Страница:
Но как объяснить стремление М. Вебера вывести за пределы науки мировоззрение, совесть и веру и следует ли оправдывать его стремление? На наш взгляд, Вебер принижал возможности науки; он недопонимал, что все человеческое, в том числе и мировоззрение, и совесть, и вера, подпадает под ее юрисдикцию и в конечном счете имеет концептуальный характер, правда более или менее ярко выраженный.
М. Вебер стремился обезопасить общество, в первую очередь обучаемую молодежь, от различного рода притязаний: «политике не место в аудитории» [34, с. 721]. Отсюда требование к университетским профессорам: учите науке, а ваши ценности и веру оставьте вне аудитории. Требование подлинно научного характера личных убеждений ученых и преподавателей он подчинил интересам необходимости различения науки, опирающейся на факты, и всего того, что имеет сугубо нефактуальный характер и неподвластно научной критике. Брезгливо относясь к политиканству, он, желая отстраниться от него, принизил науку. Вебер в пуританских традициях хотел сохранить чистоту науки, но, уклоняясь от боя, смелым не станешь.
По Веберу, наука в силу ее фактуального характера исключает личностную позицию. Вряд ли стоит соглашаться с этим мнением. Наука, причем любая наука, есть творение человека. Ее присвоение, в том числе преподавателем, неминуемо приводит к авторской интерпретации. Именно по этой причине невозможно найти даже двух преподавателей, которые бы учили совершенно единообразно. Но отличия, существующие между преподавателями, не являются произвольными.
Арифметика учит, что 2 × 2 = 4. По Веберу, школьник или студент волен как руководствоваться, так и не руководствоваться этим результатом. Но такой вывод противоречит практике выставления школьных и вузовских оценок. Практика обучения состоит не в воспитании у студентов пренебрежительного отношения к научным выводам, а в превращении их в жизненную позицию. Учитель математики будет «мучить» малыша до тех пор, пока он не усвоит правило 2 × 2 = 4 непоколебимо твердо. Получающего экономическое образование его педагоги изо дня в день учат принимать эффективные решения и вести себя результативно. В зависимости от конкретных условий это может достигаться, например, установлением равновесных или же монопольных цен.
Разумеется, научная теория не усваивается автоматически. Понимание ее как ученым, так и студентом связано со многими трудностями. Но они не определяются произволом субъекта, вынужденного в своем стремлении к научному знанию избавляться от ошибок и заблуждений.
М. Вебер был лично знаком с известным американским прагматистом У. Джеймсом. Но, несмотря на это знакомство, он явно следовал европейским традициям противопоставления теории практике. Неудивительно поэтому, что он ограничивал сферу науки. В этой связи значительный интерес вызывает позиция выдающихся американских экономистов, впитавших прагматизм, как говорится, с молоком матери. В соответствии с прагматической максимой они вроде бы не должны выделять в экономике позитивную и нормативную части. Но многие из них это делают. Почему они «предают» свою философскую почву?
В плане понимания американской научной культуры весьма показательна позиция П. Самуэльсона. Его докторская диссертация «Основания экономического анализа» [249] имела подзаголовок «Операциональное значение экономической теории». Абсолютное большинство специалистов считало, что Самуэльсон пришел к операционализму не случайно, а следуя прагматическим максимам. По определению, операционализм не признает понятий, значение которых не поддается экспериментальной проверке. Лозунг операционалиста таков: понятийный характер присущ лишь тому, что можно измерить. Для операционалиста деление на теорию и практику неправомерно, теория насквозь практична. Какое-либо противопоставление теории практике, измерительным данным неправомерно. Ортодоксальный операционалист никогда не согласится с тем, что теория сначала придумывается и лишь затем сопоставляется с фактами. По его мнению, факты изначально включены в теорию. Символически он приветствует формулу Т(ф), но неТ → ф или ф → Т (Т – теория, ф – факты).
Но П. Самуэльсон не стал обсуждать тонкости прагматизма и операционализма, равно как и соотносительность теории и фактов. «Под имеющей операциональную значимость теоремой я подразумеваю, – отмечал он в 1948 г., – просто гипотезу об эмпирических данных, которая могла бы в принципе быть опровергнута хотя бы в идеальных условиях» [249, с. 4]. По поводу этой цитаты М. Блауг резонно замечает: «Однако это не совсем операционализм в его общепринятом понимании» [24, с. 156]. Аргумент П. Самуэльсона довольно банален: экономическая теория должна быть соотнесена с фактами и в соответствии с их результатами либо принята, либо отвергнута. Допускаемые им «идеальные условия» последовательный операционалист никогда не признает. После 1948 г. П. Самуэльсон уточнил свою позицию, утверждая, что экономическая теория имеет описательный характер. «Первая задача экономической науки состоит в том, чтобы описать, проанализировать и объяснить динамику производства, безработицы, цен и других подобных явлений, а также установить соотношения между ними» [163, с. 9]. Создается впечатление, что Самуэльсон понимает экономическую теорию исключительно как описательную, семантическую, а не проективную науку. Впрочем, в своей Нобелевской лекции (1970) он вполне сознательно придает принципу максимизации прагматическую значимость. «Само название предмета моей науки – „экономика“ – подразумевает экономию или максимизацию»; «итак, в самой основе нашего предмета заложена идея максимизации»; «только в последней трети нашего века, уже в период моей научной деятельности, экономическая наука начала активно претендовать на то, чтобы приносить пользу бизнесмену-практику и государственному чиновнику» [162, с. 184]. Требование экономить (например, ресурсы) имеет нормативный характер. Поздний Самуэльсон, видимо, признает нормативный характер экономической науки. Впрочем, его аргументацию трудно назвать ясной. Мы поступим, пожалуй, более разумно, если оставим ее в покое и сосредоточим свое внимание непосредственно на проблемных вопросах интерпретации содержания метода экономической науки. Обратимся в этой связи к так называемой гильотине Д. Юма.
Шотландский философ и экономист Д. Юм обратил внимание на то, что, как он полагал, в этических теориях неправомерно переходят от есть-предложений к должен-предложениям: «Я, к своему удивлению, нахожу, что вместо обычной связки, употребляемой в предложениях, а именно есть или не есть, не встречаю ни одного предложения, в котором не было бы в качестве связки должно и не должно. Подмена эта происходит незаметно, но тем не менее она в высшей степени важна» [215, с. 229]. Аргумент Юма приобрел скандальную известность. Он стал стандартным средством опровержения научного характера всех этических теорий, так называемых moral sciences, в число которых согласно нормам английского языка следует включать и экономическую науку. В стремлении спасти научное «лицо» экономики ее адепты предпочитают избавиться от должен-предложений. Соглашаясь с Юмом, они утверждают, что экономика вслед за всеми подлинными науками имеет дело исключительно с есть-предложениями. Как выясняется, эта логика далеко не безупречна. Чтобы убедиться в этом, обратимся к эквивалентным антонимам [24, с. 191], для удобства анализа пронумерованных нами.
(1) Позитивный/нормативный. Под нормой в экономике понимают узаконенную тем или иным способом экономическую рекомендацию. Вопрос: действительно ли позитивный и нормативный являются антонимами, разделенными пропастью? Со времен французского философа О. Конта, основателя позитивизма (середина XIX в.), позитивное понимается как научное, возвысившееся над философским, которое, по определению, признается чем-то ненаучным, непозитивным. Противопоставлять позитивному нормативное – значит рассуждать нелогично, создавать путаницу, выходом из которой может быть только критика, а не что иное. Нормативное можно противопоставить ненормативному, но никак не позитивному.
(2) Есть/должно быть. Трудно придумать более сомнительный в научном отношении термин, чем есть. В грамматике это слово признается логической связкой, только и всего. «Роза – красная». Тире – заменитель слова «есть» (английского is, немецкого ist и т. д.). Естьность можно понимать как существование. Но и этот ход неудачен в свете изысканий философов-аналитиков, в частности Б. Рассела и Г. Фреге, показавших, что существование не относится к признакам предметов. Правильное в научном отношении предложение гласит: S есть Р, но не S есть или Р есть. Можно попытаться интерпретировать есть как настоящее, но тогда его придется соотнести не с должным, а с прошлым и будущим. Таким образом, оппозиция есть/должно быть также является результатом поспешных суждений.
(3) Факты/ценности. И на этот раз нет антиномии. Факты могут иметь ценностный характер. Ценности фактуальны, об этом свидетельствуют, в частности, все общественные науки.
(4) Объективный/субъективный. Объективный, т. е. не зависящий от людей. Но любая наука является творением людей, и в этом смысле она субъективна. Под субъективным часто понимается произвольное, не выдерживающее научной критики. Но в таком случае предикат субъективный относится, например, к физикам отнюдь не меньше, чем к экономистам.
(5) Описательный/предписывающий. В отличие от оппозиций (1)-(4) эта представляется, на первый взгляд, непротиворечивой. Присмотримся к оппозиции (5) более внимательно. Описание какой-либо экономической ситуации недоступно не сведущему в науке человеку. Экономист не описывает поступки людей, а интерпретирует их на основе теоретических представлений, которые ему известны. В содержательном отношении описание не является чем-то изначальным, оно следует за интерпретацией (объяснением). Научное объяснение выявляет спектр возможностей (альтернатив), наличие которого позволяет осуществить предписание, т. е. выдать хорошо обоснованную рекомендацию. Строго говоря, предписание следует не за описанием, а за выделением спектра альтернатив. Если на мгновение в угоду адептам существующей номенклатуры слов обозначить «выделение спектра альтернатив» одним словом «описание», то выясняется, что нет антонимии между описанием и предписанием. Утверждать противоположное – демонстрировать полнейшую неосведомленность относительно теории принятия решений. В экономической литературе широко распространено мнение, что ученый может без всякого ущерба для своей позиции дистанцироваться от принятия решения. Выделив альтернативы экономического поведения, он, не желая быть этически ангажированным, останавливается и отказывается от рекомендаций. Но вряд ли удастся назвать хотя бы одного экономиста, который смог действительно удержаться от рекомендаций. Неужели те выдающиеся экономисты, которые выдавали вполне конкретные практические рекомендации, а для перечисления их понадобилась бы не одна страница, грубо нарушали суверенитет экономической науки? По нашему мнению, при всем их желании они не могли не давать рекомендаций. Устанавливая вес различных альтернатив, экономист невольно сопоставляет их. Он в принципе не может занять устойчивую позицию постороннего. Даже если экономист вопреки принципу ответственности занял бы исключительно индифферентную позицию, все равно, думается, ему не удалось бы удержаться в этом состоянии. Неминуемо срабатывал бы механизм спонтанного нарушения мнимого равновесия всех возможных альтернатив. Там, где есть альтернативы, неизбежно выясняется, что они не равнозначны. Не будет лишним вспомнить в этом месте и о теории речевых актов Дж. Остина и Дж. Серла, показавших, что любой речевой акт обладает не только сугубо описательной, но и иллокутивной (в конечном счете ценностной. – В.К) силой [139, с. 189–192]. Иллокуция чаще всего выступает как совет, рекомендация, более или менее решительное указание. Ученый не может принять решение за бизнесмена или правительственного человека. Поэтому он вынужден ограничиться иллокутивным актом. Тот же, кто по своему социальному статусу обязан добиться определенного результата, совершает перлокутивный акт. Но если ученого-экономиста не допускают до принятия решения, то это не означает, что перлокутивные акты не входят в область его компетенции. Надо полагать, экономическая наука полностью выродилась бы, если бы она считала перлокутивные акты, т. е. экономические поступки людей, не своей собственной сферой действия, а областью какой-то неэкономической дисциплины. Как видим, и оппозиция описательный/предписывающий не выдерживает критики.
(6) Наука/искусство. Снова речь идет о мнимой оппозиции. И это несмотря на мнение, распространенное чрезвычайно широко, в том числе среди ученых и философов. Оппозицией науке является ненаука, но никак не мир искусства, смысл которого нам известен благодаря науке (искусствоведению) и философии (эстетике).
(7) Истинный/ложный против хороший/плохой. И эта постулируемая антонимия не является действительной. В параграфе 1.11 в деталях объяснено, что критерий истинности является регулятивом не только естествознания, но и обществознания, в том числе экономической науки. Прагматическая истина, характерная для экономики, и семантическая истина, обязательная в мире естествознания, – это не одно и то же. Но отсюда никак не следует, что прагматическая истина должна быть сопряжена не с функциями истинный/ложный, а с оценками хороший/плохой. Оппозиция (7) является результатом недопонимания сути прагматических наук. Противники прагматической концепции истины часто критикуют У. Джеймса, который позволил себе, например, такое сомнительное утверждение: «Мысль „истинна“ постольку, поскольку вера в нее выгодна для нашей жизни» [53, с. 352]. Но следует заметить: из двух основателей прагматизма – Пирса и Джеймса – лишь первый был настоящим философом науки. Критика околонаучных размышлений Джеймса ни в коей мере не ставит под сомнение актуальность прагматической концепции истины. Ее разработка остается актуальной задачей современной философии науки, в том числе философии экономической теории.
Итак, «гильотина Юма» не столь опасна, как это обычно считается. Она должна быть отнесена к риторике, которая никак не может справиться с проблемой специфики любой прагматической, в том числе экономической, науки. Тезис о том, что наука руководствуется исключительно есть-предложениями, невозможно оправдать. Юм полагал, что этик, руководствуясь должен-предложениями, обязан их вывести из есть-предложений. В действительности же обществоведы рассматривают ценностные предложения как основу гуманитарных наук, поэтому нет необходимости в их выведении. Что касается есть-предложений, то они используются экономистами тогда, когда они описывают результаты своих наблюдений и измерений.
Анализ «гильотины Юма» вынудил нас пройти дорогами недостаточно отрефлектированных, только на первый взгляд действительных, а на самом деле мнимых оппозиций. Тому, кто в своем стремлении выразить differentia specifica экономической науки, склонен к языку оппозиций, можно посоветовать не блуждать в потемках есть- и должен-предложений, а вполне сознательно провести сопоставительный анализ различных типов наук и сравнить, например, прагматическую теорию с семантической. Для прагматической науки характерны особые понятия (ценности, а не дескрипции), особая концепция истины (прагматическая, а не семантическая), особый метод (прагматический, а не семантический). Метод экономической науки является прагматическим. Это означает, что в экономической науке понятия являются ценностями, используется концепция прагматической истины, а следовательно, и критерий эффективности; выводы же теории непременно становятся рекомендациями, придающими смысл всем поступкам экономических агентов. Субъектами экономической теории выступают не только ученые, но и практики тоже. Экономическая теория является прагматической, а не позитивной или нормативной.
Метод экономической науки – не зиждущийся на индуктивизме дедуктивизм Милля, не восхождение от абстрактного к конкретному Маркса, не фальсификационизм Фридмена и Блауга, не эклектизм Хаусмана. Все перечисленные экономисты не выражают в должной степени своеобразие различных типов наук, в том числе экономической науки. Они исходят из некоторых положений философии науки, а затем пытаются их специфицировать применительно к экономической теории. Но до четкого выделения своеобразия прагматических наук они так и не доходят. Автор неоднократно убеждался в том, что в экономической литературе широко используется следующий достойный критики тип аргументации. Во-первых, что-то сообщается от имени философии науки. Во-вторых, не осознается должным образом, что при этом, по сути, высказываются положения из философии физики (мы имеем в виду пресловутые тезисы о есть-предложениях, о позитивных науках и т. п.). В-третьих, ставится под сомнение проблемный характер концептов экономической науки. В-четвертых, ее насильно переводят в стан так называемых описательных наук. В-пятых, в методологическом отношении экономическую науку отождествляют с физикой. Перечисленные выше пять пунктов – это идеология дескриптивизма, в том числе физикализма, в действии. Ясно, что она вызвана к жизни не успехами физики, а недопониманием сути экономической науки.
Что касается термина «нормативная наука», то он, пожалуй, также неудачен. Экономическая наука может быть названа аксиологической, ибо она оперирует ценностями. Из признания этого факта никак не следует, что необходимо ставить во главу угла нормы, некоторые установления. Показательно в связи с этим положение в области юридической науки. Нормативно право как свод установленных законов, но не правоведение, учитывающее самые различные возможности, связанные с миром юридических ценностей. В интересах тех или иных агентов, например государственных органов, экономическая наука может отважиться на постулирование некоторых экономических норм. Но сама экономическая наука к ним не сводится.
Охарактеризованный выше прагматический метод характерен для всех аксиологических наук, в том числе политологии, юриспруденции, технических дисциплин. Вполне правомерно требовать, чтобы применительно к экономической науке прагматический подход был дополнительно конкретизирован. Это несложно сделать, для этого достаточно, по крайней мере для начала, отметить, что в отличие от своих гуманитарных соседей только экономическая наука занимается динамикой производства, цен, объема продаж, прибылей, инвестиций и т. п.
В заключение данного параграфа во избежание возможных недоразумений сделаем два замечания. Во-первых, отметим общецивилизационный характер статуса прагматической науки. Было бы неверно утверждать, что прагматические науки обязаны своим происхождением исключительно американскому прагматизму как культурному феномену. К научной прагматике привел интерес к практическим проблемам. Она была достигнута благодаря усилиям не только американских прагматистов, но и английских утилитаристов, немецких трансценденталистов (кантианцев), русских марксистов. В течение ХХ в. прагматические науки стали достоянием всего цивилизованного человечества, а не только отдельных избранных наций.
Во-вторых, еще раз отметим, что нет абсолютно никаких оснований ставить под сомнение научный статус прагматических наук. Их статус безупречен не менее чем статус, например, математики и физики. Методологи экономической теории часто рассуждают так, как будто им изначально известны очевидные критерии подлинной научности (позитивность, описательность и т. д.). Но такого рода критериев не существует. Подлинная задача методологического анализа требует осознания специфики экономической науки, а не навязывания ей чуждых ее существу принципов.
1.13. Экономическая наука и этика
М. Вебер стремился обезопасить общество, в первую очередь обучаемую молодежь, от различного рода притязаний: «политике не место в аудитории» [34, с. 721]. Отсюда требование к университетским профессорам: учите науке, а ваши ценности и веру оставьте вне аудитории. Требование подлинно научного характера личных убеждений ученых и преподавателей он подчинил интересам необходимости различения науки, опирающейся на факты, и всего того, что имеет сугубо нефактуальный характер и неподвластно научной критике. Брезгливо относясь к политиканству, он, желая отстраниться от него, принизил науку. Вебер в пуританских традициях хотел сохранить чистоту науки, но, уклоняясь от боя, смелым не станешь.
По Веберу, наука в силу ее фактуального характера исключает личностную позицию. Вряд ли стоит соглашаться с этим мнением. Наука, причем любая наука, есть творение человека. Ее присвоение, в том числе преподавателем, неминуемо приводит к авторской интерпретации. Именно по этой причине невозможно найти даже двух преподавателей, которые бы учили совершенно единообразно. Но отличия, существующие между преподавателями, не являются произвольными.
Арифметика учит, что 2 × 2 = 4. По Веберу, школьник или студент волен как руководствоваться, так и не руководствоваться этим результатом. Но такой вывод противоречит практике выставления школьных и вузовских оценок. Практика обучения состоит не в воспитании у студентов пренебрежительного отношения к научным выводам, а в превращении их в жизненную позицию. Учитель математики будет «мучить» малыша до тех пор, пока он не усвоит правило 2 × 2 = 4 непоколебимо твердо. Получающего экономическое образование его педагоги изо дня в день учат принимать эффективные решения и вести себя результативно. В зависимости от конкретных условий это может достигаться, например, установлением равновесных или же монопольных цен.
Разумеется, научная теория не усваивается автоматически. Понимание ее как ученым, так и студентом связано со многими трудностями. Но они не определяются произволом субъекта, вынужденного в своем стремлении к научному знанию избавляться от ошибок и заблуждений.
М. Вебер был лично знаком с известным американским прагматистом У. Джеймсом. Но, несмотря на это знакомство, он явно следовал европейским традициям противопоставления теории практике. Неудивительно поэтому, что он ограничивал сферу науки. В этой связи значительный интерес вызывает позиция выдающихся американских экономистов, впитавших прагматизм, как говорится, с молоком матери. В соответствии с прагматической максимой они вроде бы не должны выделять в экономике позитивную и нормативную части. Но многие из них это делают. Почему они «предают» свою философскую почву?
В плане понимания американской научной культуры весьма показательна позиция П. Самуэльсона. Его докторская диссертация «Основания экономического анализа» [249] имела подзаголовок «Операциональное значение экономической теории». Абсолютное большинство специалистов считало, что Самуэльсон пришел к операционализму не случайно, а следуя прагматическим максимам. По определению, операционализм не признает понятий, значение которых не поддается экспериментальной проверке. Лозунг операционалиста таков: понятийный характер присущ лишь тому, что можно измерить. Для операционалиста деление на теорию и практику неправомерно, теория насквозь практична. Какое-либо противопоставление теории практике, измерительным данным неправомерно. Ортодоксальный операционалист никогда не согласится с тем, что теория сначала придумывается и лишь затем сопоставляется с фактами. По его мнению, факты изначально включены в теорию. Символически он приветствует формулу Т(ф), но неТ → ф или ф → Т (Т – теория, ф – факты).
Но П. Самуэльсон не стал обсуждать тонкости прагматизма и операционализма, равно как и соотносительность теории и фактов. «Под имеющей операциональную значимость теоремой я подразумеваю, – отмечал он в 1948 г., – просто гипотезу об эмпирических данных, которая могла бы в принципе быть опровергнута хотя бы в идеальных условиях» [249, с. 4]. По поводу этой цитаты М. Блауг резонно замечает: «Однако это не совсем операционализм в его общепринятом понимании» [24, с. 156]. Аргумент П. Самуэльсона довольно банален: экономическая теория должна быть соотнесена с фактами и в соответствии с их результатами либо принята, либо отвергнута. Допускаемые им «идеальные условия» последовательный операционалист никогда не признает. После 1948 г. П. Самуэльсон уточнил свою позицию, утверждая, что экономическая теория имеет описательный характер. «Первая задача экономической науки состоит в том, чтобы описать, проанализировать и объяснить динамику производства, безработицы, цен и других подобных явлений, а также установить соотношения между ними» [163, с. 9]. Создается впечатление, что Самуэльсон понимает экономическую теорию исключительно как описательную, семантическую, а не проективную науку. Впрочем, в своей Нобелевской лекции (1970) он вполне сознательно придает принципу максимизации прагматическую значимость. «Само название предмета моей науки – „экономика“ – подразумевает экономию или максимизацию»; «итак, в самой основе нашего предмета заложена идея максимизации»; «только в последней трети нашего века, уже в период моей научной деятельности, экономическая наука начала активно претендовать на то, чтобы приносить пользу бизнесмену-практику и государственному чиновнику» [162, с. 184]. Требование экономить (например, ресурсы) имеет нормативный характер. Поздний Самуэльсон, видимо, признает нормативный характер экономической науки. Впрочем, его аргументацию трудно назвать ясной. Мы поступим, пожалуй, более разумно, если оставим ее в покое и сосредоточим свое внимание непосредственно на проблемных вопросах интерпретации содержания метода экономической науки. Обратимся в этой связи к так называемой гильотине Д. Юма.
Шотландский философ и экономист Д. Юм обратил внимание на то, что, как он полагал, в этических теориях неправомерно переходят от есть-предложений к должен-предложениям: «Я, к своему удивлению, нахожу, что вместо обычной связки, употребляемой в предложениях, а именно есть или не есть, не встречаю ни одного предложения, в котором не было бы в качестве связки должно и не должно. Подмена эта происходит незаметно, но тем не менее она в высшей степени важна» [215, с. 229]. Аргумент Юма приобрел скандальную известность. Он стал стандартным средством опровержения научного характера всех этических теорий, так называемых moral sciences, в число которых согласно нормам английского языка следует включать и экономическую науку. В стремлении спасти научное «лицо» экономики ее адепты предпочитают избавиться от должен-предложений. Соглашаясь с Юмом, они утверждают, что экономика вслед за всеми подлинными науками имеет дело исключительно с есть-предложениями. Как выясняется, эта логика далеко не безупречна. Чтобы убедиться в этом, обратимся к эквивалентным антонимам [24, с. 191], для удобства анализа пронумерованных нами.
«Гильотина Юма»: эквивалентные антонимы
(1) Позитивный/нормативный. Под нормой в экономике понимают узаконенную тем или иным способом экономическую рекомендацию. Вопрос: действительно ли позитивный и нормативный являются антонимами, разделенными пропастью? Со времен французского философа О. Конта, основателя позитивизма (середина XIX в.), позитивное понимается как научное, возвысившееся над философским, которое, по определению, признается чем-то ненаучным, непозитивным. Противопоставлять позитивному нормативное – значит рассуждать нелогично, создавать путаницу, выходом из которой может быть только критика, а не что иное. Нормативное можно противопоставить ненормативному, но никак не позитивному.
(2) Есть/должно быть. Трудно придумать более сомнительный в научном отношении термин, чем есть. В грамматике это слово признается логической связкой, только и всего. «Роза – красная». Тире – заменитель слова «есть» (английского is, немецкого ist и т. д.). Естьность можно понимать как существование. Но и этот ход неудачен в свете изысканий философов-аналитиков, в частности Б. Рассела и Г. Фреге, показавших, что существование не относится к признакам предметов. Правильное в научном отношении предложение гласит: S есть Р, но не S есть или Р есть. Можно попытаться интерпретировать есть как настоящее, но тогда его придется соотнести не с должным, а с прошлым и будущим. Таким образом, оппозиция есть/должно быть также является результатом поспешных суждений.
(3) Факты/ценности. И на этот раз нет антиномии. Факты могут иметь ценностный характер. Ценности фактуальны, об этом свидетельствуют, в частности, все общественные науки.
(4) Объективный/субъективный. Объективный, т. е. не зависящий от людей. Но любая наука является творением людей, и в этом смысле она субъективна. Под субъективным часто понимается произвольное, не выдерживающее научной критики. Но в таком случае предикат субъективный относится, например, к физикам отнюдь не меньше, чем к экономистам.
(5) Описательный/предписывающий. В отличие от оппозиций (1)-(4) эта представляется, на первый взгляд, непротиворечивой. Присмотримся к оппозиции (5) более внимательно. Описание какой-либо экономической ситуации недоступно не сведущему в науке человеку. Экономист не описывает поступки людей, а интерпретирует их на основе теоретических представлений, которые ему известны. В содержательном отношении описание не является чем-то изначальным, оно следует за интерпретацией (объяснением). Научное объяснение выявляет спектр возможностей (альтернатив), наличие которого позволяет осуществить предписание, т. е. выдать хорошо обоснованную рекомендацию. Строго говоря, предписание следует не за описанием, а за выделением спектра альтернатив. Если на мгновение в угоду адептам существующей номенклатуры слов обозначить «выделение спектра альтернатив» одним словом «описание», то выясняется, что нет антонимии между описанием и предписанием. Утверждать противоположное – демонстрировать полнейшую неосведомленность относительно теории принятия решений. В экономической литературе широко распространено мнение, что ученый может без всякого ущерба для своей позиции дистанцироваться от принятия решения. Выделив альтернативы экономического поведения, он, не желая быть этически ангажированным, останавливается и отказывается от рекомендаций. Но вряд ли удастся назвать хотя бы одного экономиста, который смог действительно удержаться от рекомендаций. Неужели те выдающиеся экономисты, которые выдавали вполне конкретные практические рекомендации, а для перечисления их понадобилась бы не одна страница, грубо нарушали суверенитет экономической науки? По нашему мнению, при всем их желании они не могли не давать рекомендаций. Устанавливая вес различных альтернатив, экономист невольно сопоставляет их. Он в принципе не может занять устойчивую позицию постороннего. Даже если экономист вопреки принципу ответственности занял бы исключительно индифферентную позицию, все равно, думается, ему не удалось бы удержаться в этом состоянии. Неминуемо срабатывал бы механизм спонтанного нарушения мнимого равновесия всех возможных альтернатив. Там, где есть альтернативы, неизбежно выясняется, что они не равнозначны. Не будет лишним вспомнить в этом месте и о теории речевых актов Дж. Остина и Дж. Серла, показавших, что любой речевой акт обладает не только сугубо описательной, но и иллокутивной (в конечном счете ценностной. – В.К) силой [139, с. 189–192]. Иллокуция чаще всего выступает как совет, рекомендация, более или менее решительное указание. Ученый не может принять решение за бизнесмена или правительственного человека. Поэтому он вынужден ограничиться иллокутивным актом. Тот же, кто по своему социальному статусу обязан добиться определенного результата, совершает перлокутивный акт. Но если ученого-экономиста не допускают до принятия решения, то это не означает, что перлокутивные акты не входят в область его компетенции. Надо полагать, экономическая наука полностью выродилась бы, если бы она считала перлокутивные акты, т. е. экономические поступки людей, не своей собственной сферой действия, а областью какой-то неэкономической дисциплины. Как видим, и оппозиция описательный/предписывающий не выдерживает критики.
(6) Наука/искусство. Снова речь идет о мнимой оппозиции. И это несмотря на мнение, распространенное чрезвычайно широко, в том числе среди ученых и философов. Оппозицией науке является ненаука, но никак не мир искусства, смысл которого нам известен благодаря науке (искусствоведению) и философии (эстетике).
(7) Истинный/ложный против хороший/плохой. И эта постулируемая антонимия не является действительной. В параграфе 1.11 в деталях объяснено, что критерий истинности является регулятивом не только естествознания, но и обществознания, в том числе экономической науки. Прагматическая истина, характерная для экономики, и семантическая истина, обязательная в мире естествознания, – это не одно и то же. Но отсюда никак не следует, что прагматическая истина должна быть сопряжена не с функциями истинный/ложный, а с оценками хороший/плохой. Оппозиция (7) является результатом недопонимания сути прагматических наук. Противники прагматической концепции истины часто критикуют У. Джеймса, который позволил себе, например, такое сомнительное утверждение: «Мысль „истинна“ постольку, поскольку вера в нее выгодна для нашей жизни» [53, с. 352]. Но следует заметить: из двух основателей прагматизма – Пирса и Джеймса – лишь первый был настоящим философом науки. Критика околонаучных размышлений Джеймса ни в коей мере не ставит под сомнение актуальность прагматической концепции истины. Ее разработка остается актуальной задачей современной философии науки, в том числе философии экономической теории.
Итак, «гильотина Юма» не столь опасна, как это обычно считается. Она должна быть отнесена к риторике, которая никак не может справиться с проблемой специфики любой прагматической, в том числе экономической, науки. Тезис о том, что наука руководствуется исключительно есть-предложениями, невозможно оправдать. Юм полагал, что этик, руководствуясь должен-предложениями, обязан их вывести из есть-предложений. В действительности же обществоведы рассматривают ценностные предложения как основу гуманитарных наук, поэтому нет необходимости в их выведении. Что касается есть-предложений, то они используются экономистами тогда, когда они описывают результаты своих наблюдений и измерений.
Анализ «гильотины Юма» вынудил нас пройти дорогами недостаточно отрефлектированных, только на первый взгляд действительных, а на самом деле мнимых оппозиций. Тому, кто в своем стремлении выразить differentia specifica экономической науки, склонен к языку оппозиций, можно посоветовать не блуждать в потемках есть- и должен-предложений, а вполне сознательно провести сопоставительный анализ различных типов наук и сравнить, например, прагматическую теорию с семантической. Для прагматической науки характерны особые понятия (ценности, а не дескрипции), особая концепция истины (прагматическая, а не семантическая), особый метод (прагматический, а не семантический). Метод экономической науки является прагматическим. Это означает, что в экономической науке понятия являются ценностями, используется концепция прагматической истины, а следовательно, и критерий эффективности; выводы же теории непременно становятся рекомендациями, придающими смысл всем поступкам экономических агентов. Субъектами экономической теории выступают не только ученые, но и практики тоже. Экономическая теория является прагматической, а не позитивной или нормативной.
Метод экономической науки – не зиждущийся на индуктивизме дедуктивизм Милля, не восхождение от абстрактного к конкретному Маркса, не фальсификационизм Фридмена и Блауга, не эклектизм Хаусмана. Все перечисленные экономисты не выражают в должной степени своеобразие различных типов наук, в том числе экономической науки. Они исходят из некоторых положений философии науки, а затем пытаются их специфицировать применительно к экономической теории. Но до четкого выделения своеобразия прагматических наук они так и не доходят. Автор неоднократно убеждался в том, что в экономической литературе широко используется следующий достойный критики тип аргументации. Во-первых, что-то сообщается от имени философии науки. Во-вторых, не осознается должным образом, что при этом, по сути, высказываются положения из философии физики (мы имеем в виду пресловутые тезисы о есть-предложениях, о позитивных науках и т. п.). В-третьих, ставится под сомнение проблемный характер концептов экономической науки. В-четвертых, ее насильно переводят в стан так называемых описательных наук. В-пятых, в методологическом отношении экономическую науку отождествляют с физикой. Перечисленные выше пять пунктов – это идеология дескриптивизма, в том числе физикализма, в действии. Ясно, что она вызвана к жизни не успехами физики, а недопониманием сути экономической науки.
Что касается термина «нормативная наука», то он, пожалуй, также неудачен. Экономическая наука может быть названа аксиологической, ибо она оперирует ценностями. Из признания этого факта никак не следует, что необходимо ставить во главу угла нормы, некоторые установления. Показательно в связи с этим положение в области юридической науки. Нормативно право как свод установленных законов, но не правоведение, учитывающее самые различные возможности, связанные с миром юридических ценностей. В интересах тех или иных агентов, например государственных органов, экономическая наука может отважиться на постулирование некоторых экономических норм. Но сама экономическая наука к ним не сводится.
Охарактеризованный выше прагматический метод характерен для всех аксиологических наук, в том числе политологии, юриспруденции, технических дисциплин. Вполне правомерно требовать, чтобы применительно к экономической науке прагматический подход был дополнительно конкретизирован. Это несложно сделать, для этого достаточно, по крайней мере для начала, отметить, что в отличие от своих гуманитарных соседей только экономическая наука занимается динамикой производства, цен, объема продаж, прибылей, инвестиций и т. п.
В заключение данного параграфа во избежание возможных недоразумений сделаем два замечания. Во-первых, отметим общецивилизационный характер статуса прагматической науки. Было бы неверно утверждать, что прагматические науки обязаны своим происхождением исключительно американскому прагматизму как культурному феномену. К научной прагматике привел интерес к практическим проблемам. Она была достигнута благодаря усилиям не только американских прагматистов, но и английских утилитаристов, немецких трансценденталистов (кантианцев), русских марксистов. В течение ХХ в. прагматические науки стали достоянием всего цивилизованного человечества, а не только отдельных избранных наций.
Во-вторых, еще раз отметим, что нет абсолютно никаких оснований ставить под сомнение научный статус прагматических наук. Их статус безупречен не менее чем статус, например, математики и физики. Методологи экономической теории часто рассуждают так, как будто им изначально известны очевидные критерии подлинной научности (позитивность, описательность и т. д.). Но такого рода критериев не существует. Подлинная задача методологического анализа требует осознания специфики экономической науки, а не навязывания ей чуждых ее существу принципов.
1.13. Экономическая наука и этика
Вопрос о соотношении экономики и этики остается открытым [78, 136]. Лишь в одном отношении нет, пожалуй, разногласий. Все согласны, что в той или иной форме единство экономики и этики должно быть реализовано. Но какова эта форма? Вот в чем камень преткновения. Среди тех, кто настаивает на единстве экономики и этики, господствует убеждение, что они представляют собой разнородные системы, тем не менее достойные объединения. Этика признается экзогенной, внешней по отношению к экономике. Порой этику в ее причастности к экономике уподобляют религии. Обе, дескать, не содержатся в экономике, но достойны быть включенными в нее. Как, мол, иначе противостоять коррупции, бюрократизму, обману, мошенничеству и другим язвам экономической деятельности людей. «Опираясь на современные знания и исследования, – отмечает Г. Коррационари, – можно утверждать, что теория обратной связи между этическими ценностями и экономическим развитием наиболее соответствует истине» [78, с. 20].
На наш взгляд, концепция сугубо экзогенного соотношения экономической науки и этики во многом неудовлетворительна. Она не учитывает должным образом статус этики. А между тем от него многое зависит. В зависимости от определения статуса этики решается вопрос о ее соотношении с экономической наукой. Итак, для начала необходимо определиться со статусом этики. В связи с этим целесообразно совершить экскурс в область истории развития этического знания.
Этика – философская дисциплина, и это, пожалуй, бесспорно. Но для современного знания характерно, что философия в целом, а следовательно и любая ее часть, является проблематизацией тех или иных наук. Этот вывод относится к этике отнюдь не меньше, чем, например, к философии физики. Следовательно, этики нет без гуманитарных наук. Ради краткости изложения абстрагируемся от технических, экологических, медицинских наук, также существенным образом непосредственно причастных к статусу этики. В соответствии со сказанным выше этика является составной частью философии гуманитарных наук. Экономическая этика – это органическая часть философии науки.
К сожалению, научный базис этики очень многими недопонимается, в том числе абсолютным большинством профессиональных этиков, как правило выступающих от имени не науки, а исключительно философии. Начиная с Аристотеля и вплоть до виднейших современных этиков господствует традиция, согласно которой этика рассматривается как конкретная наука, якобы имеющая дело с особыми моральными явлениями. В действительности же такого рода явления отнюдь не рядоположены экономическим, политическим и другим общественным отношениям, а характерны именно для них. Приходится констатировать, что органическая связь науки и этики нарушается. В итоге вместо союза науки и этики приходится наблюдать их отчуждение. Конечно, осуществить подлинный союз науки (в нашем случае экономики) и этики нелегко уже постольку, поскольку от исследователя требуется двойная компетенция. Но это не повод для того, чтобы приветствовать науку без этики и этику без науки. Наличие указанного выше разрыва приводит к односторонним оценкам союза науки и этики.
Значительная часть экономистов относится к этике совершенно индифферентно. Традиционная этика, в которой они не обнаруживают ни малейших следов экономических концептов, вполне заслуженно не вызывает у них симпатии. Им не остается ничего другого, как сосредоточиться на экономической науке как таковой. В этой связи чаще всего реализуются следующие три позиции.
1. Многие экономисты ограничиваются рассмотрением так называемой позитивной экономической науки. Этика им чужда.
2. Другая значительная часть экономистов склонна ставить знак равенства между нормативной экономической наукой, занимающейся идеалами [72], и этикой.
3. Наконец, есть и такие экономисты, которые сближают экономическую этику с одной из экономических теорий, а именно с теорией благосостояния. На наш взгляд, эта позиция в значительной степени характерна для М. Блауга [24, с. 205–207, 210–211].
В отличие от профессиональных экономистов философы, стартующие к экономике от традиционной этики, рассуждают в принципиально иной манере. Для них этика экзогенна экономической теории, она должна подключаться к экономике извне. Показательна в этом отношении монография П. Козловски «Принципы этической экономии» [76]. Он стремится добиться успеха за счет присоединения к этике потенциала философии Аристотеля, И. Канта, а также феноменолога М. Шелера. Предпринимаемые попытки оказываются неудачными, причем по достаточно банальной причине: и Аристотель, и Кант, и Шелер не были по-настоящему сведущими ни в науке вообще, ни в экономической науке. На первый взгляд кажется, что исследователям, придерживающимся концепции экзогенного соотношения этики и экономической науки, можно посоветовать обратиться к этическим теориям не давно минувших веков, а к лучшим этическим системам, созданным в ХХ в., например к таким, как аналитическая этика Р. Хэара, этика малых групп М. Фуко, критико-рационалистическая этика франкфуртцев К.-О. Апеля и Ю. Хабермаса. Впрочем, этот совет вряд ли способен привести к решающему успеху. Причина все та же: экзогенная по отношению к экономической теории этика безразлична к ее концептуальному потенциалу.
На наш взгляд, концепция сугубо экзогенного соотношения экономической науки и этики во многом неудовлетворительна. Она не учитывает должным образом статус этики. А между тем от него многое зависит. В зависимости от определения статуса этики решается вопрос о ее соотношении с экономической наукой. Итак, для начала необходимо определиться со статусом этики. В связи с этим целесообразно совершить экскурс в область истории развития этического знания.
Этика – философская дисциплина, и это, пожалуй, бесспорно. Но для современного знания характерно, что философия в целом, а следовательно и любая ее часть, является проблематизацией тех или иных наук. Этот вывод относится к этике отнюдь не меньше, чем, например, к философии физики. Следовательно, этики нет без гуманитарных наук. Ради краткости изложения абстрагируемся от технических, экологических, медицинских наук, также существенным образом непосредственно причастных к статусу этики. В соответствии со сказанным выше этика является составной частью философии гуманитарных наук. Экономическая этика – это органическая часть философии науки.
К сожалению, научный базис этики очень многими недопонимается, в том числе абсолютным большинством профессиональных этиков, как правило выступающих от имени не науки, а исключительно философии. Начиная с Аристотеля и вплоть до виднейших современных этиков господствует традиция, согласно которой этика рассматривается как конкретная наука, якобы имеющая дело с особыми моральными явлениями. В действительности же такого рода явления отнюдь не рядоположены экономическим, политическим и другим общественным отношениям, а характерны именно для них. Приходится констатировать, что органическая связь науки и этики нарушается. В итоге вместо союза науки и этики приходится наблюдать их отчуждение. Конечно, осуществить подлинный союз науки (в нашем случае экономики) и этики нелегко уже постольку, поскольку от исследователя требуется двойная компетенция. Но это не повод для того, чтобы приветствовать науку без этики и этику без науки. Наличие указанного выше разрыва приводит к односторонним оценкам союза науки и этики.
Значительная часть экономистов относится к этике совершенно индифферентно. Традиционная этика, в которой они не обнаруживают ни малейших следов экономических концептов, вполне заслуженно не вызывает у них симпатии. Им не остается ничего другого, как сосредоточиться на экономической науке как таковой. В этой связи чаще всего реализуются следующие три позиции.
1. Многие экономисты ограничиваются рассмотрением так называемой позитивной экономической науки. Этика им чужда.
2. Другая значительная часть экономистов склонна ставить знак равенства между нормативной экономической наукой, занимающейся идеалами [72], и этикой.
3. Наконец, есть и такие экономисты, которые сближают экономическую этику с одной из экономических теорий, а именно с теорией благосостояния. На наш взгляд, эта позиция в значительной степени характерна для М. Блауга [24, с. 205–207, 210–211].
В отличие от профессиональных экономистов философы, стартующие к экономике от традиционной этики, рассуждают в принципиально иной манере. Для них этика экзогенна экономической теории, она должна подключаться к экономике извне. Показательна в этом отношении монография П. Козловски «Принципы этической экономии» [76]. Он стремится добиться успеха за счет присоединения к этике потенциала философии Аристотеля, И. Канта, а также феноменолога М. Шелера. Предпринимаемые попытки оказываются неудачными, причем по достаточно банальной причине: и Аристотель, и Кант, и Шелер не были по-настоящему сведущими ни в науке вообще, ни в экономической науке. На первый взгляд кажется, что исследователям, придерживающимся концепции экзогенного соотношения этики и экономической науки, можно посоветовать обратиться к этическим теориям не давно минувших веков, а к лучшим этическим системам, созданным в ХХ в., например к таким, как аналитическая этика Р. Хэара, этика малых групп М. Фуко, критико-рационалистическая этика франкфуртцев К.-О. Апеля и Ю. Хабермаса. Впрочем, этот совет вряд ли способен привести к решающему успеху. Причина все та же: экзогенная по отношению к экономической теории этика безразлична к ее концептуальному потенциалу.