Страница:
– Тебе что до меня за охота? – сердито отозвался Мотя. – Может, меня блохи заели, вот и гуляю.
– А ты, молодец, не шуми. Шумливые у нас в Остроге да в Пытошной сидят. А коль вышел на двор в неурочный час, так иди себе тихо, без гонору.
– Я чо, я и пойду, – прокряхтел Мотя, перелезая через колоду. – Я тихо, – и он, держа кистень настороже, прошел мимо стрельцов и пропал в темноте.
– Зря отпустили. Разбойного вида детинушка, – сокрушенно сказал один из стрельцов. – Может, догоним?
– Чего на рожон-то лезть? У него кулаки видел – пудовые… Да, ты вот что, бердыш держи не прямо перед собой, а поодаль, чтоб размах был, – поучительно произнес стрелец постарше, и служилые скрылись в распахнутых воротах двора.
Вот и Фроськин ларь – ветхая клетушка, выступающая низким навесом на улицу. Она вечно мешала прохожим выпирающими жердями, о которые нет-нет да кое-кто и цеплялся одеждой. Не раз разваленная рассерженными прохожими, она вновь сооружалась на прежнем месте Фроськиным мужиком – хромым Павлом, и потом, неделю не умолкая, шумела Фроська в клетушке, стоя над лотком с нехитрыми товарами и понося почем зря всех и вся.
Мотя подошел, огляделся.
– Олег! – позвал он, но никто ему не ответил. «Знать, что-то случилось, – мелькнула мысль. – Не такой побратим человек, чтобы испугаться опасного дела. Что-то здесь не так». Матвей, постояв еще немного и не дождавшись друга, пошел к воеводскому двору, чернеющему высоким тыном.
У ворот охраны не было. Матвей пошел вдоль тына, но, не сделав и двух десятков шагов, спотыкнулся обо что-то и упал, сильно ударившись плечом. Выругавшись от боли и досады, он пошарил руками по земле и наткнулся на бревно, комлем выступающее из-под кучи мусора. «Нет худа без добра», – обрадованно подумал Мотя и, приставив бревно к стене, легко перемахнул через нее.
Воеводский двор был просторен: в глубине его стоял высокий дом с резным крыльцом, теремами и башенками; справа и слева от ворот тянулись хозяйственные постройки; ближе к Острожной башне, почти у самого тына высилась башня Пытошная. У ворот горел каганец, возле него стояли, опираясь на древки бердышей, два стрельца и маячила фигура еще одного мужика. «Воротный сторож, должно быть», – догадался Мотя. Осторожно ступая, чтобы не шуметь, он прокрался вдоль тына к воеводскому терему. Здесь стрельцы уже не могли его видеть, и Мотя пошел смелее, как вдруг из-под крыльца раздалось рычание, и оттуда, звеня цепью, вылезла собака. Молодец замер, прижавшись к стене, но пес, наученный травле людей, бросился к Матвею, и его мощные челюсти сомкнулись на выставленной вперед и согнутой в локте руке. Схватка была короткой: удар кистеня пришелся по хребту пса. Тот, разжав челюсти, завертелся на месте, визжа и звеня цепью. После второго удара собака затихла.
Послышались шаги. Матвей размахнулся кистенем, изготовившись для удара, но воротный сторож, оставляя за собой запах сивухи и лука, прошел мимо.
– Что там содеялось? – послышалось от ворот.
– Да нича, – отозвался сторож.
Но вот он нагнулся над убитым псом, раздумывая, достал из-за пазухи тулумбас, однако ударить в него не успел… Могучий удар по голове свалил его наземь.
Мотя понял, что скоро стрельцы хватятся сторожа и поднимут сполох, и он, согнув плечи и полуприсев, чтобы казаться меньше ростом и больше походить на воротного служку, вышел из-за дома и пошел к стрельцам. Вот один из них обернулся и, заметив Матвея, схватился за бердыш, но где там! Как молния, метнулся Мотя к стрельцам, взмахнул кистенем, и один из них с разбитой головой повалился ему под ноги. Другой же, бывалый, успел защититься от удара. Рукоять кистеня, попав на лезвие бердыша, разломилось надвое, и Матвей остался с голыми руками супротив опытного, вооруженного стрельца. Лезвие бердыша, с шумом рассекая воздух, все ближе и ближе проносилось возле незащищенной груди отступавшего молодца. Стрелец прижимал Мотю к бревенчатому тыну. Шаг. Еще шаг. Матвей метнулся было в сторону и тут же отскочил с рассеченным плечом. Спина уперлась в дерево.
– Молись! – прохрипел стрелец. Он стоял, широко расставив ноги и, поводя бердышом из стороны в сторону, приноравливался нанести удар наверняка.
Вдруг позади стрельца метнулась тень, что-то блеснуло над его головой, и он, рассеченный надвое, развалился на глазах изумленного Матвея, а вместо него выросла знакомая фигура.
– Олег, брат! – бросился вперед Мотя. – Вовремя поспел, не то бы мне смерть.
– Кровь! Ты ранен? – встревожился Олег.
– Пустое, брат. Кожу сорвал стервец, а силен был боем.
– Поспешать надобно, – заторопился Олег. – Как бы сюда Захарий Пестрый не заглянул. Он с дозором город обходит.
Прихватив бердыши, побратимы заспешили к Пытошной башне. Под башней был подвал, закрытый окованной железом дверью с громадным замком, ключи от которого были у князя Шайсупова да у заплечных дел мастера Кривого Фрола, жившего в клетушке возле воеводского двора.
Матвей ощупал руками дверь.
– Добротно сделано, на долги годы.
– Может, попробовать кладку разобрать, – предложил Олег.
Мотя затолкал лезвие бердыша в щель между камнями кладки и легко надавил на рукоять, но та, не выдержав напора, с треском сломалась. Досадуя на непрочность стрелецкого оружия и сказав: «Я сейчас», он куда-то ушел. Вскоре вернулся, волоча за собой два бревна. Положив одно бревно возле двери, другое заостренным концом он загнал под дверь и налег на него сверху всем телом. Олег поспешил ему на помощь. Раздался скрежет железа, дверь поднялась и вывалилась из проема. Открылся черный зев входа.
– Темень-то какая, фонарь надобно.
Олег исчез в темноте и вскоре вернулся с фонарем, через слюдяное оконце которого пробивался тусклый мерцающий свет.
У стрельцов позаимствовал, он им теперь без надобы.
Когда Олег поднес фонарь к дверному проему, то не поверил своим глазам: толстые дверные скобы были порваны, огромный пудовый замок, исковерканный, с вырванной проушиной, валялся под ногами, а скрепы, вытянутые из каменной кладки, будто были они не из толстого железного прута, веревками свисали вниз. Мотя по-хозяйски загнул их: не поранился бы кто.
Побратимы, светя себе под ноги, начали опускаться в подземелье. В нос ударил удушливый запах пота, навоза, гнилой крови.
– Что деется-то, – сокрушался Олег, скользя по черным липким ступенькам.
Спуск окончился. В тусклом свете фонаря еле различимо проступал каменный свод, справа и слева в котором размещались узкие деревянные каморы.
– Федор, атаман, где ты? – позвал Мотя. – Дядько Цыбо!
– Здесь мы, хлопцы!
Мотя бросился на голос. Навстречу ему поднялся казак Цыбо. На ногах и руках у него были цепи.
– Братия мои, други добри, – обнялся он с Матвеем. – А Федор там, – показал он в угол.
Мотя попытался было порвать цепи, но Цыбо его остановил.
– Атамана ослобони, а после уж и меня.
Олег метнулся к атаману. Он с трудом перевернул его грузное тело и отпрянул. Настолько ужасны были следы пыток, что даже ожесточившееся в ратных делах стрелецкое сердце, и то дрогнуло.
– Атаман, ты меня слышишь? – затеребил руку Федора Олег, но только протяжный стон был ему ответом.
– Не отошел, знать, еще от пытки атаман, – донесся голос Цыбы. – Как прискакал вечор Васька Щеличев и за Федора принялся, больно злобствовал, что вас ему не удалось взять. Федор-то покрепче оказался, а Заика так и скончался на дыбе.
– Посчитаемось еще, – невольно вырвалось у Матвея.
Тюремные сидельцы в каморах зашевелились, послышались голоса:
– Родимый, оборони.
– Ослобони, нет вины на мне.
Кто-то, позванивая цепями, вылез в проход и, простирая руки, захрипел:
– Ради Христа, дай глоток воды, нутро горит.
Мотя крушил каморы, рвал путы, сбивал замки с цепей. Как в страшном сне, мелькали в полосе желтого света окровавленные, изможденные, заросшие волосом лица.
– Спаситель ты наш, – заливаясь слезами, ползал за Матвеем седой старик.
– Не мешай, отец, дело вершить, – отстранялся от него Мотя.
Вот и с последнего тюремного сидельца слетели оковы. «Что же мне с ними делать?» – растерялся Мотя. Полтора десятка обессиленных людей смотрели на него с надеждой, а он стоял перед ними с виноватым видом, низко опустив голову. Наконец решившись, тихо произнес:
– Ну, братья, молитесь Всевышнему, чтоб оградил от встреч с ворогом. Кто в силах идти, пойдет с нами, ну а кого ноги не держат… простите.
Первым двинулся Олег, за ним Мотя, взвалив себе на плечи безжизненное тело Федора, а за Мотей гуськом, держась друг за друга, скользя и падая, остальные.
Седой старик и еще двое сидельцев с сожженными подошвами поползли вслед за всеми, простирая руки, плача и подвывая:
– А как же мы? Нас что же?
Но некому им было помочь.
Старик все же выполз наверх и вздохнул облегченно всей грудью, сказав тем двум, что остались внизу:
– Небо ноня черное, тучи низко. Может, случаем и спасутся – и, помолчав, добавил: – А мне с вами токмо до рассвета жить и осталось. Замучать ить душегубы до смерти.
– Почто одна в монастырь возвернулась? Двоих посылала я, сестра Ефимия где?
Алёне всегда становилось нехорошо от пронизывающего насквозь взгляда властной начальницы. Она рассказала, что встретились им на пути разбойные, и когда они от них убегали, то в лесу потеряли друг друга. А письмо, с коим шли они в Нижний, она передала архимандриту Печерского монастыря и ответную бумагу доставила.
Мать игуменья, прочитав послание архимандрита, подобрела и велела Алёне сказывать, что видела та в дороге, что слышала в миру нового, и потом спросила:
– А что говорят в народе о разбойнике Степашке Разине?
Алёна, коротко подумав, ответила, что разбойник тот, по слухам, обличьем зело страшен: глазищи-то у него что уголья горят, черные, быстрые; лицо коряво; голос зычен; одет в новь боярскую и сам норовит под боярина схожесть иметь. Казна у него немалая, и, думается ей, откупится он казной той за лиходейские дела свои.
Вся вскинулась мать игуменья от слов этаких, но, ничего не сказав Алёне, отпустила ее почивать.
Алёна осторожно прокралась в келейницкую, где на стене висела связка ключей, среди которых был ключ и от заветной калитки, не отпираемой кряду лет пять или шесть. Через трапезную прошла она на монастырский двор, а далее, вдоль стены изгороди – к зарослям кустарника. Вот и калитка… Алёна торопливо вставила ключ в скважину замка, но он не проворачивался. «Ржа мешает, должно», – мелькнула мысль.
Где-то совсем близко блеснула молния, и ударил раскатисто гром. Алёна перекрестилась и, шепча непослушными губами молитву, подумала: «Грешное дело замыслила. Это мне предупреждение свыше». Молния рассекала черное небо раз за разом, а гром сотрясал землю, наводя ужас в душе Алёны. Она, упав на колени и закрыв голову руками, прижалась всем телом к калитке, ожидая божьей кары. Но вот упала первая капля, за ней еще одна, и вскоре ливень обрушился с неба на иссохшую от жары землю.
Сквозь шум дождя Алёне послышалось позвякивание железа, кто-то осторожно постучал в калитку.
– Алёна, ты?
– Здесь я! – откликнулась она на знакомый голос. – Замок отпереть не могу, заржавел должно быть.
За калиткой зашуршало, и неожиданно над стеной показалась чья-то голова.
– Отойди, зашибу ненароком.
Со стены спрыгнул Олег. Подойдя к двери, он попробовал повернуть ключ, но замок не поддавался. Тогда он поднапрягся и вытянул щеколду из трухлявого дерева калитки. Петли жалобно заскрипели, калитка распахнулась, и взору Алёны представилась кучка людей, освещенных отблесками уходящей грозы. Как тени, они проходили мимо нее, тяжело дыша и шатаясь. Одежонка, висевшая на них лохмотьями, прилипла к иссохшим телам. Многие поддерживали руками цепи, которые отзывались тоскливым перезвоном на каждый шаг. Последним в калитку вошел Мотя, неся на плечах постанывающего мужика.
– Знать Бог за нас ноня, – переводя дух, сказал Мотя. – Через весь город так со звоном и прошли.
Видя, как мужики устало привалились к стене, Алёна предложила:
– Передохнули бы малость.
– Не до времени сейчас. Куда идти, сестрица?
– Недалече тут. Идите за мной.
Пройдя вдоль стены и обогнув длинный деревянный сруб, они оказались перед маленькой дверью.
– Осторожно ступайте, – предупредила Алёна. – Подвал это.
Мотя, передав грузное тело атамана Олегу на руки, спустился вслед за Алёной в подземелье. Взяв Матвея за руку, Алёна подвела его в кромешной тьме, чутьем угадывая направление.
– Здесь. Под камнем. Поднять его только надобно.
– Это я разом.
Ощупав плиту, Мотя подсунул руки под угол и налег грудью. Плита подалась. Нетерпеливо сунув руку в образовавшуюся щель, он обрадованно воскликнул:
– Дыра!
– Это ход, не сумлевайся.
Мотя рванулся и сдвинул плиту на сторону.
– Держи вот, – Алёна сунула ему в руки узелок. – Здесь свечи и трут. А идти надобно прямо, пока не упрешься в решетку, от нее будет ход налево и по нему – к Теше. Так мне старая монахиня сказывала.
Мотя, засветив свечу, передал ее Алёне, а сам поднялся наверх за тюремными сидельцами. Спускаться по крутым ступенькам было трудно, и многие из них не удерживались, падали, скатываясь вниз.
У Алёны всякий раз сжималось сердце, когда она слышала протяжные стоны этих измученных, покалеченных людей.
«Не кара мне, а благо Божье за дело это», – подумалось Алёне, и от этой мысли ей стало легче и даже как бы светлее в этом темном сыром подвале.
Последним спускался Мотя.
– Прощай, сестрица. Внакладе мы у тебя и долг свой крепко помним.
– Храни вас Бог, – перекрестила Алёна Матвея. – Поспешайте. Путь не близок, а рассвет уже скоро.
Матвей спрыгнул в темный лаз. Упираясь руками в плиту, он приподнял ее, а Олег, навалившись на нее сбоку, поставил на место.
– Вот и все. Пора и мне домой, – обтирая ладонью мокрое лицо, сказал Олег. – Женка, должно, не спит, тревожится.
Алёна провела стрельца до калитки, а потом осторожно прошла в свою келью и, бросившись на постель, залилась слезами, оплакивая и свое затворничество, и несостоявшуюся любовь, и пережитый страх.
Сквозь рыдания она не слышала, как скрипнула дверь в ее келье и чья-то тень, мелькнув в дверном проеме, растаяла в сереющем полумраке коридора.
Глава 4
Избы, точно насупленные воробьи, топорщились в разные стороны соломенными крышами. Легкие порывы ветра раздували клубящийся над Тешей густой туман и прибрежные кусты, склоненные над водой ивы проступали сквозь серую пелену его причудливыми очертаниями.
Распахнув окно спальни, мать игуменья сладко потянулась. Утренняя летняя теплынь располагала к лени. Но дел у игуменьи было много, и, быстро одевшись, она кликнула послушницу:
– Эй, девка, умываться.
Девушка лет пятнадцати внесла посудину с водой.
– Матушка, там сестра ключница просится на слово, – не поднимая глаз, тихо сказала она.
– Зови.
В спальню прошмыгнула черная сгорбленная старуха и беззубым ртом прошмякала:
– Хорошо ли спала, радость ты наша? Светел ли сон был?
– С чем пришла, сестра? – умываясь, спросила игуменья.
– Дело у меня неспешное, погожу.
– Говори, говори. У меня зато дел множество.
Монахиня замялась.
– Ты бы отослала девку-то, языкаста больно, а дело у меня токмо для твоих ушей.
– Вот оно что? – удивилась мать Степанида. – Поди, – кивнула она на дверь послушнице. – Ну, сказывай!
Перекрестясь, ключница начала:
– Глаз не сомкнула я ноня. В молитве провела ночь во искупление грехов людских, и, видно, потому Бог меня избрал зреть дело темное, страшное.
Старуха закашлялась и, вытирая уголком платка красные слезящиеся глаза, продолжала:
– Спустилась я во двор, страшно мне, а иду. Глаза мои не такие уж острые, как раньше были, но все же узрела я, как через двор наш монастырский черный демон вел на веревке души грешников, а они, бедные, стонут и тяжело им, цепями скованным. Прошли они через двор и в землю сгинули.
– Свят, свят, – закрестилась игуменья. – Тебе, видно, сестра, сослепу привиделось все.
– Поначалу и я так решила, матушка, но потом вижу: возвертаются.
– Что, опять на веревке? – перебила ее мать Степанида.
– Нет. Те, что цепями скованы были, в преисподней, должно быть, маются, а вот демон тот, приняв образ человеческий, возвернулся и в обитель нашу направился.
– Ты, старая, бреши, да знай меру, – оборвала рассказ ключницы игуменья. – Как смеешь ты хаять место господне?
– Дослушай, матушка, – прошипела ключница. – Пошла я за демоном тем: он в трапезную, и я за ним, он в жилую половину, и я за ним, он в келью, и я туда же. Алёна то была, – выпалила старуха. – Алёна, красавица наша.
– Быть того не может.
– Она, матушка, она. Я и обличье ее признала, и в келье у нее была: платье-то мокро висит. А еще вот что я нашла у нее в келье, – и старуха положила перед игуменьей связку ключей.
– Что это?
– Ключи, матушка. Старые. Замков-то и половины нет, а ключики висят. И есть здесь ключик один. Вот он, – показала старуха, – от калиточки одной. Как рассвело, сходила я туда. Калиточку-то ту отпирали, следов возле нее множество, да и кусты потоптаны.
Игуменья села, задумалась.
– Ты вот что, молчи. Дело сие токмо меня касаемо, а коль слово где молвишь, быть тебе в яме…
Сестра Ефимия согласно кивнула головой и, поклонившись, выскользнула за дверь, но сразу же вернулась обратно.
– Прости меня, матушка, ради Христа, запамятовала я совсем. С ей мужик вертелся, с прелюбодейкой той, – прошмякала старуха.
– Как – мужик? У нее в келье был мужик?
– Нет, – замотала головой ключница. – В келье Алёна была одна, а вот через двор монастырский она с мужиком возверталась.
Алешка перебегал от одной кучки к другой, внимательно прислушиваясь к разговорам.
– Караульных-то стрельцов поболе десятка побитых на воеводском дворе лежало. Вот сеча-то была, кровищи натекло по щиколотку, – говорил рослый скорняк Фрол. Он так и вышел на улицу в своем кожаном фартуке, пропахшем кислой овчиной.
– Не бреши, – перебил его охранщик Петр, протискиваясь к говорившему. – Силантия Бакуна да Федора Рогова токмо и побили. А ты говоришь: поболе десятка будет.
– За что купил, за то и продаю, – начал оправдываться Фрол. – Хромой Назар сказывал про то.
– А я еще слыхала, что воротного сторожа побили насмерть, – встряла в разговор баба худая, вертлявая и бойкая на язык. Она уже обежала всю площадь, торговые ряды и теперь, прослыша про смертоубийство, остановилась. – Сидельцы-то не все утекли. Помните, в том году деда Петра за поруб леса в тюрьму бросили, так не ушел старый. На дыбу взяли его, ан ничего не дознались. Спал-де, говорит, ничего не видел.
– А сторожа воеводского давно порешить надобно было, – вставил кто-то в разговор.
Охнув, молодая красивая баба запричитала:
– Бог с вами, мужики, человек же, чай.
– Человек-то человек, да хуже зверя.
Расталкивая толпу, прошли стрельцы. Они озабоченно поглядывали по сторонам, всматриваясь в лица мужиков и баб.
– Разойдись! Не велено! – потрясая плетью, зычно крикнул стрелецкий десятник.
– Ищите, ищите. Кукиш найдете, а не разбойных! – выкрикнули из толпы.
Стрельцы кинулись на голос, но кричавшего не нашли.
– Забегали, – кивнув на проходивших мимо стрельцов, сказал один из стоявших мужиков. – Наших-то служилых и не видно, все темниковские, князя Щеличева люди. По слободам все утро рыщут. Мыслимо ли дело, из-под стражи бежать.
– Поберегись! – разнеслось над площадью, и толпа расступилась, пропуская выезжавший из ворот отряд конных рейтаров. Впереди отряда ехал князь Василий Иванович Щеличев, хмурый и рассерженный. Сидел он в седле прямо, подбоченясь, высоко держа голову, покрытую маленькой шапкой-кутафейкой, отороченной голубым песцом.
– Гли, каков орел! – толкая в бок соседа, показал на проезжавшего князя шорник Тюха. – Не чета наш ему будет.
– Дурак ты, брат, – отозвался мужик. – Не орел, а коршун то. Темниковские мужики стонут от него, и нам, чай, за бежавших тюремных сидельцев достанет.
На высоком резном крыльце воеводского дома в дубовом кресле, покрытом медвежьей шкурой, восседал князь Леонтий Шайсупов. Был он тучен телом, слабосилен, голосом тих, ленив, завистлив и жаден. В молодости мечтал он о ратных походах, о сечах, о славе ратной, но с годами образумился. Когда же призвал царь великий Алексей Михайлович рати свои для похода супротив ляхов, князь Леонтий откупился от ратной службы златом-серебром да конями степными. И теперь правил он Арзамас-градом и всей землей арзамасской.
Перед князем два дюжих стрельца держали под руки деда Петра. Его некогда белая, как лунь, голова теперь, черная от крови и грязи, безжизненно свисала на грудь.
– Никак запороли до смерти? – спросил князь, хмуря свои белесые брови.
– Живой был.
Заплечных дел мастер сгреб жидкие дедовы волосы в кулак и поднял ему голову.
– Зенки открой, зри князя, разбойник.
Дед Петр с трудом приоткрыл затекшие веки и, промычав что-то, сплюнул черной кровавой слюной под ноги.
– Сказался на пытке разбойник? – наклонившись вперед, спросил князь.
– Побаски все сказывал, а про то, где разбойники прячутся, утаил.
– А вы его огоньком попотчуйте, ему не до побасок будет. – Шайсупов махнул рукой, и деда Петра поволокли в Пытошную. Из толпы челядинцев вышел губной староста Семен. Он подошел к князю и, наклонившись почти к самому уху, зашептал:
– Допусти, князь, пред светлы очи свои человека с важным делом.
– Что за человек? – поднял брови князь.
– Да так, малый человечишко, ведчик губной избы.
– Зови. Где он у тебя?
– Не след ему перед людишками глянуться, человечек полезный для тебя, князь. Может, где в горенке…
– Веди, – приказал князь и, тяжело приподнявшись, направился в дом.
Ведчика губной избы Шмоньку Сухова староста ввел через черное крыльцо в маленькую горенку об одно окно и оставил там одного. Впервые Шмонька был в воеводском тереме и немало подивился убранству горенки: в углу стоял дубовый резной стол, покрытый темно-красной золотой ниткой парчовой скатертью; на столе стояло два серебряных шандала на три свечи, черного камня ларец и заморского стекла кубок; возле окна – стольцы, обитые розовым атласом; на стене накрест висели две турские сабли.
Шмонька подошел к столу и осторожно потрогал скатерть.
– Хороша! – глаза у него жадно загорелись. – Себе бы в избу такую!
Послышался скрип половиц, дверь в горенку отворилась, и вошел князь, за ним – Семен.
Князь Леонтий оглядел ведчика: невзрачный мужичок в серой рубахе, подпоясанной веревкой, такие же грязно-серые штаны, ноги босы, волосы нечесаны, низкий морщинистый лоб, лицо красно, глаза испуганно бегают по сторонам. Не глянулся мужик князю.
– Говори, что за дело, – приказал он.
Ведчик вытащил из-за пазухи грязную тряпицу и протянул князю.
– На дыбу хочешь, холоп? – закричал князь. – Чего суешь гниль в руки!
Шмонька Сухов упал на коляни, затрясся телом.
– Чего привел холопа? – повернулся князь к старосте Семену. – Юродствовать вздумал?
Староста подошел к Сухову, вырвал из рук тряпицу и, замахнувшись на него, зашипел:
– Сгинь, гнида, смердит.
Ведчика как ветром сдуло из горницы.
– Прости ты его, князь, не учен речи гладко вести, дозволь уж мне о деле поведать том.
Шайсупов разрешающе кивнул головой.
– Шмонька Сухов нашел тряпицу на калиточке висемшей, зацепился кто-то рубахой и вырвал клок. А клок-то знатный: черен и кровица на нем. И статься, выбросил бы он тряпицу ту, кабы не висела она на потайной калиточке, а калиточка та в Николаевский монастырь ведет. Вот где тюремных сидельцев искать надобно, – заключил Семен.
– Может статься, и так, – согласился князь. – Везде искали разбойных, а вот храмы Божьи минули.
– Прикажешь наведаться в монастырь? – склонил голову староста.
– Сам поеду. Упреди Степаниду, чтоб встречала, да пошли за Захаркой Пестрым.
Князь Леонтий заходил по горенке, потирая руки.
– Васька Щелычев поймал да упустил разбойных, а от меня им не уйти, не таков я человек, чтобы выгоды не усмотреть.
Кровь ударила в лицо. Он подошел к столу, вытащил из ларца зеркало в серебряном окладе и, глянув в него, остался доволен своим отражением.
– А ты, молодец, не шуми. Шумливые у нас в Остроге да в Пытошной сидят. А коль вышел на двор в неурочный час, так иди себе тихо, без гонору.
– Я чо, я и пойду, – прокряхтел Мотя, перелезая через колоду. – Я тихо, – и он, держа кистень настороже, прошел мимо стрельцов и пропал в темноте.
– Зря отпустили. Разбойного вида детинушка, – сокрушенно сказал один из стрельцов. – Может, догоним?
– Чего на рожон-то лезть? У него кулаки видел – пудовые… Да, ты вот что, бердыш держи не прямо перед собой, а поодаль, чтоб размах был, – поучительно произнес стрелец постарше, и служилые скрылись в распахнутых воротах двора.
Вот и Фроськин ларь – ветхая клетушка, выступающая низким навесом на улицу. Она вечно мешала прохожим выпирающими жердями, о которые нет-нет да кое-кто и цеплялся одеждой. Не раз разваленная рассерженными прохожими, она вновь сооружалась на прежнем месте Фроськиным мужиком – хромым Павлом, и потом, неделю не умолкая, шумела Фроська в клетушке, стоя над лотком с нехитрыми товарами и понося почем зря всех и вся.
Мотя подошел, огляделся.
– Олег! – позвал он, но никто ему не ответил. «Знать, что-то случилось, – мелькнула мысль. – Не такой побратим человек, чтобы испугаться опасного дела. Что-то здесь не так». Матвей, постояв еще немного и не дождавшись друга, пошел к воеводскому двору, чернеющему высоким тыном.
У ворот охраны не было. Матвей пошел вдоль тына, но, не сделав и двух десятков шагов, спотыкнулся обо что-то и упал, сильно ударившись плечом. Выругавшись от боли и досады, он пошарил руками по земле и наткнулся на бревно, комлем выступающее из-под кучи мусора. «Нет худа без добра», – обрадованно подумал Мотя и, приставив бревно к стене, легко перемахнул через нее.
Воеводский двор был просторен: в глубине его стоял высокий дом с резным крыльцом, теремами и башенками; справа и слева от ворот тянулись хозяйственные постройки; ближе к Острожной башне, почти у самого тына высилась башня Пытошная. У ворот горел каганец, возле него стояли, опираясь на древки бердышей, два стрельца и маячила фигура еще одного мужика. «Воротный сторож, должно быть», – догадался Мотя. Осторожно ступая, чтобы не шуметь, он прокрался вдоль тына к воеводскому терему. Здесь стрельцы уже не могли его видеть, и Мотя пошел смелее, как вдруг из-под крыльца раздалось рычание, и оттуда, звеня цепью, вылезла собака. Молодец замер, прижавшись к стене, но пес, наученный травле людей, бросился к Матвею, и его мощные челюсти сомкнулись на выставленной вперед и согнутой в локте руке. Схватка была короткой: удар кистеня пришелся по хребту пса. Тот, разжав челюсти, завертелся на месте, визжа и звеня цепью. После второго удара собака затихла.
Послышались шаги. Матвей размахнулся кистенем, изготовившись для удара, но воротный сторож, оставляя за собой запах сивухи и лука, прошел мимо.
– Что там содеялось? – послышалось от ворот.
– Да нича, – отозвался сторож.
Но вот он нагнулся над убитым псом, раздумывая, достал из-за пазухи тулумбас, однако ударить в него не успел… Могучий удар по голове свалил его наземь.
Мотя понял, что скоро стрельцы хватятся сторожа и поднимут сполох, и он, согнув плечи и полуприсев, чтобы казаться меньше ростом и больше походить на воротного служку, вышел из-за дома и пошел к стрельцам. Вот один из них обернулся и, заметив Матвея, схватился за бердыш, но где там! Как молния, метнулся Мотя к стрельцам, взмахнул кистенем, и один из них с разбитой головой повалился ему под ноги. Другой же, бывалый, успел защититься от удара. Рукоять кистеня, попав на лезвие бердыша, разломилось надвое, и Матвей остался с голыми руками супротив опытного, вооруженного стрельца. Лезвие бердыша, с шумом рассекая воздух, все ближе и ближе проносилось возле незащищенной груди отступавшего молодца. Стрелец прижимал Мотю к бревенчатому тыну. Шаг. Еще шаг. Матвей метнулся было в сторону и тут же отскочил с рассеченным плечом. Спина уперлась в дерево.
– Молись! – прохрипел стрелец. Он стоял, широко расставив ноги и, поводя бердышом из стороны в сторону, приноравливался нанести удар наверняка.
Вдруг позади стрельца метнулась тень, что-то блеснуло над его головой, и он, рассеченный надвое, развалился на глазах изумленного Матвея, а вместо него выросла знакомая фигура.
– Олег, брат! – бросился вперед Мотя. – Вовремя поспел, не то бы мне смерть.
– Кровь! Ты ранен? – встревожился Олег.
– Пустое, брат. Кожу сорвал стервец, а силен был боем.
– Поспешать надобно, – заторопился Олег. – Как бы сюда Захарий Пестрый не заглянул. Он с дозором город обходит.
Прихватив бердыши, побратимы заспешили к Пытошной башне. Под башней был подвал, закрытый окованной железом дверью с громадным замком, ключи от которого были у князя Шайсупова да у заплечных дел мастера Кривого Фрола, жившего в клетушке возле воеводского двора.
Матвей ощупал руками дверь.
– Добротно сделано, на долги годы.
– Может, попробовать кладку разобрать, – предложил Олег.
Мотя затолкал лезвие бердыша в щель между камнями кладки и легко надавил на рукоять, но та, не выдержав напора, с треском сломалась. Досадуя на непрочность стрелецкого оружия и сказав: «Я сейчас», он куда-то ушел. Вскоре вернулся, волоча за собой два бревна. Положив одно бревно возле двери, другое заостренным концом он загнал под дверь и налег на него сверху всем телом. Олег поспешил ему на помощь. Раздался скрежет железа, дверь поднялась и вывалилась из проема. Открылся черный зев входа.
– Темень-то какая, фонарь надобно.
Олег исчез в темноте и вскоре вернулся с фонарем, через слюдяное оконце которого пробивался тусклый мерцающий свет.
У стрельцов позаимствовал, он им теперь без надобы.
Когда Олег поднес фонарь к дверному проему, то не поверил своим глазам: толстые дверные скобы были порваны, огромный пудовый замок, исковерканный, с вырванной проушиной, валялся под ногами, а скрепы, вытянутые из каменной кладки, будто были они не из толстого железного прута, веревками свисали вниз. Мотя по-хозяйски загнул их: не поранился бы кто.
Побратимы, светя себе под ноги, начали опускаться в подземелье. В нос ударил удушливый запах пота, навоза, гнилой крови.
– Что деется-то, – сокрушался Олег, скользя по черным липким ступенькам.
Спуск окончился. В тусклом свете фонаря еле различимо проступал каменный свод, справа и слева в котором размещались узкие деревянные каморы.
– Федор, атаман, где ты? – позвал Мотя. – Дядько Цыбо!
– Здесь мы, хлопцы!
Мотя бросился на голос. Навстречу ему поднялся казак Цыбо. На ногах и руках у него были цепи.
– Братия мои, други добри, – обнялся он с Матвеем. – А Федор там, – показал он в угол.
Мотя попытался было порвать цепи, но Цыбо его остановил.
– Атамана ослобони, а после уж и меня.
Олег метнулся к атаману. Он с трудом перевернул его грузное тело и отпрянул. Настолько ужасны были следы пыток, что даже ожесточившееся в ратных делах стрелецкое сердце, и то дрогнуло.
– Атаман, ты меня слышишь? – затеребил руку Федора Олег, но только протяжный стон был ему ответом.
– Не отошел, знать, еще от пытки атаман, – донесся голос Цыбы. – Как прискакал вечор Васька Щеличев и за Федора принялся, больно злобствовал, что вас ему не удалось взять. Федор-то покрепче оказался, а Заика так и скончался на дыбе.
– Посчитаемось еще, – невольно вырвалось у Матвея.
Тюремные сидельцы в каморах зашевелились, послышались голоса:
– Родимый, оборони.
– Ослобони, нет вины на мне.
Кто-то, позванивая цепями, вылез в проход и, простирая руки, захрипел:
– Ради Христа, дай глоток воды, нутро горит.
Мотя крушил каморы, рвал путы, сбивал замки с цепей. Как в страшном сне, мелькали в полосе желтого света окровавленные, изможденные, заросшие волосом лица.
– Спаситель ты наш, – заливаясь слезами, ползал за Матвеем седой старик.
– Не мешай, отец, дело вершить, – отстранялся от него Мотя.
Вот и с последнего тюремного сидельца слетели оковы. «Что же мне с ними делать?» – растерялся Мотя. Полтора десятка обессиленных людей смотрели на него с надеждой, а он стоял перед ними с виноватым видом, низко опустив голову. Наконец решившись, тихо произнес:
– Ну, братья, молитесь Всевышнему, чтоб оградил от встреч с ворогом. Кто в силах идти, пойдет с нами, ну а кого ноги не держат… простите.
Первым двинулся Олег, за ним Мотя, взвалив себе на плечи безжизненное тело Федора, а за Мотей гуськом, держась друг за друга, скользя и падая, остальные.
Седой старик и еще двое сидельцев с сожженными подошвами поползли вслед за всеми, простирая руки, плача и подвывая:
– А как же мы? Нас что же?
Но некому им было помочь.
Старик все же выполз наверх и вздохнул облегченно всей грудью, сказав тем двум, что остались внизу:
– Небо ноня черное, тучи низко. Может, случаем и спасутся – и, помолчав, добавил: – А мне с вами токмо до рассвета жить и осталось. Замучать ить душегубы до смерти.
4
Настоятельница монастыря мать Степанида встретила Алёну в дверях трапезной. Сдвинув густые черные брови, она спросила:– Почто одна в монастырь возвернулась? Двоих посылала я, сестра Ефимия где?
Алёне всегда становилось нехорошо от пронизывающего насквозь взгляда властной начальницы. Она рассказала, что встретились им на пути разбойные, и когда они от них убегали, то в лесу потеряли друг друга. А письмо, с коим шли они в Нижний, она передала архимандриту Печерского монастыря и ответную бумагу доставила.
Мать игуменья, прочитав послание архимандрита, подобрела и велела Алёне сказывать, что видела та в дороге, что слышала в миру нового, и потом спросила:
– А что говорят в народе о разбойнике Степашке Разине?
Алёна, коротко подумав, ответила, что разбойник тот, по слухам, обличьем зело страшен: глазищи-то у него что уголья горят, черные, быстрые; лицо коряво; голос зычен; одет в новь боярскую и сам норовит под боярина схожесть иметь. Казна у него немалая, и, думается ей, откупится он казной той за лиходейские дела свои.
Вся вскинулась мать игуменья от слов этаких, но, ничего не сказав Алёне, отпустила ее почивать.
Алёна осторожно прокралась в келейницкую, где на стене висела связка ключей, среди которых был ключ и от заветной калитки, не отпираемой кряду лет пять или шесть. Через трапезную прошла она на монастырский двор, а далее, вдоль стены изгороди – к зарослям кустарника. Вот и калитка… Алёна торопливо вставила ключ в скважину замка, но он не проворачивался. «Ржа мешает, должно», – мелькнула мысль.
Где-то совсем близко блеснула молния, и ударил раскатисто гром. Алёна перекрестилась и, шепча непослушными губами молитву, подумала: «Грешное дело замыслила. Это мне предупреждение свыше». Молния рассекала черное небо раз за разом, а гром сотрясал землю, наводя ужас в душе Алёны. Она, упав на колени и закрыв голову руками, прижалась всем телом к калитке, ожидая божьей кары. Но вот упала первая капля, за ней еще одна, и вскоре ливень обрушился с неба на иссохшую от жары землю.
Сквозь шум дождя Алёне послышалось позвякивание железа, кто-то осторожно постучал в калитку.
– Алёна, ты?
– Здесь я! – откликнулась она на знакомый голос. – Замок отпереть не могу, заржавел должно быть.
За калиткой зашуршало, и неожиданно над стеной показалась чья-то голова.
– Отойди, зашибу ненароком.
Со стены спрыгнул Олег. Подойдя к двери, он попробовал повернуть ключ, но замок не поддавался. Тогда он поднапрягся и вытянул щеколду из трухлявого дерева калитки. Петли жалобно заскрипели, калитка распахнулась, и взору Алёны представилась кучка людей, освещенных отблесками уходящей грозы. Как тени, они проходили мимо нее, тяжело дыша и шатаясь. Одежонка, висевшая на них лохмотьями, прилипла к иссохшим телам. Многие поддерживали руками цепи, которые отзывались тоскливым перезвоном на каждый шаг. Последним в калитку вошел Мотя, неся на плечах постанывающего мужика.
– Знать Бог за нас ноня, – переводя дух, сказал Мотя. – Через весь город так со звоном и прошли.
Видя, как мужики устало привалились к стене, Алёна предложила:
– Передохнули бы малость.
– Не до времени сейчас. Куда идти, сестрица?
– Недалече тут. Идите за мной.
Пройдя вдоль стены и обогнув длинный деревянный сруб, они оказались перед маленькой дверью.
– Осторожно ступайте, – предупредила Алёна. – Подвал это.
Мотя, передав грузное тело атамана Олегу на руки, спустился вслед за Алёной в подземелье. Взяв Матвея за руку, Алёна подвела его в кромешной тьме, чутьем угадывая направление.
– Здесь. Под камнем. Поднять его только надобно.
– Это я разом.
Ощупав плиту, Мотя подсунул руки под угол и налег грудью. Плита подалась. Нетерпеливо сунув руку в образовавшуюся щель, он обрадованно воскликнул:
– Дыра!
– Это ход, не сумлевайся.
Мотя рванулся и сдвинул плиту на сторону.
– Держи вот, – Алёна сунула ему в руки узелок. – Здесь свечи и трут. А идти надобно прямо, пока не упрешься в решетку, от нее будет ход налево и по нему – к Теше. Так мне старая монахиня сказывала.
Мотя, засветив свечу, передал ее Алёне, а сам поднялся наверх за тюремными сидельцами. Спускаться по крутым ступенькам было трудно, и многие из них не удерживались, падали, скатываясь вниз.
У Алёны всякий раз сжималось сердце, когда она слышала протяжные стоны этих измученных, покалеченных людей.
«Не кара мне, а благо Божье за дело это», – подумалось Алёне, и от этой мысли ей стало легче и даже как бы светлее в этом темном сыром подвале.
Последним спускался Мотя.
– Прощай, сестрица. Внакладе мы у тебя и долг свой крепко помним.
– Храни вас Бог, – перекрестила Алёна Матвея. – Поспешайте. Путь не близок, а рассвет уже скоро.
Матвей спрыгнул в темный лаз. Упираясь руками в плиту, он приподнял ее, а Олег, навалившись на нее сбоку, поставил на место.
– Вот и все. Пора и мне домой, – обтирая ладонью мокрое лицо, сказал Олег. – Женка, должно, не спит, тревожится.
Алёна провела стрельца до калитки, а потом осторожно прошла в свою келью и, бросившись на постель, залилась слезами, оплакивая и свое затворничество, и несостоявшуюся любовь, и пережитый страх.
Сквозь рыдания она не слышала, как скрипнула дверь в ее келье и чья-то тень, мелькнув в дверном проеме, растаяла в сереющем полумраке коридора.
Глава 4
Монастырь
1
Город, омытый ливнем, бодро встряхивался ото сна, сияя в лучах восходящего солнца голубыми маковками церквей и зелеными островерхими шапками кровель крепостных башен.Избы, точно насупленные воробьи, топорщились в разные стороны соломенными крышами. Легкие порывы ветра раздували клубящийся над Тешей густой туман и прибрежные кусты, склоненные над водой ивы проступали сквозь серую пелену его причудливыми очертаниями.
Распахнув окно спальни, мать игуменья сладко потянулась. Утренняя летняя теплынь располагала к лени. Но дел у игуменьи было много, и, быстро одевшись, она кликнула послушницу:
– Эй, девка, умываться.
Девушка лет пятнадцати внесла посудину с водой.
– Матушка, там сестра ключница просится на слово, – не поднимая глаз, тихо сказала она.
– Зови.
В спальню прошмыгнула черная сгорбленная старуха и беззубым ртом прошмякала:
– Хорошо ли спала, радость ты наша? Светел ли сон был?
– С чем пришла, сестра? – умываясь, спросила игуменья.
– Дело у меня неспешное, погожу.
– Говори, говори. У меня зато дел множество.
Монахиня замялась.
– Ты бы отослала девку-то, языкаста больно, а дело у меня токмо для твоих ушей.
– Вот оно что? – удивилась мать Степанида. – Поди, – кивнула она на дверь послушнице. – Ну, сказывай!
Перекрестясь, ключница начала:
– Глаз не сомкнула я ноня. В молитве провела ночь во искупление грехов людских, и, видно, потому Бог меня избрал зреть дело темное, страшное.
Старуха закашлялась и, вытирая уголком платка красные слезящиеся глаза, продолжала:
– Спустилась я во двор, страшно мне, а иду. Глаза мои не такие уж острые, как раньше были, но все же узрела я, как через двор наш монастырский черный демон вел на веревке души грешников, а они, бедные, стонут и тяжело им, цепями скованным. Прошли они через двор и в землю сгинули.
– Свят, свят, – закрестилась игуменья. – Тебе, видно, сестра, сослепу привиделось все.
– Поначалу и я так решила, матушка, но потом вижу: возвертаются.
– Что, опять на веревке? – перебила ее мать Степанида.
– Нет. Те, что цепями скованы были, в преисподней, должно быть, маются, а вот демон тот, приняв образ человеческий, возвернулся и в обитель нашу направился.
– Ты, старая, бреши, да знай меру, – оборвала рассказ ключницы игуменья. – Как смеешь ты хаять место господне?
– Дослушай, матушка, – прошипела ключница. – Пошла я за демоном тем: он в трапезную, и я за ним, он в жилую половину, и я за ним, он в келью, и я туда же. Алёна то была, – выпалила старуха. – Алёна, красавица наша.
– Быть того не может.
– Она, матушка, она. Я и обличье ее признала, и в келье у нее была: платье-то мокро висит. А еще вот что я нашла у нее в келье, – и старуха положила перед игуменьей связку ключей.
– Что это?
– Ключи, матушка. Старые. Замков-то и половины нет, а ключики висят. И есть здесь ключик один. Вот он, – показала старуха, – от калиточки одной. Как рассвело, сходила я туда. Калиточку-то ту отпирали, следов возле нее множество, да и кусты потоптаны.
Игуменья села, задумалась.
– Ты вот что, молчи. Дело сие токмо меня касаемо, а коль слово где молвишь, быть тебе в яме…
Сестра Ефимия согласно кивнула головой и, поклонившись, выскользнула за дверь, но сразу же вернулась обратно.
– Прости меня, матушка, ради Христа, запамятовала я совсем. С ей мужик вертелся, с прелюбодейкой той, – прошмякала старуха.
– Как – мужик? У нее в келье был мужик?
– Нет, – замотала головой ключница. – В келье Алёна была одна, а вот через двор монастырский она с мужиком возверталась.
2
Тихий, степенный Арзамас гудел, как растревоженный пчелиный улей. И хотя день был не воскресный, арзамасцы, покинув лавки и лабазы, халупы и промысловые избы, вышли на улицы, толпясь и судача о событиях минувшей ночи. Такого еще в Арзамасе не было: воеводская разбойная тюрьма была взломана, и тюремные сидельцы бежали, несмотря на запоры и оковы.Алешка перебегал от одной кучки к другой, внимательно прислушиваясь к разговорам.
– Караульных-то стрельцов поболе десятка побитых на воеводском дворе лежало. Вот сеча-то была, кровищи натекло по щиколотку, – говорил рослый скорняк Фрол. Он так и вышел на улицу в своем кожаном фартуке, пропахшем кислой овчиной.
– Не бреши, – перебил его охранщик Петр, протискиваясь к говорившему. – Силантия Бакуна да Федора Рогова токмо и побили. А ты говоришь: поболе десятка будет.
– За что купил, за то и продаю, – начал оправдываться Фрол. – Хромой Назар сказывал про то.
– А я еще слыхала, что воротного сторожа побили насмерть, – встряла в разговор баба худая, вертлявая и бойкая на язык. Она уже обежала всю площадь, торговые ряды и теперь, прослыша про смертоубийство, остановилась. – Сидельцы-то не все утекли. Помните, в том году деда Петра за поруб леса в тюрьму бросили, так не ушел старый. На дыбу взяли его, ан ничего не дознались. Спал-де, говорит, ничего не видел.
– А сторожа воеводского давно порешить надобно было, – вставил кто-то в разговор.
Охнув, молодая красивая баба запричитала:
– Бог с вами, мужики, человек же, чай.
– Человек-то человек, да хуже зверя.
Расталкивая толпу, прошли стрельцы. Они озабоченно поглядывали по сторонам, всматриваясь в лица мужиков и баб.
– Разойдись! Не велено! – потрясая плетью, зычно крикнул стрелецкий десятник.
– Ищите, ищите. Кукиш найдете, а не разбойных! – выкрикнули из толпы.
Стрельцы кинулись на голос, но кричавшего не нашли.
– Забегали, – кивнув на проходивших мимо стрельцов, сказал один из стоявших мужиков. – Наших-то служилых и не видно, все темниковские, князя Щеличева люди. По слободам все утро рыщут. Мыслимо ли дело, из-под стражи бежать.
– Поберегись! – разнеслось над площадью, и толпа расступилась, пропуская выезжавший из ворот отряд конных рейтаров. Впереди отряда ехал князь Василий Иванович Щеличев, хмурый и рассерженный. Сидел он в седле прямо, подбоченясь, высоко держа голову, покрытую маленькой шапкой-кутафейкой, отороченной голубым песцом.
– Гли, каков орел! – толкая в бок соседа, показал на проезжавшего князя шорник Тюха. – Не чета наш ему будет.
– Дурак ты, брат, – отозвался мужик. – Не орел, а коршун то. Темниковские мужики стонут от него, и нам, чай, за бежавших тюремных сидельцев достанет.
На высоком резном крыльце воеводского дома в дубовом кресле, покрытом медвежьей шкурой, восседал князь Леонтий Шайсупов. Был он тучен телом, слабосилен, голосом тих, ленив, завистлив и жаден. В молодости мечтал он о ратных походах, о сечах, о славе ратной, но с годами образумился. Когда же призвал царь великий Алексей Михайлович рати свои для похода супротив ляхов, князь Леонтий откупился от ратной службы златом-серебром да конями степными. И теперь правил он Арзамас-градом и всей землей арзамасской.
Перед князем два дюжих стрельца держали под руки деда Петра. Его некогда белая, как лунь, голова теперь, черная от крови и грязи, безжизненно свисала на грудь.
– Никак запороли до смерти? – спросил князь, хмуря свои белесые брови.
– Живой был.
Заплечных дел мастер сгреб жидкие дедовы волосы в кулак и поднял ему голову.
– Зенки открой, зри князя, разбойник.
Дед Петр с трудом приоткрыл затекшие веки и, промычав что-то, сплюнул черной кровавой слюной под ноги.
– Сказался на пытке разбойник? – наклонившись вперед, спросил князь.
– Побаски все сказывал, а про то, где разбойники прячутся, утаил.
– А вы его огоньком попотчуйте, ему не до побасок будет. – Шайсупов махнул рукой, и деда Петра поволокли в Пытошную. Из толпы челядинцев вышел губной староста Семен. Он подошел к князю и, наклонившись почти к самому уху, зашептал:
– Допусти, князь, пред светлы очи свои человека с важным делом.
– Что за человек? – поднял брови князь.
– Да так, малый человечишко, ведчик губной избы.
– Зови. Где он у тебя?
– Не след ему перед людишками глянуться, человечек полезный для тебя, князь. Может, где в горенке…
– Веди, – приказал князь и, тяжело приподнявшись, направился в дом.
Ведчика губной избы Шмоньку Сухова староста ввел через черное крыльцо в маленькую горенку об одно окно и оставил там одного. Впервые Шмонька был в воеводском тереме и немало подивился убранству горенки: в углу стоял дубовый резной стол, покрытый темно-красной золотой ниткой парчовой скатертью; на столе стояло два серебряных шандала на три свечи, черного камня ларец и заморского стекла кубок; возле окна – стольцы, обитые розовым атласом; на стене накрест висели две турские сабли.
Шмонька подошел к столу и осторожно потрогал скатерть.
– Хороша! – глаза у него жадно загорелись. – Себе бы в избу такую!
Послышался скрип половиц, дверь в горенку отворилась, и вошел князь, за ним – Семен.
Князь Леонтий оглядел ведчика: невзрачный мужичок в серой рубахе, подпоясанной веревкой, такие же грязно-серые штаны, ноги босы, волосы нечесаны, низкий морщинистый лоб, лицо красно, глаза испуганно бегают по сторонам. Не глянулся мужик князю.
– Говори, что за дело, – приказал он.
Ведчик вытащил из-за пазухи грязную тряпицу и протянул князю.
– На дыбу хочешь, холоп? – закричал князь. – Чего суешь гниль в руки!
Шмонька Сухов упал на коляни, затрясся телом.
– Чего привел холопа? – повернулся князь к старосте Семену. – Юродствовать вздумал?
Староста подошел к Сухову, вырвал из рук тряпицу и, замахнувшись на него, зашипел:
– Сгинь, гнида, смердит.
Ведчика как ветром сдуло из горницы.
– Прости ты его, князь, не учен речи гладко вести, дозволь уж мне о деле поведать том.
Шайсупов разрешающе кивнул головой.
– Шмонька Сухов нашел тряпицу на калиточке висемшей, зацепился кто-то рубахой и вырвал клок. А клок-то знатный: черен и кровица на нем. И статься, выбросил бы он тряпицу ту, кабы не висела она на потайной калиточке, а калиточка та в Николаевский монастырь ведет. Вот где тюремных сидельцев искать надобно, – заключил Семен.
– Может статься, и так, – согласился князь. – Везде искали разбойных, а вот храмы Божьи минули.
– Прикажешь наведаться в монастырь? – склонил голову староста.
– Сам поеду. Упреди Степаниду, чтоб встречала, да пошли за Захаркой Пестрым.
Князь Леонтий заходил по горенке, потирая руки.
– Васька Щелычев поймал да упустил разбойных, а от меня им не уйти, не таков я человек, чтобы выгоды не усмотреть.
Кровь ударила в лицо. Он подошел к столу, вытащил из ларца зеркало в серебряном окладе и, глянув в него, остался доволен своим отражением.