Страница:
– И еще, – сказал Шелленберг, – завтра тот редкий день, когда вы можете доверять Мюллеру. Я полагаю, – он по-кошачьи улыбнулся, – это всё.
«Да, лучше не скажешь – это всё», – подумал Макс.
30 апреля в полдень Гитлер собрал приближенных. Он выглядел перевозбужденным. Произнеся несколько неважных слов, лидер нации попросил Геринга сообщить присутствующим о происходящем. Геринг был краток, сказав, что по поручению фюрера отдал приказ о бомбардировке Лондона, Ливерпуля и Бирмингема. Шум среди собравшихся. Гитлеру на минуту показалось, что эмоции недостаточно сильны для столь драматичного момента.
– Нам отпущены часы, именно часы – для того, чтобы завоевать победу. Наше единство теперь, как никогда раньше, обрело ту монолитность, которой я добивался многие годы этой тяжелой великой кампании, – решил он усилить впечатление.
Аплодисменты.
– Где самолеты, Геринг?
– Над Ла-Маншем, мой фюрер.
Шелленберг рассказывал потом Максу, что именно в этот момент в комнату вошла Траудель, личный секретарь Гитлера.
– Мой фюрер, ваше лекарство.
– Спасибо, Траудель, – Гитлер выпил порошок.
Кто-то всхлипнул. Гиммлер направился к выходу. Остальные стояли неподвижно. Фюрер обвел всех странным взглядом, пошатнулся и упал. Великая эпоха закончилась.
«30 апреля черный день немецкой истории». «Не выдержало сердце вождя германской расы». «Преемник Геринг» – вот краткое содержание утренних газет.
Вновь 21 июня 1976. Милан
Восточная Москва. 1967 год
«Да, лучше не скажешь – это всё», – подумал Макс.
30 апреля в полдень Гитлер собрал приближенных. Он выглядел перевозбужденным. Произнеся несколько неважных слов, лидер нации попросил Геринга сообщить присутствующим о происходящем. Геринг был краток, сказав, что по поручению фюрера отдал приказ о бомбардировке Лондона, Ливерпуля и Бирмингема. Шум среди собравшихся. Гитлеру на минуту показалось, что эмоции недостаточно сильны для столь драматичного момента.
– Нам отпущены часы, именно часы – для того, чтобы завоевать победу. Наше единство теперь, как никогда раньше, обрело ту монолитность, которой я добивался многие годы этой тяжелой великой кампании, – решил он усилить впечатление.
Аплодисменты.
– Где самолеты, Геринг?
– Над Ла-Маншем, мой фюрер.
Шелленберг рассказывал потом Максу, что именно в этот момент в комнату вошла Траудель, личный секретарь Гитлера.
– Мой фюрер, ваше лекарство.
– Спасибо, Траудель, – Гитлер выпил порошок.
Кто-то всхлипнул. Гиммлер направился к выходу. Остальные стояли неподвижно. Фюрер обвел всех странным взглядом, пошатнулся и упал. Великая эпоха закончилась.
«30 апреля черный день немецкой истории». «Не выдержало сердце вождя германской расы». «Преемник Геринг» – вот краткое содержание утренних газет.
Вновь 21 июня 1976. Милан
Макс помассировал затылок. Воспоминания о молодости, похоже, повышали давление. «Где Умберто? Что-то давно его не слышно», – подумал Макс.
Умберто не скучал, разглядывая в одном из последних залов музея фоторепортаж с похорон Гитлера. Макс прочитал его мысли.
– Мечтаете увидеть то же самое в Италии?
– Бог с вами, – испугался Умберто, – как можно. Долгие лета.
Он как будто даже слегка присел и поклонился.
– Ладно, вечереет уже, а мы до сих пор не поговорили. Вы ведь помните, у меня к вам дело.
«Настоящий консерватор, – думал Умберто, – захотел ехать в тот же ресторан, где с утра пили кофе. Все-таки немцы туповаты. Втемяшится в башку что-нибудь, будут долдонить одно и то же всю жизнь».
Опять ресторан «Дондолино». Полистав меню, Макс заказал равиоли.
– Умберто, – мягко начал он, – мне надо, чтобы вы отправились в Готенбург. И встретились с этим вашим приятелем, как его, черт, Вильгельмом. И не просто встретились, а убедили его кое-что сделать.
– Что сделать?..
– Заняться кое-какими исследованиями.
– Да какими исследованиями? Он же калькуляторами сейчас почти не занимается. Так… работает над программками машинного перевода, причем все больше в области литературы.
– Вот именно, – с не свойственной ему горячностью воскликнул Макс, – речь как раз и пойдет о литературном исследовании! Я буду говорить о рукописи. Разумеется, о рукописи. 16 августа 1968 года я, коротая время в парижской гостинице, прочитав уже все приличные газеты, купил казацкий журнал под названием «Серп», издаваемый, кажется, в Ростове. Там я наткнулся на заметку под названием «Об одном незаслуженно забытом имени». Автором значился некий В. Моложавенко. В бедной фактами статье сообщалось, что им якобы найден архив, где содержатся рукописи Федора Дмитриевича Крюкова – донского писателя, умершего в 1920-м. Моложавенко намекал, что эти рукописи указывают на истинного автора гремевшего в СССР до войны романа «Тихий Дон», которым являлся не красный комиссар Шолохов, а казак-белогвардеец Крюков. Так найденный на развале газетного киоска журнал спас меня от скуки в чужой стране, где я дожидался того, чего обязан был дождаться по долгу службы. Через несколько дней глупый Париж заняли немецкие войска. Мне более незачем было здесь оставаться, и я с легким сердцем отправился в Вену, решив провести отпуск, путешествуя вверх по Дунаю. Незадолго до Зальцбурга одним чудным вечером в маленьком отеле на берегах Мондзее мне случилось познакомиться с женщиной. С первой секунды знакомства я не сомневался, что она русская. Хотя, надо признать, не так уж много имелось аргументов в пользу этого. Ее немецкий был безупречен, возможно, с небольшим итальянским, но только не русским акцентом. Иногда она применяла довольно сомнительные французские слова, что в свою очередь, впрочем, не важно… Я не ошибся – она была русской, с Востока, видимо, из богатой семьи, и путешествовала в одиночестве. Однажды увидев в моем багаже журнал «Серп», Зоя (назовем ее Зоей) к моему величайшему удивлению сообщила, что осведомлена об истории появления заинтересовавшей меня заметки. Она рассказала, что в Петербурге познакомилась с одной бабулькой, у которой дома хранился сундук с бумагами. Бабулька утверждала, что это рукописи Федора Крюкова, привезенные с Дона ее дядькой, закадычным другом писателя. Действительно, в серых конвертах, проштампованных знаком журнала «Русское богатство», хранились рабочие заготовки – донские песни, пословицы, молитвы, описания обрядов, праздников, словарь донских фамилий и многое другое. Но, самое главное, в сундуке находились особенным способом разлинованные тетради, исписанные неразборчивым почерком. Несомненно, это были рукописи литературного произведения. Хозяйка уверяла, что это рукописи романа «Тихий Дон». Я спросил Зою, как она, женщина с Востока, оказалась на Западе в Петербурге. «Не важно, у меня много дел, в том числе и на Западе, – отмахнулась она. – Хочешь слушать дальше?» Я был не против. После отъезда из Петербурга Зоя иногда звонила хранительнице сундука. В одном из разговоров та рассказала о визите молодого журналиста из Ростова, очевидно, того самого Моложавенко. А потом начали происходить загадочные вещи. Старуха стала очень пугливой. Она говорила, что к ней заявились какие-то люди, представившиеся официальными лицами. Они не просили, а требовали от нее рукописи и прочие бумаги. Получив отказ, пообещали вернуться. Зоя успокаивала ее, звонила, но через некоторое время телефон в Петербурге перестал отвечать. Зоя начала наводить справки. Выяснилось, что ее знакомая исчезла, исчез и крюковский сундук. Следующей ненастной ночью прервалось наше приятное совместное путешествие, моя спутница исчезла, как сундук, прихватив с собой журнал «Серп». Всё, с чем я остался тогда, – несколько перепутанных мыслей в голове и неприятнейшее беспокойство в душе…
Официант принес равиоли.
– Вам бы, группенфюрер, книжки писать, – проворчал Умберто.
– Напрасно иронизируете, – слегка напрягся Макс. – Вернувшись в Берлин и скорее желая найти Зою, а не сундук, я провел небольшое расследование. Конечно, вы понимаете, в Петербурге без нашего ведома не то что «официальные лица», муха не пролетит. Так вот, никаких действий по упомянутым бумагам не проводилось. Я поручил пробить по калькулятору всех Зой, а потом Маш, Наташ и прочих, пересекавших границу Западной России в тот год. Безрезультатно. Я не люблю быть болваном в игре, но на этот раз пришлось смириться.
– Зачем же сейчас, через столько лет, возобновлять поиски? – спросил Умберто, а про себя подумал: «Интересно, что старый развратник хочет искать, рукописи или Зою, а может, старуху?»
– Это скорее совпадение. Мы с вами говорили о переменах. Умберто насторожился.
– Так вот, – продолжал Макс, – «дорогой Леопольд Ильич» довел Казакию до полного маразма. Его стараниями Готская теория себя совершенно исчерпала. Люди смеются. А смех, вы знаете, разлагает, сусло начинает бродить. Если дело так пойдет и дальше, досмеемся до открытой фронды. А нестабильность на нашем Юге сейчас, когда нефть все дорожает, не нужна. Словом, принято решение слегка выпустить пар. Небольшие реформы, незначительная перестройка, чуть больше информации. Заодно кое-какие технологии отработаем. «Тихий Дон» там запрещен. Еще бы, про готов в нем ведь ни слова, зато много про казаков. Новая национальная идея – вот что нам нужно на Юге. Я не поленился, прочитал.
«Он что, и по-русски читает?» – удивился Умберто.
– Интересная книга. Материала много, придется подредактировать, конечно, но главное автор… Прежний автор не годится, Умберто. Отъявленный коммунист, любимчик Сталина, невозможно. К тому же, если он действительно не автор, восстановим историческую справедливость, и информационный повод для начала операции отличный: «Великий национальный казацкий писатель Федор Крюков. Судьба и правда великого романа». Звучит!
– Послушайте, Макс, вы разговариваете со мной, будто я штурмбанфюрер СД. Вы ничего не перепутали?
– Не хамите, Умберто, я оказываю вам высокое доверие, мне нравится работать с такими интеллигентными людьми, как вы. Нет, правда, мне не хотелось бы поручать эту деликатную миссию долбоебам из гестапо. Кроме того, я вам доверяю. Убежден, что всё услышанное вы сохраните у себя в голове для потомков, но не станете перегружать лишней информацией современников. Вы же умница.
– А какова судьба этого человека, автора или не автора, ну, сталиниста? – поспешил сменить тему Умберто.
– Судьба человека? Шолохова? В первые дни войны он попал в плен под Смоленском и не пережил концлагеря.
– Печально.
– Да. В общем, так, завтра полетите к этому вашему Вильгельму. Придумаете что-нибудь, скажете ему, например, что он троянский конь, несущий разрушение маразматическому готско-казацкому мифу.
– А вы, стало быть, хитроумный Одиссей?
Макс поморщился.
– Я Зевс, Умберто. Для вас я Зевс Громовержец. Прошу помнить об этом. Вильгельм Зон, – кажется, он невыездной. Вот передадите, пусть порадуется, – Макс бросил на стол дипломатический паспорт. – Деньги на расходы ему выдадут в Готенбурге.
– А если он не согласится?
– Сделайте так, чтобы согласился. Аргументы, – Макс указал на паспорт, – весомые, повидает семью в Москве. У него семья в Москве, верно?
– В Западной Москве.
– Проведает детишек, прокатится на Восток, может, еще куда придется, дел много… Так что считайте, что наша маленькая операция началась. Итак, завтра…
– Я завтра не могу.
– Вот те раз, а я уже билеты купил. Что же, мне теперь их сдавать? – Макс состроил вопрошающий жалобный взгляд: он явно кривлялся. И вдруг все кончилось. – Ладно, хватит. Здесь билеты и деньги. Завтра вы летите в Готенбург. Разговор окончен. Кельнер, счет!
Спустя час, придя в себя от неприятной жесткости финала странного дня, Умберто развернул пакет, оставленный тем, кто прибыл в Милан под именем Больцано. В пакете находились крупная сумма и билет первого класса на самолет, вылетающий утренним рейсом «Милан – Готенбург». Повертев в руках глянцевую папку, в какие обычно укладывают дорогие международные билеты, он уперся взглядом в карту Европы, напечатанную на обороте. Машинально разглядывая раскрашенные в разные цвета пятна, Умберто думал: «Что же будет дальше?..»
Умберто не скучал, разглядывая в одном из последних залов музея фоторепортаж с похорон Гитлера. Макс прочитал его мысли.
– Мечтаете увидеть то же самое в Италии?
– Бог с вами, – испугался Умберто, – как можно. Долгие лета.
Он как будто даже слегка присел и поклонился.
– Ладно, вечереет уже, а мы до сих пор не поговорили. Вы ведь помните, у меня к вам дело.
«Настоящий консерватор, – думал Умберто, – захотел ехать в тот же ресторан, где с утра пили кофе. Все-таки немцы туповаты. Втемяшится в башку что-нибудь, будут долдонить одно и то же всю жизнь».
Опять ресторан «Дондолино». Полистав меню, Макс заказал равиоли.
– Умберто, – мягко начал он, – мне надо, чтобы вы отправились в Готенбург. И встретились с этим вашим приятелем, как его, черт, Вильгельмом. И не просто встретились, а убедили его кое-что сделать.
– Что сделать?..
– Заняться кое-какими исследованиями.
– Да какими исследованиями? Он же калькуляторами сейчас почти не занимается. Так… работает над программками машинного перевода, причем все больше в области литературы.
– Вот именно, – с не свойственной ему горячностью воскликнул Макс, – речь как раз и пойдет о литературном исследовании! Я буду говорить о рукописи. Разумеется, о рукописи. 16 августа 1968 года я, коротая время в парижской гостинице, прочитав уже все приличные газеты, купил казацкий журнал под названием «Серп», издаваемый, кажется, в Ростове. Там я наткнулся на заметку под названием «Об одном незаслуженно забытом имени». Автором значился некий В. Моложавенко. В бедной фактами статье сообщалось, что им якобы найден архив, где содержатся рукописи Федора Дмитриевича Крюкова – донского писателя, умершего в 1920-м. Моложавенко намекал, что эти рукописи указывают на истинного автора гремевшего в СССР до войны романа «Тихий Дон», которым являлся не красный комиссар Шолохов, а казак-белогвардеец Крюков. Так найденный на развале газетного киоска журнал спас меня от скуки в чужой стране, где я дожидался того, чего обязан был дождаться по долгу службы. Через несколько дней глупый Париж заняли немецкие войска. Мне более незачем было здесь оставаться, и я с легким сердцем отправился в Вену, решив провести отпуск, путешествуя вверх по Дунаю. Незадолго до Зальцбурга одним чудным вечером в маленьком отеле на берегах Мондзее мне случилось познакомиться с женщиной. С первой секунды знакомства я не сомневался, что она русская. Хотя, надо признать, не так уж много имелось аргументов в пользу этого. Ее немецкий был безупречен, возможно, с небольшим итальянским, но только не русским акцентом. Иногда она применяла довольно сомнительные французские слова, что в свою очередь, впрочем, не важно… Я не ошибся – она была русской, с Востока, видимо, из богатой семьи, и путешествовала в одиночестве. Однажды увидев в моем багаже журнал «Серп», Зоя (назовем ее Зоей) к моему величайшему удивлению сообщила, что осведомлена об истории появления заинтересовавшей меня заметки. Она рассказала, что в Петербурге познакомилась с одной бабулькой, у которой дома хранился сундук с бумагами. Бабулька утверждала, что это рукописи Федора Крюкова, привезенные с Дона ее дядькой, закадычным другом писателя. Действительно, в серых конвертах, проштампованных знаком журнала «Русское богатство», хранились рабочие заготовки – донские песни, пословицы, молитвы, описания обрядов, праздников, словарь донских фамилий и многое другое. Но, самое главное, в сундуке находились особенным способом разлинованные тетради, исписанные неразборчивым почерком. Несомненно, это были рукописи литературного произведения. Хозяйка уверяла, что это рукописи романа «Тихий Дон». Я спросил Зою, как она, женщина с Востока, оказалась на Западе в Петербурге. «Не важно, у меня много дел, в том числе и на Западе, – отмахнулась она. – Хочешь слушать дальше?» Я был не против. После отъезда из Петербурга Зоя иногда звонила хранительнице сундука. В одном из разговоров та рассказала о визите молодого журналиста из Ростова, очевидно, того самого Моложавенко. А потом начали происходить загадочные вещи. Старуха стала очень пугливой. Она говорила, что к ней заявились какие-то люди, представившиеся официальными лицами. Они не просили, а требовали от нее рукописи и прочие бумаги. Получив отказ, пообещали вернуться. Зоя успокаивала ее, звонила, но через некоторое время телефон в Петербурге перестал отвечать. Зоя начала наводить справки. Выяснилось, что ее знакомая исчезла, исчез и крюковский сундук. Следующей ненастной ночью прервалось наше приятное совместное путешествие, моя спутница исчезла, как сундук, прихватив с собой журнал «Серп». Всё, с чем я остался тогда, – несколько перепутанных мыслей в голове и неприятнейшее беспокойство в душе…
Официант принес равиоли.
– Вам бы, группенфюрер, книжки писать, – проворчал Умберто.
– Напрасно иронизируете, – слегка напрягся Макс. – Вернувшись в Берлин и скорее желая найти Зою, а не сундук, я провел небольшое расследование. Конечно, вы понимаете, в Петербурге без нашего ведома не то что «официальные лица», муха не пролетит. Так вот, никаких действий по упомянутым бумагам не проводилось. Я поручил пробить по калькулятору всех Зой, а потом Маш, Наташ и прочих, пересекавших границу Западной России в тот год. Безрезультатно. Я не люблю быть болваном в игре, но на этот раз пришлось смириться.
– Зачем же сейчас, через столько лет, возобновлять поиски? – спросил Умберто, а про себя подумал: «Интересно, что старый развратник хочет искать, рукописи или Зою, а может, старуху?»
– Это скорее совпадение. Мы с вами говорили о переменах. Умберто насторожился.
– Так вот, – продолжал Макс, – «дорогой Леопольд Ильич» довел Казакию до полного маразма. Его стараниями Готская теория себя совершенно исчерпала. Люди смеются. А смех, вы знаете, разлагает, сусло начинает бродить. Если дело так пойдет и дальше, досмеемся до открытой фронды. А нестабильность на нашем Юге сейчас, когда нефть все дорожает, не нужна. Словом, принято решение слегка выпустить пар. Небольшие реформы, незначительная перестройка, чуть больше информации. Заодно кое-какие технологии отработаем. «Тихий Дон» там запрещен. Еще бы, про готов в нем ведь ни слова, зато много про казаков. Новая национальная идея – вот что нам нужно на Юге. Я не поленился, прочитал.
«Он что, и по-русски читает?» – удивился Умберто.
– Интересная книга. Материала много, придется подредактировать, конечно, но главное автор… Прежний автор не годится, Умберто. Отъявленный коммунист, любимчик Сталина, невозможно. К тому же, если он действительно не автор, восстановим историческую справедливость, и информационный повод для начала операции отличный: «Великий национальный казацкий писатель Федор Крюков. Судьба и правда великого романа». Звучит!
– Послушайте, Макс, вы разговариваете со мной, будто я штурмбанфюрер СД. Вы ничего не перепутали?
– Не хамите, Умберто, я оказываю вам высокое доверие, мне нравится работать с такими интеллигентными людьми, как вы. Нет, правда, мне не хотелось бы поручать эту деликатную миссию долбоебам из гестапо. Кроме того, я вам доверяю. Убежден, что всё услышанное вы сохраните у себя в голове для потомков, но не станете перегружать лишней информацией современников. Вы же умница.
– А какова судьба этого человека, автора или не автора, ну, сталиниста? – поспешил сменить тему Умберто.
– Судьба человека? Шолохова? В первые дни войны он попал в плен под Смоленском и не пережил концлагеря.
– Печально.
– Да. В общем, так, завтра полетите к этому вашему Вильгельму. Придумаете что-нибудь, скажете ему, например, что он троянский конь, несущий разрушение маразматическому готско-казацкому мифу.
– А вы, стало быть, хитроумный Одиссей?
Макс поморщился.
– Я Зевс, Умберто. Для вас я Зевс Громовержец. Прошу помнить об этом. Вильгельм Зон, – кажется, он невыездной. Вот передадите, пусть порадуется, – Макс бросил на стол дипломатический паспорт. – Деньги на расходы ему выдадут в Готенбурге.
– А если он не согласится?
– Сделайте так, чтобы согласился. Аргументы, – Макс указал на паспорт, – весомые, повидает семью в Москве. У него семья в Москве, верно?
– В Западной Москве.
– Проведает детишек, прокатится на Восток, может, еще куда придется, дел много… Так что считайте, что наша маленькая операция началась. Итак, завтра…
– Я завтра не могу.
– Вот те раз, а я уже билеты купил. Что же, мне теперь их сдавать? – Макс состроил вопрошающий жалобный взгляд: он явно кривлялся. И вдруг все кончилось. – Ладно, хватит. Здесь билеты и деньги. Завтра вы летите в Готенбург. Разговор окончен. Кельнер, счет!
Спустя час, придя в себя от неприятной жесткости финала странного дня, Умберто развернул пакет, оставленный тем, кто прибыл в Милан под именем Больцано. В пакете находились крупная сумма и билет первого класса на самолет, вылетающий утренним рейсом «Милан – Готенбург». Повертев в руках глянцевую папку, в какие обычно укладывают дорогие международные билеты, он уперся взглядом в карту Европы, напечатанную на обороте. Машинально разглядывая раскрашенные в разные цвета пятна, Умберто думал: «Что же будет дальше?..»
Восточная Москва. 1967 год
– Добро пожаловать в Российскую Федерацию. Экспресс отправляется, двери закрываются, следующая станция «Преображенская площадь».
Вагон Восточного экспресса тронулся и нырнул в туннель. Народу было немного, всем хватило места на мягких диванах. Выйдя на поверхность, поезд, качаясь, промчался по мосту над пограничной Яузой, вновь ушел под землю и вскоре прибыл на станцию «Преображенская площадь». Станция некрасивая, вроде похожа на «Сокольники», но как-то пожиже, зато чисто.
Пройдя все необходимые формальности и разобравшись с запутанной схемой восточного метро, мы с Бондаренко всего через полчаса оказались в номере скромной гостиницы, зарезервированной организаторами конференции. Опрятный номер для двоих в нескольких шагах от станции «Новокузнецкая», совсем рядом со знаменитой Третьяковской галереей.
– В музей пойдешь? – спросил я у Бондаренко.
– Сначала за покупками! По субботам на Востоке большие скидки.
С перегонщиком встречаться в выходной не хотелось, по магазинам шляться тоже, – я решил все же отправиться в Третьяковку. Зря. Надо было вообще оставаться в Черемушках.
День начался прекрасно. В одиннадцатом часу я подошел к музею. Здесь мне повстречался Умберто. Мы познакомились совершенно случайно. Или нет? Умберто был моим коллегой. Он приехал на конгресс из братской Италии. Познакомившись, мы побродили вместе по залам, обсуждая искусство и историю. Как ни странно, нам удалось быстро сдружиться, несмотря на приличную разницу в возрасте и взглядах на жизнь.
Еще одно «случайное» знакомство состоялось вечером, когда мы с Умберто оказались в приятном обществе ученых, коротавших время перед завтрашним официальным открытием конгресса.
Бар «Балчуг» был забит до отказа. Люди перекрикивались через зал, периодически отделяясь от одной компании и присоединяясь к другой. Пили разное. Местные налегали на пиво. Европейцы угощались диковинными коктейлями. Англичане с американцами, похоже, предпочитали водку. Бондаренко тут как тут. Знакомился он со всеми с невероятной легкостью. Завидев меня, стал размахивать руками, приглашая присоединиться к веселью.
– Давайте сюда. Веди своего приятеля, у нас как раз два места свободны.
Компания за столиком собралась любопытная. Больше всех болтал Юлик – неглупый и веселый толстяк, как я понял, восточный журналист-международник.
В какой-то момент заговорили об Африке. Тут же вмешался Юлик:
– Крах колониальной системы это катастрофа. Если вы всё еще приверженцы прав наций на самоопределение, посмотрите мой фильм. В прошлом году наша группа изъездила весь континент. Все воюют со всеми, стабильность утрачена навсегда. Бедный Шарль, он надеялся, что Французская Африка станет оплотом цивилизации, не тут-то было! Сначала его предали американцы, потом мы, русские и англичане. Зачем, спрашивается, это было нужно великим колониальным империям? Зачем Россия и Британия голосовали по указке наглых янки? Независимость Алжира и Ливии! Хотели ослабить немцев с итальяшками. А что в итоге? Парад суверенитетов по всему континенту! Лумумба, Чомбе, Мабута! От одних имен мороз по коже. В Центральной Африке у де Голля остался один союзник – Бокасса. Страшно подумать, что будет, когда взорвутся Ангола и Мозамбик, а восстание в Уганде – вопрос дней, уж поверьте мне, – Юлик допил пиво.
– Как называется ваш фильм? – спросил кто-то.
– «Шестьдесят шесть Бармалеев», – печально ответил Юлик. – Нет, так не должно было быть. Во всем виновата проклятая бомба! Вы только представьте, каким прекрасным стал бы мир, если бы не атомная бомба!
Журналист взгромоздился на стул и, налив в опустевшую пивную кружку неизвестно откуда взявшийся виски, собирался говорить тост.
– Пью против атомной бомбы и за тот прекрасный мир, в котором бы мы жили, если бы не бомба!
– Почему вы, русские, так любите «если бы да как бы»? – Умберто шептал мне в ухо.
Внезапно мрачный мужик на дальнем конце стола стукнул кулаком по столешнице.
– И чем же так хорош этот несбыточный мир без бомбы? – Похоже, он уже знал, о чем будет говорить Юлик, и заранее не соглашался.
– Всем! – Юлик хлебнул из кружки. – Если бы не бомба, доблестная русская армия при поддержке союзных войск освободила бы Москву и поперла на Запад так, что только германские пятки сверкали бы.
Умберто деликатно покашлял.
– Не прошло бы двух лет, и мы оккупировали бы Европу. Геринга – в Нюрнберг писать мемуары. Муссолини – на Сицилию пасти коз. Великая Единая Россия, Великая Свободная Европа, стабильный мир под руководством содружества цивилизованных народов.
– Геринга надо было бы повесить, а не мемуары отправлять писать. – Мрачный мужик отхлебнул пиво и стал ломать воблу.
– Повесить Геринга? Не слишком ли жестоко? – Умберто решил подать голос. – Все-таки он развенчал культ Гитлера.
– Вы итальянец? – мужик с прищуром смотрел на Умберто. – Моя фамилия Зиновьев. Я, между прочим, воевал, и скажу вам прямо: Муссолини тоже надо повесить, причем вверх тормашками.
Умберто пожалел, что ввязался в разговор.
– Вы что же, считаете, достаточно собрать съезд НСДАП, слегка пожурить бывшего шефа, откреститься от его преступлений, и всё? – Зиновьев продолжал сверлить Умберто взглядом. Мне показалось, что он хочет видеть врага в любом человеке с Запада.
– Нет, – Умберто не ожидал такого напора. – Я просто хотел сказать, что Геринг прекратил уничтожать людей и, кроме того, назвал некоторые вещи своими именами. Мне кажется, этого достаточно, чтобы избежать смертного приговора истории. В конце концов, система способна эволюционировать.
– Черта с два. Тоталитарная система не может эволюционировать. В одном Юлик прав, нацизм надлежит давить танками. Но о чем этот романтик мечтает? Единая Великая Свободная Европа, Африка, Америка. Единый мир с единым культом сытого брюха, себялюбия и шкурничества. Такой мир, лишенный врага, идеи борьбы с врагом, лишенный великой цели, моментально погрузился бы в пучины полнейшей моральной деградации. Зияющие высоты повсеместно победившего капитализма изрыгнули бы в мир столько мрази, что вы бы тут все ибанулись.
– Что такое «ибанулись»? – Симпатичная белобрысая англичанка с интересом смотрела на разбуянившегося Зиновьева.
Приревновавший Юлик встрепенулся:
– Напугал ежа голой жопой! Ишь, чего удумал, демократией стращать!
– Господа, господа, не надо ссориться. – Англичанка взяла ситуацию под контроль. – Вот вы рассматривали возможную оккупацию Европы союзниками, а мне, как англичанке, – она говорила с приятным акцентом, – всегда интересно, что было бы, если бы Гитлер договорился со Сталиным. Ведь они были друзья вплоть до 41-го года, не так ли? Представьте, вместо того, чтобы нападать на Россию, Гитлер высаживается в Англии, и высаживается не один, а вместе с товарищами из Красной Армии. Два темных лорда управляют нашей несчастной страной. Силы зла властвуют над девонширскими болотами безраздельно. Мрачные оккультисты из общества Туле и кошмарные вожатые-марксисты из пионерской организации ленинского комсомола учат несчастных английских детей плохому…
– Простите, а вас как зовут? – Зиновьев наконец обратил внимание на развеселую блондинку.
– Джоанна Поттер.
– Милая Джоанна, не сомневаюсь, что доблестные британские дети обязательно победят всех своих врагов.
– Вы думаете?
– Несомненно.
К столу подвалили еще какие-то девахи. Разговор начал поворачивать от политики к иным, не менее волнующим темам.
Внезапно скромно до того сидевший молодой человек, кажется, какой-то специалист из Питера, решился выступить.
– Нравится ругать Запад, смеяться над нами? Но у Запада есть свои ценности, свои достижения. Наша наука не хуже вашей, наш народ скромнее, но честнее. Да, есть перегибы, но посмотрите на себя! – лицо молодого человека сделалось неприятно жестким. – Подумайте, что бы было, если бы Сталин не погиб. Уж он навел бы здесь такой порядок, что наша западная цивилизованная жесткость показалась бы вам санаторным режимом.
Умберто чувствовал, что парнишка гнет не туда.
– Простите, вас зовут?..
– Володя.
– Володя хочет сказать, что у Европы свой путь, нельзя всех мерить одной либеральной меркой. Либерализм хорош в Америке и в Сибири, у Европы другая культура. Демократия англо-саксонского типа у нас не приживется – иные традиции. Ничего не поделаешь, читайте историю.
Володя одобрительно кивал.
– Вы тоже так думаете? – ко мне обратился интеллигентного вида молодой человек в роговых очках.
Я устал молчать и сдуру ляпнул:
– Нет, я считаю, что с режимом надо бороться активно. Но обязательно нужна поддержка извне. Режим нужно, как зуб, сперва расшатать, а потом выдернуть. Лечить бесполезно.
Очкарик, мне показалось, остался доволен ответом.
– Попридержи язык, стуканет кто-нибудь, потом даже в Юрмалу не выедешь. – Бондаренко отвел меня в сторонку. – Ты чего там болтаешь про поддержку извне: заграница нам поможет! Отец русской демократии хренов. Хотя бы знаешь, с кем трепался? Это же Литвинов, внук того самого Литвинова, который договаривался с Рузвельтом. Между прочим, оголтелый антифашист. А ты с ним, да еще при людях, про политику заливаешь.
– Да ладно, брось, мы на Востоке, чего трястись-то.
– Вот именно, на Востоке. Откуда известно, что этот Володя из Питера, например, не особист…
– Не, ну зачем ты так, симпатичный парень.
– Симпатичный, слов нет, но ухо надо держать востро.
Литвинов тем временем принялся за Умберто.
– Итак, вы считаете, что демократия для Италии не годится.
– Ну, не совсем, я хотел сказать, что нужно действовать постепенно, через просвещение.
– Но кто должен подталкивать к изменениям?
– В любом случае, не партизаны. Интеллигенция, люди культуры должны помочь власти стать мягче. И, вы знаете, этот процесс уже идет, особенно в Германии. Я знаком кое с кем из высших эшелонов. Мне кажется, среди них есть люди, которые отличаются известной широтой взглядов.
Очкарик пристально смотрел на Умберто.
– Ну и кого же конкретно вы можете назвать?
Умберто явно тяготил разговор.
– Ну… В аппарате Шелленберга есть люди…
– У Шелленберга!!! – очкарик разразился хохотом. – Да вы с ума сошли!
– Да, у Шелленберга. Почему нет? Я знаком с Максом фон… – Умберто произнес известную фамилию. – Уверяю вас, очень культурный, порядочный человек.
Очкарик махнул рукой: после упоминания о порядочности людей из СД он потерял интерес к разговору с Умберто.
Зато внезапно оживился изрядно набравшийся Юлик. – Умберто, милый ты мой человек, организуй мне интервью с Максом, в долгу не останусь!
Умберто и Юлик были похожи. Оба толстые, щеки заросли волосами – то ли длинная щетина, то ли короткая борода.
– Обратитесь в пресс-службу.
– Да что ты, дорогой, какая пресс-служба. Я десять лет пытаюсь добиться этого интервью, и все без толку…
Внезапно появился третий толстяк. Он поздоровался с компанией, все повскакивали с мест, демонстрируя дружеское расположение и приязнь.
– Кто это? – тихо спросил я.
– Каха Енукидзе, глава Московского отделения банка «Креди Тбилисо». Спонсирует наш конгресс, – прошептал Бондаренко.
Енукидзе был одет в шикарный однобортный костюм, пошитый, очевидно, в лучшем британском ателье, и огромную кепку-«аэродром». Контраст строгого делового наряда с головным убором торговца фруктами выглядел стильно. Мода как солнце. С неизбежностью движется с востока на запад. Все больше деловых людей отдавали предпочтение уже не знаменитым швейцарским часам на руке, а качественному сухумскому аэродрому на голове.
Трудно представить послевоенную реальность без конкуренции альпийской и кавказской банковских систем. Несмотря на все перипетии истории 40-х годов, Швейцарии удалось сохранить нейтралитет и независимость. Говорят, это стало возможным благодаря желанию некоторых вождей Рейха держать свои капиталы подальше от загребущих лап фюрера. Так или иначе, вековая надежность альпийских гномов оставалась незыблемой. Надежность осталась, а монопольное положение исчезло.
С середины 50-х на финансовом небосклоне зажглась новая яркая звезда. Грузинские банкиры завоевали мир в два прыжка. Сначала выяснилось, что несколько частных тбилисских и сухумских банков обладают колоссальными ликвидными активами. Как им удалось сконцентрировать столь значительные богатства на своих счетах, оставалось загадкой, разгадать которую, правда, не составляло труда даже школьнику. Деньги, конечно, имели советско-партийное происхождение. Настоятельные попытки обоих российских правительств добиться от маленькой Грузии возврата хотя бы части средств предопределили второй прыжок. При поддержке Англии грузины приняли такое банковское законодательство, что добраться до вкладов кому-нибудь, кроме строго засекреченного владельца счета, становилось невозможным. Все мафиози мира всерьез задумались, где теплее: в Цюрихе или Тбилиси. Капиталы потекли в Грузию бурным грязноватым потоком. В конце концов, правительство Восточной России махнуло рукой, успокоилось и начало получать удовольствие, точнее выгоду, от добрососедства с новым центром финансового мира.
Я бросил взгляд на давно примеченное белое полотнище, висевшее на одной из стен. Знак крупнейшего грузинского банка почти копировал национальный флаг Грузии. Красный Георгиевский крест словно лишний раз напоминал: вся финансовая мощь, вся государственно-правовая система горного государства стоит на страже ваших вкладов.
Вечер подходил к концу, народ потихоньку расходился. Завтра предстояли первые выступления.
– Для открытых повествовательных структур характерно активное сотрудничество, требуемое от читателя. Читатель текста знает, – говорил Умберто, – что каждое предложение и каждый троп открыт для разных смыслов, которые он, читатель, должен искать и находить. В зависимости от своего состояния в данный конкретный момент читатель может выбрать один из возможных интерпретационных ключей – тот, который представляется ему подходящим для текущего духовного состояния.
Вагон Восточного экспресса тронулся и нырнул в туннель. Народу было немного, всем хватило места на мягких диванах. Выйдя на поверхность, поезд, качаясь, промчался по мосту над пограничной Яузой, вновь ушел под землю и вскоре прибыл на станцию «Преображенская площадь». Станция некрасивая, вроде похожа на «Сокольники», но как-то пожиже, зато чисто.
Пройдя все необходимые формальности и разобравшись с запутанной схемой восточного метро, мы с Бондаренко всего через полчаса оказались в номере скромной гостиницы, зарезервированной организаторами конференции. Опрятный номер для двоих в нескольких шагах от станции «Новокузнецкая», совсем рядом со знаменитой Третьяковской галереей.
– В музей пойдешь? – спросил я у Бондаренко.
– Сначала за покупками! По субботам на Востоке большие скидки.
С перегонщиком встречаться в выходной не хотелось, по магазинам шляться тоже, – я решил все же отправиться в Третьяковку. Зря. Надо было вообще оставаться в Черемушках.
День начался прекрасно. В одиннадцатом часу я подошел к музею. Здесь мне повстречался Умберто. Мы познакомились совершенно случайно. Или нет? Умберто был моим коллегой. Он приехал на конгресс из братской Италии. Познакомившись, мы побродили вместе по залам, обсуждая искусство и историю. Как ни странно, нам удалось быстро сдружиться, несмотря на приличную разницу в возрасте и взглядах на жизнь.
Еще одно «случайное» знакомство состоялось вечером, когда мы с Умберто оказались в приятном обществе ученых, коротавших время перед завтрашним официальным открытием конгресса.
Бар «Балчуг» был забит до отказа. Люди перекрикивались через зал, периодически отделяясь от одной компании и присоединяясь к другой. Пили разное. Местные налегали на пиво. Европейцы угощались диковинными коктейлями. Англичане с американцами, похоже, предпочитали водку. Бондаренко тут как тут. Знакомился он со всеми с невероятной легкостью. Завидев меня, стал размахивать руками, приглашая присоединиться к веселью.
– Давайте сюда. Веди своего приятеля, у нас как раз два места свободны.
Компания за столиком собралась любопытная. Больше всех болтал Юлик – неглупый и веселый толстяк, как я понял, восточный журналист-международник.
В какой-то момент заговорили об Африке. Тут же вмешался Юлик:
– Крах колониальной системы это катастрофа. Если вы всё еще приверженцы прав наций на самоопределение, посмотрите мой фильм. В прошлом году наша группа изъездила весь континент. Все воюют со всеми, стабильность утрачена навсегда. Бедный Шарль, он надеялся, что Французская Африка станет оплотом цивилизации, не тут-то было! Сначала его предали американцы, потом мы, русские и англичане. Зачем, спрашивается, это было нужно великим колониальным империям? Зачем Россия и Британия голосовали по указке наглых янки? Независимость Алжира и Ливии! Хотели ослабить немцев с итальяшками. А что в итоге? Парад суверенитетов по всему континенту! Лумумба, Чомбе, Мабута! От одних имен мороз по коже. В Центральной Африке у де Голля остался один союзник – Бокасса. Страшно подумать, что будет, когда взорвутся Ангола и Мозамбик, а восстание в Уганде – вопрос дней, уж поверьте мне, – Юлик допил пиво.
– Как называется ваш фильм? – спросил кто-то.
– «Шестьдесят шесть Бармалеев», – печально ответил Юлик. – Нет, так не должно было быть. Во всем виновата проклятая бомба! Вы только представьте, каким прекрасным стал бы мир, если бы не атомная бомба!
Журналист взгромоздился на стул и, налив в опустевшую пивную кружку неизвестно откуда взявшийся виски, собирался говорить тост.
– Пью против атомной бомбы и за тот прекрасный мир, в котором бы мы жили, если бы не бомба!
– Почему вы, русские, так любите «если бы да как бы»? – Умберто шептал мне в ухо.
Внезапно мрачный мужик на дальнем конце стола стукнул кулаком по столешнице.
– И чем же так хорош этот несбыточный мир без бомбы? – Похоже, он уже знал, о чем будет говорить Юлик, и заранее не соглашался.
– Всем! – Юлик хлебнул из кружки. – Если бы не бомба, доблестная русская армия при поддержке союзных войск освободила бы Москву и поперла на Запад так, что только германские пятки сверкали бы.
Умберто деликатно покашлял.
– Не прошло бы двух лет, и мы оккупировали бы Европу. Геринга – в Нюрнберг писать мемуары. Муссолини – на Сицилию пасти коз. Великая Единая Россия, Великая Свободная Европа, стабильный мир под руководством содружества цивилизованных народов.
– Геринга надо было бы повесить, а не мемуары отправлять писать. – Мрачный мужик отхлебнул пиво и стал ломать воблу.
– Повесить Геринга? Не слишком ли жестоко? – Умберто решил подать голос. – Все-таки он развенчал культ Гитлера.
– Вы итальянец? – мужик с прищуром смотрел на Умберто. – Моя фамилия Зиновьев. Я, между прочим, воевал, и скажу вам прямо: Муссолини тоже надо повесить, причем вверх тормашками.
Умберто пожалел, что ввязался в разговор.
– Вы что же, считаете, достаточно собрать съезд НСДАП, слегка пожурить бывшего шефа, откреститься от его преступлений, и всё? – Зиновьев продолжал сверлить Умберто взглядом. Мне показалось, что он хочет видеть врага в любом человеке с Запада.
– Нет, – Умберто не ожидал такого напора. – Я просто хотел сказать, что Геринг прекратил уничтожать людей и, кроме того, назвал некоторые вещи своими именами. Мне кажется, этого достаточно, чтобы избежать смертного приговора истории. В конце концов, система способна эволюционировать.
– Черта с два. Тоталитарная система не может эволюционировать. В одном Юлик прав, нацизм надлежит давить танками. Но о чем этот романтик мечтает? Единая Великая Свободная Европа, Африка, Америка. Единый мир с единым культом сытого брюха, себялюбия и шкурничества. Такой мир, лишенный врага, идеи борьбы с врагом, лишенный великой цели, моментально погрузился бы в пучины полнейшей моральной деградации. Зияющие высоты повсеместно победившего капитализма изрыгнули бы в мир столько мрази, что вы бы тут все ибанулись.
– Что такое «ибанулись»? – Симпатичная белобрысая англичанка с интересом смотрела на разбуянившегося Зиновьева.
Приревновавший Юлик встрепенулся:
– Напугал ежа голой жопой! Ишь, чего удумал, демократией стращать!
– Господа, господа, не надо ссориться. – Англичанка взяла ситуацию под контроль. – Вот вы рассматривали возможную оккупацию Европы союзниками, а мне, как англичанке, – она говорила с приятным акцентом, – всегда интересно, что было бы, если бы Гитлер договорился со Сталиным. Ведь они были друзья вплоть до 41-го года, не так ли? Представьте, вместо того, чтобы нападать на Россию, Гитлер высаживается в Англии, и высаживается не один, а вместе с товарищами из Красной Армии. Два темных лорда управляют нашей несчастной страной. Силы зла властвуют над девонширскими болотами безраздельно. Мрачные оккультисты из общества Туле и кошмарные вожатые-марксисты из пионерской организации ленинского комсомола учат несчастных английских детей плохому…
– Простите, а вас как зовут? – Зиновьев наконец обратил внимание на развеселую блондинку.
– Джоанна Поттер.
– Милая Джоанна, не сомневаюсь, что доблестные британские дети обязательно победят всех своих врагов.
– Вы думаете?
– Несомненно.
К столу подвалили еще какие-то девахи. Разговор начал поворачивать от политики к иным, не менее волнующим темам.
Внезапно скромно до того сидевший молодой человек, кажется, какой-то специалист из Питера, решился выступить.
– Нравится ругать Запад, смеяться над нами? Но у Запада есть свои ценности, свои достижения. Наша наука не хуже вашей, наш народ скромнее, но честнее. Да, есть перегибы, но посмотрите на себя! – лицо молодого человека сделалось неприятно жестким. – Подумайте, что бы было, если бы Сталин не погиб. Уж он навел бы здесь такой порядок, что наша западная цивилизованная жесткость показалась бы вам санаторным режимом.
Умберто чувствовал, что парнишка гнет не туда.
– Простите, вас зовут?..
– Володя.
– Володя хочет сказать, что у Европы свой путь, нельзя всех мерить одной либеральной меркой. Либерализм хорош в Америке и в Сибири, у Европы другая культура. Демократия англо-саксонского типа у нас не приживется – иные традиции. Ничего не поделаешь, читайте историю.
Володя одобрительно кивал.
– Вы тоже так думаете? – ко мне обратился интеллигентного вида молодой человек в роговых очках.
Я устал молчать и сдуру ляпнул:
– Нет, я считаю, что с режимом надо бороться активно. Но обязательно нужна поддержка извне. Режим нужно, как зуб, сперва расшатать, а потом выдернуть. Лечить бесполезно.
Очкарик, мне показалось, остался доволен ответом.
– Попридержи язык, стуканет кто-нибудь, потом даже в Юрмалу не выедешь. – Бондаренко отвел меня в сторонку. – Ты чего там болтаешь про поддержку извне: заграница нам поможет! Отец русской демократии хренов. Хотя бы знаешь, с кем трепался? Это же Литвинов, внук того самого Литвинова, который договаривался с Рузвельтом. Между прочим, оголтелый антифашист. А ты с ним, да еще при людях, про политику заливаешь.
– Да ладно, брось, мы на Востоке, чего трястись-то.
– Вот именно, на Востоке. Откуда известно, что этот Володя из Питера, например, не особист…
– Не, ну зачем ты так, симпатичный парень.
– Симпатичный, слов нет, но ухо надо держать востро.
Литвинов тем временем принялся за Умберто.
– Итак, вы считаете, что демократия для Италии не годится.
– Ну, не совсем, я хотел сказать, что нужно действовать постепенно, через просвещение.
– Но кто должен подталкивать к изменениям?
– В любом случае, не партизаны. Интеллигенция, люди культуры должны помочь власти стать мягче. И, вы знаете, этот процесс уже идет, особенно в Германии. Я знаком кое с кем из высших эшелонов. Мне кажется, среди них есть люди, которые отличаются известной широтой взглядов.
Очкарик пристально смотрел на Умберто.
– Ну и кого же конкретно вы можете назвать?
Умберто явно тяготил разговор.
– Ну… В аппарате Шелленберга есть люди…
– У Шелленберга!!! – очкарик разразился хохотом. – Да вы с ума сошли!
– Да, у Шелленберга. Почему нет? Я знаком с Максом фон… – Умберто произнес известную фамилию. – Уверяю вас, очень культурный, порядочный человек.
Очкарик махнул рукой: после упоминания о порядочности людей из СД он потерял интерес к разговору с Умберто.
Зато внезапно оживился изрядно набравшийся Юлик. – Умберто, милый ты мой человек, организуй мне интервью с Максом, в долгу не останусь!
Умберто и Юлик были похожи. Оба толстые, щеки заросли волосами – то ли длинная щетина, то ли короткая борода.
– Обратитесь в пресс-службу.
– Да что ты, дорогой, какая пресс-служба. Я десять лет пытаюсь добиться этого интервью, и все без толку…
Внезапно появился третий толстяк. Он поздоровался с компанией, все повскакивали с мест, демонстрируя дружеское расположение и приязнь.
– Кто это? – тихо спросил я.
– Каха Енукидзе, глава Московского отделения банка «Креди Тбилисо». Спонсирует наш конгресс, – прошептал Бондаренко.
Енукидзе был одет в шикарный однобортный костюм, пошитый, очевидно, в лучшем британском ателье, и огромную кепку-«аэродром». Контраст строгого делового наряда с головным убором торговца фруктами выглядел стильно. Мода как солнце. С неизбежностью движется с востока на запад. Все больше деловых людей отдавали предпочтение уже не знаменитым швейцарским часам на руке, а качественному сухумскому аэродрому на голове.
Трудно представить послевоенную реальность без конкуренции альпийской и кавказской банковских систем. Несмотря на все перипетии истории 40-х годов, Швейцарии удалось сохранить нейтралитет и независимость. Говорят, это стало возможным благодаря желанию некоторых вождей Рейха держать свои капиталы подальше от загребущих лап фюрера. Так или иначе, вековая надежность альпийских гномов оставалась незыблемой. Надежность осталась, а монопольное положение исчезло.
С середины 50-х на финансовом небосклоне зажглась новая яркая звезда. Грузинские банкиры завоевали мир в два прыжка. Сначала выяснилось, что несколько частных тбилисских и сухумских банков обладают колоссальными ликвидными активами. Как им удалось сконцентрировать столь значительные богатства на своих счетах, оставалось загадкой, разгадать которую, правда, не составляло труда даже школьнику. Деньги, конечно, имели советско-партийное происхождение. Настоятельные попытки обоих российских правительств добиться от маленькой Грузии возврата хотя бы части средств предопределили второй прыжок. При поддержке Англии грузины приняли такое банковское законодательство, что добраться до вкладов кому-нибудь, кроме строго засекреченного владельца счета, становилось невозможным. Все мафиози мира всерьез задумались, где теплее: в Цюрихе или Тбилиси. Капиталы потекли в Грузию бурным грязноватым потоком. В конце концов, правительство Восточной России махнуло рукой, успокоилось и начало получать удовольствие, точнее выгоду, от добрососедства с новым центром финансового мира.
Я бросил взгляд на давно примеченное белое полотнище, висевшее на одной из стен. Знак крупнейшего грузинского банка почти копировал национальный флаг Грузии. Красный Георгиевский крест словно лишний раз напоминал: вся финансовая мощь, вся государственно-правовая система горного государства стоит на страже ваших вкладов.
Вечер подходил к концу, народ потихоньку расходился. Завтра предстояли первые выступления.
* * *
Как ни странно, наибольшее впечатление произвел на меня доклад Умберто. Анализируя повествовательные литературные тексты, он говорил о так называемых открытых и закрытых произведениях.– Для открытых повествовательных структур характерно активное сотрудничество, требуемое от читателя. Читатель текста знает, – говорил Умберто, – что каждое предложение и каждый троп открыт для разных смыслов, которые он, читатель, должен искать и находить. В зависимости от своего состояния в данный конкретный момент читатель может выбрать один из возможных интерпретационных ключей – тот, который представляется ему подходящим для текущего духовного состояния.