Страница:
«Мы в России?» — спросил я Эллис.
«Это Волга», — отвечала она. Мы понеслись вдоль берега.
«Отчего ты меня вырвала оттуда, из того прекрасного края? — начал я. — Завидно тебе стало, что ли? Уж не ревность ли в тебе пробудилась?»
Губы Эллис чуть-чуть дрогнули, и в глазах опять мелькнула угроза… Но все лицо тотчас же вновь оцепенело.
«Я хочу домой», — проговорил я.
«Погоди, погоди, — отвечала Эллис. — Теперешняя ночь — великая ночь. Она не скоро вернётся. Ты можешь быть свидетелем… Погоди».
И мы вдруг полетели через Волгу, в косвенном направлении, над самой водой, низко и порывисто, как ласточки перед бурей. Широкие волны тяжко журчали под нами, резкий речной ветер бил нас своим холодным, сильным крылом… высокий правый берег скоро начал воздыматься перед нами в полумраке. Показались крутые горы с большими расселинами. Мы приблизились к ним.
«Крикни: Сарынь на кичку!» — шепнула мне Эллис.
Я вспомнил ужас, испытанный мною при появлении римских призраков, я почувствовал усталость и какую-то странную тоску, словно сердце во мне таяло, — я не хотел произнести роковые слова, я знал заранее, что в ответ на них появится, как в Волчьей Долине, что-то чудовищное, — но губы мои раскрылись против воли, и я закричал, тоже против воли, слабым напряжённым голосом: «Сарынь на кичку!»
Сперва все осталось безмолвным, как и перед римской развалиной, — но вдруг возле самого моего уха раздался грубый бурлацкий смех… Я оглянулся: никого нигде не было видно, но с берега отпрянуло эхо — и разом отовсюду поднялся оглушительный гам. Чего только не было в этом хаосе звуков: крики и визги, яростная ругань и хохот, хохот пуще всего, удары весел и топоров, треск как от взлома дверей и сундуков, скрип снастей и колёс, и лошадиное скакание, звон набата и лязг цепей, гул и рёв пожара, пьяные песни и скрежещущая скороговорка, неутешный плач, моление жалобное, отчаянное, и повелительные восклицанья, предсмертное хрипенье, и удалой посвист, гарканье и топот пляски… «Бей! вешай! топи! режь! любо! любо! так! не жалей!» — слышалось явственно, слышалось даже прерывистое дыхание запыхавшихся людей, — а между тем кругом, насколько глаз доставал, ничего не показывалось, ничего не изменялось: река катилась мимо, таинственно, почти угрюмо; самый берег казался пустынней и одичалей — и только. Я обратился к Эллис, но она положила палец на губы…
«Степан Тимофеич! Степан Тимофеич идёт! — зашумело вокруг. — Идёт наш батюшка атаман, наш кормилец!»
Я по-прежнему ничего не видел, но мне явственно чудилось, будто громадное тело надвигается прямо на меня…
«Фролка! где ты, пёс? — загремел страшный голос. — Зажигай со всех концов — да в топоры их, белоручек!»
На меня пахнуло жаром близкого пламени, горькой гарью дыма — и в то же мгновенье что-то тёплое, словно кровь, брызнуло мне в лицо и на руки… Дикий хохот грянул кругом…
Я лишился чувств — и когда опомнился, мы с Эллис тихо скользили вдоль знакомой опушки моего леса, прямо к старому дубу…
«Видишь ту дорожку? — сказала мне Эллис, — где месяц тускло светит и свесились две берёзки?… Хочешь туда?»
Но я чувствовал себя до того разбитым и истощённым, что я мог только проговорить в ответ: «Домой… домой!»
«Ты дома», — отвечала Эллис.
Я действительно стоял перед самой дверью моего дома — один. Эллис исчезла. Дворовая собака подошла было, подозрительно оглянула меня — и с воем бросилась прочь. Я с трудом дотащился до постели и заснул, не раздеваясь.
Все следующее утро у меня голова болела, и я едва передвигал ноги; но я не обращал внимания на телесное моё расстройство, раскаяние меня грызло, досада душила.
Я был до крайности недоволен собою. «Малодушный! — твердил я беспрестанно, — да, Эллис права. Чего я испугался? Как было не воспользоваться случаем?… Я мог увидеть самого Цезаря — и замер от страха, запищал, отвернулся, как ребёнок от розги. Ну, Разин — это дело другое. В качестве дворянина и землевладельца… Впрочем, и тут, чего же я, собственно, испугался? Малодушный, малодушный!… Да уж не во сне ли я всё это вижу?» — спросил я себя наконец. Я позвал ключницу.
«Марфа, в котором часу я лёг вчера в постель — ты помнишь?»
«Да кто ж тебя знает, кормилец… Чай, поздно. В сумеречки ты из дома вышел; а в спальне-то ты каблучищами-то за полночь стукал. Под самое под утро, да. Вот и третьего дня тож… Знать, забота у тебя завелась какая».
«Э-ге-ге! — подумал я. — Летанье-то, значит, не подлежит сомнению».
«Ну, а с лица я сегодня каков?»— спросил я громко.
«С лица-то? Дай погляжу. Осунулся маленько. Да и бледен же ты, кормилец: вот как есть ни кровинки в лице».
Меня слегка покоробило… Я отпустил Марфу. «Ведь этак умрёшь, пожалуй, или сойдёшь с ума, — рассуждал я, сидя в раздумье под окном. — Надо это все бросить. Это опасно. Вот и сердце как странно бьётся. А когда я летаю, мне все кажется, что его кто-то сосёт или как будто из него что-то сочится, вот как весной сок из берёзы, если воткнуть в неё топор. А всё-таки жалко. Да и Эллис… Она играет со мной, как кошка с мышью… а впрочем, едва ли она желает мне зла. Отдамся ей в последний раз — нагляжусь — а там… Но если она пьёт мою кровь? Это ужасно. Притом такое быстрое передвижение не может не быть вредным; говорят, и в Англии на железных дорогах запрещено ехать более ста двадцати вёрст в час…»
Так я размышлял с самим собою — но в десятом часу вечера я уже стоял перед старым дубом".
Вот такие необыкновенные полёты в объятиях призрака — полёты и во времени, и в пространстве — довелось испытать, благодаря полёту фантазии автора рассказа «Призраки», его главному герою. Зададимся же вопросом: а не сталкиваются ли люди в реальной жизни с чем-либо подобным?
Сколь это ни покажется странным, но необыкновенный феномен проникновения как бы за грань времени, похоже, чаще всего связан именно с призраками, призрачными миражами, привидениями. Иногда человек встречается с призраками прошлого буквально лицом к лицу, оставаясь при этом в нашем времени. Но бывает и так, что он сам как бы переносится в прошлое. При этом воссоздаётся, соответственно эпохе и времени, не только облик, поведение и даже психология встреченных там «иновремян», но вся обстановка и даже сам дух того времени! Самый знаменитый случай подобного рода — «приключение» двух английских учительниц в Версале, пережитое ими 10 августа 1901 года. Когда Тургенев только приступил к созданию «Призраков», до того странного происшествия оставалось ещё целых сорок лет. Итак, что же произошло в полдень десятого августа первого года нашего столетия? В тот день двадцатипятилетняя мисс Эн Моберли и тридцативосьмилетняя Элеонора Джордан, учительницы из Оксфорда, которые прибыли отдохнуть во Францию, оказались в садах Малого Трианона в Версале, бывшей резиденции французских королей. Они с путеводителем в руках пробирались к Малому Трианону, любимому дворцу Марии-Антуанетты, обезглавленной вместе со своим мужем, королём Франции ком XVI, во времена Французской революции в октябре 1793 года.
Чем дальше они шли, тем меньше понимали, где находятся: ничего общего с указаниями путеводителя! Всё вокруг было подобно какой-то грандиозной декорации из прошлого. Старомодно и необычно выглядели и вели себя встреченные по пути люди. Затем странная пелена как бы спала и окружающее приобрело вполне современные черты. По возвращении домой учительницы подробно записали свои впечатления, а потом предприняли небольшое историческое расследование и, сопоставив свои впечатления с документальными свидетельствами, пришли к выводу, что «попали» в 5 августа 1789 года. Другие исследователи полагают, что сцена, увиденная ими в 1901 году, скорее соответствует времени 1770-1771 годов. Как бы то ни было, но ещё в течение по крайней мере полустолетия от ряда посетителей Малого Трианона поступали сообщения о видении ими аналогичных сцен из прошлого. Описанию и осмыслению этих событий посвящено много книг и свыше ста статей. После паяя из книг — «Духи Трианона» доктора М. Колемана вышла в Англии в 1988 году, первая — «Приключения», написанная теми двумя учительницами, была опубликована в Лондоне в 1911 году; в 1978-м она же издана на французском языке в Париже.
Из других известных происшествий подобного рода нельзя не выделить «приключение», выпавшее на долю секретаря ректора Университета штата Небраска (США) миссис Колин Бутербах 3 октября 1963 года. Случай замечателен ещё и тем, что его расследовали профессионалы — психологи, парапсихологи, психиатры.
Утром того дня миссис Бутербах по поручению шефа направилась в соседнее здание с тем, чтобы отнести нотные бумаги в офис профессора Мартина, известного специалиста по хоровому пению. Примерно в восемь пятьдесят утра она вошла в здание и, проходя г обширному холлу, услышала в комнатах, примыкавших к кабинетам для занятий музыкой, шум студенческой группы и звуки игры на ксилофоне. Войдя в первую комнату и сделав не более четырех шагов, она была вынуждена остановиться из-за затхлого, крайне неприятного запаха. Подняв глаза, увидела фигуру очень высокой черноволосой женщины в блузе и юбке до лодыжек. Её правая рука касалась самых верхних полок старого шкафа для хранения нот и музыкальных принадлежностей.
Вот рассказ миссис Бутербах:
«Когда я только вошла в комнату, всё было вполне нормально. Но, сделав четыре шага, почувствовала сильный запах. Он буквально остановил меня, вызвав состояние, подобное шоку. Я посмотрела на пол, но тут же почувствовала, что в комнате кто-то есть. Затем я вдруг осознала, что в холле стало тихо. Наступила мёртвая тишина. Я подняла глаза, и что-то притянуло мой взгляд к шкафу. Там стояла она — спиной ко мне, касаясь правой рукой одной из верхних полок, совершенно бесшумно. Она и не подозревала о моём присутствии. Пока я наблюдала за ней, она стояла абсолютно неподвижно. Фигура не была прозрачной, и всё же я знала, что это не живой человек. Пока я смотрела на неё, она медленно таяла — не отдельными частями тела, а вся сразу. До того, как она растаяла, я не думала, что в комнатах может быть кто-то ещё, но вдруг почувствовала, что я не одна. Слева от меня стоял письменный стол, и я почувствовала, что за ним сидит мужчина. Я осмотрела все вокруг — никого не было, но я всё ещё ощущала его присутствие. Не знаю, когда ощущение чужого присутствия покинуло меня, потому что затем, выглянув в окно, расположенное за тем столом, я испугалась и покинула комнату. Не уверена, выбежала ли я из неё или просто вышла. Когда я выглядывала из окна, там не было ничего современного — ничего из того, что должно было быть! Ни улицы — Мэдисонстрит, которая расположена в полуквартале от Белого здания, ни даже нового Уиллард-хауза. И тогда я поняла, что те люди были не из моего времени, наоборот, я оказалась в их времени. Я возвратилась в холл и снова услышала знакомые звуки. Испытанное мною должно было длиться всего несколько секунд, потому что девушки, ещё только входившие в класс, пока я направлялась в нужную мне комнату, все ещё продолжали собираться там и играть на ксилофоне». В ответ на просьбу описать более подробно то, что она увидела, выглянув в окно, миссис Бутербах уточнила: «Окно было открыто. Несмотря на раннее октябрьское утро, за окном всё выглядело будто в летний полдень, было очень жарко. И ещё стояло полное безмолвие. Ещё виднелись разбросанные тут и там деревья — по-моему, два справа от меня и, кажется, три дерева. Возможно, их было больше, но именно так мне запомнилось. Всё остальное было чистое поле. Не было ни Уиллард-хауз, ни Мэдисон-стрит. Ещё я вспоминаю очень смутные контуры какого-то строения справа, и это все. Ничего, кроме чистого поля». В ходе дальнейших расспросов, сопоставлений и расследований выяснилось, что увиденная миссис Бутербах фигура похожа на мисс Кларису Миллс, преподавательницу музыки, которая с 1912 года работала в том же самом помещении, где её призрак возник из небытия. Она внезапно умерла на своём рабочем месте в 1936 году, в комнате напротив холла. Её отличительные особенности — высокий рост — около 180 сантиметров, чёрные волосы, а также место и действия (стоя у полок музыкального шкафа) — очень напоминали то, что делала и как выглядела та призрачная фигура, которая была одета по моде 1915 года. Учительница очень любила хоровое пение. При обследовании полок музыкального шкафа, к которым тянулась рука привидения, было найдено много нот для хора, большинство из которых были изданы до 1936 года. И самое любопытное: с трудом найденная исследователями фотография студенческого городка, сделанная в 1915 году, в целом соответствовала тому, что миссис Бутербах видела в окно. Нашли, хотя это было очень непросто, и фотографию самой мисс Миллс 1915 года, которую миссис Бутербах безошибочно выбрала среди множества других.
Таким образом, возвращаясь в последний раз к тургеневским «Призракам», следует сказать, что интуиция (а возможно, и нечто большее) отнюдь не подвела писателя и при изображении картин проникновения в призрачное прошлое: как показывает опыт, нечто подобное происходит и в реальной жизни.
Конечно, можно было бы столь же подробно и под интересующим нас углом зрения рассмотреть все другие «таинственные повести» Тургенева и в каждом отдельном случае найти соответствующие жизненные реалии. Однако мы не будем утомлять внимание читателя многочисленными параллелями, а остановимся лишь на последнем «таинственном» произведении писателя — повести «После смерти» («Клара Милич»), в основе которой лежит подлинная история посмертной влюблённости магистра зоологии Владимира Дмитриевича Аленицына (1846-1910) в Евлалию Павловну Кадмину (1853-1881) — молодую, красивую, талантливую актрису и певицу (контральто), которая покончила с собой 4 ноября 1881 года, приняв яд при исполнении роли Василисы Мелентьевой в одноимённой пьесе А. Н. Островского во время спектакля на сцене драматического театра в Харькове. По одной из версий Аленицын, увидев однажды Кадмину, влюбился в неё, а после её смерти любовь магистра приняла форму психоза. Другие утверждали, что зоолог влюбился в актрису только после её смерти. При всём при том сама Кадмина и не подозревала о существовании Аленицына. В то время эта жизненная Драма была у всех на устах, знал о ней и Тургенев. С Аленицыным он встречался у своих знакомых, с Кадминой лично знаком не был, но видел раз на сцене («у ней было очень выразительное лицо»). Замысел повести возник у писателя в декабре 1881 года. В его письме к Ж. А. Полонской от 20 декабря 1881 года есть такие строки: «Презанимательный психологический факт сообщённая Вами посмертная влюблённость Аленицына! Из этого можно бы сделать полуфантастический рассказ вроде Эдгара По». В сентябре 1882 года повесть «После смерти» была уже завершена. Читатели смогли познакомиться с ней в начале января следующего года, когда она была напечатана в первом номере журнала «Вестник Европы» за 1883 год.
Вскоре Ж. А. Полонская сообщила писателю: «Аленицын пробежал Ваш рассказ, узнал Кадмину и остался недоволен — нашёл, что Вы её не поняли и не могли понять и что, кроме него, никто не только не поймёт, но и не вправе её понять/…/ досадует на меня, — зачем я Вам писала о Кадминой».
Узнал ли Аленицын в Якове Аратове самого себя, история умалчивает, видимо, потому, что тогда это для всех было совершенно очевидно. Так же, как очевидно было то, что прототипом Клары Милич стала Кадмина. «Тургенев, — отметил ещё несколько десятилетий тому назад В. Сквозников в процессе критического анализа повести „После смерти“, — как и в других случаях, заботливо сохраняет подлинные приметы факта: его герой (Яков Аратов) сын „инсектонаблюдателя“ (наблюдателя за насекомыми), не чужд научным занятиям, судьба Клары очень сходна с трагической судьбой её „прототипа“. Тургенев как бы говорит читателю: вот реальный случай прямо из жизни, вовсе не какая-нибудь выдуманная мистическая подделка, — а попробуйте объяснить его научным разумом, „системой“! Можно, как в „Рассказе отца Алексея“, попробовать сослаться на психопатологию, но ведь все равно и ею этого сложного феномена не объяснить целиком. Есть, видимо, какие-то иные силы жизни».
С этими-то «иными силами жизни» Яков Аратов встречается на последнем отрезке своего земного пути. Вот как он описан Тургеневым в завершающих главах повести.
«Платонида Ивановна несказанно обрадовалась возвращению своего племянника. Чего-чего она не передумала в его отсутствие! „По меньшей мере, в Сибирь! — шептала она, сидя неподвижно в своей комнатке, — по меньшей мере — на год!“ К тому же и кухарка пугала её, сообщая наивернейшие известия об исчезновении то того, то другого молодого человека по соседству. Совершенная невинность и благонадёжность Яши нисколько не успокаивали старушку. „Потому… мало ли что! — фотографией занимается… ну и довольно! Бери его!“ И вот её Яшенька вернулся цел и невредим! Правда, она заметила, что он как будто похудел и в личике осунулся — дело понятное… без призора! — но расспрашивать его об его путешествии не посмела. Спросила за обедом: „А хороший город Казань?“ — „Хороший“, — отвечал Аратов. „Чай, там все татары живут?“ — „Не одни татары“. — „А халата оттуда не привёз?“ — „Нет, не привёз“. Тем и кончился разговор. Но как только Аратов очутился один в своём кабинете — он немедленно почувствовал, что его как бы кругом что-то охватило, что он опять находится во власти, именно во власти другой жизни, другого существа. Хоть он и сказал Анне — в том порыве внезапного исступления, — что он влюблён в Клару» — но это слово ему самому теперь казалось бессмысленным и диким. Нет, он не влюблён, да и как влюбиться в мёртвую, которая даже при жизни ему не нравилась, которую он почти забыл? Нет! но он во власти… в её власти… он не принадлежит себе более. Он — взят. Взят до того, что даже не пытается освободиться ни насмешкой над собственной нелепостью, ни возбужденьем в себе, если нет уверенности, то хоть надежды, что это всё пройдёт, что это — одни нервы, — ни приискиваньем к тому доказательств, — ничем иным!
«Встречу — возьму», — вспомнились ему слова Клары, переданные Анной… вот он и взят. «Да ведь она — мёртвая? Да; тело её мёртвое… а душа? разве она не бессмертная… разве ей нужны земные органы, чтобы проявить свою власть? Вон магнетизм нам доказал влияние живой человеческой души на Другую живую человеческую лущу… Отчего же это влияние не продолжится и после смерти — коли душа остаётся живою? Да с какой целью? Что из этого может выйти? Но разве мы — вообще — постигаем, какая цель всего, что совершается вокруг нас?» Эти мысли до того занимали Аратова, что он внезапно, за чаем, спросил Платошу: верит ли она в бессмертие души? Та сначала не поняла, что он такое спрашивает, — а потом перекрестилась и ответила, что ещё бы — душе — да не быть бессмертной! «А коли так, может она действовать после смерти?» — опять спросил Аратов. Старушка отвечала, что может… за нас молиться то есть; и то, когда пройдёт все мытарства — в ожиданье Страшного суда. А первые сорок дней она только витает около того места, где ей смерть приключилась. «Первые сорок дней?» — «Да; а потом пойдут мытарства».
Аратов подивился познаньям тётки — и ушёл к себе. И опять почувствовал то же, ту же власть над собой. Власть эта сказывалась и в том, что ему беспрестанно представлялся образ Клары, до малейших подробностей, до таких подробностей, которые он при жизни её как будто и не замечал: он видел… видел её пальцы, ногти, грядки волос на щеках под висками, небольшую родинку под левым глазом; видел движения её губ, ноздрей, бровей… и какая у ней походка — и как она держит голову немного на правый бок… все видел он! Он вовсе не любовался всем этим; он только не мог об этом не думать и не видеть. В первую ночь после своего возвращения она, однако, ему не снилась… он очень устал и спал как убитый. Зато, как только он проснулся — она снова вошла в его комнату — и так и осталась в ней — точно хозяйка; точно она своей добровольной смертью купила себе это право, не спросясь его и не нуждаясь в его позволенье. Он взял её фотографическую карточку; начал её воспроизводить, увеличивать. Потом он вздумал её приладить к стереоскопу. Хлопот ему было много… наконец это ему удалось. Он так и вздрогнул, когда увидал сквозь стекло её фигуру, получившую подобие телесности. Но фигура эта была серая, словно запылённая… и к тому же глаза… глаза все смотрели в сторону, все как будто отворачивались. Он стал долго, долго глядеть на них, как бы ожидая, что вот они направятся в его сторону. — он даже нарочно прищуривался… но глаза оставались неподвижными и вся фигура принимала вид какой-то куклы. Он отошёл прочь, бросился в кресло, достал вырванный листок её дневника, с подчёркнутыми словами — и подумал: «Ведь вот, говорят, влюблённые целуют строки, написанные милой рукой, — а мне этого не хочется делать — да и почерк мне кажется некрасивым. Но в этой строке — мой приговор». Тут ему пришло в голову обещанье, данное Анне насчёт статьи. Он сел за стол и принялся было её писать; но все у него выходило так ложно, так риторично… главное, так ложно… точно он не верил ни в то, что он писал, ни в собственные чувства… да и сама Клара показалась ему незнакомой, непонятной! Она не давалась ему. «Нет! — подумал он, бросая перо… — либо сочинительство вообще не моё дело, либо ещё подождать надо». Он стал припоминать своё посещение у Миловидовых и весь рассказ Анны, этой доброй, чудной Анны… Сказанное ею слово: «Нетронутая!» внезапно поразило его… Словно что и обожгло его и осветило.
«Да, — промолвил он громко, — она нетронутая — и я нетронутый… Вот что дало ей эту власть!»
Мысли о бессмертии души, о жизни за гробом снова посетили его. Разве не сказано в Библии: «Смерть, где жало твоё?» А у Шиллера: «И мёртвые будут жить!» («Auch die Todten soUen Leden!») Или вот ещё, кажется, у Мицкевича: «Я буду любить до скончания века… и по скончании века!» А один английский писатель сказал: «Любовь сильнее смерти!» Библейское изречение особенно подействовало на Аратова. Он хотел отыскать место, где находятся эти слова… Библии у него не было; он пошёл попросить её у Платоши. Та удивилась; однако достала старую-старую книгу в покоробленном кожаном переплёте, с медными застёжками, всю закапанную воском — и вручила её Аратову. Он унёс её к себе в комнату — но долго не находил того изречения… зато ему попалось Другое: «Большее сея любве никто же имать, да кто душу свою положит задруги своя…» (Ев. от Иоанна, XV гл., 13 ст.). Он подумал: "Не так сказано. Надо было сказать: «Большее сея власти никто же имать…»
«А если она вовсе не за меня положила свою душу? Если она только потому покончила с собою, что жизнь ей стала в тягость? Если она, наконец, вовсе не для любовных объяснений пришла на свидание?» Но в это мгновенье ему представилась Клара перед кой на бульваре… Он вспомнил то горестное выражение на её лице — и те слезы и те слова: «Ах, вы ничего не поняли.»
Нет! Он не мог сомневаться в том, из-за чего и для кого она положила свою душу… Так прошёл весь этот день до ночи. Аратов лёг рано, без особенного желания спать; но он надеялся найти отдых в постели. Напряжённое состояние его нервов причинило ему утомление, гораздо более несносное, чем физическая усталость, путешествия и дороги. Однако, как ни было велико его утомление, заснуть он не мог. Он попытался читать… но строки путались перед его глазами. Он погасил свечку — и мрак водворился в его комнате. Но он продолжал лежать без сна, с закрытыми глазами… И вот ему почудилось: кто-то шепчет ему на ухо… «Стук сердца, шелест крови…», — подумал он. Но шёпот перешёл в связную речь. Кто-то говорил по-русски, торопливо, жалобно — и невнятно. Ни одного отдельного слова нельзя было уловить… Но это был голос Клары!
Аратов открыл глаза, приподнялся, облокотился… Голос стал слабее, но продолжал свою жалобную, поспешную, по-прежнему невнятную речь… Это, несомненно, голос Клары!
Чьи-то пальцы пробежали лёгкими арпеджиями по клавишам пианино…
Потом голос опять заговорил. Послышались более протяжные звуки… как бы стоны… все одни и те же. А там начали выделяться слова… «Розы… розы… розы…» «Розы, — повторил шёпотом Аратов. — Ах да! это те розы, которые я видел на голове той женщины во сне»…
«…Розы», — послышалось опять.
«Ты ли это?» — спросил тем же шёпотом Аратов. Голос вдруг умолк.
Аратов подождал… подождал — и уронил голову на подушку. «Галлюцинация слуха, — подумал он. — Ну, а если… если она точно здесь близко?… Если бы я её увидел — испугался ли бы я? Или обрадовался? Но чего бы я испугался? Чему бы обрадовался? Разве вот чему: это было бы доказательством, что есть другой мир, что душа бессмертна. Но, впрочем, если бы я даже что-нибудь увидел — ведь это могло бы тоже быть галлюцинацией зрения…»
Однако он зажёг свечку — и быстрым взором, не без некоторого страха, обежал всю комнату… и ничего в ней необыкновенного не увидел. Он встал, подошёл к стереоскопу… опять та же серая кукла с глазами, смотрящими в сторону. Чувство страха заменилось в Аратове чувством досады. Он как будто обманулся в своих ожиданиях… да и смешны ему показались эти самые ожиданья. «Ведь это наконец глупо!» — пробормотал он, снова ложась в постель — и задул свечку. Опять водворилась глубокая темнота.
Аратов решился заснуть на этот раз… Но в нём возникло новое ощущение. Ему показалось, что кто-то стоит посреди комнаты, недалеко от него-и чуть заметно дышит. Он поспешно обернулся, раскрыл глаза… Но что же можно было видеть в этой непроницаемой темноте? Он стал отыскивать спичку на ночном столике… и вдруг ему почудилось, что какой-то мягкий, бесшумный вихрь пронёсся через всю комнату, через него, сквозь него — и слово «Я!» явственно раздалось в его ушах… «Я!… Я!…»
«Это Волга», — отвечала она. Мы понеслись вдоль берега.
«Отчего ты меня вырвала оттуда, из того прекрасного края? — начал я. — Завидно тебе стало, что ли? Уж не ревность ли в тебе пробудилась?»
Губы Эллис чуть-чуть дрогнули, и в глазах опять мелькнула угроза… Но все лицо тотчас же вновь оцепенело.
«Я хочу домой», — проговорил я.
«Погоди, погоди, — отвечала Эллис. — Теперешняя ночь — великая ночь. Она не скоро вернётся. Ты можешь быть свидетелем… Погоди».
И мы вдруг полетели через Волгу, в косвенном направлении, над самой водой, низко и порывисто, как ласточки перед бурей. Широкие волны тяжко журчали под нами, резкий речной ветер бил нас своим холодным, сильным крылом… высокий правый берег скоро начал воздыматься перед нами в полумраке. Показались крутые горы с большими расселинами. Мы приблизились к ним.
«Крикни: Сарынь на кичку!» — шепнула мне Эллис.
Я вспомнил ужас, испытанный мною при появлении римских призраков, я почувствовал усталость и какую-то странную тоску, словно сердце во мне таяло, — я не хотел произнести роковые слова, я знал заранее, что в ответ на них появится, как в Волчьей Долине, что-то чудовищное, — но губы мои раскрылись против воли, и я закричал, тоже против воли, слабым напряжённым голосом: «Сарынь на кичку!»
Сперва все осталось безмолвным, как и перед римской развалиной, — но вдруг возле самого моего уха раздался грубый бурлацкий смех… Я оглянулся: никого нигде не было видно, но с берега отпрянуло эхо — и разом отовсюду поднялся оглушительный гам. Чего только не было в этом хаосе звуков: крики и визги, яростная ругань и хохот, хохот пуще всего, удары весел и топоров, треск как от взлома дверей и сундуков, скрип снастей и колёс, и лошадиное скакание, звон набата и лязг цепей, гул и рёв пожара, пьяные песни и скрежещущая скороговорка, неутешный плач, моление жалобное, отчаянное, и повелительные восклицанья, предсмертное хрипенье, и удалой посвист, гарканье и топот пляски… «Бей! вешай! топи! режь! любо! любо! так! не жалей!» — слышалось явственно, слышалось даже прерывистое дыхание запыхавшихся людей, — а между тем кругом, насколько глаз доставал, ничего не показывалось, ничего не изменялось: река катилась мимо, таинственно, почти угрюмо; самый берег казался пустынней и одичалей — и только. Я обратился к Эллис, но она положила палец на губы…
«Степан Тимофеич! Степан Тимофеич идёт! — зашумело вокруг. — Идёт наш батюшка атаман, наш кормилец!»
Я по-прежнему ничего не видел, но мне явственно чудилось, будто громадное тело надвигается прямо на меня…
«Фролка! где ты, пёс? — загремел страшный голос. — Зажигай со всех концов — да в топоры их, белоручек!»
На меня пахнуло жаром близкого пламени, горькой гарью дыма — и в то же мгновенье что-то тёплое, словно кровь, брызнуло мне в лицо и на руки… Дикий хохот грянул кругом…
Я лишился чувств — и когда опомнился, мы с Эллис тихо скользили вдоль знакомой опушки моего леса, прямо к старому дубу…
«Видишь ту дорожку? — сказала мне Эллис, — где месяц тускло светит и свесились две берёзки?… Хочешь туда?»
Но я чувствовал себя до того разбитым и истощённым, что я мог только проговорить в ответ: «Домой… домой!»
«Ты дома», — отвечала Эллис.
Я действительно стоял перед самой дверью моего дома — один. Эллис исчезла. Дворовая собака подошла было, подозрительно оглянула меня — и с воем бросилась прочь. Я с трудом дотащился до постели и заснул, не раздеваясь.
Все следующее утро у меня голова болела, и я едва передвигал ноги; но я не обращал внимания на телесное моё расстройство, раскаяние меня грызло, досада душила.
Я был до крайности недоволен собою. «Малодушный! — твердил я беспрестанно, — да, Эллис права. Чего я испугался? Как было не воспользоваться случаем?… Я мог увидеть самого Цезаря — и замер от страха, запищал, отвернулся, как ребёнок от розги. Ну, Разин — это дело другое. В качестве дворянина и землевладельца… Впрочем, и тут, чего же я, собственно, испугался? Малодушный, малодушный!… Да уж не во сне ли я всё это вижу?» — спросил я себя наконец. Я позвал ключницу.
«Марфа, в котором часу я лёг вчера в постель — ты помнишь?»
«Да кто ж тебя знает, кормилец… Чай, поздно. В сумеречки ты из дома вышел; а в спальне-то ты каблучищами-то за полночь стукал. Под самое под утро, да. Вот и третьего дня тож… Знать, забота у тебя завелась какая».
«Э-ге-ге! — подумал я. — Летанье-то, значит, не подлежит сомнению».
«Ну, а с лица я сегодня каков?»— спросил я громко.
«С лица-то? Дай погляжу. Осунулся маленько. Да и бледен же ты, кормилец: вот как есть ни кровинки в лице».
Меня слегка покоробило… Я отпустил Марфу. «Ведь этак умрёшь, пожалуй, или сойдёшь с ума, — рассуждал я, сидя в раздумье под окном. — Надо это все бросить. Это опасно. Вот и сердце как странно бьётся. А когда я летаю, мне все кажется, что его кто-то сосёт или как будто из него что-то сочится, вот как весной сок из берёзы, если воткнуть в неё топор. А всё-таки жалко. Да и Эллис… Она играет со мной, как кошка с мышью… а впрочем, едва ли она желает мне зла. Отдамся ей в последний раз — нагляжусь — а там… Но если она пьёт мою кровь? Это ужасно. Притом такое быстрое передвижение не может не быть вредным; говорят, и в Англии на железных дорогах запрещено ехать более ста двадцати вёрст в час…»
Так я размышлял с самим собою — но в десятом часу вечера я уже стоял перед старым дубом".
Вот такие необыкновенные полёты в объятиях призрака — полёты и во времени, и в пространстве — довелось испытать, благодаря полёту фантазии автора рассказа «Призраки», его главному герою. Зададимся же вопросом: а не сталкиваются ли люди в реальной жизни с чем-либо подобным?
Сколь это ни покажется странным, но необыкновенный феномен проникновения как бы за грань времени, похоже, чаще всего связан именно с призраками, призрачными миражами, привидениями. Иногда человек встречается с призраками прошлого буквально лицом к лицу, оставаясь при этом в нашем времени. Но бывает и так, что он сам как бы переносится в прошлое. При этом воссоздаётся, соответственно эпохе и времени, не только облик, поведение и даже психология встреченных там «иновремян», но вся обстановка и даже сам дух того времени! Самый знаменитый случай подобного рода — «приключение» двух английских учительниц в Версале, пережитое ими 10 августа 1901 года. Когда Тургенев только приступил к созданию «Призраков», до того странного происшествия оставалось ещё целых сорок лет. Итак, что же произошло в полдень десятого августа первого года нашего столетия? В тот день двадцатипятилетняя мисс Эн Моберли и тридцативосьмилетняя Элеонора Джордан, учительницы из Оксфорда, которые прибыли отдохнуть во Францию, оказались в садах Малого Трианона в Версале, бывшей резиденции французских королей. Они с путеводителем в руках пробирались к Малому Трианону, любимому дворцу Марии-Антуанетты, обезглавленной вместе со своим мужем, королём Франции ком XVI, во времена Французской революции в октябре 1793 года.
Чем дальше они шли, тем меньше понимали, где находятся: ничего общего с указаниями путеводителя! Всё вокруг было подобно какой-то грандиозной декорации из прошлого. Старомодно и необычно выглядели и вели себя встреченные по пути люди. Затем странная пелена как бы спала и окружающее приобрело вполне современные черты. По возвращении домой учительницы подробно записали свои впечатления, а потом предприняли небольшое историческое расследование и, сопоставив свои впечатления с документальными свидетельствами, пришли к выводу, что «попали» в 5 августа 1789 года. Другие исследователи полагают, что сцена, увиденная ими в 1901 году, скорее соответствует времени 1770-1771 годов. Как бы то ни было, но ещё в течение по крайней мере полустолетия от ряда посетителей Малого Трианона поступали сообщения о видении ими аналогичных сцен из прошлого. Описанию и осмыслению этих событий посвящено много книг и свыше ста статей. После паяя из книг — «Духи Трианона» доктора М. Колемана вышла в Англии в 1988 году, первая — «Приключения», написанная теми двумя учительницами, была опубликована в Лондоне в 1911 году; в 1978-м она же издана на французском языке в Париже.
Из других известных происшествий подобного рода нельзя не выделить «приключение», выпавшее на долю секретаря ректора Университета штата Небраска (США) миссис Колин Бутербах 3 октября 1963 года. Случай замечателен ещё и тем, что его расследовали профессионалы — психологи, парапсихологи, психиатры.
Утром того дня миссис Бутербах по поручению шефа направилась в соседнее здание с тем, чтобы отнести нотные бумаги в офис профессора Мартина, известного специалиста по хоровому пению. Примерно в восемь пятьдесят утра она вошла в здание и, проходя г обширному холлу, услышала в комнатах, примыкавших к кабинетам для занятий музыкой, шум студенческой группы и звуки игры на ксилофоне. Войдя в первую комнату и сделав не более четырех шагов, она была вынуждена остановиться из-за затхлого, крайне неприятного запаха. Подняв глаза, увидела фигуру очень высокой черноволосой женщины в блузе и юбке до лодыжек. Её правая рука касалась самых верхних полок старого шкафа для хранения нот и музыкальных принадлежностей.
Вот рассказ миссис Бутербах:
«Когда я только вошла в комнату, всё было вполне нормально. Но, сделав четыре шага, почувствовала сильный запах. Он буквально остановил меня, вызвав состояние, подобное шоку. Я посмотрела на пол, но тут же почувствовала, что в комнате кто-то есть. Затем я вдруг осознала, что в холле стало тихо. Наступила мёртвая тишина. Я подняла глаза, и что-то притянуло мой взгляд к шкафу. Там стояла она — спиной ко мне, касаясь правой рукой одной из верхних полок, совершенно бесшумно. Она и не подозревала о моём присутствии. Пока я наблюдала за ней, она стояла абсолютно неподвижно. Фигура не была прозрачной, и всё же я знала, что это не живой человек. Пока я смотрела на неё, она медленно таяла — не отдельными частями тела, а вся сразу. До того, как она растаяла, я не думала, что в комнатах может быть кто-то ещё, но вдруг почувствовала, что я не одна. Слева от меня стоял письменный стол, и я почувствовала, что за ним сидит мужчина. Я осмотрела все вокруг — никого не было, но я всё ещё ощущала его присутствие. Не знаю, когда ощущение чужого присутствия покинуло меня, потому что затем, выглянув в окно, расположенное за тем столом, я испугалась и покинула комнату. Не уверена, выбежала ли я из неё или просто вышла. Когда я выглядывала из окна, там не было ничего современного — ничего из того, что должно было быть! Ни улицы — Мэдисонстрит, которая расположена в полуквартале от Белого здания, ни даже нового Уиллард-хауза. И тогда я поняла, что те люди были не из моего времени, наоборот, я оказалась в их времени. Я возвратилась в холл и снова услышала знакомые звуки. Испытанное мною должно было длиться всего несколько секунд, потому что девушки, ещё только входившие в класс, пока я направлялась в нужную мне комнату, все ещё продолжали собираться там и играть на ксилофоне». В ответ на просьбу описать более подробно то, что она увидела, выглянув в окно, миссис Бутербах уточнила: «Окно было открыто. Несмотря на раннее октябрьское утро, за окном всё выглядело будто в летний полдень, было очень жарко. И ещё стояло полное безмолвие. Ещё виднелись разбросанные тут и там деревья — по-моему, два справа от меня и, кажется, три дерева. Возможно, их было больше, но именно так мне запомнилось. Всё остальное было чистое поле. Не было ни Уиллард-хауз, ни Мэдисон-стрит. Ещё я вспоминаю очень смутные контуры какого-то строения справа, и это все. Ничего, кроме чистого поля». В ходе дальнейших расспросов, сопоставлений и расследований выяснилось, что увиденная миссис Бутербах фигура похожа на мисс Кларису Миллс, преподавательницу музыки, которая с 1912 года работала в том же самом помещении, где её призрак возник из небытия. Она внезапно умерла на своём рабочем месте в 1936 году, в комнате напротив холла. Её отличительные особенности — высокий рост — около 180 сантиметров, чёрные волосы, а также место и действия (стоя у полок музыкального шкафа) — очень напоминали то, что делала и как выглядела та призрачная фигура, которая была одета по моде 1915 года. Учительница очень любила хоровое пение. При обследовании полок музыкального шкафа, к которым тянулась рука привидения, было найдено много нот для хора, большинство из которых были изданы до 1936 года. И самое любопытное: с трудом найденная исследователями фотография студенческого городка, сделанная в 1915 году, в целом соответствовала тому, что миссис Бутербах видела в окно. Нашли, хотя это было очень непросто, и фотографию самой мисс Миллс 1915 года, которую миссис Бутербах безошибочно выбрала среди множества других.
Таким образом, возвращаясь в последний раз к тургеневским «Призракам», следует сказать, что интуиция (а возможно, и нечто большее) отнюдь не подвела писателя и при изображении картин проникновения в призрачное прошлое: как показывает опыт, нечто подобное происходит и в реальной жизни.
Конечно, можно было бы столь же подробно и под интересующим нас углом зрения рассмотреть все другие «таинственные повести» Тургенева и в каждом отдельном случае найти соответствующие жизненные реалии. Однако мы не будем утомлять внимание читателя многочисленными параллелями, а остановимся лишь на последнем «таинственном» произведении писателя — повести «После смерти» («Клара Милич»), в основе которой лежит подлинная история посмертной влюблённости магистра зоологии Владимира Дмитриевича Аленицына (1846-1910) в Евлалию Павловну Кадмину (1853-1881) — молодую, красивую, талантливую актрису и певицу (контральто), которая покончила с собой 4 ноября 1881 года, приняв яд при исполнении роли Василисы Мелентьевой в одноимённой пьесе А. Н. Островского во время спектакля на сцене драматического театра в Харькове. По одной из версий Аленицын, увидев однажды Кадмину, влюбился в неё, а после её смерти любовь магистра приняла форму психоза. Другие утверждали, что зоолог влюбился в актрису только после её смерти. При всём при том сама Кадмина и не подозревала о существовании Аленицына. В то время эта жизненная Драма была у всех на устах, знал о ней и Тургенев. С Аленицыным он встречался у своих знакомых, с Кадминой лично знаком не был, но видел раз на сцене («у ней было очень выразительное лицо»). Замысел повести возник у писателя в декабре 1881 года. В его письме к Ж. А. Полонской от 20 декабря 1881 года есть такие строки: «Презанимательный психологический факт сообщённая Вами посмертная влюблённость Аленицына! Из этого можно бы сделать полуфантастический рассказ вроде Эдгара По». В сентябре 1882 года повесть «После смерти» была уже завершена. Читатели смогли познакомиться с ней в начале января следующего года, когда она была напечатана в первом номере журнала «Вестник Европы» за 1883 год.
Вскоре Ж. А. Полонская сообщила писателю: «Аленицын пробежал Ваш рассказ, узнал Кадмину и остался недоволен — нашёл, что Вы её не поняли и не могли понять и что, кроме него, никто не только не поймёт, но и не вправе её понять/…/ досадует на меня, — зачем я Вам писала о Кадминой».
Узнал ли Аленицын в Якове Аратове самого себя, история умалчивает, видимо, потому, что тогда это для всех было совершенно очевидно. Так же, как очевидно было то, что прототипом Клары Милич стала Кадмина. «Тургенев, — отметил ещё несколько десятилетий тому назад В. Сквозников в процессе критического анализа повести „После смерти“, — как и в других случаях, заботливо сохраняет подлинные приметы факта: его герой (Яков Аратов) сын „инсектонаблюдателя“ (наблюдателя за насекомыми), не чужд научным занятиям, судьба Клары очень сходна с трагической судьбой её „прототипа“. Тургенев как бы говорит читателю: вот реальный случай прямо из жизни, вовсе не какая-нибудь выдуманная мистическая подделка, — а попробуйте объяснить его научным разумом, „системой“! Можно, как в „Рассказе отца Алексея“, попробовать сослаться на психопатологию, но ведь все равно и ею этого сложного феномена не объяснить целиком. Есть, видимо, какие-то иные силы жизни».
С этими-то «иными силами жизни» Яков Аратов встречается на последнем отрезке своего земного пути. Вот как он описан Тургеневым в завершающих главах повести.
«Платонида Ивановна несказанно обрадовалась возвращению своего племянника. Чего-чего она не передумала в его отсутствие! „По меньшей мере, в Сибирь! — шептала она, сидя неподвижно в своей комнатке, — по меньшей мере — на год!“ К тому же и кухарка пугала её, сообщая наивернейшие известия об исчезновении то того, то другого молодого человека по соседству. Совершенная невинность и благонадёжность Яши нисколько не успокаивали старушку. „Потому… мало ли что! — фотографией занимается… ну и довольно! Бери его!“ И вот её Яшенька вернулся цел и невредим! Правда, она заметила, что он как будто похудел и в личике осунулся — дело понятное… без призора! — но расспрашивать его об его путешествии не посмела. Спросила за обедом: „А хороший город Казань?“ — „Хороший“, — отвечал Аратов. „Чай, там все татары живут?“ — „Не одни татары“. — „А халата оттуда не привёз?“ — „Нет, не привёз“. Тем и кончился разговор. Но как только Аратов очутился один в своём кабинете — он немедленно почувствовал, что его как бы кругом что-то охватило, что он опять находится во власти, именно во власти другой жизни, другого существа. Хоть он и сказал Анне — в том порыве внезапного исступления, — что он влюблён в Клару» — но это слово ему самому теперь казалось бессмысленным и диким. Нет, он не влюблён, да и как влюбиться в мёртвую, которая даже при жизни ему не нравилась, которую он почти забыл? Нет! но он во власти… в её власти… он не принадлежит себе более. Он — взят. Взят до того, что даже не пытается освободиться ни насмешкой над собственной нелепостью, ни возбужденьем в себе, если нет уверенности, то хоть надежды, что это всё пройдёт, что это — одни нервы, — ни приискиваньем к тому доказательств, — ничем иным!
«Встречу — возьму», — вспомнились ему слова Клары, переданные Анной… вот он и взят. «Да ведь она — мёртвая? Да; тело её мёртвое… а душа? разве она не бессмертная… разве ей нужны земные органы, чтобы проявить свою власть? Вон магнетизм нам доказал влияние живой человеческой души на Другую живую человеческую лущу… Отчего же это влияние не продолжится и после смерти — коли душа остаётся живою? Да с какой целью? Что из этого может выйти? Но разве мы — вообще — постигаем, какая цель всего, что совершается вокруг нас?» Эти мысли до того занимали Аратова, что он внезапно, за чаем, спросил Платошу: верит ли она в бессмертие души? Та сначала не поняла, что он такое спрашивает, — а потом перекрестилась и ответила, что ещё бы — душе — да не быть бессмертной! «А коли так, может она действовать после смерти?» — опять спросил Аратов. Старушка отвечала, что может… за нас молиться то есть; и то, когда пройдёт все мытарства — в ожиданье Страшного суда. А первые сорок дней она только витает около того места, где ей смерть приключилась. «Первые сорок дней?» — «Да; а потом пойдут мытарства».
Аратов подивился познаньям тётки — и ушёл к себе. И опять почувствовал то же, ту же власть над собой. Власть эта сказывалась и в том, что ему беспрестанно представлялся образ Клары, до малейших подробностей, до таких подробностей, которые он при жизни её как будто и не замечал: он видел… видел её пальцы, ногти, грядки волос на щеках под висками, небольшую родинку под левым глазом; видел движения её губ, ноздрей, бровей… и какая у ней походка — и как она держит голову немного на правый бок… все видел он! Он вовсе не любовался всем этим; он только не мог об этом не думать и не видеть. В первую ночь после своего возвращения она, однако, ему не снилась… он очень устал и спал как убитый. Зато, как только он проснулся — она снова вошла в его комнату — и так и осталась в ней — точно хозяйка; точно она своей добровольной смертью купила себе это право, не спросясь его и не нуждаясь в его позволенье. Он взял её фотографическую карточку; начал её воспроизводить, увеличивать. Потом он вздумал её приладить к стереоскопу. Хлопот ему было много… наконец это ему удалось. Он так и вздрогнул, когда увидал сквозь стекло её фигуру, получившую подобие телесности. Но фигура эта была серая, словно запылённая… и к тому же глаза… глаза все смотрели в сторону, все как будто отворачивались. Он стал долго, долго глядеть на них, как бы ожидая, что вот они направятся в его сторону. — он даже нарочно прищуривался… но глаза оставались неподвижными и вся фигура принимала вид какой-то куклы. Он отошёл прочь, бросился в кресло, достал вырванный листок её дневника, с подчёркнутыми словами — и подумал: «Ведь вот, говорят, влюблённые целуют строки, написанные милой рукой, — а мне этого не хочется делать — да и почерк мне кажется некрасивым. Но в этой строке — мой приговор». Тут ему пришло в голову обещанье, данное Анне насчёт статьи. Он сел за стол и принялся было её писать; но все у него выходило так ложно, так риторично… главное, так ложно… точно он не верил ни в то, что он писал, ни в собственные чувства… да и сама Клара показалась ему незнакомой, непонятной! Она не давалась ему. «Нет! — подумал он, бросая перо… — либо сочинительство вообще не моё дело, либо ещё подождать надо». Он стал припоминать своё посещение у Миловидовых и весь рассказ Анны, этой доброй, чудной Анны… Сказанное ею слово: «Нетронутая!» внезапно поразило его… Словно что и обожгло его и осветило.
«Да, — промолвил он громко, — она нетронутая — и я нетронутый… Вот что дало ей эту власть!»
Мысли о бессмертии души, о жизни за гробом снова посетили его. Разве не сказано в Библии: «Смерть, где жало твоё?» А у Шиллера: «И мёртвые будут жить!» («Auch die Todten soUen Leden!») Или вот ещё, кажется, у Мицкевича: «Я буду любить до скончания века… и по скончании века!» А один английский писатель сказал: «Любовь сильнее смерти!» Библейское изречение особенно подействовало на Аратова. Он хотел отыскать место, где находятся эти слова… Библии у него не было; он пошёл попросить её у Платоши. Та удивилась; однако достала старую-старую книгу в покоробленном кожаном переплёте, с медными застёжками, всю закапанную воском — и вручила её Аратову. Он унёс её к себе в комнату — но долго не находил того изречения… зато ему попалось Другое: «Большее сея любве никто же имать, да кто душу свою положит задруги своя…» (Ев. от Иоанна, XV гл., 13 ст.). Он подумал: "Не так сказано. Надо было сказать: «Большее сея власти никто же имать…»
«А если она вовсе не за меня положила свою душу? Если она только потому покончила с собою, что жизнь ей стала в тягость? Если она, наконец, вовсе не для любовных объяснений пришла на свидание?» Но в это мгновенье ему представилась Клара перед кой на бульваре… Он вспомнил то горестное выражение на её лице — и те слезы и те слова: «Ах, вы ничего не поняли.»
Нет! Он не мог сомневаться в том, из-за чего и для кого она положила свою душу… Так прошёл весь этот день до ночи. Аратов лёг рано, без особенного желания спать; но он надеялся найти отдых в постели. Напряжённое состояние его нервов причинило ему утомление, гораздо более несносное, чем физическая усталость, путешествия и дороги. Однако, как ни было велико его утомление, заснуть он не мог. Он попытался читать… но строки путались перед его глазами. Он погасил свечку — и мрак водворился в его комнате. Но он продолжал лежать без сна, с закрытыми глазами… И вот ему почудилось: кто-то шепчет ему на ухо… «Стук сердца, шелест крови…», — подумал он. Но шёпот перешёл в связную речь. Кто-то говорил по-русски, торопливо, жалобно — и невнятно. Ни одного отдельного слова нельзя было уловить… Но это был голос Клары!
Аратов открыл глаза, приподнялся, облокотился… Голос стал слабее, но продолжал свою жалобную, поспешную, по-прежнему невнятную речь… Это, несомненно, голос Клары!
Чьи-то пальцы пробежали лёгкими арпеджиями по клавишам пианино…
Потом голос опять заговорил. Послышались более протяжные звуки… как бы стоны… все одни и те же. А там начали выделяться слова… «Розы… розы… розы…» «Розы, — повторил шёпотом Аратов. — Ах да! это те розы, которые я видел на голове той женщины во сне»…
«…Розы», — послышалось опять.
«Ты ли это?» — спросил тем же шёпотом Аратов. Голос вдруг умолк.
Аратов подождал… подождал — и уронил голову на подушку. «Галлюцинация слуха, — подумал он. — Ну, а если… если она точно здесь близко?… Если бы я её увидел — испугался ли бы я? Или обрадовался? Но чего бы я испугался? Чему бы обрадовался? Разве вот чему: это было бы доказательством, что есть другой мир, что душа бессмертна. Но, впрочем, если бы я даже что-нибудь увидел — ведь это могло бы тоже быть галлюцинацией зрения…»
Однако он зажёг свечку — и быстрым взором, не без некоторого страха, обежал всю комнату… и ничего в ней необыкновенного не увидел. Он встал, подошёл к стереоскопу… опять та же серая кукла с глазами, смотрящими в сторону. Чувство страха заменилось в Аратове чувством досады. Он как будто обманулся в своих ожиданиях… да и смешны ему показались эти самые ожиданья. «Ведь это наконец глупо!» — пробормотал он, снова ложась в постель — и задул свечку. Опять водворилась глубокая темнота.
Аратов решился заснуть на этот раз… Но в нём возникло новое ощущение. Ему показалось, что кто-то стоит посреди комнаты, недалеко от него-и чуть заметно дышит. Он поспешно обернулся, раскрыл глаза… Но что же можно было видеть в этой непроницаемой темноте? Он стал отыскивать спичку на ночном столике… и вдруг ему почудилось, что какой-то мягкий, бесшумный вихрь пронёсся через всю комнату, через него, сквозь него — и слово «Я!» явственно раздалось в его ушах… «Я!… Я!…»