Страница:
– Ну, мы не знаем наверняка…
– Папа, тут и так ясно. Такие девушки, как Венеция, не тратят время на помолвку, а выходят замуж внезапно. И смотри: малыш Генри родился меньше чем через шесть месяцев после их свадьбы.
– Он… Возможно, это были преждевременные роды. – Роберт ощущал некоторую неловкость, говоря с дочерью на такие темы.
– Здесь я с тобой согласна. Учитывая вес семь фунтов. Впрочем, так ли уж это теперь важно? Уверена: Венеция просто сама не своя от счастья. Я ей немедленно напишу поздравительное письмо и сообщу, что мы все приедем к ним в гости, как только позволят обстоятельства. Ты же хочешь увидеть малыша? Как-никак, это твой первый внучатый племянник!
Адель послушно улыбнулась сестре и сказала, что это и в самом деле замечательно. Слова в превосходной степени не очень вязались с ее нынешним состоянием. Она пребывала в странном настроении, не то чтобы в подавленном, но все было каким-то тусклым и унылым. Внезапное замужество сестры и погружение в материнство всколыхнули Адель, вызвав у нее не только ревность, но и странное чувство опустошенности. Она ничего не имела против Боя Уорвика, поскольку знала, что он по-прежнему занимает первое место в жизни и сердце Венеции. Однако с рождением Генри все вдруг изменилось. Когда на следующий день Адель пришла навестить сестру, Венеция сказала ей очень четко и почти жестоко: теперь есть некто, кого она любит больше, чем Адель.
– Что-то изменилось, – сказала Венеция, лежа среди подушек – свидетельниц ее крещения болью родовых схваток. – Ты должна знать. Я обязана тебе это сказать, потому что это важно. Понимаешь, мне кажется, что Генри для меня – главная забота. Он важнее, чем кто-либо другой. Даже… даже…
– Я?
– Да. Даже ты, – кивнула Венеция.
– Понимаю. Это вполне нормальные материнские чувства, – почти с официальной вежливостью ответила Адель.
Но это вовсе не было нормальным. Вернувшись домой, она долго рыдала от горя, чувства потери и еще какого-то чувства, близкого к страху. Адель ощущала, что ее жизнь лишилась центра. У нее словно вырвали сердце.
Какое-то время она мечтала о Люке Либермане. Мечты были глупыми, как у школьницы. Адель вспоминала неожиданно сильные чувства, которые он в ней пробудил, и даже представляла, будто он в нее влюблен. Однако через несколько месяцев отец поехал по делам в Париж и, рассказывая о литературной вечеринке, сказал, что встретил там Люка Либермана с какой-то женщиной, явно его любовницей. Адель это задело и рассердило, ужасно рассердило. Она заставила себя выкинуть Люка из головы.
Ей отчаянно требовалось если не замужество, то что-то еще. Какой-то статус, самостоятельная жизнь. Но что именно? Этого она не знала.
Очевидным и, казалось бы, неизбежным решением была работа в родительском издательстве, однако Адель не горела желанием туда идти. Она совершенно не интересовалась ни книгами, ни процессом их создания. Дни проходили, похожие один на другой: скучные, одинокие, скрашиваемые лишь магазинами и сплетнями. Адель все чаще спрашивала себя, что же из нее получится.
Теперь они поменялись ролями. Венеция всерьез беспокоилась за Адель.
– Что случилось? Ничего особенного. С чего ты взяла?
– Делл, я же вижу, в каком ты состоянии. Давай рассказывай.
– Я… я не знаю. Мне немного…
– Одиноко? – Темные глаза Венеции смотрели на нее задумчиво и с нежностью. – Мне очень жаль, Адель. Очень жаль.
– Не глупи. – Адели вовсе не хотелось становиться предметом жалости или плакаться сестре на свою судьбу. – Со мной все в полном порядке. Мне просто скучно. Конечно, будь я замужем, нашлось бы много занятий. Но я не могу выйти замуж за первого встречного. Словом, мне хочется чем-нибудь заниматься. Вот только никак не придумаю чем.
– Что, никаких мыслей?
– Абсолютно никаких.
– Да. Мне бы тоже стало тошно. Давай подумаем. – Венеция погладила Генри по пушистой головке, улыбнулась сыну и не без усилий вновь обратила внимание на сестру. – Ведь есть столько разных занятий.
– Не знаю, о каких ты говоришь, – сказала Адель. – Мне они не попадались.
– Значит, попадутся. Ты могла бы заниматься украшением помещений, как…
– Как леди Коулфекс? Думаю, что могла бы…
– Она говорит, что получает огромное удовольствие. Потом, ты могла бы делать искусственные цветы, как Кэтрин Манн.
– Она выходит замуж за…
– Знаю. Только подумай: Кэтрин будет маркизой.
– Давай не будем говорить о чужих браках, – с заметным раздражением попросила Адель.
– Ты начала.
– Знаю. И все равно.
– Кстати, Констанс Спрай тоже делает цветы. Думаю, у тебя это будет здорово получаться.
Адель посмотрела на сестру и улыбнулась:
– Если у меня появится такое занятие, мама сильно разозлится.
– Знаю. Нашу маму теперь почти все сердит.
– Еще бы. Острый приступ болезни под названием «бартиит». И все-таки у тебя идей больше, чем у меня. Спасибо. – Адель встала и поцеловала сестру. – Мне надо идти. Я записана к потрясающему парикмахеру.
Лоренс Эллиотт сидел у себя в кабинете в красивом здании банка «Эллиоттс». Утро, как обычно, выдалось удушливо жарким. Он размышлял о том, что американцы, можно сказать живущие у Бога за пазухой, в стране невиданной свободы и возможностей, с недавних пор приобрели еще одно, более опасное верование. Они поверили в свое неотъемлемое право на вечное, всевозрастающее процветание.
Даже такая крупная фигура, как Митчелл, председатель «Нэйшнл сити бэнк», человек, отличавшийся невозмутимостью, несколько раз срывался на тех, кто позволял себе усомниться в росте брокерских ссуд, что было наиболее частой причиной опасений. Эти ссуды ежемесячно возрастали на 400 миллионов долларов.
Лоренс не сомневался: его отец осторожничал бы и сейчас, не торопясь раздавать поручительства. Можно, конечно, считать это ошибкой, но его отец отличался поразительным хладнокровием. Он сумел пережить крупный кризис 1907 года, войдя в соглашение с банком «Дж. П. Морган» и рядом других банков. Отец тогда вливал деньги в фондовую биржу и убеждал своих клиентов не трогать вклады и не поддаваться общей панике. А ведь в те дни многие торопились забрать свои деньги из банков. Джонатан Эллиотт и по сей день оставался легендой Уолл-стрит, спустя двадцать лет после смерти. Он был прозорливее, мужественнее многих и отличался более масштабным мышлением, чем кто-либо из его современников. Все говорили: будь он жив сейчас, для него не существовало бы пределов возможного. Отца сразил рак, когда он находился на вершине своего могущества.
Лоренс был в этом мире один как перст. Он безжалостно, без чьих-либо подстрекательств, порвал не только с родным братом, но и с отчимом и сводной сестрой. Он развил в себе неистовые профессиональные амбиции. Он работал как одержимый. Успех и признание этого успеха другими стали главной его заботой. Видеть, как банк «Эллиоттс» достигает все новых и новых высот на финансовом небосклоне, а он сам неуклонно становится все богаче, читать и слышать, как его называют одним из самых блистательных умов Уолл-стрит… все это заменяло ему семью, дружбу и любовь.
В свои тридцать три года Лоренс оставался холостым. Он отвергал любые попытки втянуть его в разные благотворительные комитеты, противился вхождению в круги деятелей культуры и неизменно говорил матерям девиц на выданье, что намерен оставаться холостым до сорока лет, «а возможно, и дольше».
Нельзя сказать, чтобы он совсем сторонился женщин. Лоренс заводил романы с умными замужними женщинами, которым наскучили мужья, но не настолько, чтобы их бросить. У него было несколько таких романов, и они целиком его удовлетворяли. Он часто слышал мнение, которое принял к сведению: замужние женщины в постели лучше, нежели их одинокие сестры. Такие женщины менее требовательны в эмоциональном плане, отнимают меньше времени и создают меньше проблем.
– Даже не надо особо тратиться на подарки, – сказал он в один из редких моментов сильного подпития. Лоренс Эллиотт любил всегда сохранять полный контроль над собой. – Драгоценности вызовут подозрение у их мужей. Всякие безделушки вроде портсигаров – тоже. Они даже не решатся принести домой подаренные цветы. Единственно, что они берут без опаски, – это подаренное тобой нижнее белье.
Против таких подарков он не возражал.
Время от времени Лоренс задавался вопросом: может, он вообще не способен на проявление чувств, и если да, сильно ли это его огорчает? Подумав, он приходил к выводу, что это не вызывает у него никаких огорчений. Единственной любовью, которую он испытал, была любовь к родителям, главным образом – к матери. И эта любовь обернулась для него полным поражением. Лоренс более не желал рисковать своим сердцем. И до тех пор, пока он не встретит идеальную женщину, а он все сильнее убеждался, что такой женщины не существует, он не собирается даже пытаться приоткрыть кому-либо свое сердце.
– Сегодня чудный день. Малышу будет полезно подышать.
Она до сих пор чувствовала себя очень усталой; усталой и шокированной. Роды явились для нее физиологической и психологической встряской. Венеция удивлялась произошедшим с ней переменам. Сильнее всего ее шокировала мгновенно возникшая глубочайшая привязанность к Генри, оттеснившая прежнюю близость с сестрой.
Венеция по-прежнему любила Адель, любила намного сильнее, чем кого-либо, за исключением Генри. И это исключение не переставало ее изумлять. Всю свою жизнь Венеция ощущала себя частью Адели, а Адель – частью себя. Даже ее интимные отношения с Боем не дарили ей таких ощущений. И после того как они поженились, Венеция постоянно думала об Адели, чувствовала все, что делала сестра или что с нею происходило.
Возвращение в Лондон после медового месяца не внесло особых изменений в жизнь Венеции. Они с сестрой все так же ходили по магазинам, болтали и смеялись. Нередко, если они с Боем оставались дома, Адель приезжала к ним и просиживала допоздна. Сестра поддерживала ее все последние месяцы беременности, была рядом с нею почти до самых родов. Адель держала ее за руку, успокаивала, ободряла, обтирала ей губкой лицо и тело.
Венеция отказалась от помощи матери. Ей во всем помогала Адель. Никогда еще сестры не были так близки. А потом, когда это странное состояние, называемое родами, завершилось и Генри появился на свет, когда она взяла сына на руки и посмотрела на него… вся иная любовь, все прочие чувства вдруг перестали для нее существовать, словно их никогда и не было.
Еще одним шоком для Венеции стало поведение Боя и его отношение к ней. Она довольно быстро узнала, что чувство, испытываемое к ней мужем, было отнюдь не любовью (в ее понимании). Бой восхищался ею. Он находил Венецию приятной спутницей, очаровательной помощницей, умелой хозяйкой на званых обедах. Бой постоянно говорил, что рад своей женитьбе на ней. Однако глубже его чувства не распространялись. Всю беременность Венеции Бой был ласков с нею, но она чувствовала, как он отдаляется. Он был сексуально деликатен и нежен. Тем не менее он часто отсутствовал не только дома, но и в супружеской постели.
Венеция боялась, что наскучила Бою. Он ведь был таким потрясающе умным. Когда Бой затевал интеллектуальный спор с ее родителями, она едва понимала, о чем речь. Венеция взялась за расширение своего кругозора. Впервые в жизни она стала внимательно читать газеты, однако ее успехи были более чем скромными. Бой вечерами по-прежнему куда-то исчезал и зачастую возвращался очень поздно. Не будь рядом Адели, она выла бы от одиночества.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы Венеция совсем скучала. Управление большим домом на Беркли-сквер отнимало на удивление много времени. Венеции было неловко распекать и поучать слуг, большинство которых годились ей в отцы и матери. Бой не раз критиковал ее усилия. Венеция не сдавалась и в какой-то момент все же решила обратиться за помощью к матери. Только сейчас она осознала, как замечательно ее мать управляется с домом. Прежнее недовольство матерью сменилось почтением, не сразу, конечно, и это помогло, тоже не сразу, сомкнуть края громадной пропасти, начавшей появляться незадолго до замужества Венеции. А после того как она стала женой Боя, пропасть между нею и матерью достигла огромных размеров.
– Ты что, беременна? Только не лги мне, Венеция, это совершенно бесполезно.
Узнав правду и поставив в известность Оливера, Селия ошеломила Венецию, а заодно и Адель, сказав, что о замужестве не может быть и речи.
– Мы прервем эту беременность. Я знаю прекрасного врача. Процедура эта совершенно безопасна, ты пройдешь через нее, и все неприятности останутся позади.
Венеция стала возражать. Она вовсе не хотела делать аборт и даже не думала прерывать беременность.
– Я против. Уверена, и Бой тоже. Если он узнает, что я жду ребенка, он обязательно захочет на мне жениться. Я это знаю.
– Вот что, Венеция, – возразила Селия, – я очень сомневаюсь, что Бой захочет на тебе жениться. Он тебя не любит, но гораздо важнее, что и ты его не любишь. Ты можешь воображать, будто любишь этого человека, но смею тебя уверить, нет, не любишь. Ты пока даже не представляешь, что такое настоящая любовь.
Венеция упрямилась, говорила, что все равно выйдет за Боя, если захочет, и мать не сможет ее остановить.
– Дорогая, поскольку, к твоему великому сожалению, тебе лишь немногим больше восемнадцати, у меня покамест есть все права распоряжаться твоей жизнью.
Далее последовала отвратительная словесная баталия, в течение которой Оливер оставался лишь молчаливым наблюдателем, что вызывало недовольство обеих сражающихся сторон. Кончилось тем, что Венеция позвонила Бою и упавшим голосом попросила приехать к ним домой.
– Я должна тебе сообщить ужасно важную вещь.
Бой, конечно же, сразу сообразил, какую «ужасно важную вещь» услышит от Венеции. Он приехал и шокировал Венецию до глубины души, встав на сторону ее матери, хотя напрямую об этом не было сказано ни слова. Бой в самых осторожных выражениях заявил, что беременность было бы лучше прервать, дав им с Венецией «возможность получше узнать друг друга».
– Дорогая, я люблю тебя, – говорил он, нежно вытирая ей обильно льющиеся слезы. – Поверь, это было бы здорово, если бы мы поженились. Естественно, я много думал о том, насколько счастливой была бы наша совместная жизнь. Но неужели мы должны ее начинать с торопливой свадьбы, подгоняемой твоей беременностью? Речь даже не обо мне. Для меня жениться – самое время. Но хорош бы я был, если бы не думал о тебе. Ты ведь еще так молода, ты заслуживаешь чуть больше времени, чтобы свободно наслаждаться жизнью, прежде чем на твои плечи ляжет груз ответственности за семью. В чем-то я согласен с твоей матерью: в ближайшем будущем тебе стоит проявить немного дипломатии.
Потрясенная его словами, Венеция на время потеряла дар речи, а когда вновь его обрела, велела Бою убираться прочь. Остаток вечера и ночь она рыдала в объятиях Адели. На следующее утро к ней снова заглянул отец, бледный, изможденный, он спросил дочь, чего же та хочет.
– Мне невыносимо видеть тебя страдающей. Это разрывает мне сердце, – признался он.
Венеция сказала, что она действительно хочет выйти замуж за Боя.
– Уверена, и он тоже хочет на мне жениться. Мама вчера просто надавила на него. Она и раньше так делала, когда Бой бывал у нас. Ты же знаешь, она всегда добивается, чтобы было так, как надо ей. Я не могу согласиться на этот ужасный шаг. Не могу. Ну как я позволю убить моего малыша, вырвать его из меня? Если вы будете меня принуждать, я лучше убью себя.
Оливер молчал. Почувствовав, что отец наполовину принял ее сторону, Венеция бросилась ему в объятия, глядя на него своими большими умоляющими глазами, в которых так выразительно блестели слезы.
– Папочка, ну пожалуйста. Ты же умеешь повлиять на нее. Ты единственный человек, которого слушает и она, и Бой. Прошу тебя, сделай все, что в твоих силах.
Оливер ласково погладил дочь по голове и сказал, что постарается ей помочь, а ей самой сейчас нужно попытаться успокоиться и уснуть. Он ушел, оставив Венецию на попечение Адели. Естественно, Адель на цыпочках двинулась следом. Вернувшись, она сообщила, что у родителей состоялся разговор на повышенных тонах.
– Они громко кричали, но я не могла разобрать ни слова. И потом, я слишком боялась задерживаться возле их двери.
Оливеру не удалось разубедить Селию. Прошло два дня, два жутких дня, полных слез, взаимных обвинений и упреков. С каждым часом Селия делалась все неумолимее, а Оливер впадал все в большее отчаяние. Бой вообще не показывался.
На третий день к внучкам неожиданно приехала леди Бекенхем.
– Ваша мать не знает, что я здесь, – сказала она. – Но я волнуюсь за Венецию. Ах ты, глупая девчонка. Боюсь, мы так и не усваиваем уроки, – вдруг добавила она.
– Кто это мы? – спросила Венеция, вытирая нос.
Свою бабушку она очень любила.
– Мы, женщины. Поколение за поколением, мы упрямо делаем одни и те же ошибки. Полагаю, мужчины – тоже, но расплачиваться-то приходится женщинам. А теперь скажи, чего ты хочешь? – спросила Венецию леди Бекенхем.
– Я хочу выйти замуж. Естественно, за Боя. И он хочет на мне жениться. Он так и сказал, – добавила она, отредактировав правду столь умело, что сотрудники отцовского издательства ей всерьез позавидовали бы.
Леди Бекенхем посмотрела на внучку:
– Я очень сомневаюсь, что он способен стать тебе достойным мужем. Его отец – сплошной позор, да и мать не лучше. Они люди без традиций. Одним словом, нувориши.
– Я знаю, но мне плевать и на традиции, и на то, что они нувориши.
– Напрасно. На подобные вещи всегда следует обращать самое пристальное внимание. Это очень важно. Вероятно, потому твоя мать и противится этому браку.
– Нет, – возразила Венеция. – Она говорит, что я еще слишком молода и сама не знаю, что делаю. Она считает, что Бой не годится мне в мужья.
Леди Бекенхем посмотрела на нее и вдруг громко расхохоталась:
– Ну и ну! Мило, должна вам сказать. Очень мило. Особенно когда это говорит ваша мать. Боже мой, надо же!
– Бабушка, ты о чем? – спросила Венеция.
– Когда-нибудь сама поймешь. Обязательно поймешь. А сейчас, Венеция, я не знаю, что и думать обо всем этом. И что лучше в твоем положении, тоже не знаю. Пожалуй, мне стоило бы самой переговорить с молодым Уорвиком.
– Пожалуйста, не делай этого, – попросила встревоженная Венеция.
– А чего мне бояться? Я знаю этого Боя едва ли не с рождения. И его отца знаю. Отвратительный человек. Думаю, тебе известно, что титул он себе купил. А вся эта чепуха о «службе своей стране» – просто цветистая ложь. Он больше служил государственной казне, откуда ловко подворовывал. Одно время он регулярно играл с Бекенхемом в карты. Постоянно жульничал, а потом еще и увиливал от уплаты карточных долгов. Пытался обставить старину Берти Данрейвена на пару тысяч фунтов, а для того это целое состояние. Но честь за деньги не купишь. Правда, об этом мало кто знает. – Леди Бекенхем наклонилась и поцеловала Венецию. – А теперь постарайся хотя бы немного поспать. Ты ужасно выглядишь. Адель, сделай сестре горячего молока.
Когда бабушка удалилась, Адель вопросительно поглядела на Венецию:
– О чем она говорила?
– Ты про что?
– Ты же знаешь: про то, что пойти характером в маму – это настоящее богатство.
– Ничего я не знаю, – вяло ответила Венеция. – Слушай, меня сейчас опять начнет тошнить. Адель, не надо никакого молока. Принеси воды.
Адель принесла кувшин ледяной воды, налила сестре стакан. Выйдя в коридор, чтобы вернуть кувшин на кухню, она вдруг остановилась и задумчиво посмотрела на дверь материнского кабинета. Затем, глотнув воздуха, открыла дверь и вошла.
Через десять минут Адель вернулась в их гостиную.
– Венеция, ты не поверишь. Честное слово, ты просто не поверишь.
Венеция бросила на нее усталый взгляд:
– Что у тебя в руках?
Адель держала в руках большой конверт из плотной пергаментной бумаги. Услышав вопрос сестры, она извлекла из конверта какие-то документы.
– Взгляни-ка на эти бумажки. И подумай о бабушкиных словах. Это брачное свидетельство наших родителей. Видишь дату? А теперь смотри сюда. Это свидетельство о рождении Джайлза. Он родился через шесть месяцев после того, как они поженились. Что ты думаешь об этом?
Венеция посмотрела на сестру, и у нее впервые за эти дни порозовели щеки.
– Так, – только и сказала она. – Подождем, пока она вернется домой. Это все, что я могу сказать.
Венеция пыталась упрекать его, но он отделывался учтивыми туманными фразами, только злившими ее. Бой утверждал, что хочет дать ей время окончательно прийти в себя после родов. Его слова вызывали у Венеции досаду и даже злость, однако это никак не отражалось на гладком, улыбающемся лице Боя. Венеция чувствовала себя несчастной и покинутой, и такое состояние оставляло ее лишь на короткое время. Она все еще была слишком слаба, чтобы вернуться во внешний мир, начать куда-либо выходить и выезжать, развлекаться и устраивать жизнь, которую она надеялась устраивать вместе с Боем. Адель вновь стала ее единственной спутницей.
Да, Адель, которой она нанесла такую душевную рану и которая так мужественно и великодушно простила сестру. Потом мысли Венеции переместились на Генри – ее новую любовь: очаровательное создание с темными волосиками, темными глазами и робкой улыбкой. Малыш еще только учился улыбаться и теперь, сидя у нее на руках, улыбался все чаще. У Венеции потеплело на сердце. Какие бы чувства Бой ни испытывал к ней, какой бы несчастной и одинокой ни была сейчас Адель, все это отступало на задний план перед мыслью, что у нее есть Генри. С ним Венеция забывала обо всем.
Они обедали в Йельском клубе – этом оплоте традиций и привилегий, находящемся невдалеке от Центрального вокзала. Дюк весьма восхищался Лоренсом. Сам он был на двадцать лет старше и успел в третий раз жениться. Карлайл был биржевым маклером и стремительно богател. Его состояние уже достигало кругленькой суммы. С Лоренсом он познакомился все на той же Уолл-стрит и вскоре пригласил на прием по случаю недавно купленного им особняка на Пятой авеню, который находился в нескольких сотнях ярдов от дома Эллиотта, где тот жил в неменьшей роскоши, но один. Аристократические манеры Дюка и вашингтонский акцент, присущий потомственным богачам, надежно скрывали безмерную алчность и безжалостность, которые скорее подошли бы какому-нибудь дружку Аль Капоне[13], чем члену Ист-Хэмптонского гольф-клуба. Его нынешняя жена Лейла – холодная блондинка – всерьез увлеклась Лоренсом и зашла так далеко, что призналась ему в этом. Но Лоренсу были дороже хорошие отношения с Дюком, и он тоже с достаточной откровенностью заявил Лайле, что она его не интересует.
– Папа, тут и так ясно. Такие девушки, как Венеция, не тратят время на помолвку, а выходят замуж внезапно. И смотри: малыш Генри родился меньше чем через шесть месяцев после их свадьбы.
– Он… Возможно, это были преждевременные роды. – Роберт ощущал некоторую неловкость, говоря с дочерью на такие темы.
– Здесь я с тобой согласна. Учитывая вес семь фунтов. Впрочем, так ли уж это теперь важно? Уверена: Венеция просто сама не своя от счастья. Я ей немедленно напишу поздравительное письмо и сообщу, что мы все приедем к ним в гости, как только позволят обстоятельства. Ты же хочешь увидеть малыша? Как-никак, это твой первый внучатый племянник!
* * *
Мод поднялась в свою маленькую комнату и уселась писать письмо Венеции. Сейчас они с отцом жили на Лонг-Айленде, в Монтоке. Мод часто говорила, что это самое лучшее место в целом мире. Здешний дом отец построил сам, как и их особняк на Саттон-плейс. Тот дом она тоже любила, но «Овервью» стоял на дюнах, над берегом, что особенно было дорого ее сердцу. Мод любила море. Ей нравилось просто находиться рядом с водой. Ей нравилось нюхать соленый ветер и слушать шум волн. Здесь этот звук был фоном для всех других звуков. Они с отцом часто вместе плавали под парусом и катались вдоль берега. Уик-энд в Нью-Йорке, особенно летом, представлялся Мод бездарной тратой времени.* * *
– Мод пишет, что они собираются к нам. Правда, замечательно?Адель послушно улыбнулась сестре и сказала, что это и в самом деле замечательно. Слова в превосходной степени не очень вязались с ее нынешним состоянием. Она пребывала в странном настроении, не то чтобы в подавленном, но все было каким-то тусклым и унылым. Внезапное замужество сестры и погружение в материнство всколыхнули Адель, вызвав у нее не только ревность, но и странное чувство опустошенности. Она ничего не имела против Боя Уорвика, поскольку знала, что он по-прежнему занимает первое место в жизни и сердце Венеции. Однако с рождением Генри все вдруг изменилось. Когда на следующий день Адель пришла навестить сестру, Венеция сказала ей очень четко и почти жестоко: теперь есть некто, кого она любит больше, чем Адель.
– Что-то изменилось, – сказала Венеция, лежа среди подушек – свидетельниц ее крещения болью родовых схваток. – Ты должна знать. Я обязана тебе это сказать, потому что это важно. Понимаешь, мне кажется, что Генри для меня – главная забота. Он важнее, чем кто-либо другой. Даже… даже…
– Я?
– Да. Даже ты, – кивнула Венеция.
– Понимаю. Это вполне нормальные материнские чувства, – почти с официальной вежливостью ответила Адель.
Но это вовсе не было нормальным. Вернувшись домой, она долго рыдала от горя, чувства потери и еще какого-то чувства, близкого к страху. Адель ощущала, что ее жизнь лишилась центра. У нее словно вырвали сердце.
Какое-то время она мечтала о Люке Либермане. Мечты были глупыми, как у школьницы. Адель вспоминала неожиданно сильные чувства, которые он в ней пробудил, и даже представляла, будто он в нее влюблен. Однако через несколько месяцев отец поехал по делам в Париж и, рассказывая о литературной вечеринке, сказал, что встретил там Люка Либермана с какой-то женщиной, явно его любовницей. Адель это задело и рассердило, ужасно рассердило. Она заставила себя выкинуть Люка из головы.
Ей отчаянно требовалось если не замужество, то что-то еще. Какой-то статус, самостоятельная жизнь. Но что именно? Этого она не знала.
Очевидным и, казалось бы, неизбежным решением была работа в родительском издательстве, однако Адель не горела желанием туда идти. Она совершенно не интересовалась ни книгами, ни процессом их создания. Дни проходили, похожие один на другой: скучные, одинокие, скрашиваемые лишь магазинами и сплетнями. Адель все чаще спрашивала себя, что же из нее получится.
* * *
– Что случилось? – спросила Венеция.Теперь они поменялись ролями. Венеция всерьез беспокоилась за Адель.
– Что случилось? Ничего особенного. С чего ты взяла?
– Делл, я же вижу, в каком ты состоянии. Давай рассказывай.
– Я… я не знаю. Мне немного…
– Одиноко? – Темные глаза Венеции смотрели на нее задумчиво и с нежностью. – Мне очень жаль, Адель. Очень жаль.
– Не глупи. – Адели вовсе не хотелось становиться предметом жалости или плакаться сестре на свою судьбу. – Со мной все в полном порядке. Мне просто скучно. Конечно, будь я замужем, нашлось бы много занятий. Но я не могу выйти замуж за первого встречного. Словом, мне хочется чем-нибудь заниматься. Вот только никак не придумаю чем.
– Что, никаких мыслей?
– Абсолютно никаких.
– Да. Мне бы тоже стало тошно. Давай подумаем. – Венеция погладила Генри по пушистой головке, улыбнулась сыну и не без усилий вновь обратила внимание на сестру. – Ведь есть столько разных занятий.
– Не знаю, о каких ты говоришь, – сказала Адель. – Мне они не попадались.
– Значит, попадутся. Ты могла бы заниматься украшением помещений, как…
– Как леди Коулфекс? Думаю, что могла бы…
– Она говорит, что получает огромное удовольствие. Потом, ты могла бы делать искусственные цветы, как Кэтрин Манн.
– Она выходит замуж за…
– Знаю. Только подумай: Кэтрин будет маркизой.
– Давай не будем говорить о чужих браках, – с заметным раздражением попросила Адель.
– Ты начала.
– Знаю. И все равно.
– Кстати, Констанс Спрай тоже делает цветы. Думаю, у тебя это будет здорово получаться.
Адель посмотрела на сестру и улыбнулась:
– Если у меня появится такое занятие, мама сильно разозлится.
– Знаю. Нашу маму теперь почти все сердит.
– Еще бы. Острый приступ болезни под названием «бартиит». И все-таки у тебя идей больше, чем у меня. Спасибо. – Адель встала и поцеловала сестру. – Мне надо идти. Я записана к потрясающему парикмахеру.
* * *
Это долго не продлится. Это просто не могло продлиться долго. Здравый смысл решительно возражал против такого положения дел. Однако это длилось и могло длиться еще очень долго. Немыслимый взлет акций на фондовой бирже продолжался уже не первый день и даже не первую неделю. В нынешнем году Уолл-стрит не грозило летнее затишье. В июне акции промышленных предприятий поднялись на 52 пункта, в июле – еще на 25. На фондовой бирже Уолл-стрит ежедневно продавалось от четырех до пяти миллионов акций. Новые акции поступали туда почти ежечасно.Лоренс Эллиотт сидел у себя в кабинете в красивом здании банка «Эллиоттс». Утро, как обычно, выдалось удушливо жарким. Он размышлял о том, что американцы, можно сказать живущие у Бога за пазухой, в стране невиданной свободы и возможностей, с недавних пор приобрели еще одно, более опасное верование. Они поверили в свое неотъемлемое право на вечное, всевозрастающее процветание.
Даже такая крупная фигура, как Митчелл, председатель «Нэйшнл сити бэнк», человек, отличавшийся невозмутимостью, несколько раз срывался на тех, кто позволял себе усомниться в росте брокерских ссуд, что было наиболее частой причиной опасений. Эти ссуды ежемесячно возрастали на 400 миллионов долларов.
Лоренс не сомневался: его отец осторожничал бы и сейчас, не торопясь раздавать поручительства. Можно, конечно, считать это ошибкой, но его отец отличался поразительным хладнокровием. Он сумел пережить крупный кризис 1907 года, войдя в соглашение с банком «Дж. П. Морган» и рядом других банков. Отец тогда вливал деньги в фондовую биржу и убеждал своих клиентов не трогать вклады и не поддаваться общей панике. А ведь в те дни многие торопились забрать свои деньги из банков. Джонатан Эллиотт и по сей день оставался легендой Уолл-стрит, спустя двадцать лет после смерти. Он был прозорливее, мужественнее многих и отличался более масштабным мышлением, чем кто-либо из его современников. Все говорили: будь он жив сейчас, для него не существовало бы пределов возможного. Отца сразил рак, когда он находился на вершине своего могущества.
Лоренс был в этом мире один как перст. Он безжалостно, без чьих-либо подстрекательств, порвал не только с родным братом, но и с отчимом и сводной сестрой. Он развил в себе неистовые профессиональные амбиции. Он работал как одержимый. Успех и признание этого успеха другими стали главной его заботой. Видеть, как банк «Эллиоттс» достигает все новых и новых высот на финансовом небосклоне, а он сам неуклонно становится все богаче, читать и слышать, как его называют одним из самых блистательных умов Уолл-стрит… все это заменяло ему семью, дружбу и любовь.
В свои тридцать три года Лоренс оставался холостым. Он отвергал любые попытки втянуть его в разные благотворительные комитеты, противился вхождению в круги деятелей культуры и неизменно говорил матерям девиц на выданье, что намерен оставаться холостым до сорока лет, «а возможно, и дольше».
Нельзя сказать, чтобы он совсем сторонился женщин. Лоренс заводил романы с умными замужними женщинами, которым наскучили мужья, но не настолько, чтобы их бросить. У него было несколько таких романов, и они целиком его удовлетворяли. Он часто слышал мнение, которое принял к сведению: замужние женщины в постели лучше, нежели их одинокие сестры. Такие женщины менее требовательны в эмоциональном плане, отнимают меньше времени и создают меньше проблем.
– Даже не надо особо тратиться на подарки, – сказал он в один из редких моментов сильного подпития. Лоренс Эллиотт любил всегда сохранять полный контроль над собой. – Драгоценности вызовут подозрение у их мужей. Всякие безделушки вроде портсигаров – тоже. Они даже не решатся принести домой подаренные цветы. Единственно, что они берут без опаски, – это подаренное тобой нижнее белье.
Против таких подарков он не возражал.
Время от времени Лоренс задавался вопросом: может, он вообще не способен на проявление чувств, и если да, сильно ли это его огорчает? Подумав, он приходил к выводу, что это не вызывает у него никаких огорчений. Единственной любовью, которую он испытал, была любовь к родителям, главным образом – к матери. И эта любовь обернулась для него полным поражением. Лоренс более не желал рисковать своим сердцем. И до тех пор, пока он не встретит идеальную женщину, а он все сильнее убеждался, что такой женщины не существует, он не собирается даже пытаться приоткрыть кому-либо свое сердце.
* * *
После ухода Адели Венеция позвонила в колокольчик и велела няньке положить Генри в коляску и вывезти на воздух.– Сегодня чудный день. Малышу будет полезно подышать.
Она до сих пор чувствовала себя очень усталой; усталой и шокированной. Роды явились для нее физиологической и психологической встряской. Венеция удивлялась произошедшим с ней переменам. Сильнее всего ее шокировала мгновенно возникшая глубочайшая привязанность к Генри, оттеснившая прежнюю близость с сестрой.
Венеция по-прежнему любила Адель, любила намного сильнее, чем кого-либо, за исключением Генри. И это исключение не переставало ее изумлять. Всю свою жизнь Венеция ощущала себя частью Адели, а Адель – частью себя. Даже ее интимные отношения с Боем не дарили ей таких ощущений. И после того как они поженились, Венеция постоянно думала об Адели, чувствовала все, что делала сестра или что с нею происходило.
Возвращение в Лондон после медового месяца не внесло особых изменений в жизнь Венеции. Они с сестрой все так же ходили по магазинам, болтали и смеялись. Нередко, если они с Боем оставались дома, Адель приезжала к ним и просиживала допоздна. Сестра поддерживала ее все последние месяцы беременности, была рядом с нею почти до самых родов. Адель держала ее за руку, успокаивала, ободряла, обтирала ей губкой лицо и тело.
Венеция отказалась от помощи матери. Ей во всем помогала Адель. Никогда еще сестры не были так близки. А потом, когда это странное состояние, называемое родами, завершилось и Генри появился на свет, когда она взяла сына на руки и посмотрела на него… вся иная любовь, все прочие чувства вдруг перестали для нее существовать, словно их никогда и не было.
Еще одним шоком для Венеции стало поведение Боя и его отношение к ней. Она довольно быстро узнала, что чувство, испытываемое к ней мужем, было отнюдь не любовью (в ее понимании). Бой восхищался ею. Он находил Венецию приятной спутницей, очаровательной помощницей, умелой хозяйкой на званых обедах. Бой постоянно говорил, что рад своей женитьбе на ней. Однако глубже его чувства не распространялись. Всю беременность Венеции Бой был ласков с нею, но она чувствовала, как он отдаляется. Он был сексуально деликатен и нежен. Тем не менее он часто отсутствовал не только дома, но и в супружеской постели.
Венеция боялась, что наскучила Бою. Он ведь был таким потрясающе умным. Когда Бой затевал интеллектуальный спор с ее родителями, она едва понимала, о чем речь. Венеция взялась за расширение своего кругозора. Впервые в жизни она стала внимательно читать газеты, однако ее успехи были более чем скромными. Бой вечерами по-прежнему куда-то исчезал и зачастую возвращался очень поздно. Не будь рядом Адели, она выла бы от одиночества.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы Венеция совсем скучала. Управление большим домом на Беркли-сквер отнимало на удивление много времени. Венеции было неловко распекать и поучать слуг, большинство которых годились ей в отцы и матери. Бой не раз критиковал ее усилия. Венеция не сдавалась и в какой-то момент все же решила обратиться за помощью к матери. Только сейчас она осознала, как замечательно ее мать управляется с домом. Прежнее недовольство матерью сменилось почтением, не сразу, конечно, и это помогло, тоже не сразу, сомкнуть края громадной пропасти, начавшей появляться незадолго до замужества Венеции. А после того как она стала женой Боя, пропасть между нею и матерью достигла огромных размеров.
* * *
Венеция никогда не забудет тот ужасный вечер, когда мать вернулась от бабушки. Селия будто забыла все правила приличия, которым учила детей. Войдя без предупреждения в спальню, где дочь лежала лицом вниз, сражаясь с очередным приступом тошноты, она резким тоном спросила Венецию:– Ты что, беременна? Только не лги мне, Венеция, это совершенно бесполезно.
Узнав правду и поставив в известность Оливера, Селия ошеломила Венецию, а заодно и Адель, сказав, что о замужестве не может быть и речи.
– Мы прервем эту беременность. Я знаю прекрасного врача. Процедура эта совершенно безопасна, ты пройдешь через нее, и все неприятности останутся позади.
Венеция стала возражать. Она вовсе не хотела делать аборт и даже не думала прерывать беременность.
– Я против. Уверена, и Бой тоже. Если он узнает, что я жду ребенка, он обязательно захочет на мне жениться. Я это знаю.
– Вот что, Венеция, – возразила Селия, – я очень сомневаюсь, что Бой захочет на тебе жениться. Он тебя не любит, но гораздо важнее, что и ты его не любишь. Ты можешь воображать, будто любишь этого человека, но смею тебя уверить, нет, не любишь. Ты пока даже не представляешь, что такое настоящая любовь.
Венеция упрямилась, говорила, что все равно выйдет за Боя, если захочет, и мать не сможет ее остановить.
– Дорогая, поскольку, к твоему великому сожалению, тебе лишь немногим больше восемнадцати, у меня покамест есть все права распоряжаться твоей жизнью.
Далее последовала отвратительная словесная баталия, в течение которой Оливер оставался лишь молчаливым наблюдателем, что вызывало недовольство обеих сражающихся сторон. Кончилось тем, что Венеция позвонила Бою и упавшим голосом попросила приехать к ним домой.
– Я должна тебе сообщить ужасно важную вещь.
Бой, конечно же, сразу сообразил, какую «ужасно важную вещь» услышит от Венеции. Он приехал и шокировал Венецию до глубины души, встав на сторону ее матери, хотя напрямую об этом не было сказано ни слова. Бой в самых осторожных выражениях заявил, что беременность было бы лучше прервать, дав им с Венецией «возможность получше узнать друг друга».
– Дорогая, я люблю тебя, – говорил он, нежно вытирая ей обильно льющиеся слезы. – Поверь, это было бы здорово, если бы мы поженились. Естественно, я много думал о том, насколько счастливой была бы наша совместная жизнь. Но неужели мы должны ее начинать с торопливой свадьбы, подгоняемой твоей беременностью? Речь даже не обо мне. Для меня жениться – самое время. Но хорош бы я был, если бы не думал о тебе. Ты ведь еще так молода, ты заслуживаешь чуть больше времени, чтобы свободно наслаждаться жизнью, прежде чем на твои плечи ляжет груз ответственности за семью. В чем-то я согласен с твоей матерью: в ближайшем будущем тебе стоит проявить немного дипломатии.
Потрясенная его словами, Венеция на время потеряла дар речи, а когда вновь его обрела, велела Бою убираться прочь. Остаток вечера и ночь она рыдала в объятиях Адели. На следующее утро к ней снова заглянул отец, бледный, изможденный, он спросил дочь, чего же та хочет.
– Мне невыносимо видеть тебя страдающей. Это разрывает мне сердце, – признался он.
Венеция сказала, что она действительно хочет выйти замуж за Боя.
– Уверена, и он тоже хочет на мне жениться. Мама вчера просто надавила на него. Она и раньше так делала, когда Бой бывал у нас. Ты же знаешь, она всегда добивается, чтобы было так, как надо ей. Я не могу согласиться на этот ужасный шаг. Не могу. Ну как я позволю убить моего малыша, вырвать его из меня? Если вы будете меня принуждать, я лучше убью себя.
Оливер молчал. Почувствовав, что отец наполовину принял ее сторону, Венеция бросилась ему в объятия, глядя на него своими большими умоляющими глазами, в которых так выразительно блестели слезы.
– Папочка, ну пожалуйста. Ты же умеешь повлиять на нее. Ты единственный человек, которого слушает и она, и Бой. Прошу тебя, сделай все, что в твоих силах.
Оливер ласково погладил дочь по голове и сказал, что постарается ей помочь, а ей самой сейчас нужно попытаться успокоиться и уснуть. Он ушел, оставив Венецию на попечение Адели. Естественно, Адель на цыпочках двинулась следом. Вернувшись, она сообщила, что у родителей состоялся разговор на повышенных тонах.
– Они громко кричали, но я не могла разобрать ни слова. И потом, я слишком боялась задерживаться возле их двери.
Оливеру не удалось разубедить Селию. Прошло два дня, два жутких дня, полных слез, взаимных обвинений и упреков. С каждым часом Селия делалась все неумолимее, а Оливер впадал все в большее отчаяние. Бой вообще не показывался.
На третий день к внучкам неожиданно приехала леди Бекенхем.
– Ваша мать не знает, что я здесь, – сказала она. – Но я волнуюсь за Венецию. Ах ты, глупая девчонка. Боюсь, мы так и не усваиваем уроки, – вдруг добавила она.
– Кто это мы? – спросила Венеция, вытирая нос.
Свою бабушку она очень любила.
– Мы, женщины. Поколение за поколением, мы упрямо делаем одни и те же ошибки. Полагаю, мужчины – тоже, но расплачиваться-то приходится женщинам. А теперь скажи, чего ты хочешь? – спросила Венецию леди Бекенхем.
– Я хочу выйти замуж. Естественно, за Боя. И он хочет на мне жениться. Он так и сказал, – добавила она, отредактировав правду столь умело, что сотрудники отцовского издательства ей всерьез позавидовали бы.
Леди Бекенхем посмотрела на внучку:
– Я очень сомневаюсь, что он способен стать тебе достойным мужем. Его отец – сплошной позор, да и мать не лучше. Они люди без традиций. Одним словом, нувориши.
– Я знаю, но мне плевать и на традиции, и на то, что они нувориши.
– Напрасно. На подобные вещи всегда следует обращать самое пристальное внимание. Это очень важно. Вероятно, потому твоя мать и противится этому браку.
– Нет, – возразила Венеция. – Она говорит, что я еще слишком молода и сама не знаю, что делаю. Она считает, что Бой не годится мне в мужья.
Леди Бекенхем посмотрела на нее и вдруг громко расхохоталась:
– Ну и ну! Мило, должна вам сказать. Очень мило. Особенно когда это говорит ваша мать. Боже мой, надо же!
– Бабушка, ты о чем? – спросила Венеция.
– Когда-нибудь сама поймешь. Обязательно поймешь. А сейчас, Венеция, я не знаю, что и думать обо всем этом. И что лучше в твоем положении, тоже не знаю. Пожалуй, мне стоило бы самой переговорить с молодым Уорвиком.
– Пожалуйста, не делай этого, – попросила встревоженная Венеция.
– А чего мне бояться? Я знаю этого Боя едва ли не с рождения. И его отца знаю. Отвратительный человек. Думаю, тебе известно, что титул он себе купил. А вся эта чепуха о «службе своей стране» – просто цветистая ложь. Он больше служил государственной казне, откуда ловко подворовывал. Одно время он регулярно играл с Бекенхемом в карты. Постоянно жульничал, а потом еще и увиливал от уплаты карточных долгов. Пытался обставить старину Берти Данрейвена на пару тысяч фунтов, а для того это целое состояние. Но честь за деньги не купишь. Правда, об этом мало кто знает. – Леди Бекенхем наклонилась и поцеловала Венецию. – А теперь постарайся хотя бы немного поспать. Ты ужасно выглядишь. Адель, сделай сестре горячего молока.
Когда бабушка удалилась, Адель вопросительно поглядела на Венецию:
– О чем она говорила?
– Ты про что?
– Ты же знаешь: про то, что пойти характером в маму – это настоящее богатство.
– Ничего я не знаю, – вяло ответила Венеция. – Слушай, меня сейчас опять начнет тошнить. Адель, не надо никакого молока. Принеси воды.
Адель принесла кувшин ледяной воды, налила сестре стакан. Выйдя в коридор, чтобы вернуть кувшин на кухню, она вдруг остановилась и задумчиво посмотрела на дверь материнского кабинета. Затем, глотнув воздуха, открыла дверь и вошла.
Через десять минут Адель вернулась в их гостиную.
– Венеция, ты не поверишь. Честное слово, ты просто не поверишь.
Венеция бросила на нее усталый взгляд:
– Что у тебя в руках?
Адель держала в руках большой конверт из плотной пергаментной бумаги. Услышав вопрос сестры, она извлекла из конверта какие-то документы.
– Взгляни-ка на эти бумажки. И подумай о бабушкиных словах. Это брачное свидетельство наших родителей. Видишь дату? А теперь смотри сюда. Это свидетельство о рождении Джайлза. Он родился через шесть месяцев после того, как они поженились. Что ты думаешь об этом?
Венеция посмотрела на сестру, и у нее впервые за эти дни порозовели щеки.
– Так, – только и сказала она. – Подождем, пока она вернется домой. Это все, что я могу сказать.
* * *
Через три дня «Таймс» и «Телеграф» объявили о предстоящей свадьбе Венеции, дочери леди Селии и мистера Оливера Литтона, и мистера Чарльза Генри Уорвика, старшего сына сэра Реджинальда Уорвика.* * *
«А вдруг мать была права и мне не следовало выходить за Боя замуж?» – с грустью думала Венеция. Где-то глубоко внутри у нее стал появляться страх, что мать действительно была права. После рождения Генри отлучки Боя из дома лишь участились. Нет, он был очень рад рождению сына и несколько раз в день навещал малыша и Венецию. Именно навещал. Венеция ощущала эти появления мужа как визиты. Пробыв с нею и ребенком непродолжительное время, Бой исчезал надолго, причем не только из детской, но и из дома.Венеция пыталась упрекать его, но он отделывался учтивыми туманными фразами, только злившими ее. Бой утверждал, что хочет дать ей время окончательно прийти в себя после родов. Его слова вызывали у Венеции досаду и даже злость, однако это никак не отражалось на гладком, улыбающемся лице Боя. Венеция чувствовала себя несчастной и покинутой, и такое состояние оставляло ее лишь на короткое время. Она все еще была слишком слаба, чтобы вернуться во внешний мир, начать куда-либо выходить и выезжать, развлекаться и устраивать жизнь, которую она надеялась устраивать вместе с Боем. Адель вновь стала ее единственной спутницей.
Да, Адель, которой она нанесла такую душевную рану и которая так мужественно и великодушно простила сестру. Потом мысли Венеции переместились на Генри – ее новую любовь: очаровательное создание с темными волосиками, темными глазами и робкой улыбкой. Малыш еще только учился улыбаться и теперь, сидя у нее на руках, улыбался все чаще. У Венеции потеплело на сердце. Какие бы чувства Бой ни испытывал к ней, какой бы несчастной и одинокой ни была сейчас Адель, все это отступало на задний план перед мыслью, что у нее есть Генри. С ним Венеция забывала обо всем.
* * *
– Грядут трудные времена. Я не шучу: они не за горами. Все ближе и ближе, – сказал Дадли Карлайл по прозвищу Дюк, откидываясь на спинку стула и глядя на Лоренса.Они обедали в Йельском клубе – этом оплоте традиций и привилегий, находящемся невдалеке от Центрального вокзала. Дюк весьма восхищался Лоренсом. Сам он был на двадцать лет старше и успел в третий раз жениться. Карлайл был биржевым маклером и стремительно богател. Его состояние уже достигало кругленькой суммы. С Лоренсом он познакомился все на той же Уолл-стрит и вскоре пригласил на прием по случаю недавно купленного им особняка на Пятой авеню, который находился в нескольких сотнях ярдов от дома Эллиотта, где тот жил в неменьшей роскоши, но один. Аристократические манеры Дюка и вашингтонский акцент, присущий потомственным богачам, надежно скрывали безмерную алчность и безжалостность, которые скорее подошли бы какому-нибудь дружку Аль Капоне[13], чем члену Ист-Хэмптонского гольф-клуба. Его нынешняя жена Лейла – холодная блондинка – всерьез увлеклась Лоренсом и зашла так далеко, что призналась ему в этом. Но Лоренсу были дороже хорошие отношения с Дюком, и он тоже с достаточной откровенностью заявил Лайле, что она его не интересует.