Вишня Остап. Поехали (сборник)

   Любви, кормов и ухода...
   Чтобы представители Наркомснаба не думали, что в шахте можно пасти весною коней...
   -- Весна! Можно же перевести коней уже и на пастбище!
   -- Где?! В шахте?!
   -- В шахте! Я сам слыхал, что в каждой шахте есть поле...
   ...Любви, ухода и кормов для шахтерских коней!..
   Ах, если бы я был поэтом, я бы для коногонов сложил чудесную песню... И припев у той песни был бы такой:
   Не тот коногон,
   Что гонит коня,
   А тот коногон,
   Что любит коня...
   Чудесная была бы песня! И чудесный был бы в той песне припев. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Автор позволит еще рекомендовать читательскому вниманию:
   "Откатчиков". Это люди, которые подают в клеть вагонетки с углем в самой шахте и откатывают вагонетки из клети на-гора. Большей частью на этой работе заняты женщины.
   В последующем труде автора одна из таких откатчиц, так думается автору, сыграет немаловажную роль.
   Вам будет также полезно знать о "шпурах", "сверловщиках", о "десятниках", о "начальниках участков" в шахтах, о "стволовых", о "рукоятниках", о "сортовальщицах", о "шахтерской лампе", о "вентиляционной системе в шахте" и еще о множестве других удивительных вещей в каменноугольной промышленности.
   Но автор не эгоист. Он не хочет все вам объяснять, обо всем рассказывать, потому что тогда вам все уже будет известно и вам никогда не захочется поехать в Донбасс, побывать в шахте...
   Автор этого не хочет.
   Часть очень интересных вещей он нарочно замалчивает, чтобы вам всю жизнь хотелось побывать в легендарном Донецком бассейне.
   Автор ограничится тем, что расскажет вам -- ну о чем же? Ну, допустим, о "шпуре", о "поджигателях" и "сверловщиках".
   "Шпур" -- это такая длинная, узенькая, просверленная в крепкой породе дырка, куда закладывается динамит, взрывающий эту породу. Делаются шпуры большей частью при проходе штреков или бремсбергов...
   "Сверловщик" -- тот, кто сверлит шпуры.
   "Поджигатель" -- тот, кто поджигает в шпурах динамит.
   "Саночник". Скоро-скоро уже не будет этого сказочного шахтерского рабочего...
   И отойдет в века его чрезмерно тяжкий труд...
   При пологих угольных пластах, когда уголь вырубается ручным способом -- обушком, саночник вывозит из забоя уголь в штрек.
   Согнутый всегда в три погибели, он тащит санки с десятью -двенадцатью пудами угля на расстояние до шестидесяти метров.
   И хорошо, если только согнутый... А если пласты угля меньше, чем в метр толщиной?!
   Тогда приходится на коленках, а то и на животе тащить тяжелые (сто тридцать -- двести килограммов) санки..
   Честь и хвала ему!
   Пусть скорее отойдет он в прошлое, и пусть останется о нем память как о герое, а о его труде -- как о каторжном труде, но почетном... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Новые времена звенят над советским, над социалистическим Донбассом.
   Машина идет высвобождать человека от тяжкого, порой невыразимо тяжкого труда...
   Отодвигается "обушок" -- его место занимает отбойный молоток...
   -- Эй, отбойный молоток! Поберегись! Я иду! -- гудом гудит врубовая машина.
   И затихает рокочущий молоток перед врубовыми...
   Все они врезаются своими стальными зубами в черное золото, помогая бурными темпами строить социалистическое Отечество.
   Освобождается забойщик...
   Саночника от его шлейки освобождают скрепера, конвейеры...
   Коногона и коней -- электровагончики...
   А на помощь машине летят-спешат рабочие-изобретатели Карташовы, Филимоновы, Касауровы, Либхарты, Епифанцевы...
   Общими усилиями машины и рабочего ума вырываются из подземного царства человеческие нервы, человеческие мускулы, и на отработанном рабочем теле высылает тяжелый пот!
   А над всем этим, над всеми словами, над всеми вещами" над всеми явлениями -- ив шахтах и на-гора -- доминируют два самых интересных, самых нужных, самых могучих слова...
   Слова эти: "тонна" и "процент".
   И самым радостным будет для всех -- и на шахтах, и за пределами шахт, и в Донбассе, и на Украине, и в Союзе, и во всем мире для всего международного пролетариата, -- когда около этих слов будет стоять:
   "Донбасс в третьем решающем году пятилетки дал 56 000 000 тонн, то есть 100 процентов!"
   А для этого:
   -- Ты добычу дай! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Автор уже слышит ядовитые голоса:
   -- А почему вы не сказали, что такое "на-гора"? Такое специфическое для Донбасса выражение, а вы его обошли... Ага?
   Автор отвечает:
   -- Кто внимательно читал это вступление, тот, наверное, встречал несколько раз выражение "на-гора". Следовательно, автор его не забыл и вполне его признает... Но объяснять его автор не брался, потому что это выражение достаточно популяризовано.
   Автор считает лишним популяризовать уже популяризованное...
   Слышится возмущенный голос:
   -- Донбасс и без дымовых труб... и без кудрявого из труб дыма, который застилает небосклон... Даже, кажется, есть такое стихотворение о Донбассе:
   Димарями земля поросла,
   Буйним зiллям [4] прийдешнього часу.
   Автор, между прочим, не может согласиться с поэтом, что дымовые трубы -- "зiлля"...
   Но это не значит, что автор их не признает... Трубы он признает, трубы он в Донбассе видит, видел и будет видеть, но воспевать дым не будет. Категорически об этом заявляет! Категорически!
   Автор знает, что дым -- это нерациональное растранжиривание нашей промышленностью топлива!
   Автор -- за рационализацию, за экономию топлива и расточительство воспевать не хочет.
   Когда автор видит вдохновенного поэта, который уставился в кудри седого, даже черного из труб дыма, ему чуть ли не кричать хочется, чтобы оштрафовать того поэта рублей на полтораста за соучастие в нарушении обязательного постановления об экономии топлива!
   Тогда бы он не любовался дымом, а писал бы стихи о том, как повысить добычу в Донбассе.
   Вон как! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   А что автора особенно возмущает -- это истерика донбасских домен.
   -- Как?! О Донбассе и без нас?! Домна всегда была на первом месте! Мы протестуем! Какой такой роман о Донбассе без нас?! Это -нахальство! Мы будем жаловаться Рабису! Мы...
   Автор отвечает домнам:
   -- Слушайте, товарищи! Автор прекрасно знает, что вы играете первые роли во всех индустриальных романах, драмах, комедиях и трагедиях! Он чудесно знает ваш темперамент! Он сам видел, что, когда вы на сцене вместе с товарищем -- коксом и с драматической старухой -железной рудой, страсть из вас вырывается огненными лавами, но в этом романе автор вам роли не даст! Может, когда-нибудь в другой раз он вам даст роль весом в целый пуд, а теперь ни одной строки!
   -- Это... свинство!
   -- Слушайте, товарищ Домна! Кто автор?! Автор или вы?!
   -- Мы в Главискусство! Мы...
   -- Жалуйтесь хоть самому Николаю Алексеевичу Скрыпнику [5] ! В этом романе главную роль будете играть не вы, а откатчица Катя, и не ваш любовник кокс, а коногон Вася! Ты добычу дай! А жаловаться всякий умеет!
   До свидания!
   1931. ------
   [1] "Пришел, увидел, победил" (лат.).
   [2] Примечание для редакторов украинского языка. Я попрошу оставить добычу (ударение на "о"), хоть и знаю, что у редактора зачешутся руки исправить это слово на "добывание". Не нужно! Пусть будет добыча. -- О.В.
   [3] _Обрiй_ -- горизонт.
   [4] _3iлля_ -- зелень, трава.
   [5] _Н.А.Скрыпник_ -- в те годы народный комиссар просвещения УССР. ______________________________________________________________________
   "Перестрах"
   -- Раздевают!
   -- Кого раздевают и где раздевают?
   -- В городе раздевают! Всех! Как только стемнеет на дворе -- и не рыпайтесь!
   -- А кого же раздели?
   -- Ну я не знаю, кого именно раздели, а что раздевают -- факт!
   -- Ну, вот из вашего дома кого-нибудь раздели?
   -- Нет, из нашего еще никого не раздели, а вообще в городе очень много случаев грабежа!
   -- Ну, где именно? Кого именно?
   -- Ну, не могу ж я вам точно сказать, где именно и кого именно, я вам не уголовный розыск!
   И даже рассердилась наша собеседница...
   -- Я сама вечером никуда не выхожу да и вам не советую... Придете домой, как Адам. Фигового листочка даже не найдете по дороге -зима... Рукою будете прикрываться...
   ... А веселый и чернявый артист одного из столичных театров, собеседник нашей небольшой компании, заливался звонким смехом.
   -- Чего вам так весело? Оттого что раздевают?
   -- Вот послушайте, что я вам расскажу...
   -- Ну-ка, ну...
   -- Было это, дорогие мои, тогда, когда еще не совсем утихла гражданская война, когда кое-где еще по лесам и в камышах гремели обрезы, агонизируя под натиском героических отрядов Красной Армии, когда обыватель еще был полным-полон "страха и перестраха" гражданский войны.
   Было это в том городе [1], что тогда не носил еще названия Днепра, соединенного с именем всеукраинского старосты, а назывался тот город именем царицы, прославившейся не столько мудростью, сколько постельным темпераментом, который пугал даже откормленных и молодых императорских гвардейцев...
   И вот внезапные страшные слухи:
   -- Раздевают! Ни проехать, ни пройти!
   Ну, вы сами, дорогие мои, понимаете, что такие слухи, да еще в городе, где обыватель еще помнил и пьяно-кровавый разгул махновцев, и водочно-палаческое "самодержавие, православие и народность" деникинско-врангелевских "маладцов", -- слухи эти, -- говорю вам, -загнали в норы трусливого обывателя.
   И вот было это темной ночью...
   Засиделась небольшая компания не то на именинах, не то на крестинах, точно не знаю, где она уж там засиделась. Только засиделась она до той поры, когда начинают драть свою глотку петухи...
   -- Придется ночевать! -- говорит хозяин.
   -- Придется! -- говорят гости. -- Кто же отважится пойти глухой ночью домой, да еще в такой час, когда ни пройти вам, ни проехать!
   -- А я пойду, -- говорит доктор Василенко,
   -- Что вы, что вы?! -- в один голос со страхом закричали и хозяева и гости.
   -- А я пойду, -- говорит доктор Василенко.
   Доктор Василенко -- симпатичный, веселый мужчина, прекрасный товарищ и отчаянный парняга...
   -- Что вы, что вы! Да ограбят же и убьют!..
   -- А я пойду! Убить они меня не убьют, а если ограбят, черт с ними. Пальтишко у меня такое, что вряд ли разбогатеют. Да еще едва ли так уж и грабят, как об этом болтают... Давайте проверим.
   -- Что вы, что вы, что вы! Если себя не жалеете, пациентов своих пожалейте!..
   -- Прощайте! Пойду!
   И пошел, дорогие мои товарищи, доктор Василенко домой.
   На улице было темновато. От центра не близко...
   И хоть доктор Василенко был отчаянным парнягой, хоть и веселым он был мужчиной, товарищи мои, однако ночь была глухая, до центра не близко, а слухи о грабежах свое дело сделали, и было на душе у доктора Василенко все-таки немножечко, по правде вам сказать, муторно.
   Вот идет себе да идет доктор Василенко. Идет вперед, а назад оглядывается и во все стороны озирается.
   Вдруг из-за угла фигура какая-то выставляется.
   "Ну, -- думает доктор Василенко, -- есть. Это передовик, а за углом шайка... Прощай, пальто, прощайте, и брючки!"
   Поравнялся доктор с фигурой, пристально к ней присматривается и не очень к ней приближается...
   Неожиданно та фигура, с доктором поравнявшись, к доктору подходит и останавливается.
   -- Нет ли у вас, товарищ, спичек, чтобы прикурить? -- так та фигура к доктору и обращается.
   -- Есть у меня спички, -- говорит доктор. А у самого даже где-то там екнуло.
   "Есть, -- думает доктор. -- Так, как и всегда: сначала прикурить, а потом наган, а потом на углу товарищи и..."
   Вынул доктор спички, дает прикурить, а потом сам пальто расстегивает, чтобы "честную компанию" не задерживать.
   Прикурила фигура папироску, произнесла "спасибо" и пошла себе дальше.
   Пошел себе дальше и доктор Василенко, а сам думает: "Вот сейчас выскочат -- и все".
   Дошел уже до фонаря, дай, думает, погляжу, который час... Лап в карман -- нет часов. А часы у доктора были чудесные, золотые, и цепочка при них была массивная -- подарок от благодарных пациентов.
   Нет часов!
   И очень жаль стало доктору Василенко часов: подарок -- раз, а к тому же еще и довольно ценная вещь.
   "Лучше бы до Адама раздели, лишь бы только часы не брали... Нет, не отдам часов!"
   Молнией метнулся назад доктор Василенко.
   "Все равно, -- думает, -- убьют не убьют, а часы не отдам!"
   -- Стой! Стой, говорю тебе, мерзавец! Стой, а не то, как собаку, пристрелю!
   Фигура остановилась...
   Подскочил к фигуре доктор Василенко, схватил за петли и как гаркнет:
   -- Часы! Часы отдай, мерзавец! Отдай часы, а то задушу!
   -- Пожалуйста, нате! -- трясясь, говорит фигура.
   Дрожащими руками лезет фигура в карман, достает часы.
   -- Нате!
   -- Ах ты сукин сын! Не успел папиросу прикурить, часы спер. Я тебе!
   Схватил доктор Василенко часы и домой бегом... Да все озирается, да все оглядывается.
   И только вскочив в свою квартиру, с трудом отдышался.
   -- Ффу! И живой, и нераздетый, и часы назад отобрал! Фффу! Повезло!
   Подходит доктор Василенко к столу, зажигает свет и... падает в кресло...
   На столе лежит его ценнейшая вещь -- золотые часы с массивной цепью, подарок его благодарных пациентов...
   А... а в кармане?
   А из кармана он извлек паршивенькие, подержанные черненькие часы с медной загрязненной цепочкой...
   И залился доктор веселым смехом... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   А на другой день в местной газете, дорогие мои товарищи, появилось объявление такого содержания:
   "Доктор Василенко очень просит товарища, у которого он такой-то ночью на такой-то улице отобрал часы, зайти к нему и забрать эти часы..."
   Грабят... Бывает...
   1933 ------
   [1] Речь идет о Днепропетровске (бывш. Екатеринославе). ______________________________________________________________________
   Предисловие
   "Заграничные усмешки" писались в санатории Haus Eibenhof недалеко от Берлина (июнь -- июль 1928 года). Автор этих "усмешек" большей частью писал их, лежа в постели и корчась от боли в животе. Наблюдал автор берлинскую и внеберлинскую жизнь в те "свободные" часы своего пребывания за границей, когда шел от врача в клинику или перебирался с кровати в кабинеты различных медицинских манипуляций. И все время боль не покидала его. Наблюдения, таким образом, поверхностные. "Усмешки" (автор этого и не скрывает) местами получились какие-то квашеные, так как в зарождении их активное участие принимала двенадцатиперстная кишка автора, за что он здесь и выносит ей сердечную благодарность.
   Автор
   1928 ______________________________________________________________________
   Поехали...
   Без причины и болячка не сядет.
   Для поездки за границу, следовательно, тоже причина нужна. Повод.
   Научные командировки за последнее время потеряли кое-где свою значимость.
   Скажем, приходите вы, например, в какое-нибудь учреждение, имеющее право командировать вас за границу, и перво-наперво говорите:
   -- Мне следует усовершенствоваться. Так у меня пошла наука, что без заграницы, как без рук. Дайте командировку за границу, так я, разрази меня бог, за две недели вам социалистическое строительство завершу. Раз-два -- и социализм!
   Ну и, ясное дело, вынимаете удостоверение от того учреждения, где вы работаете, удостоверение, ясно свидетельствующее о том, что вам командировка за границу необходима, как вода, как воздух, как нагрузка.
   Тогда вам то учреждение и говорит:
   -- Да... Это правильно. Мы убедились, что командировка вам безусловно необходима. Но, товарищ, имейте в виду: дамские чулки советского производства, а также обувь наша, как уверяют специалисты, ничуть не уступают в качестве заграничным. Учитывая пошлину, они и обходятся не дороже. Дальше: вы имеете право провезти только два костюма, так что, если учесть стоимость поездки, пошлину, дороговизну пребывания за границей, много не выиграете... Лицензий же нынче не дают. Обматывать себя дамскими панталонами и кружевами как-то неудобно -- чего доброго, попадете в кинофильм. Провезти валюту через Шепетовскую таможню никакими способами не удастся; таможня видит насквозь того, кто везет валюту...
   -- Ах так... Ну, тогда я подумаю...
   -- Подумайте...
   Лучший и действительно верный повод для поездки за границу -собственная хворь.
   С болезнью выехать значительно проще...
   Только не делайте так, как одна знакомая дама сделала.
   Во врачебной комиссии, куда она обратилась за справкой, что ей необходимо лечиться за границей, она упала в обморок. А когда ей дали понюхать нашатырного спирта, очнулась и застонала:
   -- Ох, где это я? А что можно с собой провезти из-за границы? У вас, мне говорили, есть такой список... Ох, ох!..
   И снова лишилась чувств.
   -- Так не поступайте -- засыплетесь.
   Самое верное: для поездки за границу следует обзавестись харрошей язвой желудка. Круглой.
   Как это сделать? Когда-нибудь на досуге расскажем. Харрошая будет язва!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Ну вот, у вас на руках заграничный паспорт. Все уже об этом знают.
   -- Едете?
   -- Еду.
   -- Так вы не забудьте: ручку автоматическую.
   -- Ладно.
   -- Едете?
   -- Еду.
   -- Так, может быть, вы мне шляпу...
   -- Ладно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- Так вы мне галстуков штуки три...
   -- Ладно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- Эх, какие там игрушки для детей! Вот бы моему Юрочке велосипедик! А Маринке -- медведика!.. Только не маленького, а большого... Там есть такие... мохнатые... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- Едешь?
   -- Еду.
   -- Вот хорошо. Ну и повезло! Послал господь язву! Так ты ж, смотри, и нам что-нибудь привези. Блокнотов там, ножичков... И карандашей этих, как их... автоматических... И носки...
   -- А жена моя очень просила свитер и фильдекосовые чулки.
   -- Товарищи! Может, кому-нибудь рояль шредеровский привезти? А может, автомобиль? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Сидя в вагоне, вы заглядываете в блокнот и подсчитываете, сколько чего нужно привезти из-за границы.
   Наконец подсчитали: 13 шляп, 45 галстуков, 23 пары туфель, 110 пар чулок, 87 автоматических ручек, 15 дюжин карандашей, 5 велосипедов, 7 медведей...
   Темнеет у вас в глазах, и вы, глядя на зеленую рожь, упорно думаете:
   "Ну ладно! Обмотаюсь! А куда же этих медведей девать? Вот загвоздка!" . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Дорогая Шепетовская таможня! Когда я вылезу из вагона, потолстевший раз в десять по сравнению с временем моего отбытия за границу, думай, пожалуйста, что это я так поправился в немецком санатории. Если у меня из ушей будут торчать по два медведя, а из ноздрей -- по шляпе, считай, что это мне врачи прописали все дырки на дорогу затыкать.
   Ничего не поделаешь! Я ведь еду за границу! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Едем.
   -- Так вы ж, товарищ, смотрите. Raucher -- это для курящих. A Nichtraucher -- это для некурящих.
   -- А как будет "второй класс"?
   -- Zweiter Klasse! Так и говорите на вокзале!
   -- Кому говорить?
   -- Кто вас спросит, тому и говорите.
   -- Ага. Их хабе цвайтер кляссе. Их хабе цвайтер. Их хабе цвайтер...
   -- А на вокзале смотрите, где написано "Ausgang", туда и выходите. "Аусганг" значит "выход".
   -- Ага... как выход?
   -- Аусганг.
   -- Ага... Аусганг, аусганг... аусганг... Ну и трудное слово!..
   -- А когда приедете, смотрите: будет написано: "Bahnhof Friedrichstrasse", там вам выходить: "Бангоф" -- вокзал. "Штрассе" -улица. Это и есть выход.
   -- Ага, значит так: "Их хабе цвайтер кляссе", "Аусганг" -- вокзал. "Бангоф" -- выход. Ага...
   -- Да нет, наоборот.
   -- Как наоборот? "Их хабе цвайтер кляссе" -- вокзал?
   -- Да нет...
   -- Ага. "Бангоф" -- вокзал. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- Цванцих. Драйцих. Фирцих. А там же как, после того "аусганга"?
   -- А там спросите.
   Спросить. Ну, ладно, спрошу. Как уже мы там будем спрашивать, не знаю, но опрашивать все равно придется. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Едем... Едем... Едем...
   Шепетовка...
   А вы знаете, подъезжая к Шепетовке, как-то не по себе становится, муторно... Не потому, что тебе придется через таможню проходить. Таможня есть таможня. Что ей стребовать с нашего брата, когда он за границу едет?! Нечего.
   Едут ведь в командировку так, что листочка на нем фигового и то нет. Один из спутников очень сокрушался:
   -- Вот говорит, плохо, что нельзя за границу голяком ехать. Все-таки больше оттуда можно было бы прихватить.
   Я ему:
   -- А вы б, -- говорю, -- сажей вымазались да два-три бюстгальтера плохоньких нацепили бы и ехали. А буде кто спросил бы, сказали: "Униформа у нас такая".
   Не в таможне дело.
   Подъезжая к Шепетовке, хочется назад драпануть. Так тебя и подмывает слезть и махнуть в сторону Киева. Перескочишь Шепетовку -и никого у тебя не будет... Никогошеньки... И самое дорогое, что останется, -- это красная книжечка паспорта... И то и дело хватаешься ты за него...
   Не дай бог выскочит. Пропал тогда!
   А когда уже из Шепетовки на Здолбунов едешь, тогда тихо-тихо в вагоне.
   Чего это так тихо? Ну будто похоронили кого-то!
   Сходит пограничная стража. И до того становится жаль этой стражи! Как отца родного!
   Нейтральная зона...
   "Mohyljany". Белые орлы всюду. И пусто, пусто на станции... Станция Могиляны.
   -- Прошу пана! Паспорта!
   Невольно озираешься... Где же здесь, думаешь про себя, пан?
   Смотрит на тебя человек. На голове каска черная, на каске орел белый, и обращается к тебе: "пан".
   Выходит, значит, я пан? Как скоро! Каких-нибудь десять километров -- и я уже "пан"!
   Польша.
   1928 ______________________________________________________________________
   Берлинские кони
   Лошадей в Берлине еще немало, но они настолько со всех сторон зажаты подземкой, надземкой, автобусами, трамваями, автомобилями, что не воскреснуть им уже вовек!
   Недалеко то время, когда гид в Берлинском зоологическом саду, показывая на гнедого в яблоках коня, будет поучать экскурсантов:
   -- Лошадь. Латинское название "equus"! Некогда весьма распространенное в Берлине животное, а нынче вот остался один экземпляр, да и тот с пороком: с козинцом...
   Жнвут кони в Берлине большей частью "с пива".
   То ли традиция такая, то ли, может, пиво нужно возить потихоньку, чтобы оно не хлюпалось, но факт остается фактом: пиво развозят на лошадях.
   Большие-пребольшие куцехвостые "equus'ы" не спеша волокут внушительных размеров повозки с пивом
   Кони откормлены до неимоверности: очевидно, они пиво пьют.
   А бесхвостые. И не то чтобы у них хвосты отрезаны были, нет, видно, что так они и родятся без хвоста.
   "Усыхает" берлинский конь с хвоста начиная, и нечем ему, бедняге, перед смертью мух отгонять.
   А еще у нас в Берлине грусть вызывают извозчики
   Их уже мало: машина вытесняет.
   Извозчики старые-престарые, такие же, как их кони.
   Но у них еще есть свои пассажиры.
   И пассажиры такого же возраста, как лошади и извозчики.
   Это те пассажиры, что боятся машины, не любят, не признают ее и демонстративно ездят на лошадях.
   Посмотрели бы вы на берлинского извозчика, когда он рысцой трусит по берлинским улицам!
   Что-то фантастически-нелепое эпохи средневековья являет он собою в этой машинизированной сутолоке.
   Небольшая лошаденка, унылая, как "успение богородицы", тащит громадный -- некогда наши помещики шестериками на таких разъезжали -фаэтон.
   А на высоких козлах восседает столь же унылый, сердитый, старый по годам и взглядам "Kutscher".
   Он в цилиндре и в ливрее.
   А над ним, как радиомачта, высится засунутый в специальное отверстие кнут.
   Трусит.
   А сколько презрения, сколько пренебрежения в его взгляде, когда он нижет глазами этот нескончаемый, кипучий и бурлящий поток машин!
   Такое впечатление, что он вот-вот соскочит со своих козел, и, воспламенясь гневом, выхватит из отверстия длиннющий кнут, и разнесет в пух и прах все эти бенцы, оппели, дикси, форды!
   Он будет стегать кнутом с такой яростью, что разлетится во все стороны стекло, он раскроит их шикарные подушки, а своими огромными на деревянных подошвах башмаками перетрет начисто всё их магнето.
   Так он их ненавидит!
   Когда позади него взревет нетерпеливо-суетливый бенц, он делает вид, что не обращает на него никакого внимания.
   Он его не слышит! Он не желает его слышать!
   Он не дает ему дороги!
   И только соловые его глаза мечут молнии.
   А в молниях этих столько души, столько бессильной злобы!
   Оттого, что не в силах он ничего сделать, нет у него возможности прекратить оглушительный, неумолчный и стремительный грохот ненавистного ему мотора.
   Того мотора, в котором скрыто сотни таких сил, как сила его гнедого, вороного или серого в яблоках Васьки.
   Поэтому он такой сердитый и вместе с тем такой печальный.
   Недавно пропел свою лебединую песню "Железный Густав" -- старейший берлинский извозчик, более полувека просидевший на козлах.
   Проехался он по Берлину в последний раз.
   Но проехался не как обычно, а торжественно, с помпой.
   Из Warm-See (берлинское предместье) он доехал до самого Парижа!
   Из этого сделали чуть ли не национальный праздник!
   Устроили ему царские проводы.
   Все газеты были полны описаний буквально каждого шага его коня.
   Повсюду по дороге были организованы торжественные встречи.
   Толпы парижан встречали его у въезда в Версаль.
   Одним словом, помирать -- так с музыкой!
   Не в "Железном Густаве" здесь, конечно, дело.
   "Железный Густав" -- символ.
   Вместе с Густавом отпели свою песню все -- и железные, и деревянные, и конопляные Густавы.
   Еще год-два, может быть, чуточку больше, и все густавовские фаэтоны будут выставлены в Берлинском национальном музее, а их с козинцом кони пойдут на подошвы для шоферской обуви...
   И только в зоологическом парке останется доживать свой век обреченное животное, о котором будут говорить:
   -- Equus... -- и т.д. и т.п.