Страница:
А утром Виктор Платонович повёл меня на заброшенное и разрушенное еврейское кладбище.
Странный, тоскливый вид являли сотни памятников, лежавших вповалку и вперемежку на земле, как бурелом в тайге. Мы шли по необъятному полю руин, мимо поверженных стел с надписями на иврите, мимо разбитых на куски плит со звёздами Давида и семисвечниками, искорёженных оград, выпотрошенных могил, загаженных склепов с оторванными дверями. Уже сброшенные на землю плиты были старательно расколоты, поставлены дыбом и стянуты в кучи. Обходили осколки керамических портретов, табличек, веночков, шестиконечных звёзд…
Невольно оглядываешься, ждёшь какой-то беды, тишина смущала, хотя чего тревожиться, мы одни…
Трава по колено, тёплый ветерок, шум далёких автомашин… Но жутковато, хотя и ясный день.
Что тут непонятного, спокойно говорил Виктор Платонович, сделали это люди, ненавидящие евреев. Вкладывали душу и силы. Не считались со временем. Но размах этой ненависти не укладывается в голове, прямо-таки страшно…
Сейчас уже не так тягостно, тихо рассказывал В.П., когда мы бродили среди могил, стараясь не наступать на плиты. А вот когда он впервые попал сюда, глаза вылезли из орбит. Пугала беспричинность изуверства. Вандалы? Варвары? Громилы? Просто хулиганы такое не сделают, тут нужен импульс, мощный порыв или приказ! Да и зачем потом оставлять такой ужас, не убирая руины, в назидание, что ли?..
Вика оборачивался, посматривал, мол, что скажешь?.. Он сделал несколько фотографий, на горькую память. Пачку этих фотографий забрали во время обыска и не вернули, несмотря на напоминания. Снимки на экспертизе, отвечали…
Окончательно исключили Некрасова из партии в конце мая 1973 года, на заседании Киевского горкома КПУ.
А началось всё около десяти лет назад, когда после издания некрасовских путевых очерков «По обе стороны океана» в «Известиях» появилась заметка «Турист с тросточкой».
Его вроде бы беззаботные заметки об Америке довели чуть ли не до икоты партийных вышестоящих товарищей. Ничего страшного на первый взгляд, приятный и несколько простодушный рассказ об увиденном в Америке…
Ясное дело, понимающе улыбались умельцы читать между строк, он вроде описывает пороки и язвы капитализма, а на деле приглашает нас сравнивать их нравы и порядки с неповторимой дремучестью нашей социалистической родины.
А Некрасов, рассказывая об Америке, и не думал проводить идеологические диверсии, подрывать основы. Думал, что рассуждает по справедливости – есть с чего брать пример и нам у них, и им у нас. И там, и здесь прекрасные люди, красивые города, раздольная природа и великая литература. Давайте не ругать, а хвалить друг друга, для начала хотя бы фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят…
Это потом он начал понимать, что именно вот такие невинные, казалось бы, кухонные разговорчики о взаимопонимании и мягкие призывы к взаимным уступкам и есть самая страшная угроза для советской власти!
Раньше о Некрасове говорили как о мастере диалога, а теперь открыли в нем умельца междустрочного повествования. За это его и кусали, и облаивали, и рвали в куски.
А благодарные читатели, едва приоткрывшие щелочку на западную жизнь, мельком увидев её набросок, восхищались отважной наивностью и эзоповскими ухватками автора.
Некрасов вспоминал, как в Сталинграде вступал он в партию, веря в правое дело, в великого Сталина, в настоящих коммунистов. Хотел быть как они.
«Вступал с открытым сердцем, с чистой душой».
И дошёл он таким искренним коммунистом до самой Польши, и был тяжело ранен, и вернулся в родной город, и отпраздновал Победу, не сомневаясь, что эту войну выиграл не только наш народ, но и коммунистическая партия…
И теперь, вернувшись из обкома после исключения и полежав на диване в кабинете, он впервые почувствовал некую досаду, которая томила его всю оставшуюся жизнь, в Киеве, Париже, Лондоне или в Осло.
«Почему не бросил этот самый партбилет, давно жёгший тебе грудь, в лицо тем, кого не уважаешь?.. Ну, не бросить, а спокойно положить на стол и сказать: “У нас разные взгляды на многое. И на главное в том числе. Я не могу состоять больше в этой партии”. И как бы все засуетились, забегали бы, просили не делать этого шага, забрать билет обратно… Надо было так сделать, но не сделал. И даже не из трусости. А по глупой уверенности, что надо биться до конца…»
Позже, за границей, Некрасов обескураженно вздохнёт:
– Одним словом – мудак!
Мы не будем столь категоричны, хотя раздражение писателя понять можно…
Подумать только, ещё несколько лет, и умрут все свидетели тех времён, а сами времена будут казаться такими же нереальными и стародавними, какой нам в детстве казалась эпоха, скажем, аракчеевщины…
Гелий Снегирёв
В брачных узах
Жизнь как жизнь
Странный, тоскливый вид являли сотни памятников, лежавших вповалку и вперемежку на земле, как бурелом в тайге. Мы шли по необъятному полю руин, мимо поверженных стел с надписями на иврите, мимо разбитых на куски плит со звёздами Давида и семисвечниками, искорёженных оград, выпотрошенных могил, загаженных склепов с оторванными дверями. Уже сброшенные на землю плиты были старательно расколоты, поставлены дыбом и стянуты в кучи. Обходили осколки керамических портретов, табличек, веночков, шестиконечных звёзд…
Невольно оглядываешься, ждёшь какой-то беды, тишина смущала, хотя чего тревожиться, мы одни…
Трава по колено, тёплый ветерок, шум далёких автомашин… Но жутковато, хотя и ясный день.
Что тут непонятного, спокойно говорил Виктор Платонович, сделали это люди, ненавидящие евреев. Вкладывали душу и силы. Не считались со временем. Но размах этой ненависти не укладывается в голове, прямо-таки страшно…
Сейчас уже не так тягостно, тихо рассказывал В.П., когда мы бродили среди могил, стараясь не наступать на плиты. А вот когда он впервые попал сюда, глаза вылезли из орбит. Пугала беспричинность изуверства. Вандалы? Варвары? Громилы? Просто хулиганы такое не сделают, тут нужен импульс, мощный порыв или приказ! Да и зачем потом оставлять такой ужас, не убирая руины, в назидание, что ли?..
Вика оборачивался, посматривал, мол, что скажешь?.. Он сделал несколько фотографий, на горькую память. Пачку этих фотографий забрали во время обыска и не вернули, несмотря на напоминания. Снимки на экспертизе, отвечали…
Окончательно исключили Некрасова из партии в конце мая 1973 года, на заседании Киевского горкома КПУ.
А началось всё около десяти лет назад, когда после издания некрасовских путевых очерков «По обе стороны океана» в «Известиях» появилась заметка «Турист с тросточкой».
Его вроде бы беззаботные заметки об Америке довели чуть ли не до икоты партийных вышестоящих товарищей. Ничего страшного на первый взгляд, приятный и несколько простодушный рассказ об увиденном в Америке…
Ясное дело, понимающе улыбались умельцы читать между строк, он вроде описывает пороки и язвы капитализма, а на деле приглашает нас сравнивать их нравы и порядки с неповторимой дремучестью нашей социалистической родины.
А Некрасов, рассказывая об Америке, и не думал проводить идеологические диверсии, подрывать основы. Думал, что рассуждает по справедливости – есть с чего брать пример и нам у них, и им у нас. И там, и здесь прекрасные люди, красивые города, раздольная природа и великая литература. Давайте не ругать, а хвалить друг друга, для начала хотя бы фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят…
Это потом он начал понимать, что именно вот такие невинные, казалось бы, кухонные разговорчики о взаимопонимании и мягкие призывы к взаимным уступкам и есть самая страшная угроза для советской власти!
Раньше о Некрасове говорили как о мастере диалога, а теперь открыли в нем умельца междустрочного повествования. За это его и кусали, и облаивали, и рвали в куски.
А благодарные читатели, едва приоткрывшие щелочку на западную жизнь, мельком увидев её набросок, восхищались отважной наивностью и эзоповскими ухватками автора.
Некрасов вспоминал, как в Сталинграде вступал он в партию, веря в правое дело, в великого Сталина, в настоящих коммунистов. Хотел быть как они.
«Вступал с открытым сердцем, с чистой душой».
И дошёл он таким искренним коммунистом до самой Польши, и был тяжело ранен, и вернулся в родной город, и отпраздновал Победу, не сомневаясь, что эту войну выиграл не только наш народ, но и коммунистическая партия…
И теперь, вернувшись из обкома после исключения и полежав на диване в кабинете, он впервые почувствовал некую досаду, которая томила его всю оставшуюся жизнь, в Киеве, Париже, Лондоне или в Осло.
«Почему не бросил этот самый партбилет, давно жёгший тебе грудь, в лицо тем, кого не уважаешь?.. Ну, не бросить, а спокойно положить на стол и сказать: “У нас разные взгляды на многое. И на главное в том числе. Я не могу состоять больше в этой партии”. И как бы все засуетились, забегали бы, просили не делать этого шага, забрать билет обратно… Надо было так сделать, но не сделал. И даже не из трусости. А по глупой уверенности, что надо биться до конца…»
Позже, за границей, Некрасов обескураженно вздохнёт:
– Одним словом – мудак!
Мы не будем столь категоричны, хотя раздражение писателя понять можно…
Подумать только, ещё несколько лет, и умрут все свидетели тех времён, а сами времена будут казаться такими же нереальными и стародавними, какой нам в детстве казалась эпоха, скажем, аракчеевщины…
Гелий Снегирёв
В предотъездные, очень трудные для Некрасова времена одним из самых верных и близких среди малочисленных оставшихся с ним киевских друзей был Гелий Снегирёв, писатель и режиссёр Киевской студии документальных фильмов.
Познакомился я с Гелием Снегирёвым в сентябре 1966 года, вскоре после памятного митинга в Бабьем Яре. Там Некрасов публично объявил, что в этот день в 1941-м было расстреляно тридцать тысяч евреев. За один день!
Открытый роскошный лимузин с тремя киношниками с достоинством подъехал к Пассажу. Машину взяли напрокат для каких-то съёмок, и пока суд да дело, они решили шикануть по Киеву. Позвали Некрасова съездить на студию документальных фильмов. Покрутили носами, когда тот сказал, что без Витьки не поедет, но не возражали.
На студии всем гамузом завалились в просторный кабинет Снегирёва, очень растроганного таким счастливым явлением. Гости выставили принесённые бутылки и закуску, без промедлений выпили и безнаказанно зашумели. Гелий принимал как хозяин, выставил на письменный стол стаканы и тарелки, достал деньги и послал кого-то ещё за бутылкой. И как хозяин, он не мог омрачить благодушие дорогих визитёров нехваткой водки! Или огорчить тоскливым состоянием недоперепоя, как говаривал В.П.
Расстались мы тогда с Гелием счастливыми друзьями, с объятиями и клятвами в верной дружбе…
Что мог сделать Некрасов, видя, как Гелий Снегирёв льнет к нему, старается быть рядом, хочет поддержать его, а заодно, вероятно, и себя самого? Он и сам тянулся к Гелию, стараясь не втягивать его никуда, ни в какие диссидентские затеи.
Естественно Некрасову и в голову не приходило прекратить общение с Гелием. Наоборот, он чрезвычайно ценил их дружбу, радовался его приходам, переживал за семейные ссоры.
Перед отъездом Некрасова их беседы участились. Меня не опасались, и я иногда слушал их разговоры. Гелий говорил безудержно и занятно, а Вика быстро утомлялся от такого словесного потока, слушал рассеянно, хотя и не прерывал. Гелий горячился и всё рассказывал о волновавшем его Спшке визволення Украши – Союзе освобождения Украины, которую в тридцатых годах создало само ГПУ, чтобы потом прозорливо разоблачить эту якобы антисоветскую организацию.
Специально втянули людей в смертельное дело, а потом – бац! – раскрыли заговор! Кто сейчас помнит об этом, а если рассказать – кто поверит? Но сколько под это дело забрали киевских интеллигентов, лучших украинцев. И всех расстреляли, сволочи! А его, Гелия, мама была членом этого союза и, по всему, осведомителем ГПУ!
Вика задумчиво смотрел на киевские крыши. Эта история, вероятно, не была для него особой новостью. Что ты, Вика, помнишь о тех событиях, спрашивал Гелий. Некрасов пожимал плечами, мол, что тут говорить…
В те времена принято было, понизив голос и приникнув телом к собеседнику, сообщить, что пишется кое-что «в стол». Часто разговор на этом и заканчивался, потому что рассказчик, сообщив эту приватную новость, замолкал и на подстёгивающий вопрос нетерпеливого собеседника отвечал мимикой. Мотал головой, закатывал глаза и складывал губки на манер печального Пьеро. Понимавший толк в конспирации собеседник больше не настаивал и начинал мысленно ворошить ящики своего письменного стола, может, там что-то крамольное завалялось…
У Некрасова «в столе» было четыре вещи – «Персональное дело коммуниста Юфы», «Мраморная крошка», «Король в Нью-Йорке» и «Ограбление века». По приезде в Париж «Юфа» и «Крошка» были сразу же напечатаны Виктором Перельманом в его журнале «Время и мы».
Я перепечатал на машинке стыдливо скрываемые вещицы «Король в Нью-Йорке» и «Ограбление века». Вика не хотел их публиковать, слишком уж эти рассказы, на его взгляд, отдавали ребячеством. Потом В.П., вклеив в «книжечку» несколько вырезанных из газет и журналов картинок, попросил переплести. Начертал красиво на обложке «Два рассказа». И вырисовал вензель VN. Эту миленькую штучку я обнаружил за книгами лишь через пятнадцать лет после его смерти!
Потом совершенно случайно выяснится, что «Короля в Нью-Йорке» Некрасов читал на квартире у писателя Лазаря Лазарева в Москве, перед отъездом. И Лазарев очень обрадуется, что рассказ этот нашелся, и немедленно его опубликует. А «Ограбление века», где Некрасов отыгрывается на Корнейчуке, я считаю совсем уж мелковатым рассказиком. Но лет пять назад и эту вещицу тоже напечатали, без моего ведома…
Гелий продолжал заходить, приносил цветы. Коротая время на кухне, шутил с польщённой комплиментами Милой и принимал близко к сердцу мелкие домашние жалобы мамы. Рассказывал в лицах за чаем, как его дядя, почитаемый украинский писатель и видный партийный лизун Вадим Собко, предупреждал о пагубных последствиях и яростно ругал его: «Зачем тебе эта дружба! Плюнь на этих подонков-антисоветчиков, пошли их всех… На хера тебе этот Некрасов?! Выведи эту шайку на чистую воду, а мы тебе на партбюро поможем!»
Иногда Некрасов бывал занят, что чаще всего означало – писатель решил в уединении почитать, или подремать, или послушать Би-би-си. Приходилось ждать, терпеливо, как в очереди на квартиру. Когда же объявлялось, что писатель освободился, Гелий с радостью врывался к нему в кабинет, и снова начинались разговоры об украинских националистах тридцатых годов. Он уже тогда, видимо, не только принялся писать книгу о Спшке визволення Украшы, но и решил напечатать её на Западе. Это произойдёт года через три, а книгу он назовет «Мама, моя мама!»…
В марте 1976 года, за пару недель до окончательного нашего отъезда в Париж, я приехал в Киев.
– Повидайся с Гаврилой! Как там у него? – сказал по телефону Некрасов, манкируя конспирацией.
Гаврилой был Гелий Снегирёв, прозванный так для простоты.
Небольшая квартира осталась в памяти неприметной из-за сумеречного мартовского полумрака. Свет почему-то не включался. Гелий встревожил меня своим суетливым беспокойством и нездоровым заговорщицким шёпотом. Усадил в стороне от окна и сам присел рядом на стуле. Снял толстые очки. Мы наклонили головы друг к другу, чуть ли не уперлись лбами.
– Запомни всё, что я тебе скажу. Не записывай, запоминай! – шептал Гелий, положив руки мне на колени.
Из другой комнаты вышла Катрин, в аккуратном халатике, как всегда привлекательная. Мы познакомились с ней в семидесятом году, когда я возвращался из армии через Киев. Гелий гордился своей молодой женой. Его можно было понять. Видная дебелая женщина, с крупным приятным лицом, бойко шутившая и складно говорившая.
– Катрин! Из рода Репниных! – при знакомстве представилась она мне, очарованному и оробевшему перед такой породистостью и чувственностью.
Она сказалась поэтессой, знала по-французски и подарила пластинку Вертинского. Я был сражён, можно сказать, на лету, Гелий светился от самодовольства. Красивый и ладный мужик, он был в то время на пике карьеры, работал большим сценарным начальником на Киевской киностудии. Писал и печатался, даже в «Новом мире». Мы провели вместе два-три дня, шатаясь по Киеву, остря, хохоча, выпивая и приобщаясь к поэзии.
В те годы Некрасов был ещё в относительном фаворе, и Гелий с Катрин иногда приходили к нему на вечерние чаи. Под ручку, веселые, в добром согласии. Некрасов чуть ревновал Гелия к молодой жене и называл её по настроению: или чуть с подковыркой – Катенька, или иронично – Катрин, или нейтрально – Катька.
Сейчас Катрин приветливо поздоровалась, прислонилась к дверному косяку. Помолчала, вышла в другую комнату и… ударилась в дикий крик!
– Всякие сволочи и алкоголики затягивают известных идиотов в трясину, обещают славу и награды, а потом отваливают за границу! Спасают свою шкуру! Как якобы классик Некрасов! Их не волнует семья, плевать на жён и сыновей! Если вы их не знаете, то познакомьтесь – вот один из этих тяжёлых кретинов, муженёк паршивый!
– Не обращай внимания, слушай сюда, – шептал мне на ухо Гелий.
Одной рукой он обнял меня за плечи, а другой рубил воздух перед моим лицом:
– Если во Франции получите письмо или открытку от меня, где в третьей фразе говорится о здоровье сына, это значит, что рукопись я вам послал. Если письмо заканчивается упоминанием о Киеве, значит, у меня был обыск. Если в письме есть слово «дождь», то меня допрашивают в ГБ. Если увидишь три восклицательных знака, то рукопись надо печатать. Понимаешь?!
Я с перепугу засуетился, подожди, надо хоть как-то записать…
– Запоминай, ничего не пиши! – злился на мою бестолковость Гелий.
Когда будешь в Москве, внушал он возбуждённым шёпотом, увидишься с одним человеком, вот запомни телефон. Встретишься с ним в магазине, у вас обоих будут одинаковые целлофановые мешочки. Незаметно обменяйтесь ими в толпе. Сейчас я тебе дам мешочек, надо кое-что передать в Москву! Ты понял?
Катрин вновь возникла в дверном проёме. Истеричность поутихла, уступив громкоголосой декламации. С издевательским надрывом.
– Посмотрите на этого хрена старого! Это называется муж! Кому надо – берите бесплатно такого бездельника! Даром отдаю действующего мужика!
Я не мог понять, для кого весь этот дикий ор? Для меня? Для Некрасова? Для соседей ли, для свидетелей?
Было чудовищно неудобно.
Может, она пьяная?
– Не обращай внимания! – отрешенно бросил Гелий. – Это она для прослушек выступает.
Он ткнул пальцем в потолок, а я изумился – тут никакие прослушки не нужны, ревёт баба, как осёл перед случкой, на квартал разносится!
Гелий ещё что-то говорил, что-то объяснял, требовал повторить. Я ничего не мог взять в толк.
– Ты запомнил, запомнил? – шептал Гелий мне на ухо, целуя на прощанье. – Обними классика в Париже, скажи ему, что они скоро услышат об мне!
Мельком я взглянул на него. Выпученные от волнения полуслепые глаза, синюшние мешки под глазами, перекошенная улыбка, подрагивающая щека…
– Вам хорошо, вы все уезжаете! А мне оставаться с моим благоверным! А он к тому же и дурак! Возомнил себя борцом за правду!
Катрин вдруг замолчала. Гелий чуть подталкивал меня к выходу. Наверное, чтобы я не оглядывался, но я оглянулся. Хотел попрощаться и не осмелился.
Она стояла, тиская кисти рук, рыхлая и мятая, измождённая непоказной злобой и очень некрасивая…
Я помню, как, лёжа на диване и слушая Гелия, Некрасов подбодрял его и одобрял задуманную книгу. Без нажима, но советовал пока не печатать на Западе, погодить… Гелий же был полон рвения прогреметь, добиться известности, разоблачить кривду и злодеяния.
В начале мая 1974 года В.П. написал мне из Киева в Кривой Рог, что у Гелия всё неладно. Его донимают вызовами на допросы, а он там не выдерживает, кипит и уличает советскую власть в нарушении конституции. Гэбисты потирают руки от предвкушения…
«Он нервничает и раздражается. Помогает в этом деле и Катенька». «Дома у него бесконечное переругивание, Катрин если не пилит, то жалит».
Это именно она, Катрин, сделала последние годы жизни Гелия невыносимыми, бросила Гелия в самое страшное для него и безысходное время.
Кто рассудит?! Может, была она в чём-то права. Не бросаться же за безумцем в бездну, у неё было всё впереди, сына надо растить и самой прорастать…
Но зачем уже потом, через столько лет, продолжала она без устали чернить достойных людей? Мученика Гелия Снегирёва и изгнанника Виктора Некрасова?
Кто мне скажет?
Катрин недавно умерла в Киеве…
Познакомился я с Гелием Снегирёвым в сентябре 1966 года, вскоре после памятного митинга в Бабьем Яре. Там Некрасов публично объявил, что в этот день в 1941-м было расстреляно тридцать тысяч евреев. За один день!
Открытый роскошный лимузин с тремя киношниками с достоинством подъехал к Пассажу. Машину взяли напрокат для каких-то съёмок, и пока суд да дело, они решили шикануть по Киеву. Позвали Некрасова съездить на студию документальных фильмов. Покрутили носами, когда тот сказал, что без Витьки не поедет, но не возражали.
На студии всем гамузом завалились в просторный кабинет Снегирёва, очень растроганного таким счастливым явлением. Гости выставили принесённые бутылки и закуску, без промедлений выпили и безнаказанно зашумели. Гелий принимал как хозяин, выставил на письменный стол стаканы и тарелки, достал деньги и послал кого-то ещё за бутылкой. И как хозяин, он не мог омрачить благодушие дорогих визитёров нехваткой водки! Или огорчить тоскливым состоянием недоперепоя, как говаривал В.П.
Расстались мы тогда с Гелием счастливыми друзьями, с объятиями и клятвами в верной дружбе…
Что мог сделать Некрасов, видя, как Гелий Снегирёв льнет к нему, старается быть рядом, хочет поддержать его, а заодно, вероятно, и себя самого? Он и сам тянулся к Гелию, стараясь не втягивать его никуда, ни в какие диссидентские затеи.
Естественно Некрасову и в голову не приходило прекратить общение с Гелием. Наоборот, он чрезвычайно ценил их дружбу, радовался его приходам, переживал за семейные ссоры.
Перед отъездом Некрасова их беседы участились. Меня не опасались, и я иногда слушал их разговоры. Гелий говорил безудержно и занятно, а Вика быстро утомлялся от такого словесного потока, слушал рассеянно, хотя и не прерывал. Гелий горячился и всё рассказывал о волновавшем его Спшке визволення Украши – Союзе освобождения Украины, которую в тридцатых годах создало само ГПУ, чтобы потом прозорливо разоблачить эту якобы антисоветскую организацию.
Специально втянули людей в смертельное дело, а потом – бац! – раскрыли заговор! Кто сейчас помнит об этом, а если рассказать – кто поверит? Но сколько под это дело забрали киевских интеллигентов, лучших украинцев. И всех расстреляли, сволочи! А его, Гелия, мама была членом этого союза и, по всему, осведомителем ГПУ!
Вика задумчиво смотрел на киевские крыши. Эта история, вероятно, не была для него особой новостью. Что ты, Вика, помнишь о тех событиях, спрашивал Гелий. Некрасов пожимал плечами, мол, что тут говорить…
В те времена принято было, понизив голос и приникнув телом к собеседнику, сообщить, что пишется кое-что «в стол». Часто разговор на этом и заканчивался, потому что рассказчик, сообщив эту приватную новость, замолкал и на подстёгивающий вопрос нетерпеливого собеседника отвечал мимикой. Мотал головой, закатывал глаза и складывал губки на манер печального Пьеро. Понимавший толк в конспирации собеседник больше не настаивал и начинал мысленно ворошить ящики своего письменного стола, может, там что-то крамольное завалялось…
У Некрасова «в столе» было четыре вещи – «Персональное дело коммуниста Юфы», «Мраморная крошка», «Король в Нью-Йорке» и «Ограбление века». По приезде в Париж «Юфа» и «Крошка» были сразу же напечатаны Виктором Перельманом в его журнале «Время и мы».
Я перепечатал на машинке стыдливо скрываемые вещицы «Король в Нью-Йорке» и «Ограбление века». Вика не хотел их публиковать, слишком уж эти рассказы, на его взгляд, отдавали ребячеством. Потом В.П., вклеив в «книжечку» несколько вырезанных из газет и журналов картинок, попросил переплести. Начертал красиво на обложке «Два рассказа». И вырисовал вензель VN. Эту миленькую штучку я обнаружил за книгами лишь через пятнадцать лет после его смерти!
Потом совершенно случайно выяснится, что «Короля в Нью-Йорке» Некрасов читал на квартире у писателя Лазаря Лазарева в Москве, перед отъездом. И Лазарев очень обрадуется, что рассказ этот нашелся, и немедленно его опубликует. А «Ограбление века», где Некрасов отыгрывается на Корнейчуке, я считаю совсем уж мелковатым рассказиком. Но лет пять назад и эту вещицу тоже напечатали, без моего ведома…
Гелий продолжал заходить, приносил цветы. Коротая время на кухне, шутил с польщённой комплиментами Милой и принимал близко к сердцу мелкие домашние жалобы мамы. Рассказывал в лицах за чаем, как его дядя, почитаемый украинский писатель и видный партийный лизун Вадим Собко, предупреждал о пагубных последствиях и яростно ругал его: «Зачем тебе эта дружба! Плюнь на этих подонков-антисоветчиков, пошли их всех… На хера тебе этот Некрасов?! Выведи эту шайку на чистую воду, а мы тебе на партбюро поможем!»
Иногда Некрасов бывал занят, что чаще всего означало – писатель решил в уединении почитать, или подремать, или послушать Би-би-си. Приходилось ждать, терпеливо, как в очереди на квартиру. Когда же объявлялось, что писатель освободился, Гелий с радостью врывался к нему в кабинет, и снова начинались разговоры об украинских националистах тридцатых годов. Он уже тогда, видимо, не только принялся писать книгу о Спшке визволення Украшы, но и решил напечатать её на Западе. Это произойдёт года через три, а книгу он назовет «Мама, моя мама!»…
В марте 1976 года, за пару недель до окончательного нашего отъезда в Париж, я приехал в Киев.
– Повидайся с Гаврилой! Как там у него? – сказал по телефону Некрасов, манкируя конспирацией.
Гаврилой был Гелий Снегирёв, прозванный так для простоты.
Небольшая квартира осталась в памяти неприметной из-за сумеречного мартовского полумрака. Свет почему-то не включался. Гелий встревожил меня своим суетливым беспокойством и нездоровым заговорщицким шёпотом. Усадил в стороне от окна и сам присел рядом на стуле. Снял толстые очки. Мы наклонили головы друг к другу, чуть ли не уперлись лбами.
– Запомни всё, что я тебе скажу. Не записывай, запоминай! – шептал Гелий, положив руки мне на колени.
Из другой комнаты вышла Катрин, в аккуратном халатике, как всегда привлекательная. Мы познакомились с ней в семидесятом году, когда я возвращался из армии через Киев. Гелий гордился своей молодой женой. Его можно было понять. Видная дебелая женщина, с крупным приятным лицом, бойко шутившая и складно говорившая.
– Катрин! Из рода Репниных! – при знакомстве представилась она мне, очарованному и оробевшему перед такой породистостью и чувственностью.
Она сказалась поэтессой, знала по-французски и подарила пластинку Вертинского. Я был сражён, можно сказать, на лету, Гелий светился от самодовольства. Красивый и ладный мужик, он был в то время на пике карьеры, работал большим сценарным начальником на Киевской киностудии. Писал и печатался, даже в «Новом мире». Мы провели вместе два-три дня, шатаясь по Киеву, остря, хохоча, выпивая и приобщаясь к поэзии.
В те годы Некрасов был ещё в относительном фаворе, и Гелий с Катрин иногда приходили к нему на вечерние чаи. Под ручку, веселые, в добром согласии. Некрасов чуть ревновал Гелия к молодой жене и называл её по настроению: или чуть с подковыркой – Катенька, или иронично – Катрин, или нейтрально – Катька.
Сейчас Катрин приветливо поздоровалась, прислонилась к дверному косяку. Помолчала, вышла в другую комнату и… ударилась в дикий крик!
– Всякие сволочи и алкоголики затягивают известных идиотов в трясину, обещают славу и награды, а потом отваливают за границу! Спасают свою шкуру! Как якобы классик Некрасов! Их не волнует семья, плевать на жён и сыновей! Если вы их не знаете, то познакомьтесь – вот один из этих тяжёлых кретинов, муженёк паршивый!
– Не обращай внимания, слушай сюда, – шептал мне на ухо Гелий.
Одной рукой он обнял меня за плечи, а другой рубил воздух перед моим лицом:
– Если во Франции получите письмо или открытку от меня, где в третьей фразе говорится о здоровье сына, это значит, что рукопись я вам послал. Если письмо заканчивается упоминанием о Киеве, значит, у меня был обыск. Если в письме есть слово «дождь», то меня допрашивают в ГБ. Если увидишь три восклицательных знака, то рукопись надо печатать. Понимаешь?!
Я с перепугу засуетился, подожди, надо хоть как-то записать…
– Запоминай, ничего не пиши! – злился на мою бестолковость Гелий.
Когда будешь в Москве, внушал он возбуждённым шёпотом, увидишься с одним человеком, вот запомни телефон. Встретишься с ним в магазине, у вас обоих будут одинаковые целлофановые мешочки. Незаметно обменяйтесь ими в толпе. Сейчас я тебе дам мешочек, надо кое-что передать в Москву! Ты понял?
Катрин вновь возникла в дверном проёме. Истеричность поутихла, уступив громкоголосой декламации. С издевательским надрывом.
– Посмотрите на этого хрена старого! Это называется муж! Кому надо – берите бесплатно такого бездельника! Даром отдаю действующего мужика!
Я не мог понять, для кого весь этот дикий ор? Для меня? Для Некрасова? Для соседей ли, для свидетелей?
Было чудовищно неудобно.
Может, она пьяная?
– Не обращай внимания! – отрешенно бросил Гелий. – Это она для прослушек выступает.
Он ткнул пальцем в потолок, а я изумился – тут никакие прослушки не нужны, ревёт баба, как осёл перед случкой, на квартал разносится!
Гелий ещё что-то говорил, что-то объяснял, требовал повторить. Я ничего не мог взять в толк.
– Ты запомнил, запомнил? – шептал Гелий мне на ухо, целуя на прощанье. – Обними классика в Париже, скажи ему, что они скоро услышат об мне!
Мельком я взглянул на него. Выпученные от волнения полуслепые глаза, синюшние мешки под глазами, перекошенная улыбка, подрагивающая щека…
– Вам хорошо, вы все уезжаете! А мне оставаться с моим благоверным! А он к тому же и дурак! Возомнил себя борцом за правду!
Катрин вдруг замолчала. Гелий чуть подталкивал меня к выходу. Наверное, чтобы я не оглядывался, но я оглянулся. Хотел попрощаться и не осмелился.
Она стояла, тиская кисти рук, рыхлая и мятая, измождённая непоказной злобой и очень некрасивая…
Я помню, как, лёжа на диване и слушая Гелия, Некрасов подбодрял его и одобрял задуманную книгу. Без нажима, но советовал пока не печатать на Западе, погодить… Гелий же был полон рвения прогреметь, добиться известности, разоблачить кривду и злодеяния.
В начале мая 1974 года В.П. написал мне из Киева в Кривой Рог, что у Гелия всё неладно. Его донимают вызовами на допросы, а он там не выдерживает, кипит и уличает советскую власть в нарушении конституции. Гэбисты потирают руки от предвкушения…
«Он нервничает и раздражается. Помогает в этом деле и Катенька». «Дома у него бесконечное переругивание, Катрин если не пилит, то жалит».
Это именно она, Катрин, сделала последние годы жизни Гелия невыносимыми, бросила Гелия в самое страшное для него и безысходное время.
Кто рассудит?! Может, была она в чём-то права. Не бросаться же за безумцем в бездну, у неё было всё впереди, сына надо растить и самой прорастать…
Но зачем уже потом, через столько лет, продолжала она без устали чернить достойных людей? Мученика Гелия Снегирёва и изгнанника Виктора Некрасова?
Кто мне скажет?
Катрин недавно умерла в Киеве…
В брачных узах
Издание двухтомника Некрасова запретили в марте 1971 года. Набор рассыпали. Виктор Платонович опечалился до невозможности, хотя и хорохорился, мол, переживём, мы едали всё на свете, кроме шила и гвоздя!
И Некрасов начал непомерно нарушать известный рецепт долгой и счастливой жизни – не выпивать с кем попало!
Когда я, срочно приехавший, увидел всю эту кодлу местных алкашей и забулдыг в некрасовской квартире и среди них – Вику, который, как туарег, неделями избегал бани, я решил, что пора звонить маме – выкрои хоть пару недель и приезжай в Киев, здесь беда! Мама, слава богу, сумела быстро приехать, как приезжала всегда после смерти Зинаиды Николаевны, чтоб помочь выбраться из запоя… Иногда ей звонила домработница Ганя, иногда сам Вика, сейчас вот я.
Мама возилась с ним, ухаживала, отхаживала и обихаживала. В конце концов, когда она вышла на пенсию, окончательно переехала в Киев. А домработница Ганя уехала в свое село.
Расписались Галина Базий и Виктор Некрасов 4 января 1972 года, в загсе Ленинского района города Киева.
Ну и зажили супружеской четой…
Вика в брачных узах! Какой-то малоудачный каламбур, гуторили недоумённо в Киеве и Москве.
Ведь до этого он слыл вольной птахой, прожил свою холостяцкую жизнь, ни на кого не оглядываясь и, можно сказать, припеваючи и попиваючи. Делал что хотел, ездил куда хотел, уходил и приходил когда хотел, гулял с кем хотел и выпивал как хотел. Правда, будучи трезвым, любил и покой, и полежать на диване, и почитать, а иногда и пописáть.
Обожал компании, общения, прогулки, поездки. Со старыми и новыми друзьями, приятелями и знакомыми. Очень любил людей энергичных, лёгких на подъём, весёлых, любящих матюкнуться.
Сейчас бы психоаналитики сказали, что длительное безбрачие В.П. объясняется культом матери, что уменьшало его привязанность к женщинам. Кроме того, шутили мы, от женитьбы его долго спасало пристрастие к водке. Как бы то ни было, но запоздалое бракосочетание вытянуло его из страшного одиночества, которым он мучился после смерти Зинаиды Николаевны, и сгладило потрясение от разбежавшихся друзей. Аффективная сторона брака играла вторичную роль.
Столь экстравагантного зигзага в своей жизни – женитьбы – Некрасов как будто стеснялся.
Заметь, Витька, оправдывался В.П., все христианские мученики были холостяками. А апостол Павел прямо говорил, что тот, кто идёт под венец, поступает хорошо, но тот, кто этого не делает, – поступает ещё лучше. И я тоже прожил шестьдесят лет в гордом безбрачии. И теперь нам с Галкой предстоит найти целебную формулу – чередование одиночества и супружеского общения!
Хитрый Вольтер, знаменитый развратник, всем рассказывал, что брак будто бы делает человека добродетельным, мудрым и менее склонным к преступлениям! А холостяки живут якобы меньше потому, что курят и пьют.
– Поэтому, – посмеивался В.П., – я решил обрести добродетель и продлить жизнь, не отказываясь, однако, ни от курения, ни от выпивки!
Так вот, вошла тогда мама в квартиру писателя – запущенную, разорённую и пустынную: пропало много вещей, книги, серебряные столовые приборы, даже посуда… Вошла, как небом посланная!
Вежливейшая женщина, мама, скажу к её чести, сумела распугать, спровадить отвадить и выпроводить всех пьянчужек и шакалюг. И спасла Виктора Платоновича в тот мерзостный период невзгод и уныния!
Некрасов после её приезда чудесным образом встряхнулся. Пришёл в себя.
Но не забудем, что Виктор Платонович расписался с Галиной Викторовной, когда и ему, и ей было за шестьдесят. Когда мозаика из привычек, обрядов, капризов, закидонов, вкусов, синдромов и ритуалов полностью сложилась, как говорят в книгах, в многогранный и яркий характер знаменитого писателя.
И через некоторое время обнаружилась в семейной жизни крупная и неприятная закавыка. Несходство характеров! Точнее, весьма ощутимая разность.
Мама была человеком высокопорядочным, по-старорежимному воспитанным, начитанным и незлобивым. Меня очень любила, прощала всё и безмерно и неустанно всем нахваливала своего единственного и неповторимого!
Некрасов, трезвым, был тоже тонким и деликатным, но не желал этого показывать, стеснялся, полагаю. У него был своеобразный комплекс интеллигентного пай-мальчика, маменькина сыночка – он хотел казаться битым и огрубевшим в переделках мужиком.
Это подчёркивалось, например, постоянно широко расстёгнутым воротом рубашки, знаком наплевательства на хорошие манеры, бесшабашности и мужества. Напоминало молодость, юнгштурмовку, строительный институт, его полкового разведчика Ваню Фищенко. Кстати, решительный отказ писателя носить галстук очень раздражал светило украинской партийной драматургии Корнейчука, бесчисленного лауреата, обласканного властью, проныру галактического масштаба и официально почитавшуюся бездарность. Вначале шутливо, потом впадая в неистовство, он делал бесконечные замечания Некрасову на всех собраниях и заседаниях. Пока В.П. не нагрубил ему на людях, чем завоевал себе вечного и опаснейшего врага.
К слову сказать, и я любил ходить расхристанным, с незастегнутыми пуговицами чуть ли не до пупа. Может, это нас чуточку теснее сблизило, кто знает…
В Киеве я частенько встревал в их с мамой ссоры, старался сгладить мелкими шутками тягостные ситуации. Чувствуя себя при этом в дурацком положении и чертыхаясь от стыда. За благополучно улаженные распри и дрязги я получал в награду тайное восхищение Виктора Платоновича и изредка выслушивал укоры мамы, что так редко принимаю её сторону.
В ту пору и на всю дальнейшую жизнь и заслужил я некрасовскую характеристику «всё понимающего Витьки». Что было верхом признания у В.П., сравнимым разве что с «мировым парнем».
Через несколько лет многие шероховатости семейной жизни стёрлись, промахи и грубости быстрее прощались, и мои родители чаще стали умасливать друг друга уступками и улыбками. Жизнь смягчилась и устоялась…
Ну а пока что летом 1972 года они отправились в свадебное путешествие на теплоходе по Днепру. Не предупредив никого, чтобы не лезли с советами и не изощрялись в традиционных шуточках-прибауточках.
И Некрасов начал непомерно нарушать известный рецепт долгой и счастливой жизни – не выпивать с кем попало!
Когда я, срочно приехавший, увидел всю эту кодлу местных алкашей и забулдыг в некрасовской квартире и среди них – Вику, который, как туарег, неделями избегал бани, я решил, что пора звонить маме – выкрои хоть пару недель и приезжай в Киев, здесь беда! Мама, слава богу, сумела быстро приехать, как приезжала всегда после смерти Зинаиды Николаевны, чтоб помочь выбраться из запоя… Иногда ей звонила домработница Ганя, иногда сам Вика, сейчас вот я.
Мама возилась с ним, ухаживала, отхаживала и обихаживала. В конце концов, когда она вышла на пенсию, окончательно переехала в Киев. А домработница Ганя уехала в свое село.
Расписались Галина Базий и Виктор Некрасов 4 января 1972 года, в загсе Ленинского района города Киева.
Ну и зажили супружеской четой…
Вика в брачных узах! Какой-то малоудачный каламбур, гуторили недоумённо в Киеве и Москве.
Ведь до этого он слыл вольной птахой, прожил свою холостяцкую жизнь, ни на кого не оглядываясь и, можно сказать, припеваючи и попиваючи. Делал что хотел, ездил куда хотел, уходил и приходил когда хотел, гулял с кем хотел и выпивал как хотел. Правда, будучи трезвым, любил и покой, и полежать на диване, и почитать, а иногда и пописáть.
Обожал компании, общения, прогулки, поездки. Со старыми и новыми друзьями, приятелями и знакомыми. Очень любил людей энергичных, лёгких на подъём, весёлых, любящих матюкнуться.
Сейчас бы психоаналитики сказали, что длительное безбрачие В.П. объясняется культом матери, что уменьшало его привязанность к женщинам. Кроме того, шутили мы, от женитьбы его долго спасало пристрастие к водке. Как бы то ни было, но запоздалое бракосочетание вытянуло его из страшного одиночества, которым он мучился после смерти Зинаиды Николаевны, и сгладило потрясение от разбежавшихся друзей. Аффективная сторона брака играла вторичную роль.
Столь экстравагантного зигзага в своей жизни – женитьбы – Некрасов как будто стеснялся.
Заметь, Витька, оправдывался В.П., все христианские мученики были холостяками. А апостол Павел прямо говорил, что тот, кто идёт под венец, поступает хорошо, но тот, кто этого не делает, – поступает ещё лучше. И я тоже прожил шестьдесят лет в гордом безбрачии. И теперь нам с Галкой предстоит найти целебную формулу – чередование одиночества и супружеского общения!
Хитрый Вольтер, знаменитый развратник, всем рассказывал, что брак будто бы делает человека добродетельным, мудрым и менее склонным к преступлениям! А холостяки живут якобы меньше потому, что курят и пьют.
– Поэтому, – посмеивался В.П., – я решил обрести добродетель и продлить жизнь, не отказываясь, однако, ни от курения, ни от выпивки!
Так вот, вошла тогда мама в квартиру писателя – запущенную, разорённую и пустынную: пропало много вещей, книги, серебряные столовые приборы, даже посуда… Вошла, как небом посланная!
Вежливейшая женщина, мама, скажу к её чести, сумела распугать, спровадить отвадить и выпроводить всех пьянчужек и шакалюг. И спасла Виктора Платоновича в тот мерзостный период невзгод и уныния!
Некрасов после её приезда чудесным образом встряхнулся. Пришёл в себя.
Но не забудем, что Виктор Платонович расписался с Галиной Викторовной, когда и ему, и ей было за шестьдесят. Когда мозаика из привычек, обрядов, капризов, закидонов, вкусов, синдромов и ритуалов полностью сложилась, как говорят в книгах, в многогранный и яркий характер знаменитого писателя.
И через некоторое время обнаружилась в семейной жизни крупная и неприятная закавыка. Несходство характеров! Точнее, весьма ощутимая разность.
Мама была человеком высокопорядочным, по-старорежимному воспитанным, начитанным и незлобивым. Меня очень любила, прощала всё и безмерно и неустанно всем нахваливала своего единственного и неповторимого!
Некрасов, трезвым, был тоже тонким и деликатным, но не желал этого показывать, стеснялся, полагаю. У него был своеобразный комплекс интеллигентного пай-мальчика, маменькина сыночка – он хотел казаться битым и огрубевшим в переделках мужиком.
Это подчёркивалось, например, постоянно широко расстёгнутым воротом рубашки, знаком наплевательства на хорошие манеры, бесшабашности и мужества. Напоминало молодость, юнгштурмовку, строительный институт, его полкового разведчика Ваню Фищенко. Кстати, решительный отказ писателя носить галстук очень раздражал светило украинской партийной драматургии Корнейчука, бесчисленного лауреата, обласканного властью, проныру галактического масштаба и официально почитавшуюся бездарность. Вначале шутливо, потом впадая в неистовство, он делал бесконечные замечания Некрасову на всех собраниях и заседаниях. Пока В.П. не нагрубил ему на людях, чем завоевал себе вечного и опаснейшего врага.
К слову сказать, и я любил ходить расхристанным, с незастегнутыми пуговицами чуть ли не до пупа. Может, это нас чуточку теснее сблизило, кто знает…
В Киеве я частенько встревал в их с мамой ссоры, старался сгладить мелкими шутками тягостные ситуации. Чувствуя себя при этом в дурацком положении и чертыхаясь от стыда. За благополучно улаженные распри и дрязги я получал в награду тайное восхищение Виктора Платоновича и изредка выслушивал укоры мамы, что так редко принимаю её сторону.
В ту пору и на всю дальнейшую жизнь и заслужил я некрасовскую характеристику «всё понимающего Витьки». Что было верхом признания у В.П., сравнимым разве что с «мировым парнем».
Через несколько лет многие шероховатости семейной жизни стёрлись, промахи и грубости быстрее прощались, и мои родители чаще стали умасливать друг друга уступками и улыбками. Жизнь смягчилась и устоялась…
Ну а пока что летом 1972 года они отправились в свадебное путешествие на теплоходе по Днепру. Не предупредив никого, чтобы не лезли с советами и не изощрялись в традиционных шуточках-прибауточках.
Жизнь как жизнь
Письмо от 6 апреля 1972 года:
«Выбивается прописка матери в Киеве. Требуют бесконечные справки с прошлого места жительства, мать нервничает».
В.П. тоже дёргается и теребит меня в письмах: «Сходи, достань, обаяй своей белозубой улыбкой, поскандаль, испугай голосом и кулаками. И поскорее!»
Ездили в Ленинград. «Мать ног под собой не чувствует, загонял её по Эрмитажам и достоевским местам». «Всё в общем идет хорошо, хотя я однажды сорвался, не ночевал дома и испортил всем настроение. Но теперь всё в порядке – отоспался и опять любим».
Последние недели безоблачной жизни, но уже в середине июня Некрасов собирается быть в Киеве, встречаться со своим «мудаком партследователем».
Письмо от 3 июня 1972 года, Ялта:
«Мать, конечно, в связи с этим не вылезает из волнений… Ох, уж эти мне нервишки… С нами милейшие наши Лунгины и ещё разные милые люди, в том числе Каплер, который ещё милее, чем в телевизоре».
Ходим в горы. Тоже есть своя прелесть», – снисходит В.П. Но сам главным образом «с раннего утра мощно пляжится». «Как всегда, ухожу подальше и предаюсь неге и истоме. Распластавшись на гальке. Погода лучше быть не может, тёплое и спокойное море». «Пейзаж напоминает рай. Кругом цветущие акации, кипарисы, розы, маки. На столике непреходящие букеты полевых (живых!) цветов». «По вечерам кино. Всякие. От “Кубанских казаков” до Жерара Филиппа, Габена и сногсшибательной кровавой “Погони”. Ходим все как на службу».
Я со своим семейством сидел в это время в Киеве – мама решила, что за квартирой надо присматривать, Вика с ней согласился. На квартиру никто не покушался, но вот гости, можно сказать, как и раньше, донимали. Главным образом иностранцы.
В Киеве было принято гордиться перед иностранными приезжими дореволюционным домом странной архитектуры, с башнями – «Замком Ричарда Львиное Сердце», как прозвал его Некрасов. По чёрной лестнице, неизвестно почему открытой для всех, можно было взобраться на крышу многоэтажного дома и замереть от великолепия открывающихся оттуда видов Киева и Днепра.
Перед этим иностранцы обязательно столбенели на площади Ленина – при виде наглядной агитации, потрясавшей их неподготовленные и доверчивые души. На щитах размером с теннисный корт в меру художественно были изображены разнополые люди, с громадными ручищами и квадратными подбородками, на фоне знамён и лозунгов. Тут же подвизался и Владимир Ильич Ленин, гренадёрского сложения лысеющий красавец с мощной шеей и мужественной бородкой. С кепкой в руке и в добротном пальто, распахнутом революционными ветрами.
Иностранные гости хватались за фотоаппараты, метались, ища точку съёмки, а мы с Викой не переставали шёпотом удивляться людской глупости. Что интересного в этих раскрашенных фанерных поверхностях?..
«Выбивается прописка матери в Киеве. Требуют бесконечные справки с прошлого места жительства, мать нервничает».
В.П. тоже дёргается и теребит меня в письмах: «Сходи, достань, обаяй своей белозубой улыбкой, поскандаль, испугай голосом и кулаками. И поскорее!»
Ездили в Ленинград. «Мать ног под собой не чувствует, загонял её по Эрмитажам и достоевским местам». «Всё в общем идет хорошо, хотя я однажды сорвался, не ночевал дома и испортил всем настроение. Но теперь всё в порядке – отоспался и опять любим».
Последние недели безоблачной жизни, но уже в середине июня Некрасов собирается быть в Киеве, встречаться со своим «мудаком партследователем».
Письмо от 3 июня 1972 года, Ялта:
«Мать, конечно, в связи с этим не вылезает из волнений… Ох, уж эти мне нервишки… С нами милейшие наши Лунгины и ещё разные милые люди, в том числе Каплер, который ещё милее, чем в телевизоре».
Ходим в горы. Тоже есть своя прелесть», – снисходит В.П. Но сам главным образом «с раннего утра мощно пляжится». «Как всегда, ухожу подальше и предаюсь неге и истоме. Распластавшись на гальке. Погода лучше быть не может, тёплое и спокойное море». «Пейзаж напоминает рай. Кругом цветущие акации, кипарисы, розы, маки. На столике непреходящие букеты полевых (живых!) цветов». «По вечерам кино. Всякие. От “Кубанских казаков” до Жерара Филиппа, Габена и сногсшибательной кровавой “Погони”. Ходим все как на службу».
Я со своим семейством сидел в это время в Киеве – мама решила, что за квартирой надо присматривать, Вика с ней согласился. На квартиру никто не покушался, но вот гости, можно сказать, как и раньше, донимали. Главным образом иностранцы.
В Киеве было принято гордиться перед иностранными приезжими дореволюционным домом странной архитектуры, с башнями – «Замком Ричарда Львиное Сердце», как прозвал его Некрасов. По чёрной лестнице, неизвестно почему открытой для всех, можно было взобраться на крышу многоэтажного дома и замереть от великолепия открывающихся оттуда видов Киева и Днепра.
Перед этим иностранцы обязательно столбенели на площади Ленина – при виде наглядной агитации, потрясавшей их неподготовленные и доверчивые души. На щитах размером с теннисный корт в меру художественно были изображены разнополые люди, с громадными ручищами и квадратными подбородками, на фоне знамён и лозунгов. Тут же подвизался и Владимир Ильич Ленин, гренадёрского сложения лысеющий красавец с мощной шеей и мужественной бородкой. С кепкой в руке и в добротном пальто, распахнутом революционными ветрами.
Иностранные гости хватались за фотоаппараты, метались, ища точку съёмки, а мы с Викой не переставали шёпотом удивляться людской глупости. Что интересного в этих раскрашенных фанерных поверхностях?..