Это простодушие главного начальника Третьего отделения жандармского управления просто взбесило Ростовцева.
– Не могу больше видеть Достоевского, – раздраженно процедил сквозь зубы Ростовцев, – умный, независимый, хитрый, упрямый…
Яков Иванович явно враждебно отнесся во время этого рассказа к Достоевскому. «Как всякий властитель относится ко всем, кому не нравится существующая державная власть, отнесся к нему как врагу, – подумал Милютин, – но разве Достоевский враг? Нет, конечно…»
И действительно, во время допросов Достоевский говорил то, что мог сказать чуть ли не каждый второй из образованного общества. Да, он читал статью «Переписка Белинского с Гоголем», читал и рецензию Белинского на книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», и письмо Белинского Гоголю по поводу этой книги, но чью сторону он поддерживает в этой переписке, он никому не сказал, и тот, кто донес на него, тоже этого не знает.
Он всегда любил свое отечество, желал улучшений и перемен в обществе. Ненавидел многие злоупотребления чиновников и бюрократов, которые ненавидели «бедных людей», как и сейчас ненавидят его роман «Бедные люди», пронзительный крик против этих уродств, пошлости, ханжества…
Владимир Милютин, занятый главным образом подготовкой к защите магистерской диссертации, одновременно с этим внимательно следил за работой следственной комиссии. Заключенным разрешили заниматься и работать, читать книги из тюремной библиотеки, в каждой камере была Библия, кроме этого Достоевский начал читать Шекспира, задумал написать три повести, два романа, один из них начал писать… Приходили новые журналы, читал он последний номер «Отечественных записок», сочинения митрополита Димитрия Ростовского, а главное – размышлял о своей неудачной судьбе.
16 ноября 1849 года был оглашен приговор: «Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием «Солдатская беседа». А потому военный суд приговорил сего отставного инженера-поручика за недонесение… лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием». Более высокая инстанция предложила «лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепостях на восемь лет». Николай Первый поправил генерал-аудиторат: сослать в каторжную работу на четыре года, а потом рядовым. Но объявить «помилование лишь в ту минуту, когда все уже будет готово к исполнению казни».
22 декабря 1849 года осужденных привезли на Семеновский плац, огласили приговор, на плацу стояли вооруженные солдаты, готовые исполнить приговор, но тут чиновник огласил приговор о помиловании…
Можно себе представить психическое состояние осужденных? И сколько было разговоров в кружках и салонах об этом поистине трагическом фарсе, разыгранном императором и его окружением…
С великим прискорбием следили за этими событиями братья Милютины.
Дмитрий Милютин вновь уехал в отпуск в ту же деревню, в 20 верстах от Петербурга, на берегу Невы, против Усть-Ижоры. Место тихое, спокойное, недалеко от Петербурга, а в то же время эта дача давала возможность спокойно работать над исторической книгой. Как известно, первые несколько глав были написаны покойным генералом Михайловским-Данилевским. Но по сравнению с этими вводными главами перед Милютиным открывалось обширнейшее поле сражений, походов, разведывательных боев, отступлений и новых сражений. Милютина это только радовало. Тюки с выписками аккуратно были разложены по полкам, начало работы на столе, садись и пиши. Наталья Михайловна занималась семейством, учила старшую шестилетнюю дочь Елизавету французскому языку, в свободное время Дмитрий Алексеевич учил ее читать по-русски. Здоровы были и сын Алексей, и младшая дочь Ольга. Наталья Михайловна ждала и четвертого ребенка… Так что в семье Дмитрий Алексеевич чувствовал себя хорошо и уютно.
Иногда приезжали гости, особенно Милютины радовались приезду братьев Дмитрия Алексеевича. Тут и купание, тут и грибы, тут и бесконечные разговоры о политике, о литературе, о семейных новостях.
Глядя на разложенные на полках выписки из документов, Владимир с тоской посмотрел на старшего брата и сказал:
– Как посмотрю на эти горы выписок, сразу становятся понятны твои усилия, брат… Сколько тебе предстоит еще потрудиться, чтобы из этих цитат из документов представить настоящую картину сражения или военного совета.
Владимир вопросительно посмотрел на молчавших братьев.
– Я также представлял себе свою работу, но потом все стало увлекательнее и четче. Чем больше документов, тем интереснее становилось. И чем больше документов, тем явственнее становились картины, ближе истинной действительности. Я прочитал много исторических сочинений, и о Суворове, и о Румянцеве, и о Екатерине Великой, и о Павле, большая их часть грешит неправдой о тех событиях, чувствуется некая односторонность, некая чрезмерная любовь к избранному предмету, а мы, историки, если чувствуем эту односторонность, должны искать новые документы, чтобы всесторонне представить картину. Случалось переделывать картину, если попадался документ, даже какая-нибудь ничтожная на вид записочка или полуразорванная ведомость. Недавно мне удалось достать очень любопытные записки барона Лёвенштерна – отставного генерал-майора, участвовавшего еще в молодые годы в походе 1799 года в корпусе генерала Корсакова. Павел Дмитриевич Киселев подсказал мне этот адрес. Я познакомился с бароном, жившим в Петербурге, взял у него дневник тех событий, естественно на французском языке, использовал его дневник при описании похода Корсакова в 1799 году. Этот дневник внес много уточнений в Итальянский и Швейцарский походы Суворова, а без него у меня было бы много упущений. А ведь я чуть ли не совсем забыл, что я официальный историограф и должен отчитываться перед министром и императором.
– Император, как ты помнишь по последним событиям, не тем был занят, чтобы интересоваться походами Суворова в 1799 году, – напомнил Николай о последних судебных событиях, – у него на первом плане были Буташевич-Петрашевский, Достоевский, Спешнев и другие преступники…
– Может, ты, Николай, и прав… Почти целый год я работал с увлечением, ни перед кем не отчитываясь, а, видимо, после судебных заседаний министр Чернышев опомнился и дал указания барону Вревскому, который от меня и потребовал, чтобы я отчитывался о проделанной работе. Михайловский-Данилевский каждую готовую часть представлял на высочайшее усмотрение, этого же потребовали и от меня, а это совершенно озадачило меня и нарушало принятый мною порядок работы. Ведь за шесть месяцев работы я собрал огромный материал, еле-еле в нем разобрался, составил план работы, а теперь нет времени на сборы материала… Года за два, может быть, и закончу свое сочинение.
– Ты, Дмитрий, подумай о цензуре, которая многое уничтожает, а если не уничтожает, то поднимается великий шум об ошибках в печатной продукции, – сказал Владимир. – Как-то мой приятель, близкий к литературным кругам, рассказал о сегодняшней цензуре… Не перечесть этих цензурных комитетов… Считайте, господа братья, – общая при Министерстве народного просвещения, Главное управление цензуры, Верховный негласный комитет, духовная цензура, военная, цензура при Министерстве иностранных дел, театральная при Министерстве императорского двора, газетная при почтовом департаменте, цензура при Третьем отделении собственной Его Величества канцелярии и новая, педагогическая…
– Итого: десять цензурных ведомств, – подсчитал Николай.
– Но вы, братья, кое-что позабыли… Вы забыли посчитать цензуру по части сочинений юридических лиц при Втором отделении собственной канцелярии и цензуру иностранных книг, – сказал Дмитрий Алексеевич. – Итого: двенадцать. Но есть еще одна цензура – сам Николай Первый, вспомните, ведь он сделал серьезные пометки в «Борисе Годунове», приказал Пушкину поправить пьесу по его замечаниям. И только ли это…
– Но самая страшная цензура – это негласный комитет во главе с военным историком Дмитрием Петровичем Бутурлиным, он председатель тайного Комитета для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений, его еще называют Бутурлинский комитет, который должен погасить любую крамолу после европейских событий 1848–1849 годов, когда вспыхнула вся свободолюбивая Европа, – напомнил Владимир о себе, – это комитет, который во всем видит нарушения императорского духовного строя в России. По словам моих друзей и их знакомых, «комитет учрежден для исследования нынешнего направления русской литературы, преимущественно журналов, и для выработки мер обуздания ее на будущее время. Панический страх овладел умами. Распространились слухи, что комитет особенно занят отыскиванием вредных идей коммунизма, социализма, всякого либерализма, истолкованием их и измышлением жестоких наказаний лицам, которые излагали их печатно или с ведома которых они проникли в публику. «Отечественные записки» и «Современник», как водится, поставлены были во главе виновников распространения этих идей. Министр народного просвещения не был приглашен в заседание комитета; ни от кого не требовали объяснений; никому не дали знать, в чем его обвиняют, а между тем обвинения были тяжкие». Вот приблизительный текст того, что мне говорили и что я приблизительно вам изложил. Ужас овладел всеми пишущими и мыслящими… Бутурлин предлагал закрыть университеты, образование – это притворство и фальшь, а то в университетах читают иностранные книжки, а там сплошной социализм и коммунизм. Владимиру Ивановичу Далю запрещено писать…
– Далю! Как? Этому умному, доброму, благородному Далю? Неужели и он попал в коммунисты и социалисты? – спросил Николай Дмитриевич, работавший с Далем в одном министерстве.
– Возможно, обвинили его не в этом… Но Бутурлин прочитал в «Москвитянине» два рассказа Даля, в одном из них, в «Ворожейке», рассказано о цыганке-воровке, которую повсюду ищут и не могут отыскать. Бутурлин написал министру внутренних дел Перовскому и спросил о Дале. Перовский вызывает к себе Даля, расспросил его о рассказах, а потом предложил ему выбор: «Писать – так не служить; служить – так не писать». Но Бутурлин этим не ограничился. Доложил императору, а тот был неумолим и краток: «Сделать и автору выговор, тем более что и он служит».
Разговор между братьями Милютиными долго еще продолжался, досталось Бутурлину и его комитету много неприятностей, если бы братья были царствующими особами. Но… Вспомнили и цензора Мехелина, который из древних книг вымарывал всех великих людей, которые сражались за свободу отечества… Вспомнили и несчастного цензора Куторгу, угодившего за пропуск каких-то немецких стихов на десять дней на вахту. Вспомнили и арест Юрия Федоровича Самарина, молодого, умного, богатого, весьма образованного, за то, что в письмах к друзьям рассказал о событиях в Риге, где сам он служил при генерал-губернаторе Александре Аркадьевиче Суворове (1804–1882), рассказал о субъективизме Суворова и наглости немцев, диктовавших губернатору, как надо управлять краем. Собранные письма Самарина стали известны и Суворову, который сначала пожаловался Перовскому, а потом лично императору. Самарин тут же был арестован и на несколько дней посажен в крепость. А через несколько дней Николай Первый вызвал его к себе на беседу. Самарин извинился за доставленные ему неудобства. А затем Николай Первый сказал, что его письма могли спровоцировать новое 14 декабря 1825 года, потому что Юрий Федорович высказал мысль о том, что Петр Великий действовал только по внушению со стороны и под влиянием немцев…
Как только братья уезжали, Дмитрий Алексеевич садился за письменный стол и работал. «Работа шла так спешно, что в течение трех зимних месяцев (ноября, декабря и января) окончательно обработаны мною II и III части, заключавшие в себе 21 главу; из них II часть переписана набело, снабжена планами и картами; также переписаны отдельно и приложения к двум первым частям, и в начале февраля обе эти части отданы в переплет, а 28 февраля представлены при рапорте военному министру. С того же времени приступлено к переписке набело III части и к редакционной обработке IV, – и так далее безостановочно шла работа одной части за другою. III часть представлена военному министру в августе того же 1850 года, а IV – в декабре».
Вспомним, что два года продолжалась работа над новым уставом Географического общества. Наконец принятый редакцией устав был разослан членам общества, он коренным образом отличался от прежнего, а потому был подвергнут острой критике старыми членами общества, преимущественно немцами. «К прежнему нашему кружку пристали многие лица, – вспоминал Дмитрий Милютин, – авторитетные и даже сановные. В числе самых горячих противников проекта комиссии явился тайный советник Михаил Николаевич Муравьев (1796–1866), занимавший должность главноуправляющего Межевым корпусом, – человек с характером и настойчивостью. Кроме наклонности к квасному патриотизму и немцефобии, у него было, как кажется, и другое побуждение к вмешательству в происходившую борьбу: он был не прочь заместить адмирала Литке в звании помощника председателя общества, а для этого нужно было ему приобрести популярность в среде большинства членов общества. Вероятно, с этим-то расчетом и стал он во главе того кружка, который не столько многочисленностью, сколько горячим участием в делах общества мог повлиять на предстоящие выборы. И вот Михаил Николаевич Муравьев делается центром, около которого группируются главные участники борьбы.
В числе их были и мы с братом Николаем и нашими близкими друзьями».
Чаще всего собирались у Михаила Николаевича в его квартире на Загородном проспекте, обсуждали планы борьбы, редактировались спорные статьи проекта, распределялись роли в предстоящих событиях. Наконец состоялось общее собрание членов общества, успех оказался на стороне группы Муравьева, утвержден устав в новой редакции, а звание вице-председателя получил М.Н. Муравьев, огромное большинство членов общества проголосовало именно за него. Адмирал Литке тут же был назначен на должность военного губернатора Ревеля и главным командиром Ревельского порта.
Приведем сведения из дневника А.В. Никитенко о годичном собрании в Географическом обществе, которое состоялось 22 февраля 1850 года:
«Председательствовал великий князь Константин Николаевич. Происходило избрание членов правления, разумеется, всех особенно занимал выбор вице-президента. Было предложено три кандидата: настоящий вице-президент Литке, Муравьев и наш попечитель Мусин-Пушкин. Из ста тридцати голосов Литке получил шестьдесят четыре, Муравьев – шестьдесят один, Мусин-Пушкин – три. Так как абсолютного большинства не оказалось, то приступили к баллотировке закрытыми записками. И тогда Муравьев получил шестьдесят пять, Литке шестьдесят три. Так называемая русская партия восторжествовала. Вот в чем ее торжество: в оказании величайшей несправедливости. Литке создал общество, лелеял его и поставил на ноги. Он в этом деле специальное ученое лицо; имя его известно в Европе. А Муравьев чем известен? Он был где-то губернатором. И если б тут действовало хоть какое-нибудь убеждение! Каждый выпрашивал у другого голос за своего кандидата. Ко мне подходило четыре человека и, принимая за действительного члена, просили меня за Муравьева. Я отвечал, что если б имел право голоса, то, конечно, подал бы его за Литке. Мы с Никитиным (статс-секретарем) вышли в большой досаде. Вечер провел у Норова (1795–1869; товарищ министра народного просвещения, затем – министр), где, как и во всех салонах, царствовали карты и скука.
Некоторые говорят: пусть хоть в чем-нибудь да выражается самостоятельное общественное мнение. Но ведь это ребячество – выражать его так неразумно. Литке упрекают в том, что он самовластно действовал при составлении устава. Но другие утверждают, что без него устав не был бы утвержден, так как в него должны были вплести много не относящихся к делу нелепостей, и обществу угрожала гибель в самом зародыше».
Как видим, два источника оповещают нас об одном и том же эпизоде общественной жизни России, но как по-разному они трактуют одно и то же событие. Литке Федор Петрович (1797–1882) – путешественник-географ, участник кругосветной экспедиции 1817–1819 годов под руководством мореплавателя и ученого Василия Михайловича Головнина (1776–1831), исследователь Новой Земли и Баренцева моря, лауреат полной Демидовской премии, воспитатель великого князя Константина Николаевича, председатель морского ученого комитета – словом, известный исследователь и ученый, но по происхождению был немцем, дружил с бароном Врангелем, профессором Гельштремом, уделял большое внимание членам Географического общества, немцам по своему происхождению. А Муравьев возглавил русскую партию и победил. Это был серьезный конфликт, и братья Милютины поддержали новый устав и нового вице-президента, дав обществу несколько иное направление.
В этом же году Владимир Милютин блестяще защитил диссертацию о недвижимых имуществах духовенства в Древней Руси и получил степень магистра государственного права. 29 тезисов о вотчинных правах церкви далеко выходили за рамки его диссертации, он затрагивал более общие вопросы, исторические, юридические, государственное право Древней Руси вообще. После защиты Владимир Алексеевич получил назначение в Петербургский университет адъюнктом по русскому государственному праву и начал читать лекции, в которых говорилось не только об основных законах Российской империи, но и широко привлекался литературный, общественный, исторический материал современной жизни, так что вскоре лекции молодого профессора увлекли не только студентов факультета, но и многих студентов других факультетов.
Вскоре возник вопрос об издании книги Дмитрия Милютина «История войны России с Францией в царствование императора Павла I в 1799 году» в пяти томах. Летом сняли дачу в Павловске, недалеко от Петербурга, частые свидания с издателями вынуждали бывать в столице.
В первых числах февраля 1852 года Милютины получили казенную квартиру, обещали дать квартиру еще в прошлом году, но целый год там жил чиновник департамента Генерального штаба и только что уехал. Квартира была скромная, но зато бесплатная.
Владимир Милютин стал секретарем Географического общества, а у Дмитрия Милютина трехлетний срок члена совета истек, и он стал рядовым членом общества. 4 мая 1852 года Наталья Михайловна родила сына Николая.
26 августа 1852 года торжественно отметили двадцатипятилетие управления князя Александра Ивановича Чернышева Военным министерством. В большом Петергофском дворце состоялось праздничное чествование юбиляра, присутствовал император Николай и все имперское семейство, все высшие чины министерства, прибывшие из Петербурга на казенном пароходе, на котором после праздничного обеда и возвратились.
С этого времени военным министром был назначен князь Василий Андреевич Долгоруков (1804–1868), генерал-адъютант, генерал от кавалерии, близкий человек Николая Первого.
При издании книги возник вопрос о первой части. Вдова генерала Михайловского-Данилевского получила за первую часть щедрое вознаграждение и потребовала оплату и за последующие переиздания книги. Дмитрий Милютин решил сам написать первую часть, чтобы при последующем переиздании, которое уже предполагалось, материальные интересы вдовы не учитывались. Так он и сделал в будущем, в 1857 году.
В начале 1853 года все пять томов были изданы. Два перстня – с вензелем великой княгини Елены Павловны и его величества императора – были вручены в качестве одобрения проделанной работы. В «Русском инвалиде» и «Северной пчеле» появились первые отзывы о книге. Откликнулись и другие журналы и газеты. Но восторженная рецензия появилась в «Москвитянине» (1853. № 4), подписанная М. П., то есть Михаилом Петровичем Погодиным. Дмитрий Милютин цитирует рецензию Погодина: «Сокровище приобрела в этой книге новая русская история; сокровище приобрела современная литература, которая состоит большею частью из мелочей, пошлостей и претензий; сокровище приобрела читающая публика, коей, после грязных явлений ежедневной жизни, представляемых так или иначе нашими повествованиями, сладко будет отдохнуть на подвигах чести, мужества, храбрости, силы, талантов. В кругу обширных соображений. И какая сцена! Италия, Альпы, Апеннины! Сокровище приобрело, наконец, в этой книге военное учащееся юношество, которое найдет себе здесь целый курс в лицах и действиях, – не тактики, не стратегии, – а науки побеждать, на русском языке, в русском духе, с русскими приемами!!!» (С. 160).
Дмитрий Милютин поблагодарил Михаила Петровича за столь лестный отзыв о его книге, напомнив ему, что и он воспитанник Московского университетского пансиона. 26 марта Погодин в ответном письме писал: «А за университетское чувство – готов бы был вас обнять и расцеловать… Четверть тома я проглотил. Чудеса, да и только! У нас кричат много о национальности: если бы почаще выходили книги, подобные вашей, так дело национальности выигрывало бы несравненно более…»
С радостью Дмитрий Алексеевич узнал и о хорошем отношении к своей книге со стороны профессора Грановского. По этому случаю Милютин послал Грановскому экземпляр книги и письмо.
17 апреля 1853 года Академия наук присудила Д.А. Милютину полную Демидовскую премию за пять томов книги «История войны России с Францией в царствование Павла I в 1799 году».
«Лето 1853 года, – вспоминал Д.А. Милютин, – провел я с семьей в новой местности – между Петергофом и Ораниенбаумом, близ деревни Мартышкиной, на даче Корсакова, нанятой нами пополам с Карцовыми. С такими приятными сожителями мы вполне наслаждались всеми удобствами прекрасной, большой дачи, среди довольно обширного сада, на возвышенном берегу морском… Хозяйство у нас было общее; две хозяйки чередовались понедельно. Несмотря на отдаленность нашего местопребывания, нередко наезжали из города близкие нам или Карцовым гости».
Недалеко от старшего брата поселился и Владимир Милютин, ставший за это время профессором кафедры полицейского права. Работая над статьями и рецензиями для журнала «Современник», Владимир Алексеевич близко сошелся с Иваном Ивановичем Панаевым, который тоже захотел отдохнуть в этой же местности, они сняли швейцарский домик в тенистой живописной роще, на самом берегу моря. К ним часто приезжали писатели из Петербурга, и они весело проводили время, иногда присоединялись к ним и Дмитрий Милютин, и Александр Карцов.
На морском берегу Панаев и Милютин усаживались и спокойно беседовали о текущих делах… Столько накопилось разных материалов…
Иван Иванович постоянно был в центре литературной и светской жизни Москвы и Петербурга, у него столько было разных интересных историй, что перед молодым и пылким Владимиром Милютиным открывались замечательные картины недавнего прошлого. И разговоры о журналах «Современник», «Отечественные записки», «Москвитянин» и других чаще всего возникали на берегу моря. Искупаются, поплавают… И беседуют… Чаще всего о Гоголе, смерть которого до сих пор поражала воображение Владимира Милютина, и о Иване Тургеневе, который осмелился написать искренний, правдивый некролог, который и послужил причиной ареста и ссылки в деревенское имение…
– Вот это время, кажется, миновало, а по-прежнему мысли то и дело возвращаются к тем деталям и подробностям, которые навсегда останутся незабываемыми. Что Гоголь резко изменился в конце жизни, об этом многие говорят. Павел Васильевич Анненков много мне рассказывал о Гоголе, и как он писал «Мертвые души» в Риме в 1841 году, и как он чуть ли не тоном приказа просил Павла Васильевича исполнить его просьбы, скорее не просьбы, а строгие указания…
Иван Иванович задумался, вспоминая рассказ Анненкова… А молодой Милютин, как добросовестный студент, внимательно слушал.
– В это время бесталанный Фаддей Булгарин, ты еще не раз вспомнишь это имя, когда вникнешь в наши литературные и человеческие разногласия, в своей «Северной пчеле» в январе 1846 года в рецензии на сборники «Физиология Петербурга» и «Петербургский сборник» назвал их «натуральной школой», а вместе с этим и Гоголя и всех его сторонников и последователей. Отцом этого направления был, конечно, Белинский, а название дал Булгарин. Но дело не в этом… С каким-то едким тщеславием Гоголь просил Анненкова составить список отзывов о его «Мертвых душах» и о его сочинениях от тех лиц, которые не любят его сочинений, узнать, что говорят о нем в салонах Булгарина, Греча, Сенковского и Полевого, в какой силе и степени их ненависть или они равнодушно воспринимают созданный им мир, пусть это будут наиболее дикие и безобразные мнения. И дело не в том, что он просил, а в том, каким начальническим, каким-то пасторским выговором, словно отлучал бедного Анненкова от православной церкви. До сих пор Анненков знал Гоголя как добродушного, прозорливого, все понимающего психолога, а теперь перед ним возник совсем иной человек, да и не человек, а какой-то проповедник на кафедре, громящий с нее грехи бедных людей направо и налево… Вы, Владимир Алексеевич, конечно, читали «Выбранные места переписки с друзьями» и знаете, что здесь он хотел как-то предупредить своих читателей, что второй том «Мертвых душ» будет совсем другим, чем первый том, что от многого он откажется, он весь погружен был в замысел разоблачить свои настоящие исторические, патриотические, моральные и религиозные воззрения, он надеялся наделить русскую беспутную жизнь кодексом великих правил и незыблемых аксиом, которые помогли бы ей устроить свой свободный мир на образец всем другим народам… Что он и сделал в «Переписке с друзьями» и во втором томе романа «Мертвые души», который и сжег перед самой смертью…
– Не могу больше видеть Достоевского, – раздраженно процедил сквозь зубы Ростовцев, – умный, независимый, хитрый, упрямый…
Яков Иванович явно враждебно отнесся во время этого рассказа к Достоевскому. «Как всякий властитель относится ко всем, кому не нравится существующая державная власть, отнесся к нему как врагу, – подумал Милютин, – но разве Достоевский враг? Нет, конечно…»
И действительно, во время допросов Достоевский говорил то, что мог сказать чуть ли не каждый второй из образованного общества. Да, он читал статью «Переписка Белинского с Гоголем», читал и рецензию Белинского на книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», и письмо Белинского Гоголю по поводу этой книги, но чью сторону он поддерживает в этой переписке, он никому не сказал, и тот, кто донес на него, тоже этого не знает.
Он всегда любил свое отечество, желал улучшений и перемен в обществе. Ненавидел многие злоупотребления чиновников и бюрократов, которые ненавидели «бедных людей», как и сейчас ненавидят его роман «Бедные люди», пронзительный крик против этих уродств, пошлости, ханжества…
Владимир Милютин, занятый главным образом подготовкой к защите магистерской диссертации, одновременно с этим внимательно следил за работой следственной комиссии. Заключенным разрешили заниматься и работать, читать книги из тюремной библиотеки, в каждой камере была Библия, кроме этого Достоевский начал читать Шекспира, задумал написать три повести, два романа, один из них начал писать… Приходили новые журналы, читал он последний номер «Отечественных записок», сочинения митрополита Димитрия Ростовского, а главное – размышлял о своей неудачной судьбе.
16 ноября 1849 года был оглашен приговор: «Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием «Солдатская беседа». А потому военный суд приговорил сего отставного инженера-поручика за недонесение… лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием». Более высокая инстанция предложила «лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепостях на восемь лет». Николай Первый поправил генерал-аудиторат: сослать в каторжную работу на четыре года, а потом рядовым. Но объявить «помилование лишь в ту минуту, когда все уже будет готово к исполнению казни».
22 декабря 1849 года осужденных привезли на Семеновский плац, огласили приговор, на плацу стояли вооруженные солдаты, готовые исполнить приговор, но тут чиновник огласил приговор о помиловании…
Можно себе представить психическое состояние осужденных? И сколько было разговоров в кружках и салонах об этом поистине трагическом фарсе, разыгранном императором и его окружением…
С великим прискорбием следили за этими событиями братья Милютины.
Дмитрий Милютин вновь уехал в отпуск в ту же деревню, в 20 верстах от Петербурга, на берегу Невы, против Усть-Ижоры. Место тихое, спокойное, недалеко от Петербурга, а в то же время эта дача давала возможность спокойно работать над исторической книгой. Как известно, первые несколько глав были написаны покойным генералом Михайловским-Данилевским. Но по сравнению с этими вводными главами перед Милютиным открывалось обширнейшее поле сражений, походов, разведывательных боев, отступлений и новых сражений. Милютина это только радовало. Тюки с выписками аккуратно были разложены по полкам, начало работы на столе, садись и пиши. Наталья Михайловна занималась семейством, учила старшую шестилетнюю дочь Елизавету французскому языку, в свободное время Дмитрий Алексеевич учил ее читать по-русски. Здоровы были и сын Алексей, и младшая дочь Ольга. Наталья Михайловна ждала и четвертого ребенка… Так что в семье Дмитрий Алексеевич чувствовал себя хорошо и уютно.
Иногда приезжали гости, особенно Милютины радовались приезду братьев Дмитрия Алексеевича. Тут и купание, тут и грибы, тут и бесконечные разговоры о политике, о литературе, о семейных новостях.
Глядя на разложенные на полках выписки из документов, Владимир с тоской посмотрел на старшего брата и сказал:
– Как посмотрю на эти горы выписок, сразу становятся понятны твои усилия, брат… Сколько тебе предстоит еще потрудиться, чтобы из этих цитат из документов представить настоящую картину сражения или военного совета.
Владимир вопросительно посмотрел на молчавших братьев.
– Я также представлял себе свою работу, но потом все стало увлекательнее и четче. Чем больше документов, тем интереснее становилось. И чем больше документов, тем явственнее становились картины, ближе истинной действительности. Я прочитал много исторических сочинений, и о Суворове, и о Румянцеве, и о Екатерине Великой, и о Павле, большая их часть грешит неправдой о тех событиях, чувствуется некая односторонность, некая чрезмерная любовь к избранному предмету, а мы, историки, если чувствуем эту односторонность, должны искать новые документы, чтобы всесторонне представить картину. Случалось переделывать картину, если попадался документ, даже какая-нибудь ничтожная на вид записочка или полуразорванная ведомость. Недавно мне удалось достать очень любопытные записки барона Лёвенштерна – отставного генерал-майора, участвовавшего еще в молодые годы в походе 1799 года в корпусе генерала Корсакова. Павел Дмитриевич Киселев подсказал мне этот адрес. Я познакомился с бароном, жившим в Петербурге, взял у него дневник тех событий, естественно на французском языке, использовал его дневник при описании похода Корсакова в 1799 году. Этот дневник внес много уточнений в Итальянский и Швейцарский походы Суворова, а без него у меня было бы много упущений. А ведь я чуть ли не совсем забыл, что я официальный историограф и должен отчитываться перед министром и императором.
– Император, как ты помнишь по последним событиям, не тем был занят, чтобы интересоваться походами Суворова в 1799 году, – напомнил Николай о последних судебных событиях, – у него на первом плане были Буташевич-Петрашевский, Достоевский, Спешнев и другие преступники…
– Может, ты, Николай, и прав… Почти целый год я работал с увлечением, ни перед кем не отчитываясь, а, видимо, после судебных заседаний министр Чернышев опомнился и дал указания барону Вревскому, который от меня и потребовал, чтобы я отчитывался о проделанной работе. Михайловский-Данилевский каждую готовую часть представлял на высочайшее усмотрение, этого же потребовали и от меня, а это совершенно озадачило меня и нарушало принятый мною порядок работы. Ведь за шесть месяцев работы я собрал огромный материал, еле-еле в нем разобрался, составил план работы, а теперь нет времени на сборы материала… Года за два, может быть, и закончу свое сочинение.
– Ты, Дмитрий, подумай о цензуре, которая многое уничтожает, а если не уничтожает, то поднимается великий шум об ошибках в печатной продукции, – сказал Владимир. – Как-то мой приятель, близкий к литературным кругам, рассказал о сегодняшней цензуре… Не перечесть этих цензурных комитетов… Считайте, господа братья, – общая при Министерстве народного просвещения, Главное управление цензуры, Верховный негласный комитет, духовная цензура, военная, цензура при Министерстве иностранных дел, театральная при Министерстве императорского двора, газетная при почтовом департаменте, цензура при Третьем отделении собственной Его Величества канцелярии и новая, педагогическая…
– Итого: десять цензурных ведомств, – подсчитал Николай.
– Но вы, братья, кое-что позабыли… Вы забыли посчитать цензуру по части сочинений юридических лиц при Втором отделении собственной канцелярии и цензуру иностранных книг, – сказал Дмитрий Алексеевич. – Итого: двенадцать. Но есть еще одна цензура – сам Николай Первый, вспомните, ведь он сделал серьезные пометки в «Борисе Годунове», приказал Пушкину поправить пьесу по его замечаниям. И только ли это…
– Но самая страшная цензура – это негласный комитет во главе с военным историком Дмитрием Петровичем Бутурлиным, он председатель тайного Комитета для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений, его еще называют Бутурлинский комитет, который должен погасить любую крамолу после европейских событий 1848–1849 годов, когда вспыхнула вся свободолюбивая Европа, – напомнил Владимир о себе, – это комитет, который во всем видит нарушения императорского духовного строя в России. По словам моих друзей и их знакомых, «комитет учрежден для исследования нынешнего направления русской литературы, преимущественно журналов, и для выработки мер обуздания ее на будущее время. Панический страх овладел умами. Распространились слухи, что комитет особенно занят отыскиванием вредных идей коммунизма, социализма, всякого либерализма, истолкованием их и измышлением жестоких наказаний лицам, которые излагали их печатно или с ведома которых они проникли в публику. «Отечественные записки» и «Современник», как водится, поставлены были во главе виновников распространения этих идей. Министр народного просвещения не был приглашен в заседание комитета; ни от кого не требовали объяснений; никому не дали знать, в чем его обвиняют, а между тем обвинения были тяжкие». Вот приблизительный текст того, что мне говорили и что я приблизительно вам изложил. Ужас овладел всеми пишущими и мыслящими… Бутурлин предлагал закрыть университеты, образование – это притворство и фальшь, а то в университетах читают иностранные книжки, а там сплошной социализм и коммунизм. Владимиру Ивановичу Далю запрещено писать…
– Далю! Как? Этому умному, доброму, благородному Далю? Неужели и он попал в коммунисты и социалисты? – спросил Николай Дмитриевич, работавший с Далем в одном министерстве.
– Возможно, обвинили его не в этом… Но Бутурлин прочитал в «Москвитянине» два рассказа Даля, в одном из них, в «Ворожейке», рассказано о цыганке-воровке, которую повсюду ищут и не могут отыскать. Бутурлин написал министру внутренних дел Перовскому и спросил о Дале. Перовский вызывает к себе Даля, расспросил его о рассказах, а потом предложил ему выбор: «Писать – так не служить; служить – так не писать». Но Бутурлин этим не ограничился. Доложил императору, а тот был неумолим и краток: «Сделать и автору выговор, тем более что и он служит».
Разговор между братьями Милютиными долго еще продолжался, досталось Бутурлину и его комитету много неприятностей, если бы братья были царствующими особами. Но… Вспомнили и цензора Мехелина, который из древних книг вымарывал всех великих людей, которые сражались за свободу отечества… Вспомнили и несчастного цензора Куторгу, угодившего за пропуск каких-то немецких стихов на десять дней на вахту. Вспомнили и арест Юрия Федоровича Самарина, молодого, умного, богатого, весьма образованного, за то, что в письмах к друзьям рассказал о событиях в Риге, где сам он служил при генерал-губернаторе Александре Аркадьевиче Суворове (1804–1882), рассказал о субъективизме Суворова и наглости немцев, диктовавших губернатору, как надо управлять краем. Собранные письма Самарина стали известны и Суворову, который сначала пожаловался Перовскому, а потом лично императору. Самарин тут же был арестован и на несколько дней посажен в крепость. А через несколько дней Николай Первый вызвал его к себе на беседу. Самарин извинился за доставленные ему неудобства. А затем Николай Первый сказал, что его письма могли спровоцировать новое 14 декабря 1825 года, потому что Юрий Федорович высказал мысль о том, что Петр Великий действовал только по внушению со стороны и под влиянием немцев…
Как только братья уезжали, Дмитрий Алексеевич садился за письменный стол и работал. «Работа шла так спешно, что в течение трех зимних месяцев (ноября, декабря и января) окончательно обработаны мною II и III части, заключавшие в себе 21 главу; из них II часть переписана набело, снабжена планами и картами; также переписаны отдельно и приложения к двум первым частям, и в начале февраля обе эти части отданы в переплет, а 28 февраля представлены при рапорте военному министру. С того же времени приступлено к переписке набело III части и к редакционной обработке IV, – и так далее безостановочно шла работа одной части за другою. III часть представлена военному министру в августе того же 1850 года, а IV – в декабре».
Вспомним, что два года продолжалась работа над новым уставом Географического общества. Наконец принятый редакцией устав был разослан членам общества, он коренным образом отличался от прежнего, а потому был подвергнут острой критике старыми членами общества, преимущественно немцами. «К прежнему нашему кружку пристали многие лица, – вспоминал Дмитрий Милютин, – авторитетные и даже сановные. В числе самых горячих противников проекта комиссии явился тайный советник Михаил Николаевич Муравьев (1796–1866), занимавший должность главноуправляющего Межевым корпусом, – человек с характером и настойчивостью. Кроме наклонности к квасному патриотизму и немцефобии, у него было, как кажется, и другое побуждение к вмешательству в происходившую борьбу: он был не прочь заместить адмирала Литке в звании помощника председателя общества, а для этого нужно было ему приобрести популярность в среде большинства членов общества. Вероятно, с этим-то расчетом и стал он во главе того кружка, который не столько многочисленностью, сколько горячим участием в делах общества мог повлиять на предстоящие выборы. И вот Михаил Николаевич Муравьев делается центром, около которого группируются главные участники борьбы.
В числе их были и мы с братом Николаем и нашими близкими друзьями».
Чаще всего собирались у Михаила Николаевича в его квартире на Загородном проспекте, обсуждали планы борьбы, редактировались спорные статьи проекта, распределялись роли в предстоящих событиях. Наконец состоялось общее собрание членов общества, успех оказался на стороне группы Муравьева, утвержден устав в новой редакции, а звание вице-председателя получил М.Н. Муравьев, огромное большинство членов общества проголосовало именно за него. Адмирал Литке тут же был назначен на должность военного губернатора Ревеля и главным командиром Ревельского порта.
Приведем сведения из дневника А.В. Никитенко о годичном собрании в Географическом обществе, которое состоялось 22 февраля 1850 года:
«Председательствовал великий князь Константин Николаевич. Происходило избрание членов правления, разумеется, всех особенно занимал выбор вице-президента. Было предложено три кандидата: настоящий вице-президент Литке, Муравьев и наш попечитель Мусин-Пушкин. Из ста тридцати голосов Литке получил шестьдесят четыре, Муравьев – шестьдесят один, Мусин-Пушкин – три. Так как абсолютного большинства не оказалось, то приступили к баллотировке закрытыми записками. И тогда Муравьев получил шестьдесят пять, Литке шестьдесят три. Так называемая русская партия восторжествовала. Вот в чем ее торжество: в оказании величайшей несправедливости. Литке создал общество, лелеял его и поставил на ноги. Он в этом деле специальное ученое лицо; имя его известно в Европе. А Муравьев чем известен? Он был где-то губернатором. И если б тут действовало хоть какое-нибудь убеждение! Каждый выпрашивал у другого голос за своего кандидата. Ко мне подходило четыре человека и, принимая за действительного члена, просили меня за Муравьева. Я отвечал, что если б имел право голоса, то, конечно, подал бы его за Литке. Мы с Никитиным (статс-секретарем) вышли в большой досаде. Вечер провел у Норова (1795–1869; товарищ министра народного просвещения, затем – министр), где, как и во всех салонах, царствовали карты и скука.
Некоторые говорят: пусть хоть в чем-нибудь да выражается самостоятельное общественное мнение. Но ведь это ребячество – выражать его так неразумно. Литке упрекают в том, что он самовластно действовал при составлении устава. Но другие утверждают, что без него устав не был бы утвержден, так как в него должны были вплести много не относящихся к делу нелепостей, и обществу угрожала гибель в самом зародыше».
Как видим, два источника оповещают нас об одном и том же эпизоде общественной жизни России, но как по-разному они трактуют одно и то же событие. Литке Федор Петрович (1797–1882) – путешественник-географ, участник кругосветной экспедиции 1817–1819 годов под руководством мореплавателя и ученого Василия Михайловича Головнина (1776–1831), исследователь Новой Земли и Баренцева моря, лауреат полной Демидовской премии, воспитатель великого князя Константина Николаевича, председатель морского ученого комитета – словом, известный исследователь и ученый, но по происхождению был немцем, дружил с бароном Врангелем, профессором Гельштремом, уделял большое внимание членам Географического общества, немцам по своему происхождению. А Муравьев возглавил русскую партию и победил. Это был серьезный конфликт, и братья Милютины поддержали новый устав и нового вице-президента, дав обществу несколько иное направление.
В этом же году Владимир Милютин блестяще защитил диссертацию о недвижимых имуществах духовенства в Древней Руси и получил степень магистра государственного права. 29 тезисов о вотчинных правах церкви далеко выходили за рамки его диссертации, он затрагивал более общие вопросы, исторические, юридические, государственное право Древней Руси вообще. После защиты Владимир Алексеевич получил назначение в Петербургский университет адъюнктом по русскому государственному праву и начал читать лекции, в которых говорилось не только об основных законах Российской империи, но и широко привлекался литературный, общественный, исторический материал современной жизни, так что вскоре лекции молодого профессора увлекли не только студентов факультета, но и многих студентов других факультетов.
Вскоре возник вопрос об издании книги Дмитрия Милютина «История войны России с Францией в царствование императора Павла I в 1799 году» в пяти томах. Летом сняли дачу в Павловске, недалеко от Петербурга, частые свидания с издателями вынуждали бывать в столице.
В первых числах февраля 1852 года Милютины получили казенную квартиру, обещали дать квартиру еще в прошлом году, но целый год там жил чиновник департамента Генерального штаба и только что уехал. Квартира была скромная, но зато бесплатная.
Владимир Милютин стал секретарем Географического общества, а у Дмитрия Милютина трехлетний срок члена совета истек, и он стал рядовым членом общества. 4 мая 1852 года Наталья Михайловна родила сына Николая.
26 августа 1852 года торжественно отметили двадцатипятилетие управления князя Александра Ивановича Чернышева Военным министерством. В большом Петергофском дворце состоялось праздничное чествование юбиляра, присутствовал император Николай и все имперское семейство, все высшие чины министерства, прибывшие из Петербурга на казенном пароходе, на котором после праздничного обеда и возвратились.
С этого времени военным министром был назначен князь Василий Андреевич Долгоруков (1804–1868), генерал-адъютант, генерал от кавалерии, близкий человек Николая Первого.
При издании книги возник вопрос о первой части. Вдова генерала Михайловского-Данилевского получила за первую часть щедрое вознаграждение и потребовала оплату и за последующие переиздания книги. Дмитрий Милютин решил сам написать первую часть, чтобы при последующем переиздании, которое уже предполагалось, материальные интересы вдовы не учитывались. Так он и сделал в будущем, в 1857 году.
В начале 1853 года все пять томов были изданы. Два перстня – с вензелем великой княгини Елены Павловны и его величества императора – были вручены в качестве одобрения проделанной работы. В «Русском инвалиде» и «Северной пчеле» появились первые отзывы о книге. Откликнулись и другие журналы и газеты. Но восторженная рецензия появилась в «Москвитянине» (1853. № 4), подписанная М. П., то есть Михаилом Петровичем Погодиным. Дмитрий Милютин цитирует рецензию Погодина: «Сокровище приобрела в этой книге новая русская история; сокровище приобрела современная литература, которая состоит большею частью из мелочей, пошлостей и претензий; сокровище приобрела читающая публика, коей, после грязных явлений ежедневной жизни, представляемых так или иначе нашими повествованиями, сладко будет отдохнуть на подвигах чести, мужества, храбрости, силы, талантов. В кругу обширных соображений. И какая сцена! Италия, Альпы, Апеннины! Сокровище приобрело, наконец, в этой книге военное учащееся юношество, которое найдет себе здесь целый курс в лицах и действиях, – не тактики, не стратегии, – а науки побеждать, на русском языке, в русском духе, с русскими приемами!!!» (С. 160).
Дмитрий Милютин поблагодарил Михаила Петровича за столь лестный отзыв о его книге, напомнив ему, что и он воспитанник Московского университетского пансиона. 26 марта Погодин в ответном письме писал: «А за университетское чувство – готов бы был вас обнять и расцеловать… Четверть тома я проглотил. Чудеса, да и только! У нас кричат много о национальности: если бы почаще выходили книги, подобные вашей, так дело национальности выигрывало бы несравненно более…»
С радостью Дмитрий Алексеевич узнал и о хорошем отношении к своей книге со стороны профессора Грановского. По этому случаю Милютин послал Грановскому экземпляр книги и письмо.
17 апреля 1853 года Академия наук присудила Д.А. Милютину полную Демидовскую премию за пять томов книги «История войны России с Францией в царствование Павла I в 1799 году».
«Лето 1853 года, – вспоминал Д.А. Милютин, – провел я с семьей в новой местности – между Петергофом и Ораниенбаумом, близ деревни Мартышкиной, на даче Корсакова, нанятой нами пополам с Карцовыми. С такими приятными сожителями мы вполне наслаждались всеми удобствами прекрасной, большой дачи, среди довольно обширного сада, на возвышенном берегу морском… Хозяйство у нас было общее; две хозяйки чередовались понедельно. Несмотря на отдаленность нашего местопребывания, нередко наезжали из города близкие нам или Карцовым гости».
Недалеко от старшего брата поселился и Владимир Милютин, ставший за это время профессором кафедры полицейского права. Работая над статьями и рецензиями для журнала «Современник», Владимир Алексеевич близко сошелся с Иваном Ивановичем Панаевым, который тоже захотел отдохнуть в этой же местности, они сняли швейцарский домик в тенистой живописной роще, на самом берегу моря. К ним часто приезжали писатели из Петербурга, и они весело проводили время, иногда присоединялись к ним и Дмитрий Милютин, и Александр Карцов.
На морском берегу Панаев и Милютин усаживались и спокойно беседовали о текущих делах… Столько накопилось разных материалов…
Иван Иванович постоянно был в центре литературной и светской жизни Москвы и Петербурга, у него столько было разных интересных историй, что перед молодым и пылким Владимиром Милютиным открывались замечательные картины недавнего прошлого. И разговоры о журналах «Современник», «Отечественные записки», «Москвитянин» и других чаще всего возникали на берегу моря. Искупаются, поплавают… И беседуют… Чаще всего о Гоголе, смерть которого до сих пор поражала воображение Владимира Милютина, и о Иване Тургеневе, который осмелился написать искренний, правдивый некролог, который и послужил причиной ареста и ссылки в деревенское имение…
– Вот это время, кажется, миновало, а по-прежнему мысли то и дело возвращаются к тем деталям и подробностям, которые навсегда останутся незабываемыми. Что Гоголь резко изменился в конце жизни, об этом многие говорят. Павел Васильевич Анненков много мне рассказывал о Гоголе, и как он писал «Мертвые души» в Риме в 1841 году, и как он чуть ли не тоном приказа просил Павла Васильевича исполнить его просьбы, скорее не просьбы, а строгие указания…
Иван Иванович задумался, вспоминая рассказ Анненкова… А молодой Милютин, как добросовестный студент, внимательно слушал.
– В это время бесталанный Фаддей Булгарин, ты еще не раз вспомнишь это имя, когда вникнешь в наши литературные и человеческие разногласия, в своей «Северной пчеле» в январе 1846 года в рецензии на сборники «Физиология Петербурга» и «Петербургский сборник» назвал их «натуральной школой», а вместе с этим и Гоголя и всех его сторонников и последователей. Отцом этого направления был, конечно, Белинский, а название дал Булгарин. Но дело не в этом… С каким-то едким тщеславием Гоголь просил Анненкова составить список отзывов о его «Мертвых душах» и о его сочинениях от тех лиц, которые не любят его сочинений, узнать, что говорят о нем в салонах Булгарина, Греча, Сенковского и Полевого, в какой силе и степени их ненависть или они равнодушно воспринимают созданный им мир, пусть это будут наиболее дикие и безобразные мнения. И дело не в том, что он просил, а в том, каким начальническим, каким-то пасторским выговором, словно отлучал бедного Анненкова от православной церкви. До сих пор Анненков знал Гоголя как добродушного, прозорливого, все понимающего психолога, а теперь перед ним возник совсем иной человек, да и не человек, а какой-то проповедник на кафедре, громящий с нее грехи бедных людей направо и налево… Вы, Владимир Алексеевич, конечно, читали «Выбранные места переписки с друзьями» и знаете, что здесь он хотел как-то предупредить своих читателей, что второй том «Мертвых душ» будет совсем другим, чем первый том, что от многого он откажется, он весь погружен был в замысел разоблачить свои настоящие исторические, патриотические, моральные и религиозные воззрения, он надеялся наделить русскую беспутную жизнь кодексом великих правил и незыблемых аксиом, которые помогли бы ей устроить свой свободный мир на образец всем другим народам… Что он и сделал в «Переписке с друзьями» и во втором томе романа «Мертвые души», который и сжег перед самой смертью…