Виктор Васильевич Смирнов. Лето волков

   Сенька вскочил и, наклонившись, из-за связанных рук, бросился в подрост. Иван поднялся, слезы заливали глаза. Наугад выстрелил из карабина в кусты, передернул затвор, но второго выстрела не получилось.
   Иван старался выбить перекошенный патрон.
   От входа в подземелье бежали бойцы. Данилка и Кириченко бросились туда, куда махнул рукой Иван. Гупан стоял, ожидая, когда пройдет приступ.
   – И часто это у тебя?
   – Нет, – ответил наконец Иван. – Но вот по утрам…
   Из кустов вышли запыхавшиеся ястребки.
   – Как сквозь землю! Ушел!
   – Крови на траве нет?
   – Нет. Лучше б не стрелял, лейтенант. Всех в лесу поднял!
   Иван молчал, приходя в себя.

14

   Шли по лабиринту форта, подсвечивая фонариками. Шныряли белые мокрицы. Иногда серыми тенями пробегали крысы. По стенам тянулись провода. Несколько ступенек вели в зал, где стоял остов дизель-генератора. Провода, медные и свинцовые, были частично срезаны.
   Иван шел позади всех, глядя понуро. Провода пощупал, осмотрел. От электроузла остались щиты и обрезки силовых кабелей, висящие, как змеи. Колыхалась паутина.
   Вошли в каземат с амбразурами, из них открывался вид на туманную долину.
   В нише были сколочены двухэтажные нары, накрытые где солдатскими, а где лоскутными, крестьянскими, одеялами. Иван пощупал постели. Коснулся чайника на печурке, сложенной из битых кирпичей. Достал из-под кровати какое-то странное переплетение из лозы и реек. Провел рукой по стираным рыжим бинтам на стойке нар. Посмотрел в алюминиевую кружку.
   В углу стояла бочка. Висел деревянный ковш. Внизу, в луже, плавал окурок.
   – Зачем этот укрепрайон строили? – спросил Полтавец. – Среди леса?
   – На флангах болота, а здесь водораздел, – ответил Гупан. – Проход! Тут же близко старая граница проходила, забыл?
   – Чего забывать? Я родом с Оренбурга. У нас в степу границ нет.
   В амбразуре появилось лицо Кириченко. Он свесился головой вниз.
   – Ушли. Тут вроде три выхода.
   Лейтенант подобрал грязную тряпку, которой вытирали лужу, выжал. Тряпка была странная, со шнуровкой. Сорвал с кровати простыню, завернул тряпку, положил в сидор. Гупан посмотрел на него вопросительно.
   – Кетлик, – сказал Иван. – Вроде женской жилетки.
   – Во, специалист по бабским тряпкам, – сказал Данилка.
   На полу, под столом, была миска. Рядом лежала кость. Иван тронул ее сапогом. Ничего не сказал. Зато стол его заинтересовал. Не стол это был, а верстак. У тисков валялись всякие металлические заготовки. Иван подержал в руках несколько обрезанных гильз, похожих на стаканы. Вставил малую гильзу в бо́льшую. Вошло почти без зазоров. Пошарил, отыскал на столе круглую тонкую шашечку. Она тоже хорошо входила в большую гильзу. Шашечку сунул в карман. Пальцем потрогал кучку золотистой пыли на столе… Задумался.

15

   Вышли из той же двери.
   – Ну, что скажешь? – спросил Гупан у лейтенанта.
   – Что говорить? Сорвал операцию.
   – Что ты увидел?
   – Зачем вам мое мнение?
   – Самолюбие спрячь. Ты стоял, думал. О чем?
   – Обо всем.
   – А по порядку?
   – Ну… Их, похоже, семеро. Думаю, есть восьмой: у входа кучка окурков, ворох сена, видно, место караульного. Были раненые: старые бинты… шина из лозы и реек. Ну… была женщина: а то откуда кетлик? Постели чистые, остатки еды, в кружке следы молока. Уж коров-то они не держат. Значит, связь с местными. Постоянная, частая: молоко пили свежее, не кисляк. Свинцовые и медные провода обрезали. Зачем? Пункта сбора лома цветных металлов в лесу нет. Еще: у них собака. Крупная. Может быть, та, которую заметил Штебленок и насторожился. Знал чья.
   – Неплохо, – сказал Гупан. – А что ты там с гильзами возился?
   – Гильзы обрезаны. «Пятьдесят седьмая» идеально входит в «семьдесят шестую». Думаю, кто-то мастерит прыгающую мину. В следующий раз к ним так просто не подойти.
   – Гильзы обрезают, когда плошки делают, для освещения, – сказал подошедший Данилка. – «Профессор»!
   Иван не обратил внимания на очередную издевку. Достал шашечку.
   – Вот, склеено по шаблончику из пороха. Вышибной заряд. Взрыватель может быть любой, хоть запал…
   Гупан внимательно посмотрел на лейтенанта. Повторил:
   – Неплохо. Все?
   – Мастеровитый у них кто-то. Инструмент ценит, значит, не успокоится.
   – Это откуда узнал?
   – На столе стружки и латунная пыль. А пилы по металлу нет. Вообще никакой инструмент не оставлен. Успели унести. Значит, ценили.
   – И что ты предлагаешь?
   – Не дать им сюда вернуться. Засаду! А то натворят дел.
   – Нам срочно обратно, – сказал Гупан. – Банда Шершня прорывается. Двести штыков. Им городские склады нужны.
   Тронулись в обратный путь. Все были хмуры.
   – И нас не будет, и ты уезжаешь, – сказал Гупан. – Эх, лейтенант!
   Он все вздыхал, сбив кубанку на лоб, чесал затылок. Потом вдруг остановился. Ястребкам махнул: идите, оставьте нас!
   – Ну, так что? – спросил. – Что, лейтенант, а?
   Ответа дождался не сразу. Слышно было, как сапоги ястребков мяли траву. Позвякивала амуниция. Потом все стихло.
   – Ладно, – сказал Иван. – Согласен. Все меня подталкиваете, да? Укоряете! – И почти крикнул с отчаянием: – Ну, согласен, согласен! Доконали!
   – Да я ничего, – возразил Гупан. – Я же молчал!
   – Так молчал, что вот здесь слышно, – постучал себя по груди Иван.

16

   Солнце поднялось высоко. Хлопцы Гупана запрягали лошадей. Переговаривались вполголоса: «Ножку, ножку, Буян…» – «Ну, Черная…» – «Шворень смазал?» – «Дай диск сюда…»
   Осторожные селяне выглядывали из своих дворов, опасаясь начальства.
   Среди двора лежал гроб. Попеленко стоял возле него, словно в карауле. Показывал ревностную службу.
   – Штебленка похоронишь здесь, – сказал Гупан лейтенанту. – В райцентре у него никого.
   – И здесь никого.
   – А ты? Придешь иногда…
   – Что, Митрофаныч, увербовал внука и деру даешь? – Серафима, появилась на крыльце с ведром и мокрой тряпкой. – Чтоб тебя дрючком перетянуло!
   Гупан только поморщился. Положил на жесть гроба потрепанную книжку:
   – Еще. «Уголовный кодекс». Пригодится. Тут про все законы.
   – Какие у нас законы?
   – Пока никакие…
   – В партизанах был товарищ: «Подай, бабуся, хлебца». А зараз начальник, галифе широченные начепил: три зада влезут, – продолжала Серафима.
   – Ну, бабка, чистый спирт на перце, – заметил Полтавец.
   Но Серафима отмахнулась от него тряпкой:
   – Холуев развел, слова не сказать! Салтаном заделался! Раньше до народу был простой.
   Майор хекнул с досады. Достал из планшета листик бумаги, немецкое «вечное перо» с изображением голой девицы. Бумагу положил на планшет:
   – Тебя как по отчеству?
   – Бумаги пишет. Небось, на бумаге всех бандюг переловил! – не унималась бабка.
   – Черт, – Гупан смял бумагу, вытащил чистую. – Последняя. Так как тебя?
   – Николаевич…
   – «…Николаевичу, – Гупан наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться. – Является… истребительного батальона… С правом… При сопротивлении право применять…»
   С крыльца между тем лилось:
   – Соловьем пел, а теперь петухом кукарекаешь. Як же! Добился! Раненого уговорил! Теперь начальству треба накукарекать про достижения!
   Гупан, торопясь, небрежно расписался, быстренько достал из кармана печать, подышал на нее и прижал к бумаге. Отдал документ, сказал:
   – Последнее. Хочешь раскусить человека, узнай, что делал при немцах!
   – Оружиев на тебе, Митрофаныч, як репейника на бродячей собаке, а толку? Приехал – уехал, показался – напугал!
   Гупан впрыгнул в бричку:
   – Ну, Глухары! У здешних баб не языки, а «маузеры»! До войны депутаты сюда не ездили отчитываться, боялись. Погоняй!
   Конный поезд быстро удалялся по улице.
   – С военкоматом все улажу! – донесся крик Гупана.
   – Ну шо, добился своего? – напустилась Серафима на внука. – С фронту погнали, так ты до себя фронт привел? Приехал, як петух ощипанный и ще сам в кипяток лезешь!
   Но Иван к характеру бабки был привычен. Достал из сидора кетлик.
   – Это надо отстирать хорошенько.
   – Разрешите итить? – Серафима, отдав честь, по-солдатски сделала босыми ногами поворот «кругом».

17

   – Значит, товарищ лейтенант, вы мой командир? – несмело приблизился Попеленко. – Слава богу! А то ж мне была ответственность!
   – Ответственность остается. Начинается другая жизнь, Попеленко!
   – А я на лекции слухав, шо другой жизни не бывает. Ще до войны постановили.
   …Серафима кланялась в своем закутке, присмиревшая вдруг и шмыгающая носом:
   – Спасибо, Матка Бозка, Заступница, оставила онука. Токо не просила я, шоб с огня в полымя. Глупая я баба! И то сказать, Милосердная, який у тебя выбор? Кругом война. Не ты ж ее задумала! Спаси и сохрани его посеред беды.
   Иван осмотрел затвор карабина. Личинку запустил в огород. Следом полетели остальные части. Обоз с ястребками постепенно скрылся в Лесу.

18

   День разгорался, дул ветерок, листья на деревьях Гаврилова холма лопотали о своем.
   Иван, Глумский и Попеленко среди крестов и памятников занимались похоронными делами. По лицам текли грязные потеки пота. Гроб лежал у ямы.
   – Все ж таки хорошо живется у нас в селе, – сказал Попеленко. – Такого места, як Гаврилов горб, нигде нема. Где ж можно ще так добре захорониться? На лопату грунту, а дальше сухой песочек. Чистенько, як в больнице. Тишина, кругом красиво: он там ручей, там пруд…
   Шелестели старые венки. За кладбищенской зеленью светлели хаты. Свежий дощатый обелиск пока воткнули в груду земли. Обили лопаты.
   Лошадь дергала телегу, пытаясь добраться до травы.
   – Шось народ не подтягуется! – заметил Попеленко.
   Глумский усмехнулся невесело.
   – Последний раз красиво Сидора Панасыча хоронили, Вариного мужа, – продолжил ястребок. – В сорок первом! Хорошее было время! Кругом немцы, а у нас в лесу старый порядок. Речи говорили. «Смерть вырвала з наших рядов верного сына народа, пламенного коммуниста!» Я аж заплакал. – Он задумался, добавил: – Похорон важный момент в жизни человека. Вот, к примеру, вас, товарищ командир, провожают в последний путь. Народу, награды на красных подушках, венки с добрыми словами. Приятно ж!
   – Кому приятно? – спросил Иван.
   – Не, то я так. С точки зрения!
   Внизу послышалась песня. Драная шапка показалась в высокой траве Гаврилова холма.

 
– Ой, они жили дуже гарно, целувались кажный день,
Матку з батьком поважали, а померли в один день…
 

   – Ну, вот и народ, – сказал Глумский.
   – Гнат поминки уважает, – усмехнулся ястребок. – Токо позови!
   Но показалась и маленькая Серафима. Он держалась за локоток Гната.
   Развязала клунок, разложила на телеге, подстелив рушничок, яйца, лук, кусочки сала, хлеба. Поставила бутылку. Гнат стащил шапку и засмеялся.
   – Помянуть! – сказала Серафима. – Чужой он был, без родни, без друзей. А человек хороший, с Беларуси. Заходив раз, мы песню згадали: «А у поле вярба нахиленная, молодая дзяучинонька зарученая…»