Страница:
Он не выдержал и спросил Чёрча:
– Где Лайга?
Вопрос не застал Чёрча врасплох, он ожидал его.
– Где Лайга? – переспросил он. – Почему вы думаете, что я должен знать это?
Улисс стиснул зубы, чтобы не раскричаться, не сказать лишнего слова.
– Мне подумалось, что вы знаете.
– К сожалению, нет…
Чёрч начал одеваться.
– Мне кажется, – сказал он уже у двери, – что вы могли бы вернуть Лайгу, согласившись произвести новые опыты. Женщины любят покапризничать и помучить нас. И потом… вы сами должны понимать: Лайга из таких женщин, которым не пристало жить в нищете. Подумайте об этом, Улисс.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
– Где Лайга?
Вопрос не застал Чёрча врасплох, он ожидал его.
– Где Лайга? – переспросил он. – Почему вы думаете, что я должен знать это?
Улисс стиснул зубы, чтобы не раскричаться, не сказать лишнего слова.
– Мне подумалось, что вы знаете.
– К сожалению, нет…
Чёрч начал одеваться.
– Мне кажется, – сказал он уже у двери, – что вы могли бы вернуть Лайгу, согласившись произвести новые опыты. Женщины любят покапризничать и помучить нас. И потом… вы сами должны понимать: Лайга из таких женщин, которым не пристало жить в нищете. Подумайте об этом, Улисс.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Денег не было. Улисс продал кое-какие вещи и выручил около пяти тысяч бульгенов. Этого хватит ненадолго. Особенно, если продолжать опыты. Единственная обезьяна, которая еще не подвергалась экспериментам, неожиданно издохла. До этого животных в лабораторию доставляли агенты Чёрча. Теперь Улиссу не хотелось обращаться к нему. Хент решил сам раздобыть обезьяну и отправился в зоологический магазин. Но там обезьян не оказалось. Продавец посоветовал Улиссу обратиться в институт изучения рас и народов.
– Там есть много животных, – сказал он, – может быть, вам продадут.
Директор института, низенький полный мужчина с добродушным лицом пастора, принял Улисса очень любезно и, выслушав его, с готовностью взялся помочь. Он вызвал одного из служащих и спросил его., можно ли удовлетворить просьбу Улисса.
– У нас имеется сейчас шесть больших человекообразных обезьян, – сказал тот. – Одна самка беременная. Может быть, она подойдет господину…
– Хент, доктор Хент.
– Если господин Хент найдет ее пригодной для своих опытов, мы можем ее продать. В связи с беременностью она для наших опытов не годится. А если этот экземпляр почему-либо не понравится господину Хенту, достаточно подождать неделю, и мы сможем предложить ему другой. В наш адрес уже выслана партия животных, она вот-вот должна прибыть.
Директор предложил пойти посмотреть обезьяну.
Миновав здание лабораторий, Улисс и его спутники подошли к небольшому деревянному сооружению, напоминавшему миниатюрный средневековый замок довольно привлекательной архитектуры. Фасад его был украшен всевозможными резными фигурами и увит плющом.
– Это наш обезьянник, – сказал директор.
Изнутри валил запах животных и слышались крики обезьян. Среди щелкающих звуков выделялся монотонный ноющий голос. Он был такой печальный, что Улисс остановился. Директор института спокойно сказал:
– Это снова капризничает Зома, никак не смирится со своим пленением. Пойдемте, поглядим на нее, она сидит в одной клетке с интересующей вас самкой.
В большой клетке сидела обезьяна и еще какое-то существо, забившееся в угол.
Увидев людей, обезьяна бросилась к передней стенке клетки и сквозь прутья протянула лапу за лакомством. Второй узник не обратил никакого внимания на вошедших, только перестал кричать и теперь тихо всхлипывал.
– Зома, Зома, иди сюда! – позвал директор. – Вот упрямица! У нее на днях издох детеныш, – объяснил он Улиссу, – и она никак не успокоится. Иди сюда, говорю тебе.
Зома не трогалась с места, только повернула лицо, и на Улисса глянули два человеческих глаза, застывших в безысходной скорби. Не могло быть никакою сомнения – в углу клетки сидела женщина. Кожа ее была красновато-кирпичного цвета, волосы спутанные, курчавые, черные. Губы толстые, красные, нос несколько вдавлен… Возле нее стояла миска с нетронутой едой.
– Это же человек! – воскликнул Улисс.
– Ну и что? – сказал директор. – Это туземка с Великоокеанских островов, служанка местного царька. Она нарушила закон, воспрещающий браки с иноземцами, и царек охотно продал ее, вместо того, чтобы вздернуть на кокосовую пальму.
Видя, что объяснение не совсем удовлетворило щепетильного посетителя, директор добавил:
– Мы изучаем сходство дикарей и обезьян и их отличия от белого человека.
– Но это же бесчеловечно! – воскликнул Улисс. Директор рассмеялся.
– Ну что вы, дорогой мой, разве можно быть таким мягкосердечным. Дикарь – животное. Что он понимает!
Женщина, забыв о посетителях, схватилась за голову и снова начала плакать. Сквозь рыдания ясно слышались слова:
– Ма, зеди… брахом, ука…
И бесконечно повторяемое слово «Чан». Имя умершего ребенка? Или имя любимого на далеких островах, с которым женщину разлучили?..
Чтобы скорее уйти из этого страшного домика., Улисс сказал:
– Я согласен взять обезьяну. Сколько вы за нее просите?
– Семьсот бульгенов, – ответил директор.
– Простите, – сказал Улисс смущенно, – но для меня это очень дорого.
– Тогда возьмите Зому. Ее можно случить с человекообразной обезьяной. Говорят, что от такой гм… случки дикарки беременеют. А впрочем… Наука еще не сказала последнего слова… Зому мы отдадим дешевле, пожалуй, за двести. Вы сами понимаете: дикаря куда легче купить на любом дальнем острове, чем возиться с поимкой человекообразной обезьяны в тропических лесах…
Улисс с удивлением взглянул на директора и, не попрощавшись, покинул институт.
– Там есть много животных, – сказал он, – может быть, вам продадут.
Директор института, низенький полный мужчина с добродушным лицом пастора, принял Улисса очень любезно и, выслушав его, с готовностью взялся помочь. Он вызвал одного из служащих и спросил его., можно ли удовлетворить просьбу Улисса.
– У нас имеется сейчас шесть больших человекообразных обезьян, – сказал тот. – Одна самка беременная. Может быть, она подойдет господину…
– Хент, доктор Хент.
– Если господин Хент найдет ее пригодной для своих опытов, мы можем ее продать. В связи с беременностью она для наших опытов не годится. А если этот экземпляр почему-либо не понравится господину Хенту, достаточно подождать неделю, и мы сможем предложить ему другой. В наш адрес уже выслана партия животных, она вот-вот должна прибыть.
Директор предложил пойти посмотреть обезьяну.
Миновав здание лабораторий, Улисс и его спутники подошли к небольшому деревянному сооружению, напоминавшему миниатюрный средневековый замок довольно привлекательной архитектуры. Фасад его был украшен всевозможными резными фигурами и увит плющом.
– Это наш обезьянник, – сказал директор.
Изнутри валил запах животных и слышались крики обезьян. Среди щелкающих звуков выделялся монотонный ноющий голос. Он был такой печальный, что Улисс остановился. Директор института спокойно сказал:
– Это снова капризничает Зома, никак не смирится со своим пленением. Пойдемте, поглядим на нее, она сидит в одной клетке с интересующей вас самкой.
В большой клетке сидела обезьяна и еще какое-то существо, забившееся в угол.
Увидев людей, обезьяна бросилась к передней стенке клетки и сквозь прутья протянула лапу за лакомством. Второй узник не обратил никакого внимания на вошедших, только перестал кричать и теперь тихо всхлипывал.
– Зома, Зома, иди сюда! – позвал директор. – Вот упрямица! У нее на днях издох детеныш, – объяснил он Улиссу, – и она никак не успокоится. Иди сюда, говорю тебе.
Зома не трогалась с места, только повернула лицо, и на Улисса глянули два человеческих глаза, застывших в безысходной скорби. Не могло быть никакою сомнения – в углу клетки сидела женщина. Кожа ее была красновато-кирпичного цвета, волосы спутанные, курчавые, черные. Губы толстые, красные, нос несколько вдавлен… Возле нее стояла миска с нетронутой едой.
– Это же человек! – воскликнул Улисс.
– Ну и что? – сказал директор. – Это туземка с Великоокеанских островов, служанка местного царька. Она нарушила закон, воспрещающий браки с иноземцами, и царек охотно продал ее, вместо того, чтобы вздернуть на кокосовую пальму.
Видя, что объяснение не совсем удовлетворило щепетильного посетителя, директор добавил:
– Мы изучаем сходство дикарей и обезьян и их отличия от белого человека.
– Но это же бесчеловечно! – воскликнул Улисс. Директор рассмеялся.
– Ну что вы, дорогой мой, разве можно быть таким мягкосердечным. Дикарь – животное. Что он понимает!
Женщина, забыв о посетителях, схватилась за голову и снова начала плакать. Сквозь рыдания ясно слышались слова:
– Ма, зеди… брахом, ука…
И бесконечно повторяемое слово «Чан». Имя умершего ребенка? Или имя любимого на далеких островах, с которым женщину разлучили?..
Чтобы скорее уйти из этого страшного домика., Улисс сказал:
– Я согласен взять обезьяну. Сколько вы за нее просите?
– Семьсот бульгенов, – ответил директор.
– Простите, – сказал Улисс смущенно, – но для меня это очень дорого.
– Тогда возьмите Зому. Ее можно случить с человекообразной обезьяной. Говорят, что от такой гм… случки дикарки беременеют. А впрочем… Наука еще не сказала последнего слова… Зому мы отдадим дешевле, пожалуй, за двести. Вы сами понимаете: дикаря куда легче купить на любом дальнем острове, чем возиться с поимкой человекообразной обезьяны в тропических лесах…
Улисс с удивлением взглянул на директора и, не попрощавшись, покинул институт.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Эли долго не приходила, и Улисс уже начал волноваться. Она обещала прийти в семь. Уже восемь, а ее все нет. Эли никогда не опаздывала. Что могло случиться? Улисс позвонил на квартиру Милоти, но никто не подошел к телефону.
Половина девятого. Улисс так ожидал звонка, что порой ему чудилось, будто позвонили, и он бежал отворять дверь. Но никого не было.
Наконец в двадцать пять минут десятого Эли пришла. Она, видно, спешила.
– Простите, Улисс, что я опоздала, – сказала она, с трудом переводя дыхание. – Мне пришлось задержаться.
– Я беспокоился. Вы мне так нужны были… Особенно сегодня.
– Что-нибудь случилось?
– Ничего особенного…
Улисс помог Эли снять пальто и, усадив ее на диван, сел рядом.
– Что же вас задержало? Вы так аккуратны всегда, я очень волновался.
Словно тень пробежала по лицу Эли и согнала радость, озарявшую ее лицо всегда, когда она была рядом с Улиссом. Она встряхнула головой, будто прогоняя мрачную мысль, и сказала бодро:
– Об этом потом, не к спеху… Расскажите лучше, что слышно у вас. Вам удалось купить обезьяну?
– Нет, Эли. За обезьяну просили такие деньги, что об этом придется пока забыть.
– Сколько же?
– Семьсот бульгенов. А ведь нужно купить не одну обезьяну. Хотя бы три, на первый случай. Это две тысячи сто…
– Много как! – вырвалось у Эли, но, взглянув на печальное лицо Улисса, она задумалась. У нее имелось на счету десять тысяч бульгенов. Обезьян можно было бы приобрести. Оставшихся денег хватит на год. Ну, а дальше что? Если бы она работала. Но ее уволили… Надо же было этому случиться именно сегодня. Кто знает, когда теперь найдешь работу?
Эли недвусмысленно дали понять, что ее увольняют из театра по настоянию Чёрча. Совершенно ясно, что он не даст ей устроиться ни в одном театре, пока Хент не согласится провести новые опыты на детях… Нельзя Улиссу говорить, что ее уволили. У него и без того много неприятностей. Ему труднее…
– Не беспокойтесь, Улисс, – сказала она ободряюще. – У меня есть деньги, мы купим обезьян.
– Ну что вы, я ни в коем случае не допущу этого. Вы и так уже потратили много на мои опыты. А я не сумел даже возвратить вам долг, когда имел возможность. Нелепо как-то получилось. Сразу не догадался сделать это, а потом… – Он густо покраснел. – А теперь уже не могу.
– Пусть это вас нисколько не беспокоит. У меня пока деньги есть. А со временем, когда у вас будут, вы мне возвратите. Я вас очень прошу, позвольте мне сделать это.
Улисс поцеловал руку Эли и тихо сказал:
– Спасибо, Эли. Какая вы славная! Я так волновался. Все казалось мне безнадежным. А сейчас, сейчас будто ничего плохого и не случилось. И не было этого кошмара с женщиной.
– С какой женщиной? – встревоженно спросила Эли.
– Ах, да, я же вам не рассказал самого главного, – спохватился Улисс. – Там, в институте рас и народов, в одной клетке с обезьяной содержат женщину.
– Что вы говорите? Какую женщину?
– С Великоокеанских островов. У нее на днях ребенок умер.
И он рассказал о своем посещении института.
Эли сидела молча, но Улисс видел, что ее трясет озноб. Он обнял девушку.
– Меня это самого потрясло, – сказал он. – Цель института – доказывать, что люди цветной расы не отличаются от обезьян.
– Почему люди так зачерствели? – с отчаянием прошептала Эли. – Неужели им недоступны человеческие чувства? Можно ли разрешать людям рожать детей для мук в этом мире подлости, человеконенавистничества?
– Это вы уже чересчур, Эли. Мало ли на свете хорошего! И надо, конечно, иметь детей, здоровых, талантливых, которые могли бы выстоять в этом мире зла.
Они сидели молча. Эли чувствовала на себе руку Улисса и не шевелилась. Она даже закрыла глаза, чтобы ничто не мешало ощущению счастья, охватившего всю ее от этого робкого объятия.
– У себя на родине, – сказал Улисс, – эта женщина была прислужницей у царька. Царек продал ее, потому что она вышла замуж за юношу из другого племени. Это так дико и нелепо! Но я подумал, наши законы о семье, браке, разводе так же дики и нелепы, если не хуже. Ханжеские законы! Государство и церковь нисколько не возражают против того, что на улицах городов широко раскрыты двери притонов и кабарэ для разврата. А когда человек хочет жить так, как ему подсказывают сердце, честь, совесть, на арену выступают карающие законы государства.
Они посидели молча некоторое время.
– Мне так жаль эту женщину, – вздохнул Хент. – Она, наверное, любила, была счастлива, а сейчас обречена на муки… Они ее оценивают дешевле обезьяны. Когда я сказал, что не могу уплатить семьсот за обезьяну, директор предложил мне эту женщину за двести бульгенов.
Эли вздрогнула.
– Улисс, давайте выкупим ее, – сказала она. – Разве можно допустить, чтобы из-за каких-нибудь двухсот шелковых тряпочек человек сидел в клетке?
– Но что мы будем с ней делать? Если ее выпустят, она затеряется и погибнет в этом огромном городе.
– Пусть пока живет у меня или у вас. Вам все равно нужно нанимать служанку. Она будет вам помогать, а потом решит сама, что ей делать.
– Какое у вас благородное сердце! – воскликнул Улисс. Он с восхищением глядел на Эли. – Милая, хорошая. Каким счастливым будет тот, кого вы полюбите!
Эли странно взглянула на Улисса, глаза ее засветились, потом их заволокло слезой.
– Я люблю… вас, – сказала она чуть слышно. – Вас, Улисс…
Она порывисто встала и бросилась к вешалке, чтобы одеться. Улисс подбежал к ней.
– Куда вы, Эли? Не уходите, садитесь.
Она покорно села.
– Вы все еще любите Лайгу? – спросила она.
– Да, люблю… Но с вами мне хорошо, спокойнее…
Он сел рядом и начал гладить рукой ее мягкие искрящиеся на свету волосы.
– И мне хорошо, – прошептала Эли. – Так хорошо, как никогда еще не было…
В доме было совсем тихо. Только тикали часы, напоминая о быстро несущемся, но бесконечном времени.
Половина девятого. Улисс так ожидал звонка, что порой ему чудилось, будто позвонили, и он бежал отворять дверь. Но никого не было.
Наконец в двадцать пять минут десятого Эли пришла. Она, видно, спешила.
– Простите, Улисс, что я опоздала, – сказала она, с трудом переводя дыхание. – Мне пришлось задержаться.
– Я беспокоился. Вы мне так нужны были… Особенно сегодня.
– Что-нибудь случилось?
– Ничего особенного…
Улисс помог Эли снять пальто и, усадив ее на диван, сел рядом.
– Что же вас задержало? Вы так аккуратны всегда, я очень волновался.
Словно тень пробежала по лицу Эли и согнала радость, озарявшую ее лицо всегда, когда она была рядом с Улиссом. Она встряхнула головой, будто прогоняя мрачную мысль, и сказала бодро:
– Об этом потом, не к спеху… Расскажите лучше, что слышно у вас. Вам удалось купить обезьяну?
– Нет, Эли. За обезьяну просили такие деньги, что об этом придется пока забыть.
– Сколько же?
– Семьсот бульгенов. А ведь нужно купить не одну обезьяну. Хотя бы три, на первый случай. Это две тысячи сто…
– Много как! – вырвалось у Эли, но, взглянув на печальное лицо Улисса, она задумалась. У нее имелось на счету десять тысяч бульгенов. Обезьян можно было бы приобрести. Оставшихся денег хватит на год. Ну, а дальше что? Если бы она работала. Но ее уволили… Надо же было этому случиться именно сегодня. Кто знает, когда теперь найдешь работу?
Эли недвусмысленно дали понять, что ее увольняют из театра по настоянию Чёрча. Совершенно ясно, что он не даст ей устроиться ни в одном театре, пока Хент не согласится провести новые опыты на детях… Нельзя Улиссу говорить, что ее уволили. У него и без того много неприятностей. Ему труднее…
– Не беспокойтесь, Улисс, – сказала она ободряюще. – У меня есть деньги, мы купим обезьян.
– Ну что вы, я ни в коем случае не допущу этого. Вы и так уже потратили много на мои опыты. А я не сумел даже возвратить вам долг, когда имел возможность. Нелепо как-то получилось. Сразу не догадался сделать это, а потом… – Он густо покраснел. – А теперь уже не могу.
– Пусть это вас нисколько не беспокоит. У меня пока деньги есть. А со временем, когда у вас будут, вы мне возвратите. Я вас очень прошу, позвольте мне сделать это.
Улисс поцеловал руку Эли и тихо сказал:
– Спасибо, Эли. Какая вы славная! Я так волновался. Все казалось мне безнадежным. А сейчас, сейчас будто ничего плохого и не случилось. И не было этого кошмара с женщиной.
– С какой женщиной? – встревоженно спросила Эли.
– Ах, да, я же вам не рассказал самого главного, – спохватился Улисс. – Там, в институте рас и народов, в одной клетке с обезьяной содержат женщину.
– Что вы говорите? Какую женщину?
– С Великоокеанских островов. У нее на днях ребенок умер.
И он рассказал о своем посещении института.
Эли сидела молча, но Улисс видел, что ее трясет озноб. Он обнял девушку.
– Меня это самого потрясло, – сказал он. – Цель института – доказывать, что люди цветной расы не отличаются от обезьян.
– Почему люди так зачерствели? – с отчаянием прошептала Эли. – Неужели им недоступны человеческие чувства? Можно ли разрешать людям рожать детей для мук в этом мире подлости, человеконенавистничества?
– Это вы уже чересчур, Эли. Мало ли на свете хорошего! И надо, конечно, иметь детей, здоровых, талантливых, которые могли бы выстоять в этом мире зла.
Они сидели молча. Эли чувствовала на себе руку Улисса и не шевелилась. Она даже закрыла глаза, чтобы ничто не мешало ощущению счастья, охватившего всю ее от этого робкого объятия.
– У себя на родине, – сказал Улисс, – эта женщина была прислужницей у царька. Царек продал ее, потому что она вышла замуж за юношу из другого племени. Это так дико и нелепо! Но я подумал, наши законы о семье, браке, разводе так же дики и нелепы, если не хуже. Ханжеские законы! Государство и церковь нисколько не возражают против того, что на улицах городов широко раскрыты двери притонов и кабарэ для разврата. А когда человек хочет жить так, как ему подсказывают сердце, честь, совесть, на арену выступают карающие законы государства.
Они посидели молча некоторое время.
– Мне так жаль эту женщину, – вздохнул Хент. – Она, наверное, любила, была счастлива, а сейчас обречена на муки… Они ее оценивают дешевле обезьяны. Когда я сказал, что не могу уплатить семьсот за обезьяну, директор предложил мне эту женщину за двести бульгенов.
Эли вздрогнула.
– Улисс, давайте выкупим ее, – сказала она. – Разве можно допустить, чтобы из-за каких-нибудь двухсот шелковых тряпочек человек сидел в клетке?
– Но что мы будем с ней делать? Если ее выпустят, она затеряется и погибнет в этом огромном городе.
– Пусть пока живет у меня или у вас. Вам все равно нужно нанимать служанку. Она будет вам помогать, а потом решит сама, что ей делать.
– Какое у вас благородное сердце! – воскликнул Улисс. Он с восхищением глядел на Эли. – Милая, хорошая. Каким счастливым будет тот, кого вы полюбите!
Эли странно взглянула на Улисса, глаза ее засветились, потом их заволокло слезой.
– Я люблю… вас, – сказала она чуть слышно. – Вас, Улисс…
Она порывисто встала и бросилась к вешалке, чтобы одеться. Улисс подбежал к ней.
– Куда вы, Эли? Не уходите, садитесь.
Она покорно села.
– Вы все еще любите Лайгу? – спросила она.
– Да, люблю… Но с вами мне хорошо, спокойнее…
Он сел рядом и начал гладить рукой ее мягкие искрящиеся на свету волосы.
– И мне хорошо, – прошептала Эли. – Так хорошо, как никогда еще не было…
В доме было совсем тихо. Только тикали часы, напоминая о быстро несущемся, но бесконечном времени.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В начале мая в Бизнесонии состоялся конгресс психологов, психиатров, невропатологов и физиологов. Вряд ли есть надобность прибегать к стенограммам конгресса, изобилующим научными терминами и положениями, которые могут оказаться недоступными для людей, не имеющих специальной подготовки.
Мы решили обратиться к какой-нибудь газете, где научные вопросы, обсуждавшиеся на конгрессе, излагались бы в популярной форме. Нам попалась уже известная читателю газета «Вечерние слухи», но по прочтении ее нас постигло разочарование. О таком важном и интересном событии «Вечерние слухи» информировали своих подписчиков очень скупо. Пытаясь выяснить, откуда у газеты такое пренебрежение к научным проблемам, мы узнали, что редакцию подвел репортер Тау Пратт. Да, да, тот самый, известный уже читателю Тау Пратт. Произошло то, о чем господин Грахбан говорил много раз: этот мальчишка Тау, не разбирающийся ни в политике, ни вообще в жизни, считает, однако, что он вправе оценивать события по своему усмотрению, а не так, как требуют интересы газеты. Отчет о конгрессе он написал столь беспомощно, что господину Грахбану пришлось больше часа потратить на правку и сокращение. Собственно, в отчете было столько несусветной чепухи, что его вообще надо было выбросить. Но, учитывая традицию «Вечерних слухов», поставивших себе за правило объективно информировать читателей о всех происходящих событиях, господин Грахбан, вычеркнув из отчета все несущественное и подправив явные несуразности, дал статью в газету.
Мы же считаем необходимым воспроизвести статью в том виде, в каком ее написал Тау Пратт. Фразы, взятые в квадратные скобки, выброшены господином Грахбаном, слова, набранные курсивом, то есть рукописным шрифтом, принадлежат его (Грахбану) перу, и Тау Пратт за них ответственности не несет. Надеемся, что читатель сам сумеет оценить по достоинству и труд Тау Пратта и меру объективности, которой любит хвастать главный редактор «Вечерних слухов» господин Грахбан.
Итак, вот о чем сообщала газета:
«Минувшая неделя ознаменовалась весьма важным событием в научной жизни: в Дробпуле состоялся конгресс психологов, психиатров, невропатологов и физиологов. В маленький городок на далеком Западе, до того известный только тем, что там минувшей зимой состоялся первый в мире [и нелепый по своему замыслу] бег на четвереньках, съехались величайшие ученые, изучающие [вопросы интеллекта, высшей нервной деятельности] великие извечные тайны человеческой души.
Конгресс заслушал много докладов и сообщений. Здесь же, в специально оборудованных помещениях проводились опыты, которыми ученые подтверждали свои теории.
Устроители конгресса позаботились о том, чтобы участники могли высказать самые разнообразные точки зрения. Это – в духе наших великих бизнесонских демократических порядков! И действительно, сколько было докладов, столько было разных точек зрения. Но не эту разноголосицу следует считать характерной чертой конгресса. Важно, что вновь торжествовала наша великая бизнесонская наука. [Разногласий было много, но, по существу, их можно объединить в две группы. На съезде столкнулись две разные школы. О них-то и следует говорить. Наиболее ярко проявилось различие этих двух школ в вопросе об одаренности, способностях, таланте, гениальности].
Кто из нас не задумывался над вопросом, почему одним людям дается легко то, что с таким трудом, а иногда и вовсе не удается достигнуть другим? Почему великие поэты умеют свободно мыслить образами, а простому человеку это недоступно? Почему Рафаэль создал такие картины, что люди замирают, глядя на них, а иной человек, даже под страхом смертной казни, не нарисует как следует стакана, ведра, кресла? Почему, наконец, трехлетний ребенок Люо
Ричар с мастерством подлинно великого музыканта дирижирует лучшим оркестром страны, а есть люди, не понимающие музыки?
Точку зрения одной части ученых на все эти вопросы наиболее полно выразил профессор Дебс, светило мировой науки, непререкаемый авторитет для ученых всего мира.
– Пытаться проникнуть в мир чувств человека при помощи грубых хирургических инструментов или с помощью стеклянных колбочек, – сказал профессор Дебс, – равносильно попытке объяснить, почему вчера во время автомобильной катастрофы погибла киноактриса Лиси Барви, а не простая уборщица кино. Диалектики любят копаться в причинах, и они стремились бы доказать, что это случайность, но имеющая свои причины. Именно звезда экрана должна была в это время проезжать в машине господина Чёрча по улице и именно шофер господина Нульгенера должен был хватить в этот день лишнее и оказаться на углу шестнадцатой улицы как раз в тот момент, когда там проезжала любимица публики. Как будто логично. А мы говорим: судьба! Явление, независимое от человека, не поддающееся научному анализу и изучению.
Психология творчества – это темная, неизученная и не подлежащая изучению область подсознательного, неуловимых ассоциаций, не поддающихся учету и анализу эмоций и страстей. Царство таинственности, недосягаемое для науки. Орудуй сколько угодно над трупом, но если отлетела душа, это уже ничто – тело без чувств, без страстей.
Одаренность, наитие, экстаз, вдохновение, воображение – все это плоды Высшего интеллекта, недоступного пониманию даже того, кто обладает этими качествами.
Профессор Дебс привел многочисленные примеры, подтверждающие его мысль.
– Почему, – спрашивает он, – Наполеон, обдумывая планы сражений, резал ножом стол или ручки кресла, а Шиллер для вдохновенья держал в своем рабочем столе гнилые яблоки? Почему Руссо размышлял на солнце с открытой головой, а Боссюэ работал в холодной комнате, надев на голову меховую шапку? Почему великие идеи рождались у Мильтона, Декарта, Лейбница, Россини, когда они размышляли лежа, закутавшись с головой под одеяло, в полном покое, а Моцарт подготавливал себя к творческой работе физическими упражнениями? Кто может дать ответ на вопрос, почему Ламенэ творил во мраке, безмолвии, а Гвидо-Рени рисовал, облачившись в великолепные одеяния, в окружении учеников, почтительно, как патрицию, прислуживавших ему?
Я не жду ответа на эти вопросы, ибо уверен, что ответа не получу. Все это относится к категории воображения, которое не поддается контролю и изучению с помощью физиологии.
Это в тех случаях, когда речь идет о выдающихся дарованиях, о гениальности. Но это же применимо и в суждениях о способностях вообще.
– Одаренность, талант – счастье избранных, – сказал в заключение профессор Дебс. – Кому не дано это Высшим, тому следует довольствоваться скупыми дарами природы. Природа не так глупа, как считают некоторые. Раздать всем поровну, значит, свести все к однообразию, серости, посредственности. Природа одаряет одного, чтобы ему старались подражать миллионы.
Доводы профессора Дебса произвели большое впечатление на участников съезда.
[Вместе с тем даже сторонникам Дебса нелегко было удержаться на своих позициях, когда выступил профессор Райс – представитель другой школы, стоящей на противоположных позициях].
Выступление профессора Райса, пытавшегося опровергнуть тезисы великого ученого, прозвучало неубедительно и вызвало только иронические улыбки.
[Речь профессора Райса была на редкость лаконична и, что не часто встретишь на столь почтенных ученых собраниях, проста и доступна].
– Мы исходим из того, что люди различаются не столько по степени своих способностей, сколько по их своеобразию, – сказал профессор Райс. – Мы, разумеется, не отрицаем наличия особенно выдающихся способностей у некоторых людей. Но хотя одаренность у разных людей неодинакова, при нынешних социальных условиях способности основной массы людей используются не в полной мере. Способности человека проявляются в процессе его деятельности и по мере накопления опыта (практики) растут. Ведь нельзя же себе представить даже самого гениального человека, талант которого развернулся бы во всю силу вне условий внешней и социальной среды, без соответствующего опыта и практики. Я слушал концерт вундеркинда Люо Ричара. Это изумительно, это потрясает. Но Люо Ричар при всей своей одаренности, безусловно, не мог бы сыграть симфонию Берлиоза, не услышав ее, не заимствовав по слуху такта, ритма, мотива и всего прочего. Обладая незаурядными способностями, он стал музыкантом благодаря тому, что попал в благоприятные условия. Представьте себе, что Люо родился бы на каком-то отдаленном Великоокеанском острове, население которого в силу существующих социальных условий лишено возможности приобщиться к современной культуре. Это весьма вероятный случай. И там, на этих далеких островах, в глуши, вдали от цивилизации рождаются люди с большими творческими задатками. Но Люо не исполнял бы там «Фантастическую симфонию» Берлиоза, он хорошо пел бы песни своего племени.
Вывод: в ходе развития общества развивается человек, его мозг, органы чувств, органы движения, его способности.
Нельзя рассматривать проблему только с точки зрения теоретических положений психологии и медицины, отбрасывая главное – вопрос о социальных условиях жизни, от которых зависит развитие таланта.
Я не знаю, как сложится судьба Люо Ричара, когда он станет взрослым, и уникальность уступит место обычности. Ему придется выдерживать конкуренцию с сотнями других дирижеров, многие из которых оказались безработными. Но всем известно, что тысячи людей в силу социальных условий не могут проявить себя. Дети бедняков – талантливые, способные, очень и очень часто остаются в безвестности. А бездарные люди, располагающие средствами, нередко заполняют консерватории, университеты, театральные студии.
Таков закон нашего социального строя. При этом строе трудящимся, то есть большинству населения, закрыта дорога к знаниям, науке, искусству. Надо обеспечить каждому человеку, – сказал профессор Райс, – всестороннее и гармоничное развитие его способностей и наиболее полное удовлетворение его духовных запросов.
Перейдя к физиологической стороне вопроса, профессор Райс отверг понятие о «душе», объяснил все проблемы высшей нервной деятельности человека работой мозга, куда сходятся сигналы – раздражители извне – от рук, глаз, органов слуха, кожи и где, будучи подвергнуты анализу, вызывают ответную реакцию – врожденные или выработанные жизнью рефлексы].
Райс подкрепил свое выступление демонстрацией опытов на собаках, обезьянах и других животных, а также гипнотическим сеансом.
Выступление профессора Райса [прозвучало довольно убедительно] никого ни в чем не убедило. Смешно в таких вопросах, где речь идет о чувствах человека, оперировать слюной собаки. Но спор продолжался.
Этот спор, как видно, не решить на конгрессах. Его должна решить жизнь. И она, безусловно, решит его так, как это подсказывают наши великие бизнесонские ученые.
Мы решили обратиться к какой-нибудь газете, где научные вопросы, обсуждавшиеся на конгрессе, излагались бы в популярной форме. Нам попалась уже известная читателю газета «Вечерние слухи», но по прочтении ее нас постигло разочарование. О таком важном и интересном событии «Вечерние слухи» информировали своих подписчиков очень скупо. Пытаясь выяснить, откуда у газеты такое пренебрежение к научным проблемам, мы узнали, что редакцию подвел репортер Тау Пратт. Да, да, тот самый, известный уже читателю Тау Пратт. Произошло то, о чем господин Грахбан говорил много раз: этот мальчишка Тау, не разбирающийся ни в политике, ни вообще в жизни, считает, однако, что он вправе оценивать события по своему усмотрению, а не так, как требуют интересы газеты. Отчет о конгрессе он написал столь беспомощно, что господину Грахбану пришлось больше часа потратить на правку и сокращение. Собственно, в отчете было столько несусветной чепухи, что его вообще надо было выбросить. Но, учитывая традицию «Вечерних слухов», поставивших себе за правило объективно информировать читателей о всех происходящих событиях, господин Грахбан, вычеркнув из отчета все несущественное и подправив явные несуразности, дал статью в газету.
Мы же считаем необходимым воспроизвести статью в том виде, в каком ее написал Тау Пратт. Фразы, взятые в квадратные скобки, выброшены господином Грахбаном, слова, набранные курсивом, то есть рукописным шрифтом, принадлежат его (Грахбану) перу, и Тау Пратт за них ответственности не несет. Надеемся, что читатель сам сумеет оценить по достоинству и труд Тау Пратта и меру объективности, которой любит хвастать главный редактор «Вечерних слухов» господин Грахбан.
Итак, вот о чем сообщала газета:
«Минувшая неделя ознаменовалась весьма важным событием в научной жизни: в Дробпуле состоялся конгресс психологов, психиатров, невропатологов и физиологов. В маленький городок на далеком Западе, до того известный только тем, что там минувшей зимой состоялся первый в мире [и нелепый по своему замыслу] бег на четвереньках, съехались величайшие ученые, изучающие [вопросы интеллекта, высшей нервной деятельности] великие извечные тайны человеческой души.
Конгресс заслушал много докладов и сообщений. Здесь же, в специально оборудованных помещениях проводились опыты, которыми ученые подтверждали свои теории.
Устроители конгресса позаботились о том, чтобы участники могли высказать самые разнообразные точки зрения. Это – в духе наших великих бизнесонских демократических порядков! И действительно, сколько было докладов, столько было разных точек зрения. Но не эту разноголосицу следует считать характерной чертой конгресса. Важно, что вновь торжествовала наша великая бизнесонская наука. [Разногласий было много, но, по существу, их можно объединить в две группы. На съезде столкнулись две разные школы. О них-то и следует говорить. Наиболее ярко проявилось различие этих двух школ в вопросе об одаренности, способностях, таланте, гениальности].
Кто из нас не задумывался над вопросом, почему одним людям дается легко то, что с таким трудом, а иногда и вовсе не удается достигнуть другим? Почему великие поэты умеют свободно мыслить образами, а простому человеку это недоступно? Почему Рафаэль создал такие картины, что люди замирают, глядя на них, а иной человек, даже под страхом смертной казни, не нарисует как следует стакана, ведра, кресла? Почему, наконец, трехлетний ребенок Люо
Ричар с мастерством подлинно великого музыканта дирижирует лучшим оркестром страны, а есть люди, не понимающие музыки?
Точку зрения одной части ученых на все эти вопросы наиболее полно выразил профессор Дебс, светило мировой науки, непререкаемый авторитет для ученых всего мира.
– Пытаться проникнуть в мир чувств человека при помощи грубых хирургических инструментов или с помощью стеклянных колбочек, – сказал профессор Дебс, – равносильно попытке объяснить, почему вчера во время автомобильной катастрофы погибла киноактриса Лиси Барви, а не простая уборщица кино. Диалектики любят копаться в причинах, и они стремились бы доказать, что это случайность, но имеющая свои причины. Именно звезда экрана должна была в это время проезжать в машине господина Чёрча по улице и именно шофер господина Нульгенера должен был хватить в этот день лишнее и оказаться на углу шестнадцатой улицы как раз в тот момент, когда там проезжала любимица публики. Как будто логично. А мы говорим: судьба! Явление, независимое от человека, не поддающееся научному анализу и изучению.
Психология творчества – это темная, неизученная и не подлежащая изучению область подсознательного, неуловимых ассоциаций, не поддающихся учету и анализу эмоций и страстей. Царство таинственности, недосягаемое для науки. Орудуй сколько угодно над трупом, но если отлетела душа, это уже ничто – тело без чувств, без страстей.
Одаренность, наитие, экстаз, вдохновение, воображение – все это плоды Высшего интеллекта, недоступного пониманию даже того, кто обладает этими качествами.
Профессор Дебс привел многочисленные примеры, подтверждающие его мысль.
– Почему, – спрашивает он, – Наполеон, обдумывая планы сражений, резал ножом стол или ручки кресла, а Шиллер для вдохновенья держал в своем рабочем столе гнилые яблоки? Почему Руссо размышлял на солнце с открытой головой, а Боссюэ работал в холодной комнате, надев на голову меховую шапку? Почему великие идеи рождались у Мильтона, Декарта, Лейбница, Россини, когда они размышляли лежа, закутавшись с головой под одеяло, в полном покое, а Моцарт подготавливал себя к творческой работе физическими упражнениями? Кто может дать ответ на вопрос, почему Ламенэ творил во мраке, безмолвии, а Гвидо-Рени рисовал, облачившись в великолепные одеяния, в окружении учеников, почтительно, как патрицию, прислуживавших ему?
Я не жду ответа на эти вопросы, ибо уверен, что ответа не получу. Все это относится к категории воображения, которое не поддается контролю и изучению с помощью физиологии.
Это в тех случаях, когда речь идет о выдающихся дарованиях, о гениальности. Но это же применимо и в суждениях о способностях вообще.
– Одаренность, талант – счастье избранных, – сказал в заключение профессор Дебс. – Кому не дано это Высшим, тому следует довольствоваться скупыми дарами природы. Природа не так глупа, как считают некоторые. Раздать всем поровну, значит, свести все к однообразию, серости, посредственности. Природа одаряет одного, чтобы ему старались подражать миллионы.
Доводы профессора Дебса произвели большое впечатление на участников съезда.
[Вместе с тем даже сторонникам Дебса нелегко было удержаться на своих позициях, когда выступил профессор Райс – представитель другой школы, стоящей на противоположных позициях].
Выступление профессора Райса, пытавшегося опровергнуть тезисы великого ученого, прозвучало неубедительно и вызвало только иронические улыбки.
[Речь профессора Райса была на редкость лаконична и, что не часто встретишь на столь почтенных ученых собраниях, проста и доступна].
– Мы исходим из того, что люди различаются не столько по степени своих способностей, сколько по их своеобразию, – сказал профессор Райс. – Мы, разумеется, не отрицаем наличия особенно выдающихся способностей у некоторых людей. Но хотя одаренность у разных людей неодинакова, при нынешних социальных условиях способности основной массы людей используются не в полной мере. Способности человека проявляются в процессе его деятельности и по мере накопления опыта (практики) растут. Ведь нельзя же себе представить даже самого гениального человека, талант которого развернулся бы во всю силу вне условий внешней и социальной среды, без соответствующего опыта и практики. Я слушал концерт вундеркинда Люо Ричара. Это изумительно, это потрясает. Но Люо Ричар при всей своей одаренности, безусловно, не мог бы сыграть симфонию Берлиоза, не услышав ее, не заимствовав по слуху такта, ритма, мотива и всего прочего. Обладая незаурядными способностями, он стал музыкантом благодаря тому, что попал в благоприятные условия. Представьте себе, что Люо родился бы на каком-то отдаленном Великоокеанском острове, население которого в силу существующих социальных условий лишено возможности приобщиться к современной культуре. Это весьма вероятный случай. И там, на этих далеких островах, в глуши, вдали от цивилизации рождаются люди с большими творческими задатками. Но Люо не исполнял бы там «Фантастическую симфонию» Берлиоза, он хорошо пел бы песни своего племени.
Вывод: в ходе развития общества развивается человек, его мозг, органы чувств, органы движения, его способности.
Нельзя рассматривать проблему только с точки зрения теоретических положений психологии и медицины, отбрасывая главное – вопрос о социальных условиях жизни, от которых зависит развитие таланта.
Я не знаю, как сложится судьба Люо Ричара, когда он станет взрослым, и уникальность уступит место обычности. Ему придется выдерживать конкуренцию с сотнями других дирижеров, многие из которых оказались безработными. Но всем известно, что тысячи людей в силу социальных условий не могут проявить себя. Дети бедняков – талантливые, способные, очень и очень часто остаются в безвестности. А бездарные люди, располагающие средствами, нередко заполняют консерватории, университеты, театральные студии.
Таков закон нашего социального строя. При этом строе трудящимся, то есть большинству населения, закрыта дорога к знаниям, науке, искусству. Надо обеспечить каждому человеку, – сказал профессор Райс, – всестороннее и гармоничное развитие его способностей и наиболее полное удовлетворение его духовных запросов.
Перейдя к физиологической стороне вопроса, профессор Райс отверг понятие о «душе», объяснил все проблемы высшей нервной деятельности человека работой мозга, куда сходятся сигналы – раздражители извне – от рук, глаз, органов слуха, кожи и где, будучи подвергнуты анализу, вызывают ответную реакцию – врожденные или выработанные жизнью рефлексы].
Райс подкрепил свое выступление демонстрацией опытов на собаках, обезьянах и других животных, а также гипнотическим сеансом.
Выступление профессора Райса [прозвучало довольно убедительно] никого ни в чем не убедило. Смешно в таких вопросах, где речь идет о чувствах человека, оперировать слюной собаки. Но спор продолжался.
Этот спор, как видно, не решить на конгрессах. Его должна решить жизнь. И она, безусловно, решит его так, как это подсказывают наши великие бизнесонские ученые.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Как видно по скобкам и фразам, набранным курсивом, бизнесонцы вряд ли могли по статье в «Вечерних слухах» объективно судить о споре, разгоревшемся в ученом мире. Но Эли Милоти, прочитав статью, заинтересовалась ею и позвонила Улиссу.
– Я рада, что вы дома, – сказала она, услышав голос Улисса. – Если разрешите, я к вам приеду, у меня очень важное дело.
– Ну, конечно, приезжайте! Я жду все утро и не пойму, почему вы не звоните.
– Я не хотела вам мешать, вы говорили, что будете сегодня работать.
– Вы мне никогда не мешаете, Эли. Приезжайте.
Приехав к Улиссу, Эли показала ему статью о конгрессе.
– Здесь упоминается профессор Райс. Отец часто говорил о нем, как о большом ученом. Я подумала, что его стоит пригласить к Люо.
– Стоит, пожалуй. Я читал его книгу о высшей нервной деятельности. Там много пометок вашего отца. Очень оригинальные теории. Его, конечно, надо бы пригласить, но я не знаю, где его искать.
– Я поеду за ним, – решительно сказала Эли.
Спустя два часа профессор Райс приехал к Люо. В отличие от своих коллег, он держался просто и разговаривал без иронически-покровительственного тона, так раздражавшего Улисса. Осмотрев Люо и ознакомившись с анализами и данными всевозможных исследований, он спросил Хента:
– Вы его постоянный врач?
– Да.
Райс взглянул на Улисса так, как смотрит капитан на нового матроса, с которым предстоит далекое и трудное плавание: сурово, изучающе. Но это продолжалось только миг. Глаза его снова стали приветливыми.
– Вы, конечно, не хуже меня понимаете, что наблюдения врача, постоянно общающегося с больным, важнее любых анализов, – сказал он. – Особенно в таком случае, когда речь идет о заболевании нервной системы.
– Вы считаете, что летаргия вызвана расстройством нервной системы?
– Вероятно. Мальчик часто выступал в концертах, усиленно занимался. Можно предполагать нервное переутомление. На чрезмерное раздражение мозг ответил торможением, чтобы дать нервным центрам отдохнуть. Это своего рода защитный сонный рефлекс.
– Вы и здесь прибегаете к теории рефлексов? – заметил Улисс.
– У вас есть другое объяснение?
– Я предполагал, что мы имеем здесь дело с какой-то инфекцией.
– Но анализы не подтвердили это.
– Может случиться, что это объясняется несовершенством лабораторной аппаратуры и… наших знаний.
– Мне не хотелось бы сейчас вступать в научный спор, – осторожно прервал его Райс. – Если вы можете представить какие-нибудь доказательства, готов их выслушать. Вероятнее всего, сон наступил вследствие непосильной нагрузки, вызвавшей резкое ослабление высших отделов головного мозга. Не замечали ли вы раньше каких-нибудь симптомов нервной перегрузки: нервозности, рассеянности, не жаловался ли ребенок на головные боли?
– Да, замечал, – ответил Улисс. Ему стало стыдно, что он раньше не придавал значения очевидным фактам, которые должны были насторожить врача. – Люо в последнее время стал раздражителен, рассеян. Я относил это за счет его сосредоточенности на музыке. Он был так поглощен музыкой, что делал иногда невероятные вещи. Однажды за обедом, например, он по рассеянности начал вместо пищи жевать салфетку.
– Я рада, что вы дома, – сказала она, услышав голос Улисса. – Если разрешите, я к вам приеду, у меня очень важное дело.
– Ну, конечно, приезжайте! Я жду все утро и не пойму, почему вы не звоните.
– Я не хотела вам мешать, вы говорили, что будете сегодня работать.
– Вы мне никогда не мешаете, Эли. Приезжайте.
Приехав к Улиссу, Эли показала ему статью о конгрессе.
– Здесь упоминается профессор Райс. Отец часто говорил о нем, как о большом ученом. Я подумала, что его стоит пригласить к Люо.
– Стоит, пожалуй. Я читал его книгу о высшей нервной деятельности. Там много пометок вашего отца. Очень оригинальные теории. Его, конечно, надо бы пригласить, но я не знаю, где его искать.
– Я поеду за ним, – решительно сказала Эли.
Спустя два часа профессор Райс приехал к Люо. В отличие от своих коллег, он держался просто и разговаривал без иронически-покровительственного тона, так раздражавшего Улисса. Осмотрев Люо и ознакомившись с анализами и данными всевозможных исследований, он спросил Хента:
– Вы его постоянный врач?
– Да.
Райс взглянул на Улисса так, как смотрит капитан на нового матроса, с которым предстоит далекое и трудное плавание: сурово, изучающе. Но это продолжалось только миг. Глаза его снова стали приветливыми.
– Вы, конечно, не хуже меня понимаете, что наблюдения врача, постоянно общающегося с больным, важнее любых анализов, – сказал он. – Особенно в таком случае, когда речь идет о заболевании нервной системы.
– Вы считаете, что летаргия вызвана расстройством нервной системы?
– Вероятно. Мальчик часто выступал в концертах, усиленно занимался. Можно предполагать нервное переутомление. На чрезмерное раздражение мозг ответил торможением, чтобы дать нервным центрам отдохнуть. Это своего рода защитный сонный рефлекс.
– Вы и здесь прибегаете к теории рефлексов? – заметил Улисс.
– У вас есть другое объяснение?
– Я предполагал, что мы имеем здесь дело с какой-то инфекцией.
– Но анализы не подтвердили это.
– Может случиться, что это объясняется несовершенством лабораторной аппаратуры и… наших знаний.
– Мне не хотелось бы сейчас вступать в научный спор, – осторожно прервал его Райс. – Если вы можете представить какие-нибудь доказательства, готов их выслушать. Вероятнее всего, сон наступил вследствие непосильной нагрузки, вызвавшей резкое ослабление высших отделов головного мозга. Не замечали ли вы раньше каких-нибудь симптомов нервной перегрузки: нервозности, рассеянности, не жаловался ли ребенок на головные боли?
– Да, замечал, – ответил Улисс. Ему стало стыдно, что он раньше не придавал значения очевидным фактам, которые должны были насторожить врача. – Люо в последнее время стал раздражителен, рассеян. Я относил это за счет его сосредоточенности на музыке. Он был так поглощен музыкой, что делал иногда невероятные вещи. Однажды за обедом, например, он по рассеянности начал вместо пищи жевать салфетку.