Страница:
Ещё долго Корней Гаврилович рассказывал, объяснял, стараясь не упустить чего, не забыть. И напомнил в очередной раз, что немцы не простят такой самостоятельности местного населения на оккупированной земле, сделают всё, чтобы уничтожить такие проявления на корню.
Но и на этот случай надо принимать самые срочные меры, организовывать отряд самообороны. Что да как – об этом уже скажет и организует сам товарищ командир Лосев Леонид Михайлович.
– Да, пока не забыл, – уже перед самым концом совещания поведал Корней Гаврилович. – Все помнят Макара Егоровича Щербича?
– Да, конечно, – загудели мужики. – Хороший был человек, грех плохое сказать.
– Так что там о Щербиче, Гаврилыч?
– Ну, так вот, – продолжил Кулешов. – Полицаем в Борках его внук Антон! Староста деревни. Каково?! Добровольно прошёл служить немцам! И это внук такого уважаемого в округе человека?!
– В батю пошёл, в Степана, – сразу нашёлся Данила Кольцов. – Тот-то вечно недовольным был, лодырь да пьяница. Зато гонору, гонору! Грудку-то свою выставит, выпятит, ходит кочетом по округе. Тьфу! На деревню хватило бы гонору, что он один имел. Над всеми быть хотелось, повелевать чтоб, да шапки гнуть перед ним. Вот же уродилась уродина…
– Вот же сволочь, – добавил Ефим Гринь. – Только имя доброго человека, дедушки своего, портит, вот сволочь. Кто бы мог подумать, что у такого человека, как Макар Егорович Щербич, будет такой внук? И мамка его вроде наша женщина: простая, работящая, а вот, поди ж ты сынок какой?! Может, оно и хорошо, что старик не ведает про внука? Я представляю, какой это был бы удар по дедушке. Он пережил почти спокойно, когда землю, имущество отдал советской власти добровольно. А вот предательство внука вряд ли пережил бы. Он ведь патриотом был, да ещё каким… Любил Россию, чего уж.
– Уже нагадил, ай нет? – спросил Аким Козлов. – Если нагадил, напаскудил, тогда сразу к стенке, чтобы другим неповадно было. Вишь что удумали: к немцам идти в услужение? Против своих?
Гдей это видано?
– Пока нет, не нагадил, но работу провести следует, – поддержал Корней Гаврилович. – Вдруг бес попутал? С пути праведного парнишка сбился, а направить некому, тогда что? Понимать надо, что без мужской руки рос мальчонка, не было кому на путь истинный ремнём наставить, вот и… Шашкой махать, Аким Макарыч, не с руки нам. Всё ж таки хоть и сволочной парнишка, да наш, итить его в коромысло. Многие сейчас с пути сбились. Вот, на полицаев посмотри. А ведь вчера ещё были нашими людьми, за одним столом с нами сидели. Война это, война виновата. Тут взрослые, зрелые мужики, а там пацан, мальчонка сопливый.
– Да уж… сопливый мальчонка… Да ему кажись, двадцать два годочка, – заметил Володька Комаров. – Если память не изменяет, они с Лёнькой Лосевым ровня. Или я ошибаюсь?
– Да. Правду говоришь, – подтвердил Кулешов. – Соседи это мои, на моих глазах росли, так что… А побеседовать стоит. Сбился с пути парнишка, наставить на путь истинный надо бы. Может, ещё и не поздно, пока не испортился совсем.
– Не скажи, не скажи, Корней Гаврилович, – не согласился Данила. – Вот тебя не испортила, меня, их, – обвёл рукой сидящих в вокруг мужиков. – Если сволочь, то он и есть сволочь. Только война или другая тяжкая година их быстрее выявляет.
Сразу заметно, кто чем дышит, от кого какой дух идёт. Иной раз такая вонь распространяется, что дыхание перехватывает, на гада глядя. Так что… Зря ты так, Гаврилыч, зря. Прав Аким Макарыч: поотрубать надо руки по локти сразу, чтобы потом не каяться, что позволили гаду гадом быть, сволочью.
– Зря или не зря – это время покажет, – не сдавался лесничий. – А провести беседу, направить на путь истинный никогда не поздно. Что я и обязуюсь сделать.
– Ну – у, тебе виднее, – Данила не мог оставить последнее слово за Корнеем. – Ты ж в соседях с ним жил, что я могу сказать. А старика Щербича Макара Егоровича жаль.
Ефим Гринь сходил в колхозные гаражи, принёс и подвесил опять к конторе кусок рельса. Точно такой же кусок подвесили вдали от деревни у дороги, что вела к Пустошке, выставили часовых. Они должны оповещать о появлении немцев.
Ближе к вечеру всю информацию довели до жителей Вишенок. Обязали в приказном порядке всем женщинам, старикам и детям услышав звон била, незамедлительно уходить за Деснянку в Волчье урочище и там отсиживаться, пока не позовут. Да приказали язык за зубами держать.
А пока суд да дело, Никита Иванович отправил туда, в Волчье урочище, группу мужиков с топорами, другими инструментами, готовить семейный лагерь, пока только в виде нескольких больших, сухих и тёплых шалашей, а потом и подумают о землянках. Но, это уже ближе к зиме, если раньше Красная армия не сломит шею Гитлеру, да и погонит к чёртовой матери этих немцев.
Старшим в лесу назначили Акима Козлова.
– Ты, Аким Макарыч, сам можешь и не строить, так как обезноженный ещё с той германской войны, пострадавший чуток раньше от немчуры, но уж контроль над строителями за тобой, – наставлял его Никита Кондратов. – Ты у нас мужик хозяйственный.
Взялись за новую для сельчан работу, работу защитников своей земли, своей деревеньки с пониманием. Принялись осваивать новый вид деятельности если не с энтузиазмом, то уж и не с участью обречённых: раз надо, значит – надо! Будут делать! Кто же за них возьмётся, кто же вместо них сделает? Только они, только сами. И делали это на совесть, добротно, отдавая всего себя работе. По другому-то не могли и не умели. Не приучены по другому.
Надеялись, свято верили, что оторванная и в лучшие годы от мира, затерявшаяся среди лесов и болот деревенька Вишенки выстоит и в это лихолетье. Надеялись, но и поднимались на борьбу. Не принято прятаться у местных жителей за чужие спины в тяжкую годину. Ходили многие мужики на прошлые войны то с японцами, то на первую с германцами в 1914 году, ещё больше ушло на эту, но и оставшиеся не собирались отсиживаться. Не в традициях в Вишенках быть в кабале, в неволе. Вольный дух самой природы, коим столетиями дышали, впитывали в себя их предки и они сами, не мог позволить склониться перед кем бы то ни было, а уж перед иноземцем и подавно.
С тем и жила деревенька Вишенки со своими жителями, веря в Бога, в себя, друг в друга и в свою страну.
Глава четвёртая
Но и на этот случай надо принимать самые срочные меры, организовывать отряд самообороны. Что да как – об этом уже скажет и организует сам товарищ командир Лосев Леонид Михайлович.
– Да, пока не забыл, – уже перед самым концом совещания поведал Корней Гаврилович. – Все помнят Макара Егоровича Щербича?
– Да, конечно, – загудели мужики. – Хороший был человек, грех плохое сказать.
– Так что там о Щербиче, Гаврилыч?
– Ну, так вот, – продолжил Кулешов. – Полицаем в Борках его внук Антон! Староста деревни. Каково?! Добровольно прошёл служить немцам! И это внук такого уважаемого в округе человека?!
– В батю пошёл, в Степана, – сразу нашёлся Данила Кольцов. – Тот-то вечно недовольным был, лодырь да пьяница. Зато гонору, гонору! Грудку-то свою выставит, выпятит, ходит кочетом по округе. Тьфу! На деревню хватило бы гонору, что он один имел. Над всеми быть хотелось, повелевать чтоб, да шапки гнуть перед ним. Вот же уродилась уродина…
– Вот же сволочь, – добавил Ефим Гринь. – Только имя доброго человека, дедушки своего, портит, вот сволочь. Кто бы мог подумать, что у такого человека, как Макар Егорович Щербич, будет такой внук? И мамка его вроде наша женщина: простая, работящая, а вот, поди ж ты сынок какой?! Может, оно и хорошо, что старик не ведает про внука? Я представляю, какой это был бы удар по дедушке. Он пережил почти спокойно, когда землю, имущество отдал советской власти добровольно. А вот предательство внука вряд ли пережил бы. Он ведь патриотом был, да ещё каким… Любил Россию, чего уж.
– Уже нагадил, ай нет? – спросил Аким Козлов. – Если нагадил, напаскудил, тогда сразу к стенке, чтобы другим неповадно было. Вишь что удумали: к немцам идти в услужение? Против своих?
Гдей это видано?
– Пока нет, не нагадил, но работу провести следует, – поддержал Корней Гаврилович. – Вдруг бес попутал? С пути праведного парнишка сбился, а направить некому, тогда что? Понимать надо, что без мужской руки рос мальчонка, не было кому на путь истинный ремнём наставить, вот и… Шашкой махать, Аким Макарыч, не с руки нам. Всё ж таки хоть и сволочной парнишка, да наш, итить его в коромысло. Многие сейчас с пути сбились. Вот, на полицаев посмотри. А ведь вчера ещё были нашими людьми, за одним столом с нами сидели. Война это, война виновата. Тут взрослые, зрелые мужики, а там пацан, мальчонка сопливый.
– Да уж… сопливый мальчонка… Да ему кажись, двадцать два годочка, – заметил Володька Комаров. – Если память не изменяет, они с Лёнькой Лосевым ровня. Или я ошибаюсь?
– Да. Правду говоришь, – подтвердил Кулешов. – Соседи это мои, на моих глазах росли, так что… А побеседовать стоит. Сбился с пути парнишка, наставить на путь истинный надо бы. Может, ещё и не поздно, пока не испортился совсем.
– Не скажи, не скажи, Корней Гаврилович, – не согласился Данила. – Вот тебя не испортила, меня, их, – обвёл рукой сидящих в вокруг мужиков. – Если сволочь, то он и есть сволочь. Только война или другая тяжкая година их быстрее выявляет.
Сразу заметно, кто чем дышит, от кого какой дух идёт. Иной раз такая вонь распространяется, что дыхание перехватывает, на гада глядя. Так что… Зря ты так, Гаврилыч, зря. Прав Аким Макарыч: поотрубать надо руки по локти сразу, чтобы потом не каяться, что позволили гаду гадом быть, сволочью.
– Зря или не зря – это время покажет, – не сдавался лесничий. – А провести беседу, направить на путь истинный никогда не поздно. Что я и обязуюсь сделать.
– Ну – у, тебе виднее, – Данила не мог оставить последнее слово за Корнеем. – Ты ж в соседях с ним жил, что я могу сказать. А старика Щербича Макара Егоровича жаль.
Ефим Гринь сходил в колхозные гаражи, принёс и подвесил опять к конторе кусок рельса. Точно такой же кусок подвесили вдали от деревни у дороги, что вела к Пустошке, выставили часовых. Они должны оповещать о появлении немцев.
Ближе к вечеру всю информацию довели до жителей Вишенок. Обязали в приказном порядке всем женщинам, старикам и детям услышав звон била, незамедлительно уходить за Деснянку в Волчье урочище и там отсиживаться, пока не позовут. Да приказали язык за зубами держать.
А пока суд да дело, Никита Иванович отправил туда, в Волчье урочище, группу мужиков с топорами, другими инструментами, готовить семейный лагерь, пока только в виде нескольких больших, сухих и тёплых шалашей, а потом и подумают о землянках. Но, это уже ближе к зиме, если раньше Красная армия не сломит шею Гитлеру, да и погонит к чёртовой матери этих немцев.
Старшим в лесу назначили Акима Козлова.
– Ты, Аким Макарыч, сам можешь и не строить, так как обезноженный ещё с той германской войны, пострадавший чуток раньше от немчуры, но уж контроль над строителями за тобой, – наставлял его Никита Кондратов. – Ты у нас мужик хозяйственный.
Взялись за новую для сельчан работу, работу защитников своей земли, своей деревеньки с пониманием. Принялись осваивать новый вид деятельности если не с энтузиазмом, то уж и не с участью обречённых: раз надо, значит – надо! Будут делать! Кто же за них возьмётся, кто же вместо них сделает? Только они, только сами. И делали это на совесть, добротно, отдавая всего себя работе. По другому-то не могли и не умели. Не приучены по другому.
Надеялись, свято верили, что оторванная и в лучшие годы от мира, затерявшаяся среди лесов и болот деревенька Вишенки выстоит и в это лихолетье. Надеялись, но и поднимались на борьбу. Не принято прятаться у местных жителей за чужие спины в тяжкую годину. Ходили многие мужики на прошлые войны то с японцами, то на первую с германцами в 1914 году, ещё больше ушло на эту, но и оставшиеся не собирались отсиживаться. Не в традициях в Вишенках быть в кабале, в неволе. Вольный дух самой природы, коим столетиями дышали, впитывали в себя их предки и они сами, не мог позволить склониться перед кем бы то ни было, а уж перед иноземцем и подавно.
С тем и жила деревенька Вишенки со своими жителями, веря в Бога, в себя, друг в друга и в свою страну.
Глава четвёртая
Отец Василий долго восстанавливал здоровье после тюрьмы, а вот сейчас, в начале войны чувствовал себя если не так, как до ареста, то уж, во всяком случае, неплохо. Правда, перед дождём крутило кости в суставах, но их и раньше крутило. Да в грудной клетке нет-нет заколет, зарежет, прямо невмоготу. Но проходит, долго не задерживается боль, хотя тяжесть от неё остаётся, почти постоянно присутствует в теле. А так, слава Богу. Матушка Евфросиния выходила, травками, отварами, любовью да лаской подняла тогда на ноги мужа. И ещё доктор Дрогунов Павел Петрович не оставлял без внимания деревенского священника. Вот уж кто, по мнению батюшки, заслуживает самых высших похвал за преданность своему делу, за уважительное отношение к человеку, за величайшее мастерство и профессионализм, так это потомственный лекарь, потомок земских врачей Павел Петрович Дрогунов.
Потихоньку возобновились богослужения, и прихожане стали чаще посещать церковь. Знать, не смогла власть отлучить, отучить от веры Христовой народ, и это тоже радует настоятеля храма в Слободе. Да и как оно может быть по – иному, считает он, если эти люди, прихожане, веками впитывали в себя веру христианскую, а тут вдруг решил кто-то отучить?! Так не бывает. Это противоречит не только всем законам психологии, но и сама вера Христова настолько сильна, потому как правда она, отражающая истину Господню, и суть есть народа православного, ведущая его по жизни от рождения и до самой смерти. А разве ж это можно убить, выветрить из памяти народа, из плоти и крови? Не – е-ет уж, крепка, вечна вера во Христа!
Батюшка отмечал каждый раз, переступая порог церковки, что количество прихожан увеличивается. Всё больше и больше приходят людей молодых. Это радует старого священника. Значит, крепок духом народ наш, устоит и в очередное лихолетье, коль обратился за помощью к Богу. И сам отец Василий не желает оставаться в стороне от народного горя, отделять себя от своей паствы. Какая судьба выпала на долю прихожан слободской церквы, такую судьбу разделит с ними и настоятель этого святого храма. Вера Христова сплотила, соединила самой крепкой связью, порвать которую никому и никогда не удавалось и не удастся.
С Богом в душе легче будет и на поле брани противостоять врагу, а уж придётся умереть за Родину, за веру христианскую, так Господь примет их, воинов православных, как ангелов-спасителей земли русской, церквы святой, обеспечив царствие небесное и память вечную благодарных потомков. Только сообща, вместе, с верой во Христа в душе можно и нужно восстать против иноземцев. Только так и никак иначе!
Всё чаще вот такие проповеди читал батюшка перед паствой и видел, как зарождается в их глазах огонёк надежды, огонёк веры в светлое будущее, в победу над супостатом. Прихожане искренне верили своему священнику, верили в Бога, в свою Родину, верили в себя, в свои силы и возможности. Уходили со службы окрылёнными, ещё больше уверовавшими в победу добра над злом. И вселял им в души эту веру отец Василий – настоятель небольшой сельской церквушки, что стоит на перекрёстке дорог на границе России и Белоруссии.
Всё чаще и сам батюшка стал припадать на колени перед ликом Господа. Вот и сегодня он стоял на коленях, шептал молитву во спасение Отчизны, вымаливал у Всевышнего победу над ворогом земли родной.
– Спаси, Господь, людей Твоих и благослови принадлежащих Тебе, помогая православным христианам побеждать врагов и сохраняя силой Креста Твоего святую Церковь Твою.
А чем ещё мог помочь Родине православный батюшка, бывший полковой священник Старостин Василий сын Петра? Только молитвой святою, только обращаясь к Богу за помощью одолеть ворога земли русской. Сам-то вряд ли сможет, сила не та, да и сан не позволяет брать в руки оружие. Хотя, если придётся, то православный батюшка сделает выбор, примет решение… И свято верит, что ни Господь Бог, ни церковь не осудят его строго в выборе благородной цели освобождения родной земли… в выборе средств этой борьбы…
Как себя помнит, он безумно любил и любит Родину, хотя она к нему не всегда относилась милостиво, с пониманием. Но он и не в обиде. Это его Родина, его страна, и он будет молиться неустанно во спасение её, будет делать всё, что в его силах, чтобы снова воспаряло, восстало из пепла и тлена его Отечество. Зажмёт, уничтожит в себе гордыню свою, все обиды на него, что по слабости духа могли забраться в православную душу, притаились там, и будет приближать победный день над супостатом, над ворогом иноземным молитвами, а потребуется, и делами своими.
– Господи Иисусе Христе, Боже наш! Прими от нас, недостойных раб Твоих, усердное моление сие и, простив нам вся согрешения наша, помяни всех врагов наших, ненавидящих и обидящих нас, и не воздаждь им по делам их, но по велицей Твоей милости обрати их неверных ко правоверию и благочестию, верных же во еже уклоншися от зла и творит благое. Нас же всех и Церковь Твою Святую всесильною Твоею крепостию от всякаго злаго обстояния милостивне избави. Отечество наше от любых безбожник и власти их свободи, верных же раб Твоих, в скорби и печали день и ночь вопиющих к Тебе, многоболезненный вопль услыши, многомилостиве Боже наш, и изведи из нетления живот их.
Подаждь же мир и тишину, любовь и утверждение и скорое примирение людям Твоим, их же Честною Твоею Кровию искупил еси. Но и отступившим от Тебе и Тебе не ищущим явлен буди, воеже ни единому от них погибнути, но всем им спастися и в разум истины прийти, да вей в согласном единомыслии и в непрестанной любви прославят пречестное имя Твое, терпеливодушне, незлобиве Господи, во веки веков. Аминь.
Батюшка закончил молитву во спасение Отечества, встал с колен, долго, слишком долго выпрямлял своё не очень гнущееся тело, направился домой. На выходе остановился, осенил крестным знамением храм, глянул на шоссе, тяжело вздохнул. А тяжело вздыхать были причины… более чем веские…
Как и вчера, и позавчера всё идёт и идёт немецкая техника в направление Москвы. Идут танки, тащат пушки тягачи, едет в открытых машинах пехота. Священник прекрасно понимает, что вся эта силища направлена против его Родины, против его народа, его соплеменников, единоверцев. И сердце старика обливается кровью. Если бы мог, он бы лично принял на себя все муки, все страдания, только чтобы остановить эту бесконечную немецкую колонну, избавить родную страну от иноземной скверны…
Иногда машины останавливаются, берут воду в колодце, что у дороги недалеко от церкви. Тогда солдаты резвятся, обливаются водой, играют в мячик на обочине, на лужайке, что между дорогой и церковью.
Несколько раз подходили и к нему, отцу Василию, просили сфотографироваться вместе на фоне церквы.
Высокий, стройный, широкоплечий, сильный, с огромной аккуратно подстриженной седой до пепельного цвета бородой, с умными, проницательными глазами на широком, открытом лице, батюшка воистину воплощал в себе былинную силу и мощь русского мужика. Мужика, способного и работать без устали, и схитрить, где надо; и повести за собой на врага воинство; и взять ответственность не только за себя, но и за страну; готового за веру и Родину положить жизнь свою. В его внешнем виде, в облике чувствовалась истинная сила русского человека, которого испокон веков и боялись, и уважали друзья и недруги.
В строгом чёрном одеянии православного русского священника он выглядел исполином, статуей, живым памятником. Это интуитивно понимали враги – немцы, и потому им льстило сфотографироваться с побеждённым исполином. Это поднимало их вес, их роль, их значимость в войне в собственных глазах. Как же, смотрите и любуйтесь, Гретхен с маленькими Куртом и Кетти в фатерлянде, какой сильный ваш муж и папа, что победил такого русского священника, русского мужика! Как бы не так!
– В аду вам гореть, в гиене огненной мучения принимать, – ворчал тогда батюшка, отказываясь от приглашения. – Ещё чего не хватало: я и вороги мои на фоне церковки, святого храма Христова?! Нет уж, дудки, антихристы! Прости, Господи, за упоминание дьявольского отродья в Твоих стенах. А вот на вашей могиле с превеликим удовольствием сфотографируюсь! Из гроба восстану, если что, но воистину возрадуюсь вашей кончине! Сам картину напишу, намалюю маслом вашу погибель на огромном холсте, развешу в церковке и буду ежедневно любоваться!
– Ты на кого, отец родной, бранишься? – матушка Евфросиния встретила батюшку у калитки, стояла, скрестив руки на груди.
– А ты как думаешь, матушка моя? – лукавые огоньки зажглись в поблекших глазах священника.
– Небось, кончину антихристам предрёк? – улыбнулась и старушка.
– Вот за что я тебя любил и люблю всю жизнь, Фросьюшка, – загудел польщённый батюшка, – так это за твоё умение думать, как я. И как это тебе удаётся, радость моя?
– Вот уж невидаль, – отмахнулась матушка. – Сколько мы с тобой живём? Да за это время нехотя, даже без любви изучишь вдруг дружку. А уж если с любовью, с уважением относиться, так и думать будешь, как любимый человек, даже дышать, как он станешь.
– Спасибо тебе, Фросьюшка, – священник наклонился, прижал к себе маленькое, худенькое тело жены, поцеловал в платок, в темя.
– Спасибо, – почти выдохнул из себя, настолько умильно и елеем на душу прозвучали слова матушки.
Старушка засеменила рядом с высоким отцом Василием, в очередной раз безнадёжно пытаясь подстроиться под его широкий шаг.
– Вот так всю жизнь спешишь и спешишь, батюшка, – незлобиво ворчала на мужа. – Не угнаться за тобой, отец родной.
– Подрасти! – шутил по привычке священник, положив на плечи любимой женщины огромную ручищу. – Подрасти и уравняешься.
Заканчивали обед, как в дверь постучали.
– Петя? Пётр Пантелеевич Сидоркин? – перед батюшкой стоял бывший сокамерник по тюрьме сын председателя колхоза в Вишенках Пантелея Ивановича Петр.
– Ты ли это, сын мой? – вопрошал священник, глядя на исхудавшего, тощего, кожа да кости, молодого человека, который всячески поддерживал отца Василия когда-то в тюремной камере.
– Я, батюшка, я. Вы не ошиблись. Из тюрьмы сбежал.
Уже за столом, после тарелки наваристого борща, рассказал свою историю Петро Сидоркин.
Его освободили из тюрьмы вскоре после отца Василия, может, через месяц, не позднее. Отпустили без объяснений. Сказали: «На выход, с вещами!».
Домой в Слободу не поехал: и стыдно было смотреть землякам в глаза, и обида гложила, что когда-то исказили его слова о расстрелянном дяде, донесли. Хотя и вины за собой не чувствовал, но… не поехал. А сильней всего боялся за отца, Пантелея Ивановича, который в то время уже работал председателем колхоза в Вишенках: не навредить бы ему, младшей сестре Ольге, маме…
Остался в районе, устроился на работу золотарём, чистил общественные туалеты по ночам. А что делать? Деньги, что зарабатывал на чистке отхожих мест, не пахнут, а они ох как нужны были: ведь он к тому времени женился ещё до ареста. Один за другим родились двое ребятишек: сынишка и дочурка. Кормить надо, содержать семью надо, а на работу не принимают. Клеймо врага народа, куда деваться? Только в золотари. Пошёл. А до этого обежал не одно предприятие, и везде отказ. Вроде и рабочие нужны, и места есть, а руководитель в лучшем случае молча разведёт руками. В худшем – даже не разговаривали, сразу же указывали на дверь. Осталась единственная работа – чистить туалеты по ночам. Но ничего, смирился. А куда деваться? Сначала вроде как было трудно, гадко, стыдно, но потом привык. Человек ко всему привыкает.
Всё вроде наладилось, худо-бедно зажили семьёй, и тут вдруг приходят средь ночи опять! Прямо на работу!
– Да-а, НКВД – это ночная команда, – заметил отец Василий. – А дальше-то что? Что на сей раз?
– О – о, что дальше? – продолжил Петр. – Стыдно и обидно дальше, батюшка. Рассказывать стыдно, а мне пришлось пережить. А уж как обидно, так обидно, что не высказать, не выкричать.
Полгода назад, по весне, вёз золотарь Сидоркин содержимое туалетов. Дело уже ближе к утру. И надо было отвалиться заднему колесу от телеги с бочкой! И где?! На площади, напротив райкома ВКП (б)! А содержимое возьми да расплескайся! И прямо на мостовую! Немного, небольшое пятно, однако… Постовой милиционер заметил, учуял сразу и всё: под арест. Не дали даже забежать домой, сменить одежду. Так и пришлось первое время в камере сидеть в рабочей спецовке, пока почти через месяц жене разрешили передать хоть что-то из одежды.
А в ту ночь отвели в НКВД, начали доказывать, что это специально сделал золотарь Сидоркин, так отомстил власти, райкому партии. Припомнили первый арест, расстрел дяди Николая Ивановича.
Мол, мстит за родственника… И снова не стали разбираться, арестовали тут же, не выходя из НКВД.
Вот и сидел до последнего в тюрьме, пока немцы не стали бомбить райцентр, да не возникла возможность бежать.
В забор, что вокруг тюрьмы, попала бомба, проделало взрывом брешь. Конвой попрятался, так арестанты – кто куда. И Петро тоже. Правда, никто не кинулся следом, не ловили.
А потом немцы заняли райцентр почти без боя, а дальше – пришёл Петя на свою родину, в Слободу, поселился в родительском, ещё от дедушки остался, доме. В деревне легче будет выжить, переждать лихолетье. Как-никак, а огород, сад и всё такое…
– Я зачем-то зашёл к вам, батюшка? – Сидоркин нервно мял в руках шапку. – Не знаю даже, как начать, с чего.
– А что первое на ум пришло, то и говори, – пришёл на помощь священник. – А там видно будет: что главное, а что второстепенное.
– В полицию собрался. На службу к немцам, – произнёс чеканными словами, будто боясь остановиться, не досказать до конца.
– Так-так, я слушаю, – отец Василий усилием воли сдержал себя, не показал удивления, хотя далось это с трудом. – Что так? Другой работы нет?
– Вы меня неправильно поняли, батюшка, – Пётр всё же смело глянул в глаза собеседнику, заговорил быстро, стараясь убедить в своей правоте, в правильно выбранном занятии.
– На меня все смотрят, как на врага народа. Но я не враг!
Понятно? Не враг! И вы это знаете. Но меня сажали в тюрьму, не брали на работу в мирное время, не возьмут и в свою компанию уничтожать врагов, немцев бить на моей земле вот сейчас. Я знаю, что организовываются партизанские отряды в округе. Но меня опять не возьмут с клеймом врага народа. А как мне быть? Так и сидеть, молча смотреть, как уничтожают моих земляков, издеваются над ними, топчут мою землю?! Но я не такой, отец Василий! Слышите, я не – та-кой! Я буду бороться, бороться, сколько мне хватит сил, буду уничтожать немецкую сволочь!
– А почему полицаем, Петя? – батюшка, как и прежде, старался сохранять спокойствие. – Что, другого способа нет?
– Я всё обдумал, батюшка. Всё обдумал. С моей биографией мне легче устроиться к ним на работу. И уничтожать их буду изнутри, их оружием. Мне так проще будет. У меня сейчас нет ни оружия, ничего. Только желание и страшная ненависть к врагу. И всё.
– А я причём? – и на самом деле отец Василий так и не понял своей роли в этом деле. – А я причём? – повторил свой вопрос.
– Благословите, батюшка. И будьте единственным свидетелем истинного лица полицая Сидоркина Петра Пантелеевича. Я знаю, что будут думать, и как ко мне будут относиться родные и знакомые. Но вы знайте правду. Я – не враг. Я – патриот! Я люблю свою Родину. Об этом будет знать только один человек – вы, батюшка. Так безопасней для меня, надёжней, никто не выдаст. А уж я сам…
– Обиделся, значит, – тихо спросил отец Василий, положив руку на плечи собеседнику.
– Да, и обида есть. Но я докажу, что я – не враг!
– А как же родные в Вишенках? Насколько я знаю, отец твой ушёл добровольцем, а мама и сестра? Как они отнесутся к такому решению? Как жена, дети?
– На вас уповаю, батюшка. Будьте тем связывающим звеном, что удерживает связь между мной, полицаем Сидоркиным, моими истинными помыслами, и моим народом. Расскажите после победы, если вдруг что со мной случится, кем был враг народа Сидоркин Пётр Пантелеевич. Я докажу, докажу всем, кто я есть на самом деле. Я люблю Родину, предан ей, а они… они меня… в дерьмо в буквальном смысле слова. И – э-эх! – столько отчаяния и решимость было в его словах, в тоне, их произносившим, что священник сразу же и безоговорочно поверил своему гостю: не отступит. Даже если вот сейчас батюшка попытается отговорить парня, убедить в обратном, всё равно Пётр сделает по – своему, так, как он уже надумал. И видно стразу, что решение это не сиюминутное, а выстраданное, выношенное не один день, созревшее давно. Переубеждать в таких случаях бесполезно. Да и не стоит…
– Вы ещё услышите обо мне, батюшка.
– Что ж, – отец Василий встал, встал с ним рядом и Пётр Сидоркин. – Принять такое решение может только мужественный человек. Я верю в тебя, Пётр Пантелеевич. Благословляю, сын мой, на дело святое, благостное, на защиту Отечества, – сотворив молитву, перекрестил мужчину. – С Богом! Да хранит тебя Господь!
«Вот оно как получается, – после ухода Петра, батюшка прилёг на кушетку, вытянул натруженные за день ноги. – И что только не делала недальновидная власть, как только не изгалялась над народом, а он вон какой, народ этот. Это же золото, а не народ. Сталь. Кремень. Любовь к Родине не выбить кулаками, как и любовь к матери. Если ты истинно любишь мать, то будешь любить её всякой: скандальной, не всегда правой. Наверное, Родина, как и мать, может ошибиться, имеет права на ошибку. А мы, дети её, должны остаться преданными своим прародителям. Да-а, вон оно как получается.
А друг мой, товарищ верный Щербич Макар Егорович?! Каким же был патриотом, как любил деревеньки наши! Канул, сгинул где-то…» – мысли начали путаться, исчезать, и старик уснул.
Матушка тихонько убрала со стола, вышла, прикрыв дверь.
За отцом Василием немцы приехали на мотоцикле.
Солдат, зайдя в дом, не очень вежливо обошёлся со стариком, грубо подняв его с кушетки, буквально сбросив на пол.
– Aufstehen! (Встать!) – расставив ноги, навесив кисти рук на автомат, немец с презрением смотрел, как поднимался священник.
– Schnell! Schnell! (Быстро!)
Батюшка выпрямился, оправил одежду, стряхнул невидимую пыль, и только после этого взглянул на солдата.
И столько презрения, ненависти и гнева было во взгляде священника, что солдат отступил шаг назад, взял автомат на изготовку.
– Gehen, gehen! – повернул батюшку, подтолкнул автоматом в спину.
Во дворе матушка Евфросиния кинулась к мужу, обхватила руками.
– Куда ж они тебя, отец родной? Я – с тобой! – решительно сказала старушка, встала рядом с мужем.
– Fort! (вон!) – солдат грубо оттолкнул женщину, что та не удержалась, упала на землю, поползла вслед.
– Ты что делаешь, антихрист? – священник с кулаками кинулся на солдата, но тот лишь вдруг громко рассмеялся, с силой усадил старика в коляску.
Мотоцикл остановился у здания бывшей средней школы.
Комендант, высокий стройный светловолосый майор Вернер Карл Каспарович, великолепно говорил по – русски, вышел навстречу батюшке, взял под локоть, повёл в кабинет.
– Не удивляйтесь, святой отец, – приветливая улыбка застыла на лице коменданта. – Я родился и вырос в Санкт-Петербурге, так что…
Потихоньку возобновились богослужения, и прихожане стали чаще посещать церковь. Знать, не смогла власть отлучить, отучить от веры Христовой народ, и это тоже радует настоятеля храма в Слободе. Да и как оно может быть по – иному, считает он, если эти люди, прихожане, веками впитывали в себя веру христианскую, а тут вдруг решил кто-то отучить?! Так не бывает. Это противоречит не только всем законам психологии, но и сама вера Христова настолько сильна, потому как правда она, отражающая истину Господню, и суть есть народа православного, ведущая его по жизни от рождения и до самой смерти. А разве ж это можно убить, выветрить из памяти народа, из плоти и крови? Не – е-ет уж, крепка, вечна вера во Христа!
Батюшка отмечал каждый раз, переступая порог церковки, что количество прихожан увеличивается. Всё больше и больше приходят людей молодых. Это радует старого священника. Значит, крепок духом народ наш, устоит и в очередное лихолетье, коль обратился за помощью к Богу. И сам отец Василий не желает оставаться в стороне от народного горя, отделять себя от своей паствы. Какая судьба выпала на долю прихожан слободской церквы, такую судьбу разделит с ними и настоятель этого святого храма. Вера Христова сплотила, соединила самой крепкой связью, порвать которую никому и никогда не удавалось и не удастся.
С Богом в душе легче будет и на поле брани противостоять врагу, а уж придётся умереть за Родину, за веру христианскую, так Господь примет их, воинов православных, как ангелов-спасителей земли русской, церквы святой, обеспечив царствие небесное и память вечную благодарных потомков. Только сообща, вместе, с верой во Христа в душе можно и нужно восстать против иноземцев. Только так и никак иначе!
Всё чаще вот такие проповеди читал батюшка перед паствой и видел, как зарождается в их глазах огонёк надежды, огонёк веры в светлое будущее, в победу над супостатом. Прихожане искренне верили своему священнику, верили в Бога, в свою Родину, верили в себя, в свои силы и возможности. Уходили со службы окрылёнными, ещё больше уверовавшими в победу добра над злом. И вселял им в души эту веру отец Василий – настоятель небольшой сельской церквушки, что стоит на перекрёстке дорог на границе России и Белоруссии.
Всё чаще и сам батюшка стал припадать на колени перед ликом Господа. Вот и сегодня он стоял на коленях, шептал молитву во спасение Отчизны, вымаливал у Всевышнего победу над ворогом земли родной.
– Спаси, Господь, людей Твоих и благослови принадлежащих Тебе, помогая православным христианам побеждать врагов и сохраняя силой Креста Твоего святую Церковь Твою.
А чем ещё мог помочь Родине православный батюшка, бывший полковой священник Старостин Василий сын Петра? Только молитвой святою, только обращаясь к Богу за помощью одолеть ворога земли русской. Сам-то вряд ли сможет, сила не та, да и сан не позволяет брать в руки оружие. Хотя, если придётся, то православный батюшка сделает выбор, примет решение… И свято верит, что ни Господь Бог, ни церковь не осудят его строго в выборе благородной цели освобождения родной земли… в выборе средств этой борьбы…
Как себя помнит, он безумно любил и любит Родину, хотя она к нему не всегда относилась милостиво, с пониманием. Но он и не в обиде. Это его Родина, его страна, и он будет молиться неустанно во спасение её, будет делать всё, что в его силах, чтобы снова воспаряло, восстало из пепла и тлена его Отечество. Зажмёт, уничтожит в себе гордыню свою, все обиды на него, что по слабости духа могли забраться в православную душу, притаились там, и будет приближать победный день над супостатом, над ворогом иноземным молитвами, а потребуется, и делами своими.
– Господи Иисусе Христе, Боже наш! Прими от нас, недостойных раб Твоих, усердное моление сие и, простив нам вся согрешения наша, помяни всех врагов наших, ненавидящих и обидящих нас, и не воздаждь им по делам их, но по велицей Твоей милости обрати их неверных ко правоверию и благочестию, верных же во еже уклоншися от зла и творит благое. Нас же всех и Церковь Твою Святую всесильною Твоею крепостию от всякаго злаго обстояния милостивне избави. Отечество наше от любых безбожник и власти их свободи, верных же раб Твоих, в скорби и печали день и ночь вопиющих к Тебе, многоболезненный вопль услыши, многомилостиве Боже наш, и изведи из нетления живот их.
Подаждь же мир и тишину, любовь и утверждение и скорое примирение людям Твоим, их же Честною Твоею Кровию искупил еси. Но и отступившим от Тебе и Тебе не ищущим явлен буди, воеже ни единому от них погибнути, но всем им спастися и в разум истины прийти, да вей в согласном единомыслии и в непрестанной любви прославят пречестное имя Твое, терпеливодушне, незлобиве Господи, во веки веков. Аминь.
Батюшка закончил молитву во спасение Отечества, встал с колен, долго, слишком долго выпрямлял своё не очень гнущееся тело, направился домой. На выходе остановился, осенил крестным знамением храм, глянул на шоссе, тяжело вздохнул. А тяжело вздыхать были причины… более чем веские…
Как и вчера, и позавчера всё идёт и идёт немецкая техника в направление Москвы. Идут танки, тащат пушки тягачи, едет в открытых машинах пехота. Священник прекрасно понимает, что вся эта силища направлена против его Родины, против его народа, его соплеменников, единоверцев. И сердце старика обливается кровью. Если бы мог, он бы лично принял на себя все муки, все страдания, только чтобы остановить эту бесконечную немецкую колонну, избавить родную страну от иноземной скверны…
Иногда машины останавливаются, берут воду в колодце, что у дороги недалеко от церкви. Тогда солдаты резвятся, обливаются водой, играют в мячик на обочине, на лужайке, что между дорогой и церковью.
Несколько раз подходили и к нему, отцу Василию, просили сфотографироваться вместе на фоне церквы.
Высокий, стройный, широкоплечий, сильный, с огромной аккуратно подстриженной седой до пепельного цвета бородой, с умными, проницательными глазами на широком, открытом лице, батюшка воистину воплощал в себе былинную силу и мощь русского мужика. Мужика, способного и работать без устали, и схитрить, где надо; и повести за собой на врага воинство; и взять ответственность не только за себя, но и за страну; готового за веру и Родину положить жизнь свою. В его внешнем виде, в облике чувствовалась истинная сила русского человека, которого испокон веков и боялись, и уважали друзья и недруги.
В строгом чёрном одеянии православного русского священника он выглядел исполином, статуей, живым памятником. Это интуитивно понимали враги – немцы, и потому им льстило сфотографироваться с побеждённым исполином. Это поднимало их вес, их роль, их значимость в войне в собственных глазах. Как же, смотрите и любуйтесь, Гретхен с маленькими Куртом и Кетти в фатерлянде, какой сильный ваш муж и папа, что победил такого русского священника, русского мужика! Как бы не так!
– В аду вам гореть, в гиене огненной мучения принимать, – ворчал тогда батюшка, отказываясь от приглашения. – Ещё чего не хватало: я и вороги мои на фоне церковки, святого храма Христова?! Нет уж, дудки, антихристы! Прости, Господи, за упоминание дьявольского отродья в Твоих стенах. А вот на вашей могиле с превеликим удовольствием сфотографируюсь! Из гроба восстану, если что, но воистину возрадуюсь вашей кончине! Сам картину напишу, намалюю маслом вашу погибель на огромном холсте, развешу в церковке и буду ежедневно любоваться!
– Ты на кого, отец родной, бранишься? – матушка Евфросиния встретила батюшку у калитки, стояла, скрестив руки на груди.
– А ты как думаешь, матушка моя? – лукавые огоньки зажглись в поблекших глазах священника.
– Небось, кончину антихристам предрёк? – улыбнулась и старушка.
– Вот за что я тебя любил и люблю всю жизнь, Фросьюшка, – загудел польщённый батюшка, – так это за твоё умение думать, как я. И как это тебе удаётся, радость моя?
– Вот уж невидаль, – отмахнулась матушка. – Сколько мы с тобой живём? Да за это время нехотя, даже без любви изучишь вдруг дружку. А уж если с любовью, с уважением относиться, так и думать будешь, как любимый человек, даже дышать, как он станешь.
– Спасибо тебе, Фросьюшка, – священник наклонился, прижал к себе маленькое, худенькое тело жены, поцеловал в платок, в темя.
– Спасибо, – почти выдохнул из себя, настолько умильно и елеем на душу прозвучали слова матушки.
Старушка засеменила рядом с высоким отцом Василием, в очередной раз безнадёжно пытаясь подстроиться под его широкий шаг.
– Вот так всю жизнь спешишь и спешишь, батюшка, – незлобиво ворчала на мужа. – Не угнаться за тобой, отец родной.
– Подрасти! – шутил по привычке священник, положив на плечи любимой женщины огромную ручищу. – Подрасти и уравняешься.
Заканчивали обед, как в дверь постучали.
– Петя? Пётр Пантелеевич Сидоркин? – перед батюшкой стоял бывший сокамерник по тюрьме сын председателя колхоза в Вишенках Пантелея Ивановича Петр.
– Ты ли это, сын мой? – вопрошал священник, глядя на исхудавшего, тощего, кожа да кости, молодого человека, который всячески поддерживал отца Василия когда-то в тюремной камере.
– Я, батюшка, я. Вы не ошиблись. Из тюрьмы сбежал.
Уже за столом, после тарелки наваристого борща, рассказал свою историю Петро Сидоркин.
Его освободили из тюрьмы вскоре после отца Василия, может, через месяц, не позднее. Отпустили без объяснений. Сказали: «На выход, с вещами!».
Домой в Слободу не поехал: и стыдно было смотреть землякам в глаза, и обида гложила, что когда-то исказили его слова о расстрелянном дяде, донесли. Хотя и вины за собой не чувствовал, но… не поехал. А сильней всего боялся за отца, Пантелея Ивановича, который в то время уже работал председателем колхоза в Вишенках: не навредить бы ему, младшей сестре Ольге, маме…
Остался в районе, устроился на работу золотарём, чистил общественные туалеты по ночам. А что делать? Деньги, что зарабатывал на чистке отхожих мест, не пахнут, а они ох как нужны были: ведь он к тому времени женился ещё до ареста. Один за другим родились двое ребятишек: сынишка и дочурка. Кормить надо, содержать семью надо, а на работу не принимают. Клеймо врага народа, куда деваться? Только в золотари. Пошёл. А до этого обежал не одно предприятие, и везде отказ. Вроде и рабочие нужны, и места есть, а руководитель в лучшем случае молча разведёт руками. В худшем – даже не разговаривали, сразу же указывали на дверь. Осталась единственная работа – чистить туалеты по ночам. Но ничего, смирился. А куда деваться? Сначала вроде как было трудно, гадко, стыдно, но потом привык. Человек ко всему привыкает.
Всё вроде наладилось, худо-бедно зажили семьёй, и тут вдруг приходят средь ночи опять! Прямо на работу!
– Да-а, НКВД – это ночная команда, – заметил отец Василий. – А дальше-то что? Что на сей раз?
– О – о, что дальше? – продолжил Петр. – Стыдно и обидно дальше, батюшка. Рассказывать стыдно, а мне пришлось пережить. А уж как обидно, так обидно, что не высказать, не выкричать.
Полгода назад, по весне, вёз золотарь Сидоркин содержимое туалетов. Дело уже ближе к утру. И надо было отвалиться заднему колесу от телеги с бочкой! И где?! На площади, напротив райкома ВКП (б)! А содержимое возьми да расплескайся! И прямо на мостовую! Немного, небольшое пятно, однако… Постовой милиционер заметил, учуял сразу и всё: под арест. Не дали даже забежать домой, сменить одежду. Так и пришлось первое время в камере сидеть в рабочей спецовке, пока почти через месяц жене разрешили передать хоть что-то из одежды.
А в ту ночь отвели в НКВД, начали доказывать, что это специально сделал золотарь Сидоркин, так отомстил власти, райкому партии. Припомнили первый арест, расстрел дяди Николая Ивановича.
Мол, мстит за родственника… И снова не стали разбираться, арестовали тут же, не выходя из НКВД.
Вот и сидел до последнего в тюрьме, пока немцы не стали бомбить райцентр, да не возникла возможность бежать.
В забор, что вокруг тюрьмы, попала бомба, проделало взрывом брешь. Конвой попрятался, так арестанты – кто куда. И Петро тоже. Правда, никто не кинулся следом, не ловили.
А потом немцы заняли райцентр почти без боя, а дальше – пришёл Петя на свою родину, в Слободу, поселился в родительском, ещё от дедушки остался, доме. В деревне легче будет выжить, переждать лихолетье. Как-никак, а огород, сад и всё такое…
– Я зачем-то зашёл к вам, батюшка? – Сидоркин нервно мял в руках шапку. – Не знаю даже, как начать, с чего.
– А что первое на ум пришло, то и говори, – пришёл на помощь священник. – А там видно будет: что главное, а что второстепенное.
– В полицию собрался. На службу к немцам, – произнёс чеканными словами, будто боясь остановиться, не досказать до конца.
– Так-так, я слушаю, – отец Василий усилием воли сдержал себя, не показал удивления, хотя далось это с трудом. – Что так? Другой работы нет?
– Вы меня неправильно поняли, батюшка, – Пётр всё же смело глянул в глаза собеседнику, заговорил быстро, стараясь убедить в своей правоте, в правильно выбранном занятии.
– На меня все смотрят, как на врага народа. Но я не враг!
Понятно? Не враг! И вы это знаете. Но меня сажали в тюрьму, не брали на работу в мирное время, не возьмут и в свою компанию уничтожать врагов, немцев бить на моей земле вот сейчас. Я знаю, что организовываются партизанские отряды в округе. Но меня опять не возьмут с клеймом врага народа. А как мне быть? Так и сидеть, молча смотреть, как уничтожают моих земляков, издеваются над ними, топчут мою землю?! Но я не такой, отец Василий! Слышите, я не – та-кой! Я буду бороться, бороться, сколько мне хватит сил, буду уничтожать немецкую сволочь!
– А почему полицаем, Петя? – батюшка, как и прежде, старался сохранять спокойствие. – Что, другого способа нет?
– Я всё обдумал, батюшка. Всё обдумал. С моей биографией мне легче устроиться к ним на работу. И уничтожать их буду изнутри, их оружием. Мне так проще будет. У меня сейчас нет ни оружия, ничего. Только желание и страшная ненависть к врагу. И всё.
– А я причём? – и на самом деле отец Василий так и не понял своей роли в этом деле. – А я причём? – повторил свой вопрос.
– Благословите, батюшка. И будьте единственным свидетелем истинного лица полицая Сидоркина Петра Пантелеевича. Я знаю, что будут думать, и как ко мне будут относиться родные и знакомые. Но вы знайте правду. Я – не враг. Я – патриот! Я люблю свою Родину. Об этом будет знать только один человек – вы, батюшка. Так безопасней для меня, надёжней, никто не выдаст. А уж я сам…
– Обиделся, значит, – тихо спросил отец Василий, положив руку на плечи собеседнику.
– Да, и обида есть. Но я докажу, что я – не враг!
– А как же родные в Вишенках? Насколько я знаю, отец твой ушёл добровольцем, а мама и сестра? Как они отнесутся к такому решению? Как жена, дети?
– На вас уповаю, батюшка. Будьте тем связывающим звеном, что удерживает связь между мной, полицаем Сидоркиным, моими истинными помыслами, и моим народом. Расскажите после победы, если вдруг что со мной случится, кем был враг народа Сидоркин Пётр Пантелеевич. Я докажу, докажу всем, кто я есть на самом деле. Я люблю Родину, предан ей, а они… они меня… в дерьмо в буквальном смысле слова. И – э-эх! – столько отчаяния и решимость было в его словах, в тоне, их произносившим, что священник сразу же и безоговорочно поверил своему гостю: не отступит. Даже если вот сейчас батюшка попытается отговорить парня, убедить в обратном, всё равно Пётр сделает по – своему, так, как он уже надумал. И видно стразу, что решение это не сиюминутное, а выстраданное, выношенное не один день, созревшее давно. Переубеждать в таких случаях бесполезно. Да и не стоит…
– Вы ещё услышите обо мне, батюшка.
– Что ж, – отец Василий встал, встал с ним рядом и Пётр Сидоркин. – Принять такое решение может только мужественный человек. Я верю в тебя, Пётр Пантелеевич. Благословляю, сын мой, на дело святое, благостное, на защиту Отечества, – сотворив молитву, перекрестил мужчину. – С Богом! Да хранит тебя Господь!
«Вот оно как получается, – после ухода Петра, батюшка прилёг на кушетку, вытянул натруженные за день ноги. – И что только не делала недальновидная власть, как только не изгалялась над народом, а он вон какой, народ этот. Это же золото, а не народ. Сталь. Кремень. Любовь к Родине не выбить кулаками, как и любовь к матери. Если ты истинно любишь мать, то будешь любить её всякой: скандальной, не всегда правой. Наверное, Родина, как и мать, может ошибиться, имеет права на ошибку. А мы, дети её, должны остаться преданными своим прародителям. Да-а, вон оно как получается.
А друг мой, товарищ верный Щербич Макар Егорович?! Каким же был патриотом, как любил деревеньки наши! Канул, сгинул где-то…» – мысли начали путаться, исчезать, и старик уснул.
Матушка тихонько убрала со стола, вышла, прикрыв дверь.
За отцом Василием немцы приехали на мотоцикле.
Солдат, зайдя в дом, не очень вежливо обошёлся со стариком, грубо подняв его с кушетки, буквально сбросив на пол.
– Aufstehen! (Встать!) – расставив ноги, навесив кисти рук на автомат, немец с презрением смотрел, как поднимался священник.
– Schnell! Schnell! (Быстро!)
Батюшка выпрямился, оправил одежду, стряхнул невидимую пыль, и только после этого взглянул на солдата.
И столько презрения, ненависти и гнева было во взгляде священника, что солдат отступил шаг назад, взял автомат на изготовку.
– Gehen, gehen! – повернул батюшку, подтолкнул автоматом в спину.
Во дворе матушка Евфросиния кинулась к мужу, обхватила руками.
– Куда ж они тебя, отец родной? Я – с тобой! – решительно сказала старушка, встала рядом с мужем.
– Fort! (вон!) – солдат грубо оттолкнул женщину, что та не удержалась, упала на землю, поползла вслед.
– Ты что делаешь, антихрист? – священник с кулаками кинулся на солдата, но тот лишь вдруг громко рассмеялся, с силой усадил старика в коляску.
Мотоцикл остановился у здания бывшей средней школы.
Комендант, высокий стройный светловолосый майор Вернер Карл Каспарович, великолепно говорил по – русски, вышел навстречу батюшке, взял под локоть, повёл в кабинет.
– Не удивляйтесь, святой отец, – приветливая улыбка застыла на лице коменданта. – Я родился и вырос в Санкт-Петербурге, так что…