когда при прочих равных условиях рост занятости населения приводит к росту инфляции». Можно заключить в кавычки любую экономическую рекомендацию независимо от ее истоков – кейнсианских, монетаристских или же каких-либо других. Разумеется, ситуация в экономике является принципиально другой, чем, например, в математике и физике.
Приведенные примеры показывают, что, пожалуй, Тарский, утверждая, что он дает исключительно семантическое определение истины, а не синтаксическое или прагматическое, был излишне категоричен. Истинному высказыванию было разрешен контакт исключительно с тем, что есть, но не с тем, что должно быть. Эта произвольная в методологическом отношении акция никак не учитывает, что вопрос о существовании чего бы то ни было должен рассматриваться не иначе как на основании теории (вспомните принцип теоретической относительности). Естьность нельзя определить безотносительно к теории. Когда упор делается на том, что есть, то стремятся обойтись без теории, выделить абсолютный критерий истинности, но найти его пока еще никому не удалось.
На наш взгляд, в определении истины Тарского речь идет не о соответствии высказываний реальным объектам, а о соотносительности языкового, а также ментального уровня науки с ее фактуальным уровнем. Но нас интересуют в первую очередь не любые теории, а наиболее значимые в составе наук. Идея такова: до тех пор пока в определение истины не будет включено представление о научно-теоретическом строе, самому этому определению не удастся избавиться от метафизической составляющей, не совместимой с научной философией. Предикат истинности присущ далеко не любому предложению, а лишь высказыванию, которое входит в состав научно-теоретического строя. При переходе от указанного ряда к отдельной теории, а от нее к отдельному предложению, возможность опоры на определение истины ослабевает и в конечном счете становится вообще недействительной. Стремление Тарского сопоставить предикат истинности каждому определенному предложению безотносительно к его теоретическому статусу не лишено известной доли наивности. Таким образом, определение истины Тарского может быть модифицировано следующим образом: «Предложение „Р“ истинно тогда и только тогда, когда, во-первых, Р, во-вторых, „Р“ входит в состав научно-теоретического строя».
Еще один недостаток определения истины Тарского состоит в том, что оно, как уже отмечалось, будучи применимым к любому типу наук, не учитывает их особенности. Требование соответствия «Р» и Р не является ни синтаксическим, ни семантическим, ни прагматическим. Оно всего лишь выражает координацию различных уровней науки – языкового, ментального, фактуального. Упомянутое требование координации явно недостаточно для определения истины. Оно непременно должно быть дополнено с учетом специфики той науки, которая является предметом рассмотрения. В связи с этим обратимся к трем типам наук – синтаксическим, семантическим (дескриптивным или описательным) и прагматическим.
Примерами синтаксических наук являются, например, логика и математика. Логическое или математическое предложение считается правильным тогда и только тогда, когда оно обосновано. Критерий обоснованности применим не только к доказываемым теоремам, но и к аксиомам, которые не должны приводить к парадоксам. Выше предложения логики и математики названы правильными преднамеренно, с тем чтобы спровоцировать вопрос о правомерности их аттестации в качестве истинных. Исходя из предложения, что регулятив истинности имеет общенаучную значимость, вполне правомерно правильное логическое или математическое предложение считать истинным. Считать по-другому – значит отказываться от методологического уровня анализа в угоду некритически проводимой абсолютизации потенциала отдельных наук, например физики.
Физика наряду с другими естественно-научными дисциплинами, такими, как космология, химия, геология, биология, относится к семантическим наукам, их еще называют дескриптивными, или описательными. Вопреки распространенному мнению семантические науки описывают не только то, что есть, но и то, что было и будет. Им, очевидно, подвластны все три модуса времени – прошлое, настоящее и будущее. Критерий обоснованности актуален для любой семантической науки, но он недостаточен в качестве критерия истинности. Предложения естествознания признаются истинными лишь в том случае, если они подтверждаются наблюдениями и экспериментами. При этом сами наблюдения и эксперименты интерпретируются теоретически. Современный исследователь не станет утверждать, что восход и заход Солнца свидетельствуют о его вращении вокруг Земли, хотя плохо осведомленному в космологии человеку это представляется именно таким образом.
В естествознании теория считается истинной лишь в том случае, если она позволяет объяснить весь спектр наблюдаемых от ее имени явлений.
В отличие от семантических наук прагматические дисциплины, а к ним относятся, в частности, все общественные науки, в том числе и экономика, имеют дело не с причинной детерминацией начальными состояниями конечных состояний, а с ценностно-целевыми мотивациями. Разумеется, это обстоятельство должно как-то учитываться в определении прагматической истины. Но каким образом? Сказать, что прагматическая теория подобно естественно-научным дисциплинам подтверждается, – значит отождествлять ее с ними. Надо полагать, регулятив подтверждаемости разумно закрепить за естествознанием, а применительно к прагматическим наукам использовать какой-то другой критерий. Какой? Вот в чем вопрос.
Один из основателей прагматизма Ч. Пирс разъяснял суть дела так: «Следует рассмотреть все диктуемые некоторым понятием следствия, которые будет иметь предмет этого понятия. Причем те, что согласно этому понятию будут иметь практический смысл» [145, с. 138]. В другом месте он отмечал, что «самый, пожалуй, поразительной чертой новой теории было признание наличия неразрывной связи между рациональным познанием и рациональной целью – как раз это последнее соображение и продиктовало выбор имени прагматизм» [145, с. 158]. То, что Пирс называл понятием, в нашей терминологии есть ценность, мотивирующая людей на достижение некоторых целей. Естественно-научная теория позволяет исходя из понятий-дескрипций и представления о причинно-следственной взаимосвязи событий описывать различные состояния природных систем. Прагматическая наука, руководствуясь ценностями и представлением о мотивациях как динамических истоках поступков людей, объясняет не только наличие и возможность различных целей, но и их известную альтернативность. Прагматическая теория, которая не позволяет упорядочить возникшие цели по степени эффективности, экономистами опровергается.
Итак, определение прагматической истины может быть таким. «Предложение „S“ истинно тогда и только тогда, когда: во-первых, „S“ входит в состав научно-теоретического строя; во-вторых, есть S; в-третьих, S объясняется как ценностно-целевой феномен; в-четвертых, S фиксирует эффективную цель». Применить это определение к экономической науке несложно. Достаточно подчеркнуть, что речь идет не о произвольном, а об экономическом научно-теоретическом строе.
Проведенный анализ проблемы истины показывает, что, во-первых, напрасны надежды на нахождение абсолютных или так называемых простых критериев истины, их не существует. Во-вторых, решающее значение в определении истинности того или иного предложения имеет не соответствие фактам, понимаемое как атомарный феномен, а используемый тип обоснования. Вне обоснования критерий истины не обладает смыслом. И семантическая, и прагматическая теория подтверждаются фактами. Обе они имеют фактуальный характер. Их своеобразие определяется различными методами обоснования.
При определении критерия истины очень часто пытаются выйти за пределы принципа теоретической относительности. Определение Тарского «Предложение „S“ истинно тогда, и только тогда, когда S» создает впечатление, что S нетеоретично. Но признание S нетеоретическим – это явный рецидив метафизики, не совместимой со статусом науки. Истина – это научный феномен. Он знаменует собой согласованность трех уровней науки – языкового, ментального и фактуального. Представление об истине призвано исключить научные неудачи. Требование синтаксической истины не допускает отхода, например, от аксиоматически выводного знания. Регулятив семантической истины настаивает на описании связи состояний. Концепция прагматической истины не терпит отхода от объяснения ценностно-целевых поступков людей.
Очень часто само определение истины считают чем-то вторичным по отношению к статусу изучаемых явлений. Разумеется, статус, например, физических и экономических явлений различен. Но статус есть статус, к проблеме истины он имеет вторичное отношение. Каким бы ни был статус изучаемых явлений – природным, социальным или чисто воображаемым, он в соответствии с назначением науки познается не иначе как в истинной теории.
Старое-престарое убеждение, что факты даны исследователю не вместе с теорией, а раньше ее и, следовательно, теория должна соответствовать им как своей предпосылке, давно уже пора сдать в архив. Истина как соответствие высказываний и умозаключений фактам имеет всецело внутринаучный характер. Кстати, обычно пишущие о проблеме истины подчеркивают соответствие предложений фактам (о понятиях и умозаключениях вспоминают редко, и совершенно напрасно). Но истину вполне можно определить и как соответствие фактов умозаключениям и предложениям. Сказывается простое обстоятельство: в соответствии уровней науки нет первого и второго. Разумеется, справедливо утверждать, что, например, физический мир существовал задолго до появления людей, но этот факт стал известен из истинной теории, он не предваряет определение истины.
Выше отмечалось, что истинное предложение входит в состав научно-теоретического строя. При всей правильности этого утверждения оно нуждается в дополнительном комментарии. Регулятив истины нацелен на обеспечение роста научного знания. Верно, что истинное изложение (равно как и истинное умозаключение) входит в состав научно-теоретического строя. Но неверно, что любой научно-теоретический ряд состоит из истинных предложений. Критерий истины призван обеспечивать совершенствование научно-теоретического строя.
При определении экономической истины приходится сопоставлять фактуальные (эконометрические) данные с содержанием предложений и умозаключений. Разумеется, здесь не обходится без трудностей, которые П. Отмахов резюмирует следующим образом [140, с. 69–70]: 1) экономическая наука не дает точных прогнозов, а поэтому их трудно проверить; 2) если предсказание выработано, то оно проверяется посредством статистики, которая всегда содержит элемент неопределенности; 3) в экономической науке в отличие от ситуации в физике нельзя поставить контрольный эксперимент; 4) экономическая теория имеет идеологический характер, что затрудняет ее фальсификацию. Из четырех приведенных аргументов четвертый представляется нам наиболее слабым. Хорошо аргументированная критика экономической теории позволяет избавить ее от идеологических моментов, чуждых ей по определению. Что касается аргументов 1), 2) и 3), то они также не безупречны. Во всех трех случаях проявляется желание потребовать от экономической науки того, чего она в принципе не может дать, а это означает, что присутствует тоска по метафизике.
Экономическая наука дает те прогнозы, которые она дает. Что значит дать точный прогноз? Дать тот прогноз, который доступен в пределах научно-теоретического строя. П. Отмахов считает, что экономическая теория обосновывается статистическими данными, а они содержат элемент неопределенности. Но само наличие статистики – это не недостаток теории, а ее сущностная черта. Во всех эмпирических науках статистике присущ элемент неопределенности. В этом отношении ситуация в физике выглядит не лучше, чем в экономике. К тому же надо учесть, что существуют хорошо разработанные методики обработки статистических данных. Что касается неопределенности, то она далеко не всегда является нежелательной. Заслуживает критики та неопределенность, которая является результатом поспешных суждений и эконометрической неряшливости. Что же касается неопределенности, выступающей органичной чертой экономических ретро– и предсказаний, то она опять же имеет сущностный характер.
П. Отмахов сожалеет, что в экономической теории нельзя поставить контрольный эксперимент. Но, во-первых, ушли те времена, когда в экономике вообще не ставили лабораторных экспериментов, за них теперь дают даже Нобелевскую премию. Во-вторых, любой экономический эксперимент, в том числе рейганомика в США или монетаризм эпохи Ельцина в России, имеет контрольный характер. В-третьих, с так называемыми решающими экспериментами даже в физике дела обстоят не так радужно, как это порой кажется несведущим относительно ее трудностей людям. Показательный пример. В соответствии с гордостью физиков – квантовой теорией поля – они вынуждены считать, что механизм гравитационных взаимодействий обеспечивают особые частицы – гравитоны и гравитины. Но у них нет даже малейшей надежды на то, что когда-нибудь удастся зафиксировать эти частицы непосредственно в эксперименте, ибо для этого необходимы энергии, недостижимые в условиях Земли. Общее правило, которое характерно для любой науки, гласит: для обоснования истинности теории необходима вся совокупность данных наблюдений и экспериментов.
Установление истинности экономических суждений – это сложный, многоступенчатый процесс. Но он и возможен, и действительно вновь и вновь получает свою реализацию. Отнюдь не случайно в истории экономической мысли то и дело случались кризисы, например с неоклассикой в 1970-х, с кейнсианством в 1980-х, с монетаризмом в конце 1980-х гг. Все эти кризисы явились следствием, по крайней мере, частичной фальсификации вышеупомянутых экономических теорий. Метаморфозы теорий явно свидетельствуют в пользу актуальности регулятива истинности в экономической науке.
1.12. Прагматический метод в экономике. Соотношение позитивной и нормативной теории
Философию экономической науки часто, на наш взгляд не вполне правомерно, называют методологией (методология – это всего лишь составная часть философии науки), но при этом вопрос о методе экономики не всегда ставится в центр анализа. Даже выдающиеся методологи из числа экономистов не дают сколько-нибудь ясной характеристики существа экономического метода, т. е. того способа обоснования, который используется в экономике. В замечательной во многих отношениях книге М. Блауга [24], посвященной методологии экономической науки, термин «метод» даже не включен в обширный предметный указатель. Чтение книги создает впечатление, что Блауг считает методом экономики фальсификационизм постпозитивиста К. Поппера. Но это утверждение ни в коей мере не учитывает специфику экономической теории. А ведь речь должна идти о методе, который выражает специфику именно экономической науки, а не, например, физики, все еще воспринимаемой некоторыми экономистами в качестве образцовой науки.
Д. Хаусман, осуществляя обзор стандартной западной методологической литературы [194], в качестве методов экономической науки рассматривает дедуктивизм Дж. С. Милля, неопозитивизм, фридмановское попперианство и эклектику. Наилучшей методологией он считает эклектику. Он подчеркивает, что в области методологии экономики надо не исходить из готовых рецептов, а тщательно исследовать деятельность экономистов [194, № 3, с. 109]. Остается неясным, почему экономисту надо быть эклектиком. На наш взгляд, правильное понимание содержания экономического метода предполагает опору на потенциал как философии науки, так и экономики. Обе стороны, философы и экономисты, заслуживают доверия, но они способны на принципиальные ошибки.
Анализ экономической литературы показывает, что в центре современного спора о методе экономической науки стоит вопрос о соотношении так называемой позитивной и нормативной науки. Абсолютное большинство экономистов тяготеет к установкам позитивной науки, т. е. науки, освобожденной, по определению, от голословных утверждений. «Критерий опровержимости, – утверждает М. Блауг, – может разделить все экономические высказывания на позитивные и нормативные и, таким образом, подсказать нам, в какой области надо сосредоточить наши эмпирические исследования. При этом можно показать, что даже нормативные тезисы часто имеют скрытые позитивные основания, что оставляет нам надежду когда-нибудь проверить их эмпирически. Однако некоторые основополагающие нормативные теоремы никогда не удастся подвергнуть эмпирической проверке» [25, с. 659]. Позитивная наука отвергает то, что нельзя удостоверить или опровергнуть фактическими данными. Поэтому она тяготеет к идеалу описания. Почему именно описания? Потому что изначально предлагается описание того, что существует реально, а не в сомнительных прожектах по поводу должного. Но что относится к прожектам? Согласно утверждению многих экономистов – это ценностные суждения. По мнению М. Блауга, экономическая наука многим обязана немецкому философу и экономисту Максу Веберу, который настолько ясно изложил доктрину свободы общественной науки от ценностей (Wertfreiheit), что «сейчас непонимание сказанного им непростительно» [24, с. 197]. Но что же он, собственно, сказал столь в высшей степени бесспорного?
«Задачей эмпирической науки, – отмечал М. Вебер, – не может быть создание обязательных норм и идеалов, из которых потом будут выведены рецепты для практической жизни» [34, с. 347]. «Эмпирическая наука никого не может научить тому, что он должен делать, она указывает только на то, что он может, а при известных обстоятельствах на то, что он хочет совершить» [Там же, с. 350]. Не наука, а человек «взвешивает и совершает выбор между ценностями, о которых идет речь, так, как ему велят его совесть и мировоззрение» [Там же, с. 348], «а также вера» [Там же, с. 351]. В одной из своих поздних работ Вебер выдвигает требование, которое он сам называл «тривиальным», разделять «две группы гетерогенных проблем: установление эмпирических фактов (включая выявленную исследователем оценивающую позицию эмпирически исследуемых им людей), с одной стороны, и собственную практическую оценку, т. е. свое суждение об этих фактах (в том числе и о превращенных в объект эмпирического исследования „оценках“ людей), рассматривающее их как желательные или нежелательные, т. е. свою в этом смысле оценивающую позицию – с другой» [Там же, с. 558].
Приведенная цитата явно свидетельствует об известной корректировке Вебером своей первоначальной позиции. Два выражения, заключенные в скобки, показывают, что он признает возможность эмпирического изучения ценностей, или, как выражался Вебер, «оценивающих» позиций и «оценок». Вопреки Блаугу Вебер не утверждал свободу науки от ценностей. К сожалению, и Вебер и Блауг не анализируют природу экономических фактов. Что они представляют собой? В связи с поставленным вопросом обратимся, например, к феномену цен товаров. Очевидно, что они устанавливаются людьми, теми самыми, которые принимают решения и совершают действия. А это означает, что цены – это признаки ценностно-целевых действий людей. Приведенный пример весьма показателен: экономическая наука всегда имеет дело с ценностями, а значит, и с целями. Вебер выражался недостаточно строго – «оценивающие» позиции, «оценки» и т. п., явно повторяя ошибку своих неокантианских (В. Виндельбанда и Г. Рикерта) и герменевтических (В. Дильтея) учителей, предпочитавших говорить об отношении к ценностям там, где надо было говорить о самих ценностях. Речь идет об издержках первопроходцев, недостаточно ясно представлявших себе концептуальный статус ценностей. Итак, тезис о Wertfreiheit должен быть отвергнут. Тот, кто его принимает, неизбежно скатывается к натурализму, ибо он вынужден придавать фактам статус не социальных, а природных реалий.
Решающая мысль Вебера состоит не в Wertfreiheit. Но в чем же? В том, что из сферы науки исключаются мировоззрение, совесть и вера принимающего решения человека, а следовательно, и сами решения. Но новейшая экономическая теория не только не отстраняется от изучения феномена принятия решений экономическими агентами, а, наоборот, делает на нем акцент. Свидетельство тому – великолепные работы Г. Саймона, Г. Беккера, Ф. Махлупа и многих других экономистов, в том числе и лауреатов Нобелевской премии.
Д. Хаусман, осуществляя обзор стандартной западной методологической литературы [194], в качестве методов экономической науки рассматривает дедуктивизм Дж. С. Милля, неопозитивизм, фридмановское попперианство и эклектику. Наилучшей методологией он считает эклектику. Он подчеркивает, что в области методологии экономики надо не исходить из готовых рецептов, а тщательно исследовать деятельность экономистов [194, № 3, с. 109]. Остается неясным, почему экономисту надо быть эклектиком. На наш взгляд, правильное понимание содержания экономического метода предполагает опору на потенциал как философии науки, так и экономики. Обе стороны, философы и экономисты, заслуживают доверия, но они способны на принципиальные ошибки.
Анализ экономической литературы показывает, что в центре современного спора о методе экономической науки стоит вопрос о соотношении так называемой позитивной и нормативной науки. Абсолютное большинство экономистов тяготеет к установкам позитивной науки, т. е. науки, освобожденной, по определению, от голословных утверждений. «Критерий опровержимости, – утверждает М. Блауг, – может разделить все экономические высказывания на позитивные и нормативные и, таким образом, подсказать нам, в какой области надо сосредоточить наши эмпирические исследования. При этом можно показать, что даже нормативные тезисы часто имеют скрытые позитивные основания, что оставляет нам надежду когда-нибудь проверить их эмпирически. Однако некоторые основополагающие нормативные теоремы никогда не удастся подвергнуть эмпирической проверке» [25, с. 659]. Позитивная наука отвергает то, что нельзя удостоверить или опровергнуть фактическими данными. Поэтому она тяготеет к идеалу описания. Почему именно описания? Потому что изначально предлагается описание того, что существует реально, а не в сомнительных прожектах по поводу должного. Но что относится к прожектам? Согласно утверждению многих экономистов – это ценностные суждения. По мнению М. Блауга, экономическая наука многим обязана немецкому философу и экономисту Максу Веберу, который настолько ясно изложил доктрину свободы общественной науки от ценностей (Wertfreiheit), что «сейчас непонимание сказанного им непростительно» [24, с. 197]. Но что же он, собственно, сказал столь в высшей степени бесспорного?
«Задачей эмпирической науки, – отмечал М. Вебер, – не может быть создание обязательных норм и идеалов, из которых потом будут выведены рецепты для практической жизни» [34, с. 347]. «Эмпирическая наука никого не может научить тому, что он должен делать, она указывает только на то, что он может, а при известных обстоятельствах на то, что он хочет совершить» [Там же, с. 350]. Не наука, а человек «взвешивает и совершает выбор между ценностями, о которых идет речь, так, как ему велят его совесть и мировоззрение» [Там же, с. 348], «а также вера» [Там же, с. 351]. В одной из своих поздних работ Вебер выдвигает требование, которое он сам называл «тривиальным», разделять «две группы гетерогенных проблем: установление эмпирических фактов (включая выявленную исследователем оценивающую позицию эмпирически исследуемых им людей), с одной стороны, и собственную практическую оценку, т. е. свое суждение об этих фактах (в том числе и о превращенных в объект эмпирического исследования „оценках“ людей), рассматривающее их как желательные или нежелательные, т. е. свою в этом смысле оценивающую позицию – с другой» [Там же, с. 558].
Приведенная цитата явно свидетельствует об известной корректировке Вебером своей первоначальной позиции. Два выражения, заключенные в скобки, показывают, что он признает возможность эмпирического изучения ценностей, или, как выражался Вебер, «оценивающих» позиций и «оценок». Вопреки Блаугу Вебер не утверждал свободу науки от ценностей. К сожалению, и Вебер и Блауг не анализируют природу экономических фактов. Что они представляют собой? В связи с поставленным вопросом обратимся, например, к феномену цен товаров. Очевидно, что они устанавливаются людьми, теми самыми, которые принимают решения и совершают действия. А это означает, что цены – это признаки ценностно-целевых действий людей. Приведенный пример весьма показателен: экономическая наука всегда имеет дело с ценностями, а значит, и с целями. Вебер выражался недостаточно строго – «оценивающие» позиции, «оценки» и т. п., явно повторяя ошибку своих неокантианских (В. Виндельбанда и Г. Рикерта) и герменевтических (В. Дильтея) учителей, предпочитавших говорить об отношении к ценностям там, где надо было говорить о самих ценностях. Речь идет об издержках первопроходцев, недостаточно ясно представлявших себе концептуальный статус ценностей. Итак, тезис о Wertfreiheit должен быть отвергнут. Тот, кто его принимает, неизбежно скатывается к натурализму, ибо он вынужден придавать фактам статус не социальных, а природных реалий.
Решающая мысль Вебера состоит не в Wertfreiheit. Но в чем же? В том, что из сферы науки исключаются мировоззрение, совесть и вера принимающего решения человека, а следовательно, и сами решения. Но новейшая экономическая теория не только не отстраняется от изучения феномена принятия решений экономическими агентами, а, наоборот, делает на нем акцент. Свидетельство тому – великолепные работы Г. Саймона, Г. Беккера, Ф. Махлупа и многих других экономистов, в том числе и лауреатов Нобелевской премии.