– Вот тебе два рубля с полтиной. Богатство не больно велико, но попервой пригодится, коли что со мной содеется.
Алёна запротивилась было, но мастер настоял на своем.
– Присядем на дорогу… и с Богом, – предложил Семен Захарьевич, но сидеть не пришлось. Дверь с шумом распахнулась, и в землянку по ступенькам скатился Андрюха – малый лет десяти, будника Романа сын.
Шмыгнув носом, он выпалил без передыху:
– Дядько Семен, подьячий со стрельцами в стане. Тебя к себе требуют. А стрельцы оружны, сердиты и до наших мужиков задираются.
– Ну, вот и досиделись…
Семен Захарьевич поднялся с лавки.
– Далеко ли стрельцы? – спросил он.
– Не очень. У нового буда стоят.
– Это хорошо, – повеселел Семен Захарьевич. – Ты вот что, Андрюха. Сведешь ее, – показал он на Алёну, – на Макееву вырубку. Помнишь дорогу?
– Помню, чего же не помнить.
– Там сруб у родника, туда и сведешь. А ты, дочка, – обратился он к Алёне, – поживешь пока там. Зверя не бойся. Зверь не человек, не выдаст. Ну, прощай, – вдруг дрогнувшим голосом сказал Семен Захарьевич, обнял Алёну и вышел из землянки.
Он шел к новому буду, поминутно оборачиваясь, и, когда голубой сарафан Алёны, купленный намедни в Арзамас-граде, скрылся в ельнике, Семен Захарьевич облегченно вздохнул и уже спокойно направился к стоявшим толпой мужикам, среди которых виднелись синие стрелецкие кафтаны.
Когда мастер подошел к работным, те почтительно расступились, давая ему дорогу. На принесенной кем-то лавке сидел Губной избы подьячий. Он был крутолоб, черноволос, умные серые глаза его глядели настороженно, как бы прицениваясь. Было душно, и посему подьячий дышал глубоко, шумно, грудь его высоко вздымалась, а на крепкой бычьей шее выступали синие жилы.
«Ему бы деревья валить на буды, а не в Губной избе листы марать», – подумал Семен Захарьевич. Он не спеша снял войлочный треух и поклонился поясно.
– Здрав будь. Почто пожаловал?
– Непорядок у тебя, Семен Захарьич. Работные бегут с будного майдана, – тихо сказал подьячий.
Мастер ждал другого вопроса и даже растерялся поначалу. «Может, и не за Алёной вовсе», – обрадованно подумал он.
– Все вроде здесь, – оглядывая работных, ответил Семен Захарьевич. – Артель у нас дружная, живем по-семейному, не ссоримся.
– Все, да не все. Что-то я Егора Пустозвона не вижу.
– Так ушел Егор. Да! К зазнобе своей в Соколовку подался.
– Не блажи, мастер, – засмеялся дьяк. – Время ли свиданничать? Но речь не о нем. Приехал я за девкой, что прячешь у себя.
Семен Захарьевич помрачнел:
– Нет у меня никого и баб в стане нет. Одни управляемся, без баб. Разве что бабка Дарья…
– Не крути, Семен Захарьич. У себя девку прячешь, – возвысил голос подьячий. – Эй, кто там, – махнул он рукой одному из мужиков. – Покажи, где хоромы мастера.
Два стрельца и мужик ушли, но вскоре вернулись.
– Спрятать успел. Ну, дело твое.
Подьячий подал знак, и стрельцы, навалившись на Семена Захарьевича, ловко скрутили ему руки и ноги, бросили в телегу. Подьячий встал.
– Мужики! Бог карает всякого, кто во лжи пребывает, и награждает в правде живущего. Так вот, я вас и спрашиваю: кто знает, где девка прячется? Супротив царя венценосного и Бога пошла она, дело на ней государево.
Тишина повисла над поляной. Только и слышно было, как огонь гудит в будах да поленья потрескивают…
– Десять рублей серебром князь Шайсупов жалует тому, кто на девку укажет. Ну, что же вы, мужики?
Он еще долго уговаривал работных внять словам божьим и выдать отступницу, но те стояли молча, тесно сгрудясь, низко опустив головы.
Тогда подьячий приказал, обращаясь к стрельцам:
– Сечь подряд всех, пока не скажется кто!
Стрельцы бросились в толпу, пытаясь вытянуть первых попавшихся для расправы, но мужики не дались. В руках работных блеснули топоры, крайние из стоявших мужиков потянулись за дубовыми стояками.
Стрельцы попятились.
– Бунтовать! – заорал подьячий. – Руби всех, не жалей!
Стрельцы, хотя и вынули палаши, но с места не сдвинулись. Толпа работных угрожающе загудела и двинулась на стрельцов, подняв над головами топоры, колья, заступы и решительно потрясая ими.
Видя, что дело может обернуться кровью, Семен Захарьевич крикнул с телеги:
– Стой, мужики! Не дело вы затеяли. Моя вина, с меня и спрос. Побьете вы стрельцов ноня, а завтра придет их множество, и они посекут вас, а заодно и жен, и детишек ваших.
Толпа мужиков заколебалась в нерешительности.
– Первун, – позвал Семен Захарьевич старшего над будниками. – Вместо меня будешь, а я, чай, скоро.
Стрелецкий десятник поманил подьячего в сторону, подальше от толпы мужиков, и тихо сказал:
– Уходить надо. Не выстоять нам супротив работных. Народ здесь крепкий, отчаянный, а нас токмо пятеро.
Видя, что силой мужиков не переломишь, подьячий хмуро сел в телегу и приказал вознице:
– Трогай!
Стрельцы, оглядываясь непрестанно и держа оружие наготове, пошли рядом.
Оставшись одни, работные окружили Первуна.
– Что делать-то будем?
– Озлобились стрельцы, не сносить нам голов.
– Плакали теперь наши денежки.
– Может, выдадим девку, откупим наши головы? – предложил кто-то. Хотя тихо и неуверенно были сказаны эти слова, но все расслышали их и неожиданно замолчали.
– Кто сказал «выдадим»? – обвел всех тяжелым взглядом Первун. – Кого выдадим? Она живота своего не пожалела для таких, как мы, работных. Из тюрьмы сидельцев вызволила. А мы выдадим. Ее голову в десять рублей серебром оценили, а по мне – цены ей нет.
– Все ты верно говоришь, Первун, – подал голос один из мужиков. – Раз Семен Захарьич за нее головой пошел, знать, стоит она того. Но от нас уже эти супостаты не отступят…
– Дело говорит. Не можно лиходеев отпускать, – поддержали его другие работные.
– Побить стрельцов – и всех делов-то, – предложил кто-то из мужиков.
– Пока ушли недалече, всех порешить, мастера ослобонить. А доискиваться начнут, не знаем, мол, о стрельцах, не слышали, не видели.
– На разбойных вали, – добавил кто-то из работных. – Вон их сколь по лесам бродит.
– Вот это по мне, – повеселел Первун. – Так и порешим. Не неволю никого, – предупредил он. – Кто не пойдет, не осудим. Вольному воля.
– Чего там, – загудели мужики. – Все пойдем.
– Добро! Ежели напрямки, через Горелое болото пойдем, успеем. Поспешай, мужики! – и Первун зашагал в лесную чащу, увлекая за собой работных.
– А ты, Петро, струхнул изрядно, когда мужики за топоры схватились, – толкнув в плечо впереди идущего товарища, засмеялся густобородый, высокого роста стрелец. Тот, дернув плечом, обернулся.
– Да и ты, Семен, чай, не в радости пребывал перед этой чумазой голью.
– Голью, молвишь? Это ты, Петро, голь перекатная перед будными, – и, глядя в удивленное лицо товарища, густобородый спросил: – Тебе в год от казны государевой дают три рубля? Так?
Петро согласно кивнул головой.
– Да три меры зерна, – продолжал Семен, – а поливачи получают из казны поболе десяти рублей да по четверти муки, да по четверти крупы, да три пуда соли, да осьмину толокна.
– Да ну-у-у! – протянул удивленно Петро. – Не может того быть.
Семен пожал плечами.
– Хочешь верь, хочешь не верь, а то правда.
– А я сейчас у поташных дел мастера спрошу, небось не соврет, – и стрелец, прибавив шагу, нагнал телегу.
– Эй, будник! – крикнул он, обращаясь к лежащему в телеге Семену Захарьевичу. – Это правда, что вам по десяти рублей в год за работу платят, да еще и на прокорм хлеба дают?
Семен Захарьевич, глянув на стрельца, ничего не ответил.
– Чего ты чужие полушки считаешь? – вмешался в разговор угрюмый, судя по шрамам на лице, бывалый стрелец. – По коню и корм. Ты вот, Петро, по лесу прогуливаешься, бердыш, и тот для тебя тяжел, а работные будного майдана от рассвета до теми жилы рвут.
– Так они за это по десяти рублей в кишени имеют и брюхо полно, – отмахнулся от угрюмого стрельца Петро, но тот, схватив его за грудки и притянув к себе, выдохнул в лицо:
– Да ты не прибедняйся. Чай, с шишей базарных поболе откупного берешь, – и, сверкнув глазами, угрюмый стрелец оттолкнул Петра от себя.
– А ты видел? Видел? – замахал руками Петр.
– Не видел бы, не говорил, – медленно выговаривая слова, произнес стрелец и, прибавив шагу, нагнал десятника.
– Вояки, – кивнул он на ругающихся Петра и Семена. – Что куры, раскудахтались.
– Да какие с них вояки, – усмехнулся стрелецкий десятник. – Днем в ларе приторговывают, а ночью в караулке отсыпаются. Вот и вся их служба.
– Их бы в Нижний на годик отправить, пузцо-то быстро растрясли за разбойными по лесам гонямшись.
– Что верно, то верно, – согласился десятник. – Там, чай, торговлишкой заниматься недосуг.
Десятник огляделся по сторонам и не торопясь вынул из ножен саблю.
– Ты чего? – удивился стрелец.
– Место сие мне не по нутру, да и сойка тарахтит что-то.
Угрюмый стрелец тоже огляделся. Телега въезжала в густой ельник, сплошной стеной обступавший дорогу.
– Гибельное место, впору для засады, – согласился угрюмый. И тут ветви елок раздвинулись и на дорогу выскочили полуголые черные люди с дубинами, заступами, топорами в руках. Десятник сразу признал в них работных будного майдана.
Прижавшись спиной к раскидистой сосне и отбивая удары нападавших, десятник видел, как один за другим пали его товарищи, как барахтался в телеге дьяк, отбиваясь от наседавших на него двух дюжих мужиков. Краем глаза он заметил, как молодой курчавый паренек подбирался к нему сбоку, держа в руках топор. Вот он размахнулся… Десятник присел, и когда топор прошел над головой, он ткнул снизу вверх парня саблей в лицо. Тот, выронив топор, закричал дико и упал навзничь. Лошадь, испугавшись крика, заржала и понесла, давя мужиков, стоявших на дороге. Это последнее, что видел десятник. Страшный удар дубины по голове оборвал его жизнь.
Первун отбросил уже ненужную дубину и огляделся. Убитых было немного: четверо стрельцов да трое работных, а вот пораненных было поболе. Отдельных из них уже перевязывали, и на черных телах появились такие же черные от крови и грязи повязки. Другие же корчились в траве от боли, зажимая пораненные места.
– Ну что, мужики, – тихо сказал Первун. – Предадим убиенных земле да и думать будем, что делать дале.
– Уже удумали, – выкрикнул злобливо кто-то из мужиков. – Всем, почитай, виселица теперь.
– А все ты, Первун, виноват: за бабу сколь мужиков полегло. – Работные недовольно загудели.
– Никого Первун не неволил, – заревел вотшарь Данило, поводя на мужиков выпуклыми мутными глазами. – Сами пошли вольно-волею, а посему всяк на себя вину и ложи!
Данило был огромен, силен, и будные его побаивались.
Замолчав, мужики принялись за работу: быстро и привычно выкопали яму, выстелили дно лапником и осторожно опустили в нее погибших.
– А этих куда? – указывая на лежащие в стороне трупы стрельцов, спросил кто-то из работных.
– Рядом ложи, – махнул рукой Первун.
Блеснув костлявой, черной от солнца и копоти спиной, к старшому подскочил бочар Мотей.
– Первун, побойся Бога! – завопил он. – Разве можно убиенных и убивцев в одну могилу класть? Грех-то!
– Отойди, – отстранил его рукой Первун. – Чай, стрельцы тоже православные. Ложи их, ребята, – распорядился он.
Опустили в могилу и стрельцов. Лица покойников укрыли стрелецкими кафтанами и засыпали землей.
Вскоре в пяти шагах от дороги вырос холм.
– Простите, братья, что вот так жизнь свою завершили, что схоронили вас не на погосте, без попа, без покаяния, – поклонился могиле Первун. – Трудились вы много, отдохните теперь.
Мужики, стоявшие вокруг могилы, перекрестились и поклонились поясно.
– Нам же жить. Упустили мы подьячего, а значит, и смерть свою на волю выпустили. Пощады за стрельцов убиенных не будет нам, и надеяться на то, что повинные головы наши помилуют, зряшно. Посему, други, зову вас с собой на житье вольное, на смерть легкую.
Не торопил мужиков с ответом Первун. Ему-то думать не о ком. Один как перст жил на свете, а вот другим и о детях, и о женках подумать надобно было, о том, что и на них может пасть гнев воеводы.
– Кто решил идти со мной – стань по правую руку, ну а кто виниться надумал в содеянном – по левую руку становись.
Мужики заволновались.
Вотшарь Данило, взгромоздив на плечо огромную дубину, стал справа от старшого и, оглядев мужиков, пробасил:
– Чего стали дубьем? Али мозги повытрясло, пока за стрельцами гонялись?
Его слова подхлестнули мужиков, те начали делиться.
– На мне кровушки стрелецкой нет, – оправдываясь, шамкал беззубым ртом работный, становясь слева от Первуна. – Может, смилостивятся, пожалеют ребятишек, у меня их, чай, пятеро.
– Да и мне не с руки в гулящие идти, – присоединился к нему еще один работный.
– А я к тебе, Первун.
Из толпы работных вышел болезненного вида парень, придерживая пораненную руку.
Основная часть работных топталась на месте, не решаясь ни примкнуть к Первуну, ни остаться в будном майдане и отдаться на волю судьбы.
Первун, видя, как трудно решиться товарищам, предложил:
– Не тороплю. Пока возвертаться будем, думайте, а там каждый скажется.
Он еще раз, перекрестясь, поклонился могиле и зашагал по дороге к будному майдану.
Толпа работных двинулась за ним.
Алёна сидела возле сруба, привалившись спиной к нагретым за день бревнам, сложенным в буд, и глядела на вырубку, на торчащие из земли черные корявые корни, пни.
«Дальше-то как жить? Пойти в другой монастырь? Нет! Теперь от монастырей подале держаться надобно, – размышляла Алёна, замечая, как дымка тумана стелется по вырубке, делая ее похожей на колышущееся озеро. – На зиму уйду в староверческий скит к Иринке, а весной видно будет, как дальше жить», – решила беглянка и, встав, медленно пошла к чернеющему срубу избушки.
Неожиданно лесную дрему нарушили голоса. Алёна насторожилась. На вырубку вышли люди.
Алёна вернулась к буду и, встав за него, стала всматриваться сквозь щель между бревнами в приближающиеся тени.
В обвешанных узлами и сумами мужиках она узнала работных будного майдана.
Впереди мужиков, шагах в десяти, спешил к срубу мальчонка.
«Андрюшка, должно быть», – догадалась Алёна.
Вот он поднялся по лестнице и постучал в двери сруба. Постояв немного и не услышав ответа, вошел в избушку.
Подошли и работные. Сбросив узлы на землю, они стояли молча, повернувшись лицом к избушке.
На пороге появился Андрей.
– Нету ее, – пожимая плечами и разводя руками, произнес он.
– Может, ты чего напутал? – послышался встревоженный голос из толпы мужиков.
– Да нет. Дядько Семен велел ее сюда привести, и я привел. Поди, спряталась где, нас завидев. Алёна-а-а! – закричал Андрей.
– Не шуми, здесь я, – отозвалась молодая женщина, выходя из-за сруба. Работные обернулись на голос.
– Не знаем, как и сказать тебе, – начал было один из мужиков и замялся.
«Ужель снова беда какая?» – напряглась Алёна.
– Не уберегли мы Семена-то Захарьича, – натолкнувшись взглядом на ее прямой, сразу потвердевший взгляд, все же решился высказаться до конца мужик, – стрельцов побили, кои за тобой приехали, а вот подьячий бежал и увез в телеге мастера. Так что нам теперь в будний майдан путь заказан, и порешили мы пойти в гулящие, – помолчав, он добавил: – Вот тебя решили упредить, чтоб не ждала, значит, Семена Захарьича.
– Куда же вы теперь? – с горечью спросила Алёна.
– Белый свет велик. На Ветлугу пойдем, а то и на тракт московский насядем, не пропадем, чай.
– А ты как же? С нами бы шла, – пожалев ее, предложил кто-то из мужиков.
– Обузой вам буду. Я уж где-нибудь сама схоронюсь, – ответила Алёна.
Мужики понимающе закивали головами.
– Верно. Не бабье это дело дубиной махать. Мужик, и тот не каждый сдюжит жизнь гулящую.
Работные потоптались немного, посетовали на жизнь свою пропащую и, распрощавшись, пропали в черноте ночи. А Алёна еще долго стояла на пороге избушки, не в силах совладать с чувством одиночества и безысходной тоски.
Глава 6
Уже березы тронула осень золотом, а клены окропила багрянцем, когда атаман Федор встал на ноги. Тело было еще слабо, и любое движение отзывалось болью, но кровь закипала от воспоминаний о жестоких пытках, учиненных над ним темниковским воеводой Щеличевым. А кроме того, не хотел атаман Федор в долгу быть долго перед кем-либо, хотя долг тот был, по его разумению, неоплатным. Видеть же спасшую его монахиню он желал непременно, а посему торопил Поляка и своих ближних товарищей с походом на Арзамас. Никому не сказавшись, приготовил он подарок достойный – с десяток нитей жемчуга речного, крупного, да горсть камней драгоценных, перстней и колец золотых искусной работы. И боялся он только одного, что не примет Алёна подарка, не позволит ей того сан монашеский. Но всякий раз, когда он заводил разговор об Арзамас-граде, Поляк его останавливал. Каменно упорным мог быть этот горячий и даже нетерпеливый в деле человек.
Шестилетним мальцом вывезенный из родного гнезда бродячими монахами и проданный затем московскому гостю Прокопу Сычову, он попал в стольный град Москву, поразивший его красотой куполов монастырских, узорами теремов боярских да народом бойким, драчливым.
В хозяйстве гостя Сычова работных было немало. Всегда голодные, злые, они множество обид принесли пришельцу с чужой стороны, без роду, без племени и даже без имени, мальцу отчаянному и дикому в своем отчаянии. Три года сносил он обиды те, бит был не раз нещадно в кровь, но и сам, хотя и ростом еще не вышел, да и годами не созрел, мстил обидчикам своим как мог, по силам соизмеряя усердие. На десятую свою весну сбежал он со двора гостя московского, прихватив из кладовой хозяйской кусок зарбафы золототканой, сапоги сафьяновые да пять чаш серебряных отменной работы. Отдав все это на круг артели нищих, он принят был в долю и с ними, обойдя, как ему казалось, всю землю русскую, пристал к пленным полякам, прижившимся на стороне черниговской. Но и там он не более двух лет прожил. Хотя и жилось ему не голодно, а потянуло на волю-волюшку в даль-далекую, в сторону неизведанную. От поляков же осталась ему кличка-имя – Поляк да еще на языке с десяток слов польских.
Так бы и рос Поляк диким репьем на запущенном поле, ежели б не встретился на его жизненном пути старец Косий – «праведник и поводырь душ заблудших», как говорил он о себе.
Давно это было, но как сейчас помнил он их первую встречу на большаке московском на пути к Владимиру.
Стоял теплый весенний день. Поляк сидел у дороги, прислонившись спиной к гранитному валуну, задравши голову вверх, и наблюдал за парящим в небесной синеве коршуном. Увлеченный своим занятием, он не заметил, как к нему подошел старец.
– Что видишь ты, отрок, взором пытливым в действе том? – обратился он к Поляку.
Тот, не отрывая взгляда от птицы, коротко ответил:
– Воля мне видится.
– Воля? – протянул удивленно старец и, покачав головой, тоже уставился в небо.
Коршун парил и парил, выписывая широкие круги. Но вот он завис на одном месте и вдруг, сложив крылья, камнем упал вниз.
– Вот и все, – вздохнул Поляк, глядя, как коршун, тяжело взмахивая крыльями, уносит в когтях трепыхающийся серый комочек. Обернувшись, он увидел стоявшего рядом белобородого богообразного деда.
– Тебе чего здесь? – спросил Поляк, сердито сдвинув брови.
– А ничего, – ответил, улыбаясь в бороду, старец. – Шел, шел, вот узрел тебя, дай, думаю, поспрошаю отрока, почто в небо воззарился.
– Спросил? И иди себе с Богом.
– Почто гонишь-то? Ты – странник, и я тож в миру блуждаю, значит, мы с тобой одного корню – беспокойного.
Старик снял заплечную суму и сел рядом с Поляком. Стряхнув с нее дорожную пыль, он вытащил кусок хлеба и две головки лука. Разломив хлеб на две половины и протянув одну из них Поляку, предложил:
– Раздели со мной скудную мою трапезу, не погнушайся. Поляк был голоден, и упрашивать его не пришлось. Видя, как быстро ходят желваки на скулах, какой голодной жаждой поблескивают глаза Поляка, старик, расчувствовавшись, с участием спросил:
– Как же тебя кличут, отрок? Меня вот Косием.
Поляк, хрустнув луковицей, нехотя ответил:
– А кому как в голову взбредет: купец московский звал рванью болотной; подьячий пскопской прозывал олухом; кузнец новгородский – обжорой, а как матушка звала – один Бог знает. Так что зови меня Поляком, коль нужда в том есть.
– Поляк? Имя-то у тебя какое-то инородное, – удивился старец. – Сам-то ты русский?
– А чей же?! – пожал плечами Поляк.
Помолчали. Старец спрятал остатки хлеба в суму и, положив ее под голову, прилег.
– Где же ты, отрок, живешь? – спросил он.
– А нигде. Житье мое вольное.
– И давно так ходишь?
– Давненько.
– Ну, а нужда в том есть? – не унимался старец.
– Есть! – боднул головой Поляк. – Хочу я землю отыскать, где бы жилось всем привольно, радостно, чтоб хлеба всем вдосталь, земли на каждого…
– И нашел место сие?
– Нет еще, – ответил Поляк и, помолчав, добавил: – Куда ни ходил, радости покаместь нигде не нашел, а воля – это радость.
– Ты бы шел на Дон, там житье вольное, говорят, – предложил старец.
Поляк отмахнулся.
– Был я на Дону. Врут люди. И там горя вдосталь.
– Эко вон ты как, – вздохнул старец. – Ну, а меня с собой возьмешь? Старый да малый – может статься, и отыщем землю-то.
– Пойдем. Мне твоих ног не жаль, свои бы уберечь.
Так и пошли они по свету мыкаться.
Старец Косий был большой охотник до писаного слога: в монастырях он был ведом и книг посему давали ему читать множество, а рядом с ним и Поляк выучился грамоте. Но пуще всего любил Поляк слушать старца. Дед Косий был большой мастак сказки сказывать, знал он их множество и в рассказе был неутомим. Бывало, только сядет, умаявшись за день, дед Косий отдохнуть да молитву сотворить, а Поляк уже пристает: «Расскажи, деда, про воя могутного, про Андрея Палицына».
Может, и не стал бы Поляк гулящим, если бы однажды не озлобился он на весь род боярский да на людишек дворовых, изведших деда Косия до смерти.
А было это так. Как-то забрела ватажка скитальцев в малый град Устюг, а старец Косий с Поляком к ним в ту пору пристали. Только прошли ворота крепостные, как налетели на побродяжек стрельцы да людишки княжеские, повязали убогоньких и в тюрьму бросили. В тюрьме сидючи, узнал Поляк, что ищут стрельцы шиша Митяя – тюремного сидельца московского, от ответа за дела свои разбойные сбежавшего. Слух прошел, что рядится он в одежды ветхие, ходит с побродяжками и высматривает, у кого сколь добра всякого, а потом налетает с ватагой удалых молодцов да обчищает все до ниточки. Вот и стали хватать по дорогам убогоньких да пытать, не скажется ли кто Митяем.
Взяли на пытку и Косия с Поляком. Поляку всыпали плетей для острастки, да и выкинули за ворота, а старца Косия подняли на дыбу. Только поздно вечером выволокли из пытошной «праведника и поводыря душ заблудших» и бросили под тюремным забором на издыхание. До утра мучился старец Косий: не кричал, не стонал, только слезы сбегали непрошенно от телесной слабости. А под утро, как легче стало старцу, разжал он запекшиеся губы и прохрипел склонившемуся над ним Поляку:
– Воля, она у сокола, у коршуна, в небе парящего, – и отдохнув, продолжал: – На земле мы волюшку искали с тобой, да, видно, нет ее. Стань соколом, ястребом стань, клюв наостри, когти сильные заимей, крылья за плечами вырасти, а тогда токмо волюшку и изведаешь.
Прошептал старец слова те неясные для отрока, в силу входящего, и откинулся, закативши глаза.
Горько плакал Поляк над старцем, и с каждой слезой горячей западала в душу злоба жгучая, неуемная.
Атаман Федор, оправившись от пыток, окрепнув телом, ни часу не хотел остаться на затерянной в дремучих лесах поляне. Поляк его уже не удерживал. Ему и самому прискучило бездельное житье-бытье, хотелось «размять косточки», помахать сабелькой, поскакать в полюшко на тонконогом жеребце.
Алёна запротивилась было, но мастер настоял на своем.
– Присядем на дорогу… и с Богом, – предложил Семен Захарьевич, но сидеть не пришлось. Дверь с шумом распахнулась, и в землянку по ступенькам скатился Андрюха – малый лет десяти, будника Романа сын.
Шмыгнув носом, он выпалил без передыху:
– Дядько Семен, подьячий со стрельцами в стане. Тебя к себе требуют. А стрельцы оружны, сердиты и до наших мужиков задираются.
– Ну, вот и досиделись…
Семен Захарьевич поднялся с лавки.
– Далеко ли стрельцы? – спросил он.
– Не очень. У нового буда стоят.
– Это хорошо, – повеселел Семен Захарьевич. – Ты вот что, Андрюха. Сведешь ее, – показал он на Алёну, – на Макееву вырубку. Помнишь дорогу?
– Помню, чего же не помнить.
– Там сруб у родника, туда и сведешь. А ты, дочка, – обратился он к Алёне, – поживешь пока там. Зверя не бойся. Зверь не человек, не выдаст. Ну, прощай, – вдруг дрогнувшим голосом сказал Семен Захарьевич, обнял Алёну и вышел из землянки.
Он шел к новому буду, поминутно оборачиваясь, и, когда голубой сарафан Алёны, купленный намедни в Арзамас-граде, скрылся в ельнике, Семен Захарьевич облегченно вздохнул и уже спокойно направился к стоявшим толпой мужикам, среди которых виднелись синие стрелецкие кафтаны.
Когда мастер подошел к работным, те почтительно расступились, давая ему дорогу. На принесенной кем-то лавке сидел Губной избы подьячий. Он был крутолоб, черноволос, умные серые глаза его глядели настороженно, как бы прицениваясь. Было душно, и посему подьячий дышал глубоко, шумно, грудь его высоко вздымалась, а на крепкой бычьей шее выступали синие жилы.
«Ему бы деревья валить на буды, а не в Губной избе листы марать», – подумал Семен Захарьевич. Он не спеша снял войлочный треух и поклонился поясно.
– Здрав будь. Почто пожаловал?
– Непорядок у тебя, Семен Захарьич. Работные бегут с будного майдана, – тихо сказал подьячий.
Мастер ждал другого вопроса и даже растерялся поначалу. «Может, и не за Алёной вовсе», – обрадованно подумал он.
– Все вроде здесь, – оглядывая работных, ответил Семен Захарьевич. – Артель у нас дружная, живем по-семейному, не ссоримся.
– Все, да не все. Что-то я Егора Пустозвона не вижу.
– Так ушел Егор. Да! К зазнобе своей в Соколовку подался.
– Не блажи, мастер, – засмеялся дьяк. – Время ли свиданничать? Но речь не о нем. Приехал я за девкой, что прячешь у себя.
Семен Захарьевич помрачнел:
– Нет у меня никого и баб в стане нет. Одни управляемся, без баб. Разве что бабка Дарья…
– Не крути, Семен Захарьич. У себя девку прячешь, – возвысил голос подьячий. – Эй, кто там, – махнул он рукой одному из мужиков. – Покажи, где хоромы мастера.
Два стрельца и мужик ушли, но вскоре вернулись.
– Спрятать успел. Ну, дело твое.
Подьячий подал знак, и стрельцы, навалившись на Семена Захарьевича, ловко скрутили ему руки и ноги, бросили в телегу. Подьячий встал.
– Мужики! Бог карает всякого, кто во лжи пребывает, и награждает в правде живущего. Так вот, я вас и спрашиваю: кто знает, где девка прячется? Супротив царя венценосного и Бога пошла она, дело на ней государево.
Тишина повисла над поляной. Только и слышно было, как огонь гудит в будах да поленья потрескивают…
– Десять рублей серебром князь Шайсупов жалует тому, кто на девку укажет. Ну, что же вы, мужики?
Он еще долго уговаривал работных внять словам божьим и выдать отступницу, но те стояли молча, тесно сгрудясь, низко опустив головы.
Тогда подьячий приказал, обращаясь к стрельцам:
– Сечь подряд всех, пока не скажется кто!
Стрельцы бросились в толпу, пытаясь вытянуть первых попавшихся для расправы, но мужики не дались. В руках работных блеснули топоры, крайние из стоявших мужиков потянулись за дубовыми стояками.
Стрельцы попятились.
– Бунтовать! – заорал подьячий. – Руби всех, не жалей!
Стрельцы, хотя и вынули палаши, но с места не сдвинулись. Толпа работных угрожающе загудела и двинулась на стрельцов, подняв над головами топоры, колья, заступы и решительно потрясая ими.
Видя, что дело может обернуться кровью, Семен Захарьевич крикнул с телеги:
– Стой, мужики! Не дело вы затеяли. Моя вина, с меня и спрос. Побьете вы стрельцов ноня, а завтра придет их множество, и они посекут вас, а заодно и жен, и детишек ваших.
Толпа мужиков заколебалась в нерешительности.
– Первун, – позвал Семен Захарьевич старшего над будниками. – Вместо меня будешь, а я, чай, скоро.
Стрелецкий десятник поманил подьячего в сторону, подальше от толпы мужиков, и тихо сказал:
– Уходить надо. Не выстоять нам супротив работных. Народ здесь крепкий, отчаянный, а нас токмо пятеро.
Видя, что силой мужиков не переломишь, подьячий хмуро сел в телегу и приказал вознице:
– Трогай!
Стрельцы, оглядываясь непрестанно и держа оружие наготове, пошли рядом.
Оставшись одни, работные окружили Первуна.
– Что делать-то будем?
– Озлобились стрельцы, не сносить нам голов.
– Плакали теперь наши денежки.
– Может, выдадим девку, откупим наши головы? – предложил кто-то. Хотя тихо и неуверенно были сказаны эти слова, но все расслышали их и неожиданно замолчали.
– Кто сказал «выдадим»? – обвел всех тяжелым взглядом Первун. – Кого выдадим? Она живота своего не пожалела для таких, как мы, работных. Из тюрьмы сидельцев вызволила. А мы выдадим. Ее голову в десять рублей серебром оценили, а по мне – цены ей нет.
– Все ты верно говоришь, Первун, – подал голос один из мужиков. – Раз Семен Захарьич за нее головой пошел, знать, стоит она того. Но от нас уже эти супостаты не отступят…
– Дело говорит. Не можно лиходеев отпускать, – поддержали его другие работные.
– Побить стрельцов – и всех делов-то, – предложил кто-то из мужиков.
– Пока ушли недалече, всех порешить, мастера ослобонить. А доискиваться начнут, не знаем, мол, о стрельцах, не слышали, не видели.
– На разбойных вали, – добавил кто-то из работных. – Вон их сколь по лесам бродит.
– Вот это по мне, – повеселел Первун. – Так и порешим. Не неволю никого, – предупредил он. – Кто не пойдет, не осудим. Вольному воля.
– Чего там, – загудели мужики. – Все пойдем.
– Добро! Ежели напрямки, через Горелое болото пойдем, успеем. Поспешай, мужики! – и Первун зашагал в лесную чащу, увлекая за собой работных.
3
Телега, поскрипывая плохо смазанными колесами, подпрыгивала на ухабинах. Стрельцы, успокоившись, шли переговариваясь и посмеиваясь над мужицким воинством:– А ты, Петро, струхнул изрядно, когда мужики за топоры схватились, – толкнув в плечо впереди идущего товарища, засмеялся густобородый, высокого роста стрелец. Тот, дернув плечом, обернулся.
– Да и ты, Семен, чай, не в радости пребывал перед этой чумазой голью.
– Голью, молвишь? Это ты, Петро, голь перекатная перед будными, – и, глядя в удивленное лицо товарища, густобородый спросил: – Тебе в год от казны государевой дают три рубля? Так?
Петро согласно кивнул головой.
– Да три меры зерна, – продолжал Семен, – а поливачи получают из казны поболе десяти рублей да по четверти муки, да по четверти крупы, да три пуда соли, да осьмину толокна.
– Да ну-у-у! – протянул удивленно Петро. – Не может того быть.
Семен пожал плечами.
– Хочешь верь, хочешь не верь, а то правда.
– А я сейчас у поташных дел мастера спрошу, небось не соврет, – и стрелец, прибавив шагу, нагнал телегу.
– Эй, будник! – крикнул он, обращаясь к лежащему в телеге Семену Захарьевичу. – Это правда, что вам по десяти рублей в год за работу платят, да еще и на прокорм хлеба дают?
Семен Захарьевич, глянув на стрельца, ничего не ответил.
– Чего ты чужие полушки считаешь? – вмешался в разговор угрюмый, судя по шрамам на лице, бывалый стрелец. – По коню и корм. Ты вот, Петро, по лесу прогуливаешься, бердыш, и тот для тебя тяжел, а работные будного майдана от рассвета до теми жилы рвут.
– Так они за это по десяти рублей в кишени имеют и брюхо полно, – отмахнулся от угрюмого стрельца Петро, но тот, схватив его за грудки и притянув к себе, выдохнул в лицо:
– Да ты не прибедняйся. Чай, с шишей базарных поболе откупного берешь, – и, сверкнув глазами, угрюмый стрелец оттолкнул Петра от себя.
– А ты видел? Видел? – замахал руками Петр.
– Не видел бы, не говорил, – медленно выговаривая слова, произнес стрелец и, прибавив шагу, нагнал десятника.
– Вояки, – кивнул он на ругающихся Петра и Семена. – Что куры, раскудахтались.
– Да какие с них вояки, – усмехнулся стрелецкий десятник. – Днем в ларе приторговывают, а ночью в караулке отсыпаются. Вот и вся их служба.
– Их бы в Нижний на годик отправить, пузцо-то быстро растрясли за разбойными по лесам гонямшись.
– Что верно, то верно, – согласился десятник. – Там, чай, торговлишкой заниматься недосуг.
Десятник огляделся по сторонам и не торопясь вынул из ножен саблю.
– Ты чего? – удивился стрелец.
– Место сие мне не по нутру, да и сойка тарахтит что-то.
Угрюмый стрелец тоже огляделся. Телега въезжала в густой ельник, сплошной стеной обступавший дорогу.
– Гибельное место, впору для засады, – согласился угрюмый. И тут ветви елок раздвинулись и на дорогу выскочили полуголые черные люди с дубинами, заступами, топорами в руках. Десятник сразу признал в них работных будного майдана.
Прижавшись спиной к раскидистой сосне и отбивая удары нападавших, десятник видел, как один за другим пали его товарищи, как барахтался в телеге дьяк, отбиваясь от наседавших на него двух дюжих мужиков. Краем глаза он заметил, как молодой курчавый паренек подбирался к нему сбоку, держа в руках топор. Вот он размахнулся… Десятник присел, и когда топор прошел над головой, он ткнул снизу вверх парня саблей в лицо. Тот, выронив топор, закричал дико и упал навзничь. Лошадь, испугавшись крика, заржала и понесла, давя мужиков, стоявших на дороге. Это последнее, что видел десятник. Страшный удар дубины по голове оборвал его жизнь.
Первун отбросил уже ненужную дубину и огляделся. Убитых было немного: четверо стрельцов да трое работных, а вот пораненных было поболе. Отдельных из них уже перевязывали, и на черных телах появились такие же черные от крови и грязи повязки. Другие же корчились в траве от боли, зажимая пораненные места.
– Ну что, мужики, – тихо сказал Первун. – Предадим убиенных земле да и думать будем, что делать дале.
– Уже удумали, – выкрикнул злобливо кто-то из мужиков. – Всем, почитай, виселица теперь.
– А все ты, Первун, виноват: за бабу сколь мужиков полегло. – Работные недовольно загудели.
– Никого Первун не неволил, – заревел вотшарь Данило, поводя на мужиков выпуклыми мутными глазами. – Сами пошли вольно-волею, а посему всяк на себя вину и ложи!
Данило был огромен, силен, и будные его побаивались.
Замолчав, мужики принялись за работу: быстро и привычно выкопали яму, выстелили дно лапником и осторожно опустили в нее погибших.
– А этих куда? – указывая на лежащие в стороне трупы стрельцов, спросил кто-то из работных.
– Рядом ложи, – махнул рукой Первун.
Блеснув костлявой, черной от солнца и копоти спиной, к старшому подскочил бочар Мотей.
– Первун, побойся Бога! – завопил он. – Разве можно убиенных и убивцев в одну могилу класть? Грех-то!
– Отойди, – отстранил его рукой Первун. – Чай, стрельцы тоже православные. Ложи их, ребята, – распорядился он.
Опустили в могилу и стрельцов. Лица покойников укрыли стрелецкими кафтанами и засыпали землей.
Вскоре в пяти шагах от дороги вырос холм.
– Простите, братья, что вот так жизнь свою завершили, что схоронили вас не на погосте, без попа, без покаяния, – поклонился могиле Первун. – Трудились вы много, отдохните теперь.
Мужики, стоявшие вокруг могилы, перекрестились и поклонились поясно.
– Нам же жить. Упустили мы подьячего, а значит, и смерть свою на волю выпустили. Пощады за стрельцов убиенных не будет нам, и надеяться на то, что повинные головы наши помилуют, зряшно. Посему, други, зову вас с собой на житье вольное, на смерть легкую.
Не торопил мужиков с ответом Первун. Ему-то думать не о ком. Один как перст жил на свете, а вот другим и о детях, и о женках подумать надобно было, о том, что и на них может пасть гнев воеводы.
– Кто решил идти со мной – стань по правую руку, ну а кто виниться надумал в содеянном – по левую руку становись.
Мужики заволновались.
Вотшарь Данило, взгромоздив на плечо огромную дубину, стал справа от старшого и, оглядев мужиков, пробасил:
– Чего стали дубьем? Али мозги повытрясло, пока за стрельцами гонялись?
Его слова подхлестнули мужиков, те начали делиться.
– На мне кровушки стрелецкой нет, – оправдываясь, шамкал беззубым ртом работный, становясь слева от Первуна. – Может, смилостивятся, пожалеют ребятишек, у меня их, чай, пятеро.
– Да и мне не с руки в гулящие идти, – присоединился к нему еще один работный.
– А я к тебе, Первун.
Из толпы работных вышел болезненного вида парень, придерживая пораненную руку.
Основная часть работных топталась на месте, не решаясь ни примкнуть к Первуну, ни остаться в будном майдане и отдаться на волю судьбы.
Первун, видя, как трудно решиться товарищам, предложил:
– Не тороплю. Пока возвертаться будем, думайте, а там каждый скажется.
Он еще раз, перекрестясь, поклонился могиле и зашагал по дороге к будному майдану.
Толпа работных двинулась за ним.
4
Закат полыхал, плеща киноварью на верхушки сосен, на дрожащие от легкого вечерного ветерка березовые листочки, на низкие серые облака.Алёна сидела возле сруба, привалившись спиной к нагретым за день бревнам, сложенным в буд, и глядела на вырубку, на торчащие из земли черные корявые корни, пни.
«Дальше-то как жить? Пойти в другой монастырь? Нет! Теперь от монастырей подале держаться надобно, – размышляла Алёна, замечая, как дымка тумана стелется по вырубке, делая ее похожей на колышущееся озеро. – На зиму уйду в староверческий скит к Иринке, а весной видно будет, как дальше жить», – решила беглянка и, встав, медленно пошла к чернеющему срубу избушки.
Неожиданно лесную дрему нарушили голоса. Алёна насторожилась. На вырубку вышли люди.
Алёна вернулась к буду и, встав за него, стала всматриваться сквозь щель между бревнами в приближающиеся тени.
В обвешанных узлами и сумами мужиках она узнала работных будного майдана.
Впереди мужиков, шагах в десяти, спешил к срубу мальчонка.
«Андрюшка, должно быть», – догадалась Алёна.
Вот он поднялся по лестнице и постучал в двери сруба. Постояв немного и не услышав ответа, вошел в избушку.
Подошли и работные. Сбросив узлы на землю, они стояли молча, повернувшись лицом к избушке.
На пороге появился Андрей.
– Нету ее, – пожимая плечами и разводя руками, произнес он.
– Может, ты чего напутал? – послышался встревоженный голос из толпы мужиков.
– Да нет. Дядько Семен велел ее сюда привести, и я привел. Поди, спряталась где, нас завидев. Алёна-а-а! – закричал Андрей.
– Не шуми, здесь я, – отозвалась молодая женщина, выходя из-за сруба. Работные обернулись на голос.
– Не знаем, как и сказать тебе, – начал было один из мужиков и замялся.
«Ужель снова беда какая?» – напряглась Алёна.
– Не уберегли мы Семена-то Захарьича, – натолкнувшись взглядом на ее прямой, сразу потвердевший взгляд, все же решился высказаться до конца мужик, – стрельцов побили, кои за тобой приехали, а вот подьячий бежал и увез в телеге мастера. Так что нам теперь в будний майдан путь заказан, и порешили мы пойти в гулящие, – помолчав, он добавил: – Вот тебя решили упредить, чтоб не ждала, значит, Семена Захарьича.
– Куда же вы теперь? – с горечью спросила Алёна.
– Белый свет велик. На Ветлугу пойдем, а то и на тракт московский насядем, не пропадем, чай.
– А ты как же? С нами бы шла, – пожалев ее, предложил кто-то из мужиков.
– Обузой вам буду. Я уж где-нибудь сама схоронюсь, – ответила Алёна.
Мужики понимающе закивали головами.
– Верно. Не бабье это дело дубиной махать. Мужик, и тот не каждый сдюжит жизнь гулящую.
Работные потоптались немного, посетовали на жизнь свою пропащую и, распрощавшись, пропали в черноте ночи. А Алёна еще долго стояла на пороге избушки, не в силах совладать с чувством одиночества и безысходной тоски.
Глава 6
Поляк
1
Поляк увел разбойных подале от бойких торговых дорог, от городов, заполненных ведчиками да стрельцами, от больших караванных рек, от великого соблазна пошарпать животы купеческие, кладовые монастырские, усадьбы детей боярских, добром наполненные. Как раненый зверь уходит в дебри лесные, так и Поляк увел ватагу гулящих в Черное урочище поднабраться сил. Даже здесь, среди лесных завалов, топких болот и непроходимой чащи разбойные жили сторожко, непрестанно неся караулы. Зверя ружейным боем не били, а брали капканами, птицу ловили в силки, собирали грибы, ягоды. Мужики поначалу роптали, оставшись без хлеба, но Поляк был непреклонен, и недовольные смирились.Уже березы тронула осень золотом, а клены окропила багрянцем, когда атаман Федор встал на ноги. Тело было еще слабо, и любое движение отзывалось болью, но кровь закипала от воспоминаний о жестоких пытках, учиненных над ним темниковским воеводой Щеличевым. А кроме того, не хотел атаман Федор в долгу быть долго перед кем-либо, хотя долг тот был, по его разумению, неоплатным. Видеть же спасшую его монахиню он желал непременно, а посему торопил Поляка и своих ближних товарищей с походом на Арзамас. Никому не сказавшись, приготовил он подарок достойный – с десяток нитей жемчуга речного, крупного, да горсть камней драгоценных, перстней и колец золотых искусной работы. И боялся он только одного, что не примет Алёна подарка, не позволит ей того сан монашеский. Но всякий раз, когда он заводил разговор об Арзамас-граде, Поляк его останавливал. Каменно упорным мог быть этот горячий и даже нетерпеливый в деле человек.
Шестилетним мальцом вывезенный из родного гнезда бродячими монахами и проданный затем московскому гостю Прокопу Сычову, он попал в стольный град Москву, поразивший его красотой куполов монастырских, узорами теремов боярских да народом бойким, драчливым.
В хозяйстве гостя Сычова работных было немало. Всегда голодные, злые, они множество обид принесли пришельцу с чужой стороны, без роду, без племени и даже без имени, мальцу отчаянному и дикому в своем отчаянии. Три года сносил он обиды те, бит был не раз нещадно в кровь, но и сам, хотя и ростом еще не вышел, да и годами не созрел, мстил обидчикам своим как мог, по силам соизмеряя усердие. На десятую свою весну сбежал он со двора гостя московского, прихватив из кладовой хозяйской кусок зарбафы золототканой, сапоги сафьяновые да пять чаш серебряных отменной работы. Отдав все это на круг артели нищих, он принят был в долю и с ними, обойдя, как ему казалось, всю землю русскую, пристал к пленным полякам, прижившимся на стороне черниговской. Но и там он не более двух лет прожил. Хотя и жилось ему не голодно, а потянуло на волю-волюшку в даль-далекую, в сторону неизведанную. От поляков же осталась ему кличка-имя – Поляк да еще на языке с десяток слов польских.
Так бы и рос Поляк диким репьем на запущенном поле, ежели б не встретился на его жизненном пути старец Косий – «праведник и поводырь душ заблудших», как говорил он о себе.
Давно это было, но как сейчас помнил он их первую встречу на большаке московском на пути к Владимиру.
Стоял теплый весенний день. Поляк сидел у дороги, прислонившись спиной к гранитному валуну, задравши голову вверх, и наблюдал за парящим в небесной синеве коршуном. Увлеченный своим занятием, он не заметил, как к нему подошел старец.
– Что видишь ты, отрок, взором пытливым в действе том? – обратился он к Поляку.
Тот, не отрывая взгляда от птицы, коротко ответил:
– Воля мне видится.
– Воля? – протянул удивленно старец и, покачав головой, тоже уставился в небо.
Коршун парил и парил, выписывая широкие круги. Но вот он завис на одном месте и вдруг, сложив крылья, камнем упал вниз.
– Вот и все, – вздохнул Поляк, глядя, как коршун, тяжело взмахивая крыльями, уносит в когтях трепыхающийся серый комочек. Обернувшись, он увидел стоявшего рядом белобородого богообразного деда.
– Тебе чего здесь? – спросил Поляк, сердито сдвинув брови.
– А ничего, – ответил, улыбаясь в бороду, старец. – Шел, шел, вот узрел тебя, дай, думаю, поспрошаю отрока, почто в небо воззарился.
– Спросил? И иди себе с Богом.
– Почто гонишь-то? Ты – странник, и я тож в миру блуждаю, значит, мы с тобой одного корню – беспокойного.
Старик снял заплечную суму и сел рядом с Поляком. Стряхнув с нее дорожную пыль, он вытащил кусок хлеба и две головки лука. Разломив хлеб на две половины и протянув одну из них Поляку, предложил:
– Раздели со мной скудную мою трапезу, не погнушайся. Поляк был голоден, и упрашивать его не пришлось. Видя, как быстро ходят желваки на скулах, какой голодной жаждой поблескивают глаза Поляка, старик, расчувствовавшись, с участием спросил:
– Как же тебя кличут, отрок? Меня вот Косием.
Поляк, хрустнув луковицей, нехотя ответил:
– А кому как в голову взбредет: купец московский звал рванью болотной; подьячий пскопской прозывал олухом; кузнец новгородский – обжорой, а как матушка звала – один Бог знает. Так что зови меня Поляком, коль нужда в том есть.
– Поляк? Имя-то у тебя какое-то инородное, – удивился старец. – Сам-то ты русский?
– А чей же?! – пожал плечами Поляк.
Помолчали. Старец спрятал остатки хлеба в суму и, положив ее под голову, прилег.
– Где же ты, отрок, живешь? – спросил он.
– А нигде. Житье мое вольное.
– И давно так ходишь?
– Давненько.
– Ну, а нужда в том есть? – не унимался старец.
– Есть! – боднул головой Поляк. – Хочу я землю отыскать, где бы жилось всем привольно, радостно, чтоб хлеба всем вдосталь, земли на каждого…
– И нашел место сие?
– Нет еще, – ответил Поляк и, помолчав, добавил: – Куда ни ходил, радости покаместь нигде не нашел, а воля – это радость.
– Ты бы шел на Дон, там житье вольное, говорят, – предложил старец.
Поляк отмахнулся.
– Был я на Дону. Врут люди. И там горя вдосталь.
– Эко вон ты как, – вздохнул старец. – Ну, а меня с собой возьмешь? Старый да малый – может статься, и отыщем землю-то.
– Пойдем. Мне твоих ног не жаль, свои бы уберечь.
Так и пошли они по свету мыкаться.
Старец Косий был большой охотник до писаного слога: в монастырях он был ведом и книг посему давали ему читать множество, а рядом с ним и Поляк выучился грамоте. Но пуще всего любил Поляк слушать старца. Дед Косий был большой мастак сказки сказывать, знал он их множество и в рассказе был неутомим. Бывало, только сядет, умаявшись за день, дед Косий отдохнуть да молитву сотворить, а Поляк уже пристает: «Расскажи, деда, про воя могутного, про Андрея Палицына».
Может, и не стал бы Поляк гулящим, если бы однажды не озлобился он на весь род боярский да на людишек дворовых, изведших деда Косия до смерти.
А было это так. Как-то забрела ватажка скитальцев в малый град Устюг, а старец Косий с Поляком к ним в ту пору пристали. Только прошли ворота крепостные, как налетели на побродяжек стрельцы да людишки княжеские, повязали убогоньких и в тюрьму бросили. В тюрьме сидючи, узнал Поляк, что ищут стрельцы шиша Митяя – тюремного сидельца московского, от ответа за дела свои разбойные сбежавшего. Слух прошел, что рядится он в одежды ветхие, ходит с побродяжками и высматривает, у кого сколь добра всякого, а потом налетает с ватагой удалых молодцов да обчищает все до ниточки. Вот и стали хватать по дорогам убогоньких да пытать, не скажется ли кто Митяем.
Взяли на пытку и Косия с Поляком. Поляку всыпали плетей для острастки, да и выкинули за ворота, а старца Косия подняли на дыбу. Только поздно вечером выволокли из пытошной «праведника и поводыря душ заблудших» и бросили под тюремным забором на издыхание. До утра мучился старец Косий: не кричал, не стонал, только слезы сбегали непрошенно от телесной слабости. А под утро, как легче стало старцу, разжал он запекшиеся губы и прохрипел склонившемуся над ним Поляку:
– Воля, она у сокола, у коршуна, в небе парящего, – и отдохнув, продолжал: – На земле мы волюшку искали с тобой, да, видно, нет ее. Стань соколом, ястребом стань, клюв наостри, когти сильные заимей, крылья за плечами вырасти, а тогда токмо волюшку и изведаешь.
Прошептал старец слова те неясные для отрока, в силу входящего, и откинулся, закативши глаза.
Горько плакал Поляк над старцем, и с каждой слезой горячей западала в душу злоба жгучая, неуемная.
2
Разбойные собирались в дорогу споро, весело. Надоело им уже изрядно тихое житье, хотелось на простор.Атаман Федор, оправившись от пыток, окрепнув телом, ни часу не хотел остаться на затерянной в дремучих лесах поляне. Поляк его уже не удерживал. Ему и самому прискучило бездельное житье-бытье, хотелось «размять косточки», помахать сабелькой, поскакать в полюшко на тонконогом жеребце.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента