Страница:
В качестве примера открытости Умберто приводил барокко. Когда мы бродили по музею, мне не показалось, что он настолько тонко понимает искусство. Потрясающее сопоставление. В отличие от неоспоримой определенности ренессанса, распростертого вокруг оси, форма барокко динамична, она создает впечатление постепенно расширяющегося пространства. Зритель побуждается все время менять точку зрения, чтобы видеть предмет во все новых и новых ракурсах, как бы в состоянии бесконечной трансформации.
– Открытое литературное произведение или вообще произведение искусства – это такая конструкция, которую любой человек, включая автора, может использовать каким угодно способом, рассматривая ее как неистощимый резервуар смыслов, – утверждал Умберто. – Идеальный читатель открытого текста должен совершать творческую работу, во многом аналогичную авторской. То есть он должен выявлять коды текста, реконструировать уровни его смысла, зачастую открывая то, что не было известно самому автору. Закрытое произведение, напротив, почти не требует от читателя усилий, кроме усилия узнавания уже знакомого или уже виденного.
В качестве примера «закрытого» произведения Умберто приводил миф.
– Традиционный религиозно-мифологический персонаж имел неизменные вечные черты и неизменную же, вечную биографию. Наиболее излюбленные античностью рассказы были описанием того, что уже произошло и о чем публика уже знает. Воздействие достигалось не потому, что она (публика) не знала данного мифа, а потому, что вновь и вновь вовлекалась в сопереживание, испытывая жалость и ужас, отождествляя себя с ситуацией и с героем.
Чем же отличается Пуаро от Геракла? В сущности, ничем. «Закрытый» роман нового времени просто меняет предсказуемость мифа на кажущуюся непредсказуемость и новизну сюжета, которая выдвигается на первый план.
После недолгого брейка и живого обсуждения Умберто начал развивать новую тему.
– Итак, существуют разные типы текстов. Некоторые требуют вторжения читателя – это тексты (и произведения) «открытые». Иные тексты только прикидываются, что ждут нашего сотворчества, а на самом деле хотят навязать нам себя, свой строй мыслей – это тексты «закрытые», и более того – репрессивные. В 1953 году некто, под именем Джон Ланкастер, опубликовал первый роман о так называемом специальном агенте британской разведки 007, Джеймсе Бонде. Уже в этом романе, первом произведении нашего автора, названном «Казино Руояль», присутствуют все детали репрессирующей сознание читателя машины. Машины, функционирующей как набор простых кодов, подчиненных строгим правилам антиевропейской пропаганды. Сейчас, когда всем известно, что за псевдонимом Джон Ланкастер стоит не кто иной как Ян Флеминг, один из столпов британской разведки, нас не может удивить управляемый успех этой репрессирующей сознание читателя машины под названием «Сага об агенте 007». Успех этот к тому же причудливым образом сочетает в себе и популярность в массах, и, к сожалению, благосклонное внимание более изощренных читателей. Я намерен теперь, – продолжал Умберто, – подробно рассмотреть эту пропагандистско-повествовательную машину, чтобы выявить причины ее успеха. Итак, начнем.
Романы Флеминга обвиняют в разных грехах, – в страстном антифашизме и симпатиях к коммунизму, в культе насилия и порнографии, в склонности отрицать расовые теории Европы, но при этом возвышать британцев. Однако я поставлю ему в вину, прежде всего, манихейскую идеологию. Флеминг берет ее на вооружение и описывает мир как поле битвы между добром и злом, не просто ради создания эффектных сюжетов. Нет, он представляет противостояние между так называемым Свободным миром и Европой, между Англией и не англосаксонскими странами, как эпическое противостояние между Белым и Черным, между Добром и Злом с большой буквы.
Флеминг использует как элементарные, так и скрытые пропагандистские коды. И если «Злодей – национал-социалист» или «ненаказанный сталинский преступник» очевидны в своих невероятных преувеличениях, то образы других нескончаемых злодеев, с которыми расправляется Флеминг руками Бонда, требуют более тонкого анализа. Этот анализ позволяет утверждать, что британская «большая игра» направлена не только против старой Европы, но и против сегодняшних страдающих близорукой англоманией союзников – России, Америки, Японии.
С первых страниц первого романа Бонда преследует воспоминание о неком японце, специалисте по секретным кодам, которого он хладнокровно застрелил. По-видимому, это было первое убийство 007. Случаен ли такой выбор для первой жертвы? Боюсь, что нет.
Роман «Алмазы – навсегда». Вначале длинный пролог, знакомящий читателя с жуткими реалиями контрабанды алмазов из Северо-Восточной Сибири. Здесь нет и тени уважения к России как к союзнику. Бонд выдает себя за контрабандиста. Появляются злодеи. Братья Иван и Серафим Коловы. Иван Колов горбун с высшим образованием. Он начальник РУВД города Мирный. У Серафима – лицо цвета моржового бивня, «злые черные брови», «короткий бобрик жестких волос» и «массивные безжалостные челюсти». Он живет на «хуторе» в вечной мерзлоте, носит казачьи шаровары с лампасами и меховые унты с золотыми шпорами. В огромной кобуре маузер, подаренный Дзержинским, рукоять инкрустирована человеческими зубами. Кроме того, он разъезжает по округе на бронепоезде, интерьеры которого выполнены албанскими дизайнерами в духе Большого Кремлевского дворца.
Голдфингер в одноименном романе – лицо неопределенной американской национальности. Голдфингер вынашивает планы похищения золотого запаса США и не вступает в сексуальные отношения с женщинами.
Если так Флеминг относится к союзникам, чего же ждать немцам? Ждать нечего. Персонажи-злодеи в романах «Из Рейха с любовью», «Доктор Нихт», «Баудалино», «На службе ее величества» и других ужасны и примитивны. Чего стоит хотя бы штурмбанфюрер-нимфоманка Роза Кнебб: у нее влажные губы и усики, запачканные никотином, голос – хриплый и глухой; невысокая, полноватая, с крепкими руками, короткой шеей и мощными икрами; волосы собраны – заметьте! – в «похабный» пучок. Граф Липе, Эмилио Ларго, Холтофф – хрестоматийные чудища с вросшими в самые плечи головами. Рты у них – «словно плохо зажившие раны» «под массивными короткими носами».
Интересно, что в тех романах, где уже неприлично в очередной раз выставлять в качестве нелюдей еврочиновников и сотрудников германских специальных служб, Флеминг выстраивает свой однообразный сюжет вокруг противостояния с мифической организацией СПЕКТР, якобы занимающейся тайными научными разработками в области создания искусственных монстров под прикрытием крупных чинов СД…
Здесь, по понятным причинам, мой конспект прервался. Нам с Бондаренко трудно было представить, что безобидный литературоведческий доклад неожиданно резко коснется нашей секретной работы. Честно говоря, мы обосрались.
– Так вот откуда твой спектр тонкий берется, радуга, блин, Бондаренко, – наехал я вечером, оказавшись в номере.
– Да ты что, это просто совпадение, мистика какая-то.
Верилось с трудом.
– Ну что, докладывать будем? – спросил я.
– А о чем докладывать-то? Они что, читать не умеют? Видишь, Умберто твой говорит, что у Флеминга этого все черным по белому написано. Пускай сами и читают.
На том и порешили.
Конгресс заканчивался, следующий день был последним. Я тепло попрощался с Умберто. Скользких тем мы не затрагивали. На память я подарил ему «Онегина» с комментариями Вассертрума.
– Такому большому ученому, как ты, это будет интересно, особенно комментарии, – сказал я.
– Послушай, чуть не забыл. – Умберто вытащил какой-то сверток. – Твой приятель, этот, в очках, ну как его, Павел, что ли, Литвинов, просил передать.
– Какой приятель? Я его видел-то всего один раз.
– Ну не знаю, в общем, вот, бери.
Я с недоверием посмотрел на сверток. Обернутый в черную бумагу брикет. Разорвав обертку, – с обратной стороны бумага была ярко-розовой, – обнаружил книгу. Меня это уже не удивляло. На светло-коричневом переплете вытеснены буквы: «Луис Корвалан. Сто лет одиночества». Чуть ниже аккуратно прикрепленная записка: «Дорогой Вильгельм, огромная просьба! Передайте, пожалуйста, новую книгу господина Корвалана моему знакомому Владимиру Буковскому». Был указан телефон, начинавшийся, кажется, с двойки.
Далее в записке значилось: «Заранее благодарен. Литвинов. P.S. Кстати, потребуйте у Буковского в обмен его собственную книжку „Поминки по хулигану“. Уверяю, вам будет интересно».
Я повертел Корвалана в руках. Черт возьми, что происходит? С другой стороны – ничего особенного. Ну, попросили передать книгу. Писатель известный, разрешенный, представитель так называемого магического реализма. В Западной Москве достать трудно, хорошие книги вообще дефицит. Я сунул Корвалана в чемодан.
Через пару дней я позвонил Буковскому и вскоре увиделся с ним. Уже тогда он производил сильное впечатление. Обменяв, по совету Литвинова, Корвалана на «Хулигана», я прочитал книгу и вновь позвонил ему. Буковский пригласил меня в гости. Мы стали видеться.
Компания, собиравшаяся у него на квартире, разительно отличалась от моих сослуживцев. Люди, посещавшие Буковского, уже пребывали за важной чертой. Их уволили. Увольняли за разное. Кого-то за открытую фронду режиму, за участие в демонстрации или пикете, кого-то за нелегальную самиздатовскую или публицистическую деятельность. Художников увольняли из Союза за участие в несанкционированных выставках. С писателями и поэтами делали то же самое за переводы с английского. Наиболее активных не только увольняли, но и засаживали в психушку, объявляя антирасистские и правозащитные идеи сумасшествием. Но самым страшным преступлением считались, конечно, разговоры о необходимости и неизбежности объединения России. Здесь увольнением не отделаешься. Синявского с Даниэлем посадили именно за то, что они без разрешения начальства напечатались в Восточно-московском издательстве, а потом еще и заявили, что в этом нет ничего особенного, потому что Россия – одна страна.
Число уволенных росло. Люди между тем приспосабливались, помогали друг другу, не давая помереть с голоду потерявшим работу.
Буковский не был безработным. Он родился во время войны в Башкирии, где его семья находилась в эвакуации. В 1946 году, когда на базе советского «Башнефтехимкомбината» создавалось акционерное общество «Башнефть», Буковские оказались в числе акционеров. Дела шли хорошо, и к концу 50-х их совокупное состояние измерялось миллионами в твердой валюте.
Владимира, между тем, совершенно не интересовал семейный бизнес. Его интересовала политика. Будучи моим ровесником, он давно определился с позицией активного противостояния коллаборационистскому режиму. В 62-м, перебравшись на Запад, Буковский купил квартиру в центре и занялся поддержкой диссидентского движения. В 63-м его даже арестовали, но вскоре отпустили. Отпрыск столь богатой и влиятельной фамилии все-таки был не по зубам особистам Каминского.
Именно благодаря Буковскому уволенные диссиденты получали материальную помощь. Его попытались выслать – не получилось; говорят, было покушение – не удалось.
Одним словом, люди у Буковского собирались героические. Это вдохновляло, но и пугало меня. Что ни говори, сам диссидентом я не был, и новый, 1968 год встречал в добропорядочной компании сослуживцев из лаборатории Розенцвейга.
Собирались у нас в Черемушках. Приехали Кнорозов со спутницей, Бондаренко с сыном. Цейтлин притащил елку, а Ловцов гитару. После двенадцати должны были подтянуться еще люди, встречавшие Новый год дома с пожилыми родителями. Я не пожалел денег, купил много выпивки, продуктов. Все шло хорошо.
Расселись за столом. Работал телевизор. Я начал сразу зачем-то напиваться.
Помню концерт и праздничный «Кабачок 13 стульев». По второй программе какой-то новогодний фильм. Наконец, выступление Каминского. Он выглядит старым. Дрожащие щеки, плохая дикция. Он зачитывает какие-то слова. Никто не слушает. Все ждут курантов. Шампанское наготове. Каминский желает всем успехов в новом году. Бьют часы. Крики. Звон бокалов. Одним глотком выпиваю значительную дозу шипучки. Я пьян. Шампанское смешивается с выпитым крепким алкоголем и делает меня еще пьянее. Смотрю на Лию. Она не пьет, лишь касается губами бокала. Пускаюсь в пляс. Голова кружится. Ловцов играет на гитаре. Звонит звонок – приехали друзья.
Опять звонок – появляется Ипполит. Высокий, в ондатровой шапке и кашне. Гордый взгляд, ямочка на подбородке. Чистый идиот! Надо же быть таким идиотом: притащил пиво. Импортное. Кажется, чешское. Здоровается со всеми. Я уже валяюсь на диване. Он здоровается с Лией.
– Кто этот мужик? – спрашиваю у Бондаренко.
– Это Ипполит, дипломат, приятель Кнорозова. Вроде в Мексике работал. Ипполит тем временем беседует с Лией.
– Ты зачем его позвал? – спрашиваю у Кнорозова.
Мне нехорошо. Иду в спальню, ложусь. Голова кружится. Натягиваю на нее одеяло. Внезапно появляется Ипполит.
– Вам плохо? Это я принес пиво. Я виноват перед вами. Но я принес не только пиво. У меня с собой древнее средство мексиканских индейцев. Попробуйте. Помогает. Протягивает таблетку.
– Что это?
– Древнее средство мексиканских индейцев. Мескалин. Помогает. Попробуйте. Древнее средство мексиканских индейцев…
Глотаю таблетку и возвращаюсь к столу. Постепенно действительно становится лучше. Веселюсь и танцую. Затем опускаюсь в кресло перед телевизором. Очень поздно. Показывают «Ритмы зарубежной эстрады». Последнее, что помню, – выступление смешной чешской группы. Они поют песенку про Йожина, который живет в болоте и нападает на пражан[3]. Я почему-то понимаю текст. Он необычный. Слышатся слова про колхоз и упоминание об автомобиле «Шкода», который давным-давно не выпускается, в конце появляется титр – «Чешское телевидение. 1978 год».
«Какой такой 78-й?» – думаю я, и в растерянности пытаюсь позвать Лию; Лия, наверное, меня не слышит. Погружаюсь в сон.
Нет ничего грустнее утра 1 января. Зябко. Наверное, форточка открыта. Необходимо проветривать прокуренное помещение. Голова раскалывается. Иду в ванную.
– Зачем ты так напился? – Лия смотрела на меня с некоторым удивлением. – Ты скандалил. Оскорбил Ипполита.
Я начал что-то припоминать.
– Да меня этот Ипполит и напоил. Зачем он пиво-то принес?
– Так не пил бы.
Я помолчал. Глухое и мрачное чувство заворочалось внутри.
– Ты права, извини. Надо брать пример с тебя. Ты, кажется, совсем не пила.
Я полез в холодильник.
– Хочу тебе кое-что сказать.
– Что?
– У нас будет ребенок.
Мы решили, что поженимся после Дерби.
– Буду играть три раза в неделю. Никаких трат. Все на сберкнижку. Деньги копить. Буду работать. Брошу курить.
Начинались Дни российско-готской дружбы.
Приехали знаменитые Государственный орденоносный ансамбль казачьей песни и готской пляски имени Риббентропа, Ростовский кукольный театр, Готенбургский казачий цирк. Всюду аншлаг. Я достал билеты на вечер прогрессивного готского поэта Вознесенко.
– А что? Достаточно прогрессивно. Штурмбанфюреров ругает… И потом – Гиммлер вроде как, говорят, либерал…
– Да ты что! – возмутился я. – Какой он к черту либерал? В Готенбурге попадалась литература, такие вещи про него…
– Ну, не знаю, тебе не угодишь. Про Гитлера баллады, что ли, больше нравятся?
– Да ладно, хрен с ними со всеми.
Мы вернулись с Лией домой.
– Послушай, а как мы назовем нашего малыша? – спросила она.
– Надо подумать.
– Придумала!
– Превосходно, но мы не знаем пока – мальчик или девочка.
– Не важно, я придумала.
– Неужели Саша? Или Женя?
– Нет, нет, нет. Вспомни, где мы работаем.
– И что?
– Как это – что? Мы создаем нового человека. И потому мальчика назовем Адамом, а девочку Евой.
В принципе, почему бы и нет.
Через некоторое время выяснилось, что у нас с Лией будет двойня. Решили так. Если родятся мальчик и девочка, назовем Адам и Ева. Если два мальчика, – Адам и Абрам (Абрам – в честь деда). А если две девочки? Ладно, обдумаем позже. Сначала Дерби – Большой всероссийский рысистый приз.
Огромная очередь выстроилась за программками и билетами.
Я, конечно, давно имел необходимую информацию и тщательно проработал ее. Дерби – особое соревнование. В нем едут на победу. Шанс выиграть такой приз дается наезднику, может быть, раз в жизни. В такой день нет места закулисным договоренностям, значение имеет только реальная сила и подготовка лошади.
На первое место рассматривались четыре кандидата: два с Московского ипподрома – Кильватер и Либертин, и два гастролера – Снежок и Изюм.
Информацию о Снежке я раздобыл сам. Снежок принадлежал Уфимскому конезаводу, а Уфимский конезавод принадлежал «Башнефти». Неделю назад, побывав у Буковского, я совершенно случайно узнал, что Снежок не готов. Травма. Такой информацией накануне Дерби не бросаются. Владимир, конечно, не предполагал, что я играю, и обронил пару слов. Мне было достаточно. На Либертине ехал Ермаков. Ни один человек на ипподроме не догадывался, что Либертин тоже не в порядке. Я знал. Ермаков чуть не плакал, когда говорил мне, что вряд ли сможет претендовать на победу. Оставались двое: прибывший с какого-то захудалого провинциального ипподрома Изюм под управлением тамошней звезды Туркова и победитель прошлогоднего трехлетнего приза Кильватер, привезший мне тогда хорошие деньги благодаря мастерству наездника Жени Калалы.
Ермаков наставлял меня:
– В Дерби сыграй для души. Дерби, Вильгельм, это не тотошка, Дерби – это спорт. Информации у тебя много, анализ хороший, но не зарывайся, настоящие бега непредсказуемы.
– Как готов Кильватер? – спросил я. – Кильватер готов в два ноль шесть. Я думаю, он фаворит. – Ермаков похлопал меня по плечу. – Сыграй для души.
Большой рысистый приз разыгрывался в два гита, то есть, если говорить по-русски, в два заезда. Победитель определялся по резвейшему выигранному гиту.
Первый гит никак не мог стартовать. Четыре фальстарта накалили обстановку. Нервничали наездники, нервничали лошади, нервничал ипподром. Бег повел Снежок. Только что пролился дождь. Дорожка грязная, тяжелая. По такой дорожке у травмированного Снежка шансов мало. К концу первой четверти гастролер Изюм уверенно возглавил бег. Кильватер держался сзади, похоже, Калала экономил силы для второго гита – хорошо. Резвость средненькая. Вышли из второго поворота. Изюм начал отрываться. Тучи рассеялись, появилось солнце. Турков увеличил скорость. Финиш. Изюм выиграл, Кильватер подошел вторым. На секундомере резвость – две минуты двенадцать и четыре десятых секунды. Слабо! Пульс стучит в висках. Чувствую, настал мой час. Солнце светит все ярче. Дорожка подсыхает. Во втором гите свежий Кильватер не имеет соперников!
Шесть секунд запаса – это очень много. Начинают потеть руки. Только бы не испортилась погода. До второго гита еще полно времени. Ажиотаж нарастает.
Смотрю на небо, делаю мелкие ставки на второстепенные заезды. Жду. Наконец принимаю решение. Где Вассертрум? Стоит на своем обычном месте, уткнувшись носом в программку. Как всегда, обижен на меня. Наплевать. Подхожу.
– Мне нужен Черный букмекер.
Вассертрум поднимает лохматую голову, отрывает взгляд от программки, смотрит, вращая птичьими глазами. Почему-то он не спросил, на кого я хочу поставить.
– Букмекер? Ну что же, пойдем. Придется спуститься вниз.
Внизу под навесом за высоким круглым столиком, какие бывают в пивняках, стоял человек. Я видел его и раньше, но мне не доводилось делать ставок Черному букмекеру. Не было необходимости. Мои ставки всегда шли через кассу и никогда не превышали официально допустимых ста рублей в комбинацию. На столике перед Букмекером лежал пакетик с печеньем.
– Здравствуй, Коля. Вот привел тебе человечка, хочет сделать ставку.
Коля глянул на меня поверх очков. Мне показалось, с интересом.
– На что ставишь?
– На Дерби. На победу Кильватера.
– Два к одному, – сказал Коля. Интерес в его глазах угас.
– Ты не понял, Коля. Я хочу поставить не просто на победу Кильватера во втором гиту, а на победу в призе. И хочу поставить крупную сумму.
Я старался говорить твердо. Интерес вспыхнул вновь.
– Думаешь, дорожка просохнет и Кильватер улучшит резвость? Сколько хочешь поставить?
– Пятнадцать тысяч.
Коля вытащил печенье из пакетика. Зачем-то поднес его не ко рту, а к уху и стал смотреть куда-то вдаль. Я заметил, что один глаз его косит.
– Тры к адному, – медленно произнес он с каким-то особенным выговором.
Я сделал вид, что думаю.
– Хорошо.
– Дэньги при тэбе? – продолжал он коверкать слова.
– Дэньги на сберкнижке.
Коля поднял брови и взглянул на Вассертрума. Вассертрум еле заметно кивнул.
– Пиши, – Коля пододвинул мне листок бумаги.
Я написал: «Победа Кильватера в большом рысистом призе. 15 000 рублей». Поставил число и расписался. Он сложил листок, оторвал половину и накарябал: «Пятнадцать тысяч в большом рысистом призе на победу Кильватера принято. Три к одному».
Я взял листок и пошел прочь. Сердце колотилось.
Вышел из-под навеса. Освещение стало иным. Как будто более мягким. Мне показалось, что туч нет. Я двинулся вдоль трибун. Тяжелая капля упала на голову. Я закрыл глаза. Отдаленный раскат грома. Я по-прежнему стоял с закрытыми глазами. «Какой же я мудак, – возникла в голове отчетливая мысль. – Сейчас хлынет дождь. Но, может быть, повезет… Изюм пришел в слабую резвость, Кильватер должен побить ее». Налетел порыв ветра. Снова грянул гром. Дербисты выехали на старт. Дождь полил как из ведра. Второй гит начался без фальстартов. Бег повел Кильватер. Скучный заезд, почти без борьбы. Шансов улучшить резвость в бушующую грозу у лошадей не было. Кильватер выиграл заезд, но проиграл Дерби, показав слабую резвость – всего 2 минуты 15 секунд.
Я подошел к Букмекеру. Я старался улыбаться. Это было трудно – на сберкнижке лежало десять тысяч из проигранных пятнадцати. Я пообещал, что мы увидимся на неделе.
Как ни странно, Лия выслушала мой рассказ спокойно.
– Придурок, – только и сказала она.
Наверное, так и надо, женщина на восьмом месяце не должна волноваться.
– Ну что, езжай к отцу, проси бабки. Настоящий придурок!
– Нет, к отцу за деньгами не поеду. Если рассказать, как все было, он мне в жизни больше информации не даст.
– Информации?! А зачем тебе информация? Ты все равно ею распоряжаться не умеешь. И потом, разве мы не договаривались после Дерби расписаться? Или передумал?
– Блин, ну что ты говоришь такое! Перенесем на месяц. Я знаю, где занять денег. Займу и отыграюсь.
– На месяц! Да я рожу через месяц!
– Подожди, не ори! Жить-то на что будем? У Михал Абрамыча на шее сидеть? Нет. Отыграюсь, и тогда всё – сразу поженимся, никаких больше ставок. Дай мне шанс. Прошу тебя!
Я схватил телефонную трубку и набрал номер Буковского.
– Владимир, добрый вечер, это Вильгельм. Можно подъехать? Мне нужна ваша помощь. Я попросил у Буковского семь тысяч. Больше просить нельзя. Это и так крупная сумма. Реально нуждающиеся люди получали значительно меньше. Правда, я просил в долг. На месяц. Получив деньги, немедленно поехал к Ермакову. Сказал, что собираюсь устроить шикарную свадьбу, что распишемся через две недели. А за это время хочу поиграть посерьезней, выиграть деньги на настоящий праздник, напоследок, так сказать. Он поверил.
В среду я был на ипподроме. У входа меня встретил здоровый амбал:
– Коля ждет. Коля стоял за тем же столиком и что-то жевал.
– Деньги принес? Я достал купюры.
– Молодец, вовремя, даже счетчик включить не могу. Будут еще плодотворные идеи – заходи, примем.
В эти дни я играл как бог. Казалось, мексиканская таблетка, которой угостил меня Ипполит, продолжает действовать и как будто помогает заглянуть чуть-чуть вперед, в будущее. Наверное, это была иллюзия, но играл я действительно хорошо. Делал ставки Ермакова, усиливал их своими ставками, иногда корректировал прогнозы наездника и брал весь риск на себя. Играл во всех заездах и там, где не имел информации, все равно доезжал.
– Открытое литературное произведение или вообще произведение искусства – это такая конструкция, которую любой человек, включая автора, может использовать каким угодно способом, рассматривая ее как неистощимый резервуар смыслов, – утверждал Умберто. – Идеальный читатель открытого текста должен совершать творческую работу, во многом аналогичную авторской. То есть он должен выявлять коды текста, реконструировать уровни его смысла, зачастую открывая то, что не было известно самому автору. Закрытое произведение, напротив, почти не требует от читателя усилий, кроме усилия узнавания уже знакомого или уже виденного.
В качестве примера «закрытого» произведения Умберто приводил миф.
– Традиционный религиозно-мифологический персонаж имел неизменные вечные черты и неизменную же, вечную биографию. Наиболее излюбленные античностью рассказы были описанием того, что уже произошло и о чем публика уже знает. Воздействие достигалось не потому, что она (публика) не знала данного мифа, а потому, что вновь и вновь вовлекалась в сопереживание, испытывая жалость и ужас, отождествляя себя с ситуацией и с героем.
Чем же отличается Пуаро от Геракла? В сущности, ничем. «Закрытый» роман нового времени просто меняет предсказуемость мифа на кажущуюся непредсказуемость и новизну сюжета, которая выдвигается на первый план.
После недолгого брейка и живого обсуждения Умберто начал развивать новую тему.
– Итак, существуют разные типы текстов. Некоторые требуют вторжения читателя – это тексты (и произведения) «открытые». Иные тексты только прикидываются, что ждут нашего сотворчества, а на самом деле хотят навязать нам себя, свой строй мыслей – это тексты «закрытые», и более того – репрессивные. В 1953 году некто, под именем Джон Ланкастер, опубликовал первый роман о так называемом специальном агенте британской разведки 007, Джеймсе Бонде. Уже в этом романе, первом произведении нашего автора, названном «Казино Руояль», присутствуют все детали репрессирующей сознание читателя машины. Машины, функционирующей как набор простых кодов, подчиненных строгим правилам антиевропейской пропаганды. Сейчас, когда всем известно, что за псевдонимом Джон Ланкастер стоит не кто иной как Ян Флеминг, один из столпов британской разведки, нас не может удивить управляемый успех этой репрессирующей сознание читателя машины под названием «Сага об агенте 007». Успех этот к тому же причудливым образом сочетает в себе и популярность в массах, и, к сожалению, благосклонное внимание более изощренных читателей. Я намерен теперь, – продолжал Умберто, – подробно рассмотреть эту пропагандистско-повествовательную машину, чтобы выявить причины ее успеха. Итак, начнем.
Романы Флеминга обвиняют в разных грехах, – в страстном антифашизме и симпатиях к коммунизму, в культе насилия и порнографии, в склонности отрицать расовые теории Европы, но при этом возвышать британцев. Однако я поставлю ему в вину, прежде всего, манихейскую идеологию. Флеминг берет ее на вооружение и описывает мир как поле битвы между добром и злом, не просто ради создания эффектных сюжетов. Нет, он представляет противостояние между так называемым Свободным миром и Европой, между Англией и не англосаксонскими странами, как эпическое противостояние между Белым и Черным, между Добром и Злом с большой буквы.
Флеминг использует как элементарные, так и скрытые пропагандистские коды. И если «Злодей – национал-социалист» или «ненаказанный сталинский преступник» очевидны в своих невероятных преувеличениях, то образы других нескончаемых злодеев, с которыми расправляется Флеминг руками Бонда, требуют более тонкого анализа. Этот анализ позволяет утверждать, что британская «большая игра» направлена не только против старой Европы, но и против сегодняшних страдающих близорукой англоманией союзников – России, Америки, Японии.
С первых страниц первого романа Бонда преследует воспоминание о неком японце, специалисте по секретным кодам, которого он хладнокровно застрелил. По-видимому, это было первое убийство 007. Случаен ли такой выбор для первой жертвы? Боюсь, что нет.
Роман «Алмазы – навсегда». Вначале длинный пролог, знакомящий читателя с жуткими реалиями контрабанды алмазов из Северо-Восточной Сибири. Здесь нет и тени уважения к России как к союзнику. Бонд выдает себя за контрабандиста. Появляются злодеи. Братья Иван и Серафим Коловы. Иван Колов горбун с высшим образованием. Он начальник РУВД города Мирный. У Серафима – лицо цвета моржового бивня, «злые черные брови», «короткий бобрик жестких волос» и «массивные безжалостные челюсти». Он живет на «хуторе» в вечной мерзлоте, носит казачьи шаровары с лампасами и меховые унты с золотыми шпорами. В огромной кобуре маузер, подаренный Дзержинским, рукоять инкрустирована человеческими зубами. Кроме того, он разъезжает по округе на бронепоезде, интерьеры которого выполнены албанскими дизайнерами в духе Большого Кремлевского дворца.
Голдфингер в одноименном романе – лицо неопределенной американской национальности. Голдфингер вынашивает планы похищения золотого запаса США и не вступает в сексуальные отношения с женщинами.
Если так Флеминг относится к союзникам, чего же ждать немцам? Ждать нечего. Персонажи-злодеи в романах «Из Рейха с любовью», «Доктор Нихт», «Баудалино», «На службе ее величества» и других ужасны и примитивны. Чего стоит хотя бы штурмбанфюрер-нимфоманка Роза Кнебб: у нее влажные губы и усики, запачканные никотином, голос – хриплый и глухой; невысокая, полноватая, с крепкими руками, короткой шеей и мощными икрами; волосы собраны – заметьте! – в «похабный» пучок. Граф Липе, Эмилио Ларго, Холтофф – хрестоматийные чудища с вросшими в самые плечи головами. Рты у них – «словно плохо зажившие раны» «под массивными короткими носами».
Интересно, что в тех романах, где уже неприлично в очередной раз выставлять в качестве нелюдей еврочиновников и сотрудников германских специальных служб, Флеминг выстраивает свой однообразный сюжет вокруг противостояния с мифической организацией СПЕКТР, якобы занимающейся тайными научными разработками в области создания искусственных монстров под прикрытием крупных чинов СД…
Здесь, по понятным причинам, мой конспект прервался. Нам с Бондаренко трудно было представить, что безобидный литературоведческий доклад неожиданно резко коснется нашей секретной работы. Честно говоря, мы обосрались.
– Так вот откуда твой спектр тонкий берется, радуга, блин, Бондаренко, – наехал я вечером, оказавшись в номере.
– Да ты что, это просто совпадение, мистика какая-то.
Верилось с трудом.
– Ну что, докладывать будем? – спросил я.
– А о чем докладывать-то? Они что, читать не умеют? Видишь, Умберто твой говорит, что у Флеминга этого все черным по белому написано. Пускай сами и читают.
На том и порешили.
Конгресс заканчивался, следующий день был последним. Я тепло попрощался с Умберто. Скользких тем мы не затрагивали. На память я подарил ему «Онегина» с комментариями Вассертрума.
– Такому большому ученому, как ты, это будет интересно, особенно комментарии, – сказал я.
– Послушай, чуть не забыл. – Умберто вытащил какой-то сверток. – Твой приятель, этот, в очках, ну как его, Павел, что ли, Литвинов, просил передать.
– Какой приятель? Я его видел-то всего один раз.
– Ну не знаю, в общем, вот, бери.
Я с недоверием посмотрел на сверток. Обернутый в черную бумагу брикет. Разорвав обертку, – с обратной стороны бумага была ярко-розовой, – обнаружил книгу. Меня это уже не удивляло. На светло-коричневом переплете вытеснены буквы: «Луис Корвалан. Сто лет одиночества». Чуть ниже аккуратно прикрепленная записка: «Дорогой Вильгельм, огромная просьба! Передайте, пожалуйста, новую книгу господина Корвалана моему знакомому Владимиру Буковскому». Был указан телефон, начинавшийся, кажется, с двойки.
Далее в записке значилось: «Заранее благодарен. Литвинов. P.S. Кстати, потребуйте у Буковского в обмен его собственную книжку „Поминки по хулигану“. Уверяю, вам будет интересно».
Я повертел Корвалана в руках. Черт возьми, что происходит? С другой стороны – ничего особенного. Ну, попросили передать книгу. Писатель известный, разрешенный, представитель так называемого магического реализма. В Западной Москве достать трудно, хорошие книги вообще дефицит. Я сунул Корвалана в чемодан.
* * *
Запад встретил меня хмуро. Зарядили дожди.Через пару дней я позвонил Буковскому и вскоре увиделся с ним. Уже тогда он производил сильное впечатление. Обменяв, по совету Литвинова, Корвалана на «Хулигана», я прочитал книгу и вновь позвонил ему. Буковский пригласил меня в гости. Мы стали видеться.
Компания, собиравшаяся у него на квартире, разительно отличалась от моих сослуживцев. Люди, посещавшие Буковского, уже пребывали за важной чертой. Их уволили. Увольняли за разное. Кого-то за открытую фронду режиму, за участие в демонстрации или пикете, кого-то за нелегальную самиздатовскую или публицистическую деятельность. Художников увольняли из Союза за участие в несанкционированных выставках. С писателями и поэтами делали то же самое за переводы с английского. Наиболее активных не только увольняли, но и засаживали в психушку, объявляя антирасистские и правозащитные идеи сумасшествием. Но самым страшным преступлением считались, конечно, разговоры о необходимости и неизбежности объединения России. Здесь увольнением не отделаешься. Синявского с Даниэлем посадили именно за то, что они без разрешения начальства напечатались в Восточно-московском издательстве, а потом еще и заявили, что в этом нет ничего особенного, потому что Россия – одна страна.
Число уволенных росло. Люди между тем приспосабливались, помогали друг другу, не давая помереть с голоду потерявшим работу.
Буковский не был безработным. Он родился во время войны в Башкирии, где его семья находилась в эвакуации. В 1946 году, когда на базе советского «Башнефтехимкомбината» создавалось акционерное общество «Башнефть», Буковские оказались в числе акционеров. Дела шли хорошо, и к концу 50-х их совокупное состояние измерялось миллионами в твердой валюте.
Владимира, между тем, совершенно не интересовал семейный бизнес. Его интересовала политика. Будучи моим ровесником, он давно определился с позицией активного противостояния коллаборационистскому режиму. В 62-м, перебравшись на Запад, Буковский купил квартиру в центре и занялся поддержкой диссидентского движения. В 63-м его даже арестовали, но вскоре отпустили. Отпрыск столь богатой и влиятельной фамилии все-таки был не по зубам особистам Каминского.
Именно благодаря Буковскому уволенные диссиденты получали материальную помощь. Его попытались выслать – не получилось; говорят, было покушение – не удалось.
Одним словом, люди у Буковского собирались героические. Это вдохновляло, но и пугало меня. Что ни говори, сам диссидентом я не был, и новый, 1968 год встречал в добропорядочной компании сослуживцев из лаборатории Розенцвейга.
Собирались у нас в Черемушках. Приехали Кнорозов со спутницей, Бондаренко с сыном. Цейтлин притащил елку, а Ловцов гитару. После двенадцати должны были подтянуться еще люди, встречавшие Новый год дома с пожилыми родителями. Я не пожалел денег, купил много выпивки, продуктов. Все шло хорошо.
Расселись за столом. Работал телевизор. Я начал сразу зачем-то напиваться.
Помню концерт и праздничный «Кабачок 13 стульев». По второй программе какой-то новогодний фильм. Наконец, выступление Каминского. Он выглядит старым. Дрожащие щеки, плохая дикция. Он зачитывает какие-то слова. Никто не слушает. Все ждут курантов. Шампанское наготове. Каминский желает всем успехов в новом году. Бьют часы. Крики. Звон бокалов. Одним глотком выпиваю значительную дозу шипучки. Я пьян. Шампанское смешивается с выпитым крепким алкоголем и делает меня еще пьянее. Смотрю на Лию. Она не пьет, лишь касается губами бокала. Пускаюсь в пляс. Голова кружится. Ловцов играет на гитаре. Звонит звонок – приехали друзья.
Опять звонок – появляется Ипполит. Высокий, в ондатровой шапке и кашне. Гордый взгляд, ямочка на подбородке. Чистый идиот! Надо же быть таким идиотом: притащил пиво. Импортное. Кажется, чешское. Здоровается со всеми. Я уже валяюсь на диване. Он здоровается с Лией.
– Кто этот мужик? – спрашиваю у Бондаренко.
– Это Ипполит, дипломат, приятель Кнорозова. Вроде в Мексике работал. Ипполит тем временем беседует с Лией.
– Ты зачем его позвал? – спрашиваю у Кнорозова.
Мне нехорошо. Иду в спальню, ложусь. Голова кружится. Натягиваю на нее одеяло. Внезапно появляется Ипполит.
– Вам плохо? Это я принес пиво. Я виноват перед вами. Но я принес не только пиво. У меня с собой древнее средство мексиканских индейцев. Попробуйте. Помогает. Протягивает таблетку.
– Что это?
– Древнее средство мексиканских индейцев. Мескалин. Помогает. Попробуйте. Древнее средство мексиканских индейцев…
Глотаю таблетку и возвращаюсь к столу. Постепенно действительно становится лучше. Веселюсь и танцую. Затем опускаюсь в кресло перед телевизором. Очень поздно. Показывают «Ритмы зарубежной эстрады». Последнее, что помню, – выступление смешной чешской группы. Они поют песенку про Йожина, который живет в болоте и нападает на пражан[3]. Я почему-то понимаю текст. Он необычный. Слышатся слова про колхоз и упоминание об автомобиле «Шкода», который давным-давно не выпускается, в конце появляется титр – «Чешское телевидение. 1978 год».
«Какой такой 78-й?» – думаю я, и в растерянности пытаюсь позвать Лию; Лия, наверное, меня не слышит. Погружаюсь в сон.
Нет ничего грустнее утра 1 января. Зябко. Наверное, форточка открыта. Необходимо проветривать прокуренное помещение. Голова раскалывается. Иду в ванную.
– Зачем ты так напился? – Лия смотрела на меня с некоторым удивлением. – Ты скандалил. Оскорбил Ипполита.
Я начал что-то припоминать.
– Да меня этот Ипполит и напоил. Зачем он пиво-то принес?
– Так не пил бы.
Я помолчал. Глухое и мрачное чувство заворочалось внутри.
– Ты права, извини. Надо брать пример с тебя. Ты, кажется, совсем не пила.
Я полез в холодильник.
– Хочу тебе кое-что сказать.
– Что?
– У нас будет ребенок.
Мы решили, что поженимся после Дерби.
– Буду играть три раза в неделю. Никаких трат. Все на сберкнижку. Деньги копить. Буду работать. Брошу курить.
* * *
Весна 1968 года. Последняя хорошая весна в Москве. Оттепель заканчивалась, но всем казалось, что наоборот.Начинались Дни российско-готской дружбы.
Приехали знаменитые Государственный орденоносный ансамбль казачьей песни и готской пляски имени Риббентропа, Ростовский кукольный театр, Готенбургский казачий цирк. Всюду аншлаг. Я достал билеты на вечер прогрессивного готского поэта Вознесенко.
– Зачем он такие стихи пишет? – поинтересовался я у Бондаренко, который любил поэзию.
Я не знаю, как это сделать,
Штурмбанфюреры из СС,
Уберите Гиммлера с денег,
А не то вам придет пиздец!
Понимаю, что деньги мерка
Человеческого труда,
Но, ребята, сколько же мерзкого
Прилипает к ним иногда…
Гиммлер – самое чистое деянье,
Он не должен быть замутнен.
Уберите Гиммлера с денег.
Он для сердца и для знамен!
– А что? Достаточно прогрессивно. Штурмбанфюреров ругает… И потом – Гиммлер вроде как, говорят, либерал…
– Да ты что! – возмутился я. – Какой он к черту либерал? В Готенбурге попадалась литература, такие вещи про него…
– Ну, не знаю, тебе не угодишь. Про Гитлера баллады, что ли, больше нравятся?
– Да ладно, хрен с ними со всеми.
Мы вернулись с Лией домой.
– Послушай, а как мы назовем нашего малыша? – спросила она.
– Надо подумать.
– Придумала!
– Превосходно, но мы не знаем пока – мальчик или девочка.
– Не важно, я придумала.
– Неужели Саша? Или Женя?
– Нет, нет, нет. Вспомни, где мы работаем.
– И что?
– Как это – что? Мы создаем нового человека. И потому мальчика назовем Адамом, а девочку Евой.
В принципе, почему бы и нет.
Через некоторое время выяснилось, что у нас с Лией будет двойня. Решили так. Если родятся мальчик и девочка, назовем Адам и Ева. Если два мальчика, – Адам и Абрам (Абрам – в честь деда). А если две девочки? Ладно, обдумаем позже. Сначала Дерби – Большой всероссийский рысистый приз.
* * *
Июльское воскресенье 1968 года выдалось дождливым. Погода дрянь – ветер, грязь. Народ валил к ипподрому с раннего утра. Основной поток двигался от железнодорожной станции, со стороны Хорошевки, часть подъезжала на троллейбусах от «Берлинской» и «Динамо». Некоторые подруливали на такси. Совсем крутые парковали собственные авто прямо у входа.Огромная очередь выстроилась за программками и билетами.
Я, конечно, давно имел необходимую информацию и тщательно проработал ее. Дерби – особое соревнование. В нем едут на победу. Шанс выиграть такой приз дается наезднику, может быть, раз в жизни. В такой день нет места закулисным договоренностям, значение имеет только реальная сила и подготовка лошади.
На первое место рассматривались четыре кандидата: два с Московского ипподрома – Кильватер и Либертин, и два гастролера – Снежок и Изюм.
Информацию о Снежке я раздобыл сам. Снежок принадлежал Уфимскому конезаводу, а Уфимский конезавод принадлежал «Башнефти». Неделю назад, побывав у Буковского, я совершенно случайно узнал, что Снежок не готов. Травма. Такой информацией накануне Дерби не бросаются. Владимир, конечно, не предполагал, что я играю, и обронил пару слов. Мне было достаточно. На Либертине ехал Ермаков. Ни один человек на ипподроме не догадывался, что Либертин тоже не в порядке. Я знал. Ермаков чуть не плакал, когда говорил мне, что вряд ли сможет претендовать на победу. Оставались двое: прибывший с какого-то захудалого провинциального ипподрома Изюм под управлением тамошней звезды Туркова и победитель прошлогоднего трехлетнего приза Кильватер, привезший мне тогда хорошие деньги благодаря мастерству наездника Жени Калалы.
Ермаков наставлял меня:
– В Дерби сыграй для души. Дерби, Вильгельм, это не тотошка, Дерби – это спорт. Информации у тебя много, анализ хороший, но не зарывайся, настоящие бега непредсказуемы.
– Как готов Кильватер? – спросил я. – Кильватер готов в два ноль шесть. Я думаю, он фаворит. – Ермаков похлопал меня по плечу. – Сыграй для души.
Большой рысистый приз разыгрывался в два гита, то есть, если говорить по-русски, в два заезда. Победитель определялся по резвейшему выигранному гиту.
Первый гит никак не мог стартовать. Четыре фальстарта накалили обстановку. Нервничали наездники, нервничали лошади, нервничал ипподром. Бег повел Снежок. Только что пролился дождь. Дорожка грязная, тяжелая. По такой дорожке у травмированного Снежка шансов мало. К концу первой четверти гастролер Изюм уверенно возглавил бег. Кильватер держался сзади, похоже, Калала экономил силы для второго гита – хорошо. Резвость средненькая. Вышли из второго поворота. Изюм начал отрываться. Тучи рассеялись, появилось солнце. Турков увеличил скорость. Финиш. Изюм выиграл, Кильватер подошел вторым. На секундомере резвость – две минуты двенадцать и четыре десятых секунды. Слабо! Пульс стучит в висках. Чувствую, настал мой час. Солнце светит все ярче. Дорожка подсыхает. Во втором гите свежий Кильватер не имеет соперников!
Шесть секунд запаса – это очень много. Начинают потеть руки. Только бы не испортилась погода. До второго гита еще полно времени. Ажиотаж нарастает.
Смотрю на небо, делаю мелкие ставки на второстепенные заезды. Жду. Наконец принимаю решение. Где Вассертрум? Стоит на своем обычном месте, уткнувшись носом в программку. Как всегда, обижен на меня. Наплевать. Подхожу.
– Мне нужен Черный букмекер.
Вассертрум поднимает лохматую голову, отрывает взгляд от программки, смотрит, вращая птичьими глазами. Почему-то он не спросил, на кого я хочу поставить.
– Букмекер? Ну что же, пойдем. Придется спуститься вниз.
Внизу под навесом за высоким круглым столиком, какие бывают в пивняках, стоял человек. Я видел его и раньше, но мне не доводилось делать ставок Черному букмекеру. Не было необходимости. Мои ставки всегда шли через кассу и никогда не превышали официально допустимых ста рублей в комбинацию. На столике перед Букмекером лежал пакетик с печеньем.
– Здравствуй, Коля. Вот привел тебе человечка, хочет сделать ставку.
Коля глянул на меня поверх очков. Мне показалось, с интересом.
– На что ставишь?
– На Дерби. На победу Кильватера.
– Два к одному, – сказал Коля. Интерес в его глазах угас.
– Ты не понял, Коля. Я хочу поставить не просто на победу Кильватера во втором гиту, а на победу в призе. И хочу поставить крупную сумму.
Я старался говорить твердо. Интерес вспыхнул вновь.
– Думаешь, дорожка просохнет и Кильватер улучшит резвость? Сколько хочешь поставить?
– Пятнадцать тысяч.
Коля вытащил печенье из пакетика. Зачем-то поднес его не ко рту, а к уху и стал смотреть куда-то вдаль. Я заметил, что один глаз его косит.
– Тры к адному, – медленно произнес он с каким-то особенным выговором.
Я сделал вид, что думаю.
– Хорошо.
– Дэньги при тэбе? – продолжал он коверкать слова.
– Дэньги на сберкнижке.
Коля поднял брови и взглянул на Вассертрума. Вассертрум еле заметно кивнул.
– Пиши, – Коля пододвинул мне листок бумаги.
Я написал: «Победа Кильватера в большом рысистом призе. 15 000 рублей». Поставил число и расписался. Он сложил листок, оторвал половину и накарябал: «Пятнадцать тысяч в большом рысистом призе на победу Кильватера принято. Три к одному».
Я взял листок и пошел прочь. Сердце колотилось.
Вышел из-под навеса. Освещение стало иным. Как будто более мягким. Мне показалось, что туч нет. Я двинулся вдоль трибун. Тяжелая капля упала на голову. Я закрыл глаза. Отдаленный раскат грома. Я по-прежнему стоял с закрытыми глазами. «Какой же я мудак, – возникла в голове отчетливая мысль. – Сейчас хлынет дождь. Но, может быть, повезет… Изюм пришел в слабую резвость, Кильватер должен побить ее». Налетел порыв ветра. Снова грянул гром. Дербисты выехали на старт. Дождь полил как из ведра. Второй гит начался без фальстартов. Бег повел Кильватер. Скучный заезд, почти без борьбы. Шансов улучшить резвость в бушующую грозу у лошадей не было. Кильватер выиграл заезд, но проиграл Дерби, показав слабую резвость – всего 2 минуты 15 секунд.
Я подошел к Букмекеру. Я старался улыбаться. Это было трудно – на сберкнижке лежало десять тысяч из проигранных пятнадцати. Я пообещал, что мы увидимся на неделе.
Как ни странно, Лия выслушала мой рассказ спокойно.
– Придурок, – только и сказала она.
Наверное, так и надо, женщина на восьмом месяце не должна волноваться.
– Ну что, езжай к отцу, проси бабки. Настоящий придурок!
– Нет, к отцу за деньгами не поеду. Если рассказать, как все было, он мне в жизни больше информации не даст.
– Информации?! А зачем тебе информация? Ты все равно ею распоряжаться не умеешь. И потом, разве мы не договаривались после Дерби расписаться? Или передумал?
– Блин, ну что ты говоришь такое! Перенесем на месяц. Я знаю, где занять денег. Займу и отыграюсь.
– На месяц! Да я рожу через месяц!
– Подожди, не ори! Жить-то на что будем? У Михал Абрамыча на шее сидеть? Нет. Отыграюсь, и тогда всё – сразу поженимся, никаких больше ставок. Дай мне шанс. Прошу тебя!
Я схватил телефонную трубку и набрал номер Буковского.
– Владимир, добрый вечер, это Вильгельм. Можно подъехать? Мне нужна ваша помощь. Я попросил у Буковского семь тысяч. Больше просить нельзя. Это и так крупная сумма. Реально нуждающиеся люди получали значительно меньше. Правда, я просил в долг. На месяц. Получив деньги, немедленно поехал к Ермакову. Сказал, что собираюсь устроить шикарную свадьбу, что распишемся через две недели. А за это время хочу поиграть посерьезней, выиграть деньги на настоящий праздник, напоследок, так сказать. Он поверил.
В среду я был на ипподроме. У входа меня встретил здоровый амбал:
– Коля ждет. Коля стоял за тем же столиком и что-то жевал.
– Деньги принес? Я достал купюры.
– Молодец, вовремя, даже счетчик включить не могу. Будут еще плодотворные идеи – заходи, примем.
В эти дни я играл как бог. Казалось, мексиканская таблетка, которой угостил меня Ипполит, продолжает действовать и как будто помогает заглянуть чуть-чуть вперед, в будущее. Наверное, это была иллюзия, но играл я действительно хорошо. Делал ставки Ермакова, усиливал их своими ставками, иногда корректировал прогнозы наездника и брал весь риск на себя. Играл во всех заездах и там, где не имел информации, все равно доезжал.