Страница:
Райдо Витич
Скиф
По данным МВД, в России ежегодно совершается 14–15 тыс. изнасилований только в 3 % случаев жертва подавала заявление в милицию, из чего следует, что 97 % случаев сексуального насилия остаются за рамками официальной статистики, особенно это касается подростков.
Практически каждая женщина, достигшая сорока лет, хотя бы один раз в жизни, была принуждена физической силой к совершению полового акта.
Практически каждая женщина, достигшая сорока лет, хотя бы один раз в жизни, была принуждена физической силой к совершению полового акта.
Пролог
Макс выгуливал Макса. Вдуматься – странно звучит – и пес и хозяин оба Максы, но ему нравилось.
Ноябрь трепал холодным ветром шерсть овчарке и лез под пальто мужчины. Максим попытался прикурить, но как назло, мало ветра еще и газ в зажигалке закончился. Мужчина огляделся в поисках – у кого огоньком разжиться. Взгляд выхватил единственную фигурку в это промозглое осеннее утро.
У парапета стоял продукт современности, этакое чудо молодежного нигилизма – мальчишка с прической ежа, весь в черном и шипастом: массивные грейдеры, куртка в клепках, цепи, серьга в ухе, обрезанные перчатки с внушительными набалдашниками на костяшках пальцев, и курил. Согни руку в кулак и пройдись это счастье металлоломом по щеке – ни челюсти, ни зубов не соберешь.
Макс поежился и огляделся еще раз – может, кто другой с сигаретой мимо пройдет? Очень не хотелось тревожить рокера или как их там – черт его знает, как они себя позиционируют. Стоит, курит, но даже со спины вызывает ощущение тревоги и отторжения.
Но видно не для Макса – собака рванула поводок, направляясь к парню.
– Макс! – предостерег хозяин. Парень обернулся на голос, ожег взглядом собаку так, что та осела и уши прижала.
«Попроси у такого подкурить»… – поежился опять мужчина, выше поднял воротник пальто и все же решился, подошел:
– Огонька не будет?
Мальчишка взглядом не удостоил – молча протянул маленькую гранату-зажигалку.
Ох, и детки, – подумал про себя Максим. А впрочем, какое ему дело?
Подкурил, отдал и… почему-то не ушел. Пара затяжек и дошло – руки парня, пальцы. Взгляд мужчины вновь прошел по фигуре незнакомца и натолкнулся на колючий, жуткий в своей непонятной злости взгляд:
– Тебе чего?
Голос ожег не меньше взгляда – глухой, низкий, рокочущий. Макс головой качнул: что на ум пришло?
– Ничего, извини.
– Тогда топай, – процедил парень, не столько советуя, сколько угрожая.
Было бы иначе, Максим бы не стал упираться, но пасовать перед малолеткой?
– Чего злой такой?
Парень развернулся к нему, выказывая потрепанную майку с линялыми черепами на груди и, оглядел с ног до головы:
– Дядя, я тебя знаю?
– Вряд ли.
– Значит текилу на брудершафт не пили, одну девку на двоих не пялили, и ты меня не крестил, на горшок в детстве не садил?
Макс прищурился, не зная, что ответить.
– Нет, – вышло неуверенно, даже до противности робко.
– Вот и топай! – уже прошипел парень, качнувшись к его лицу.
Он явно нарывался, но видимо понял по взгляду Максима, что не на того напал и отправил щелчком сигарету за парапет, пнул какую-то тетрадь в расщелину меж прутьев, отправляя в дальний полет навстречу воде. И, оправив лямку сумки-торбы на плече, чуть сгорбившись попер по улице прочь.
Макс нахмурился, глядя ему вслед – встретишь такого с утра – весь день не задастся.
Глянул вниз – тетрадка гота, или как там еще себя называют эти чучела, валялась на ступенях к воде. Не докинул, случайно обронил? Свин, конечно, но…
Мужчина спустился и поднял тетрадь. Она была довольно большой, пухлой – конспекты? Притомила учеба юного любителя пива, марихуаны и детруа до утра? Успеет его нагнать и отдать?
И усмехнулся – может и успеет, но, наверное, получит скорее по зубам, чем «спасибо».
Макс согласно тявкнул у ног хозяина.
– Замерз? – подмигнул своему другу мужчина. Тот взвизгнул и рванул вверх по ступеням, намекая – идем домой. И то верно, пора греть старые кости «немца», да и свои не мешает. Впечатлений на сегодняшнее утро достаточно.
И взбежал за собакой наверх, размахнулся, чтобы выкинуть поднятое. Но тетрадь распахнулась и упала у ног мужчины, прилетев обратно под порывом ветра. Открывшиеся белые листочки были исписаны мелким, ровным почерком, не мужским – женским. Слишком нежно были выведены буквы, слишком округло. Взгляд мужчины устремился в ту сторону, куда ушел забияка тинейджер. Неужели этот придурок украл у какой-нибудь дурашки ее личный дневник или анкету, которые девчонки так любят заводить?
Макс попытался подобрать тетрадь, но мужчина не дал:
– Оставь! – кто знает, возможно, хозяйка будет расстроена из-за утери. Наверное, стоит написать объявление, что пропажа найдена.
Только знать бы хоть у кого или в каком районе, в каком училище, техникуме или школе это «богатство» стянуто?
Взгляд упал на строчки: «Кто мы для этого мира? Что он отмерял нам кроме боли и непонимания, вечных, постоянных пинков в душу? Быть женщиной как клеймо раба, быть женщиной, как иметь приклеенный ко лбу ценник. Ты никто, ты ничто, ты игрушка, ты тварь безголосая. Ненавижу. Не – на – ви-жу!!!
Нет выхода. Нет прав. Нет жизни. Она ад. Не там ад, где черти – там он, где люди.
Женщина первая проклята в этом мире. Не разобраться почему. Так сказала церковь, так воспитали поколения и поколения. Женщина – тварь. Ее можно пинать, унижать, убивать, ее можно использовать, потому что она игрушка, ступенька, ширма, – что угодно, но не кто угодно. И ее не станет. У нее нет будущего кроме, как быть рабыней этого гнилого общества, рабыней мужчины и этого мужского мира, где нет места сантиментам, нет места слабым. Но есть выбор – жить по гребанным правилам этого гребанного мира или умереть. Лучше умереть. Ничего нового я все равно не узнаю, а что узнаю – не стоит того, чтобы узнать.
Все-таки смерть это награда. Он считал, что я ее еще не заслужила и обрек меня на жизнь. Это садизм, самый изощренный. Но вполне понятный – он – мужчина и иначе с женщиной поступить не мог. Он слишком жесток. Но прав, потому что право за ним – за мужчиной. А у меня нет этих прав, потому что я женщина и мне уготована лишь бездна – быть игрушкой мужчины, чем-то несерьезным, средним между кухонным комбайном и презервативом. Не принимаешь правила, не согласна – принудят, заставят, согнут. А я не хочу, я больше не хочу быть одноразовым изделием, существом, а не человеком. У меня есть душа, и я такой же человек, как мужчина. Нет, не хочу быть ничтожеством, не хочу быть использованной по нужде. Но выбор небогат – либо так, либо никак. Либо принимаешь правила этой игры либо не принимаешь.
Не приму, не вижу смысла, не хочу. Значит выбор однозначен.
Теперь мне самой придется ставить точку. Я смогу».
Макс задумчиво посмотрел на скулившего у его ног пса, который извелся от нетерпения вернуться домой, но мысли были не о нем – о хозяйке дневника. Теперь не было сомнений – это дневник. Но мужчина и подумать не мог, что стал косвенным свидетелем чьей-то трагедии. А что трагедии – не сомневался. Слишком тяжело стало на душе от прочитанных фраз, слишком явно веяло от них безысходностью на грани отчаянной злости, той самой, когда человек на грани и каждая мелочь может толкнуть его в бездну небытия. Это было знакомо ему, слишком знакомо…
Макс пошел в сторону дома, решив, что должен найти девочку и помочь ей, хотя бы предотвратить задуманное.
В душе нарастал холод ярости на парня, что так запросто пнул чужие мысли в воду, так просто и легко растер чью-то жизнь. Молодой, тупой? Нет, скорее избалованный, потому озлобленный и в этом ожесточении нарочитом, фальшивом, он сам казался Максу призраком чужих грехов. Впрочем, что кривить душой перед самим собой? И его грехов тоже.
Мужчина отцепил поводок, вымыл лапы Макса. Сварил себе кофе и разложил на столе дневник. Нужно от силы час, чтобы прочесть по диагонали и возможно найти в тексте зацепки, где искать хозяйку. Черт! – вспомнил о проекте. Взгляд упал на часы – по уму ему уже нужно не выходить – вылетать.
К черту! Человеческая жизнь дороже денег.
Максим набрал нужный номер:
– Константин, привет. Я задержусь на час…
– Старик!! – взвыл Делягин. – Без ножа режешь! Я с французами ни бе, ни ме! Мы ж их почти год окучивали, а ты все под хвост?!!
– Не кричи. Через час буду.
Отрубил связь и вздохнул – Костя прав. Сорвется сделка – все полетит в тартарары.
И сгреб дневник, ключи от машины, кейс, на ходу пытаясь надеть пальто.
Макс взвизгнул, провожая хозяина, но тот не услышал – хлопнула входная дверь.
Ноябрь трепал холодным ветром шерсть овчарке и лез под пальто мужчины. Максим попытался прикурить, но как назло, мало ветра еще и газ в зажигалке закончился. Мужчина огляделся в поисках – у кого огоньком разжиться. Взгляд выхватил единственную фигурку в это промозглое осеннее утро.
У парапета стоял продукт современности, этакое чудо молодежного нигилизма – мальчишка с прической ежа, весь в черном и шипастом: массивные грейдеры, куртка в клепках, цепи, серьга в ухе, обрезанные перчатки с внушительными набалдашниками на костяшках пальцев, и курил. Согни руку в кулак и пройдись это счастье металлоломом по щеке – ни челюсти, ни зубов не соберешь.
Макс поежился и огляделся еще раз – может, кто другой с сигаретой мимо пройдет? Очень не хотелось тревожить рокера или как их там – черт его знает, как они себя позиционируют. Стоит, курит, но даже со спины вызывает ощущение тревоги и отторжения.
Но видно не для Макса – собака рванула поводок, направляясь к парню.
– Макс! – предостерег хозяин. Парень обернулся на голос, ожег взглядом собаку так, что та осела и уши прижала.
«Попроси у такого подкурить»… – поежился опять мужчина, выше поднял воротник пальто и все же решился, подошел:
– Огонька не будет?
Мальчишка взглядом не удостоил – молча протянул маленькую гранату-зажигалку.
Ох, и детки, – подумал про себя Максим. А впрочем, какое ему дело?
Подкурил, отдал и… почему-то не ушел. Пара затяжек и дошло – руки парня, пальцы. Взгляд мужчины вновь прошел по фигуре незнакомца и натолкнулся на колючий, жуткий в своей непонятной злости взгляд:
– Тебе чего?
Голос ожег не меньше взгляда – глухой, низкий, рокочущий. Макс головой качнул: что на ум пришло?
– Ничего, извини.
– Тогда топай, – процедил парень, не столько советуя, сколько угрожая.
Было бы иначе, Максим бы не стал упираться, но пасовать перед малолеткой?
– Чего злой такой?
Парень развернулся к нему, выказывая потрепанную майку с линялыми черепами на груди и, оглядел с ног до головы:
– Дядя, я тебя знаю?
– Вряд ли.
– Значит текилу на брудершафт не пили, одну девку на двоих не пялили, и ты меня не крестил, на горшок в детстве не садил?
Макс прищурился, не зная, что ответить.
– Нет, – вышло неуверенно, даже до противности робко.
– Вот и топай! – уже прошипел парень, качнувшись к его лицу.
Он явно нарывался, но видимо понял по взгляду Максима, что не на того напал и отправил щелчком сигарету за парапет, пнул какую-то тетрадь в расщелину меж прутьев, отправляя в дальний полет навстречу воде. И, оправив лямку сумки-торбы на плече, чуть сгорбившись попер по улице прочь.
Макс нахмурился, глядя ему вслед – встретишь такого с утра – весь день не задастся.
Глянул вниз – тетрадка гота, или как там еще себя называют эти чучела, валялась на ступенях к воде. Не докинул, случайно обронил? Свин, конечно, но…
Мужчина спустился и поднял тетрадь. Она была довольно большой, пухлой – конспекты? Притомила учеба юного любителя пива, марихуаны и детруа до утра? Успеет его нагнать и отдать?
И усмехнулся – может и успеет, но, наверное, получит скорее по зубам, чем «спасибо».
Макс согласно тявкнул у ног хозяина.
– Замерз? – подмигнул своему другу мужчина. Тот взвизгнул и рванул вверх по ступеням, намекая – идем домой. И то верно, пора греть старые кости «немца», да и свои не мешает. Впечатлений на сегодняшнее утро достаточно.
И взбежал за собакой наверх, размахнулся, чтобы выкинуть поднятое. Но тетрадь распахнулась и упала у ног мужчины, прилетев обратно под порывом ветра. Открывшиеся белые листочки были исписаны мелким, ровным почерком, не мужским – женским. Слишком нежно были выведены буквы, слишком округло. Взгляд мужчины устремился в ту сторону, куда ушел забияка тинейджер. Неужели этот придурок украл у какой-нибудь дурашки ее личный дневник или анкету, которые девчонки так любят заводить?
Макс попытался подобрать тетрадь, но мужчина не дал:
– Оставь! – кто знает, возможно, хозяйка будет расстроена из-за утери. Наверное, стоит написать объявление, что пропажа найдена.
Только знать бы хоть у кого или в каком районе, в каком училище, техникуме или школе это «богатство» стянуто?
Взгляд упал на строчки: «Кто мы для этого мира? Что он отмерял нам кроме боли и непонимания, вечных, постоянных пинков в душу? Быть женщиной как клеймо раба, быть женщиной, как иметь приклеенный ко лбу ценник. Ты никто, ты ничто, ты игрушка, ты тварь безголосая. Ненавижу. Не – на – ви-жу!!!
Нет выхода. Нет прав. Нет жизни. Она ад. Не там ад, где черти – там он, где люди.
Женщина первая проклята в этом мире. Не разобраться почему. Так сказала церковь, так воспитали поколения и поколения. Женщина – тварь. Ее можно пинать, унижать, убивать, ее можно использовать, потому что она игрушка, ступенька, ширма, – что угодно, но не кто угодно. И ее не станет. У нее нет будущего кроме, как быть рабыней этого гнилого общества, рабыней мужчины и этого мужского мира, где нет места сантиментам, нет места слабым. Но есть выбор – жить по гребанным правилам этого гребанного мира или умереть. Лучше умереть. Ничего нового я все равно не узнаю, а что узнаю – не стоит того, чтобы узнать.
Все-таки смерть это награда. Он считал, что я ее еще не заслужила и обрек меня на жизнь. Это садизм, самый изощренный. Но вполне понятный – он – мужчина и иначе с женщиной поступить не мог. Он слишком жесток. Но прав, потому что право за ним – за мужчиной. А у меня нет этих прав, потому что я женщина и мне уготована лишь бездна – быть игрушкой мужчины, чем-то несерьезным, средним между кухонным комбайном и презервативом. Не принимаешь правила, не согласна – принудят, заставят, согнут. А я не хочу, я больше не хочу быть одноразовым изделием, существом, а не человеком. У меня есть душа, и я такой же человек, как мужчина. Нет, не хочу быть ничтожеством, не хочу быть использованной по нужде. Но выбор небогат – либо так, либо никак. Либо принимаешь правила этой игры либо не принимаешь.
Не приму, не вижу смысла, не хочу. Значит выбор однозначен.
Теперь мне самой придется ставить точку. Я смогу».
Макс задумчиво посмотрел на скулившего у его ног пса, который извелся от нетерпения вернуться домой, но мысли были не о нем – о хозяйке дневника. Теперь не было сомнений – это дневник. Но мужчина и подумать не мог, что стал косвенным свидетелем чьей-то трагедии. А что трагедии – не сомневался. Слишком тяжело стало на душе от прочитанных фраз, слишком явно веяло от них безысходностью на грани отчаянной злости, той самой, когда человек на грани и каждая мелочь может толкнуть его в бездну небытия. Это было знакомо ему, слишком знакомо…
Макс пошел в сторону дома, решив, что должен найти девочку и помочь ей, хотя бы предотвратить задуманное.
В душе нарастал холод ярости на парня, что так запросто пнул чужие мысли в воду, так просто и легко растер чью-то жизнь. Молодой, тупой? Нет, скорее избалованный, потому озлобленный и в этом ожесточении нарочитом, фальшивом, он сам казался Максу призраком чужих грехов. Впрочем, что кривить душой перед самим собой? И его грехов тоже.
Мужчина отцепил поводок, вымыл лапы Макса. Сварил себе кофе и разложил на столе дневник. Нужно от силы час, чтобы прочесть по диагонали и возможно найти в тексте зацепки, где искать хозяйку. Черт! – вспомнил о проекте. Взгляд упал на часы – по уму ему уже нужно не выходить – вылетать.
К черту! Человеческая жизнь дороже денег.
Максим набрал нужный номер:
– Константин, привет. Я задержусь на час…
– Старик!! – взвыл Делягин. – Без ножа режешь! Я с французами ни бе, ни ме! Мы ж их почти год окучивали, а ты все под хвост?!!
– Не кричи. Через час буду.
Отрубил связь и вздохнул – Костя прав. Сорвется сделка – все полетит в тартарары.
И сгреб дневник, ключи от машины, кейс, на ходу пытаясь надеть пальто.
Макс взвизгнул, провожая хозяина, но тот не услышал – хлопнула входная дверь.
Глава 1
– Скиф?! Привет! – худой мальчишка пристроился рядом, чуть заискивающе поглядывая на товарища. Тот ухом не повел – выплюнул сигарету на асфальт и, толкнув плечом Кабана и его герл, ввинтился в толпу учащихся, прорываясь внутрь техникума.
– Не отставай, – бросил замешкавшемуся Грине. Тот, осмелев, рванул за ним, наплевав на возмущение Кабана:
– Нарываешься, Скиф!!
Парень, не оглядываясь, выставил безымянный палец над толпой – утрись, животное.
На место Скифа в аудитории сел Кравчук и вовсю флиртовал с блондинистой стервой Люсей. Скиф молча ударил по стулу ногой и парня снесло на пол. Блондинка прикрыла рот ладошкой, зрачки расширились и взгляд полный восхищения был устремлен уже на Влада, а не на Юрку Кравцова.
Тот оттер кровь с губы и готов был кинуться на Скифа, но взгляды встретились, и парень сдержал гнев, ушел на свое место. Парень спокойно сел, грохнув сумку на стол. Оглядел Люсю, как тлю и лег на сумку, повернув голову к окну. Осень, поздняя осень…
Аудитория набивалась прибывающими учениками, стоял гул, а Скиф все смотрел в окно – осенью все умирает – почему он жив?
– О новенькая!! – развеселившись отчего-то воскликнул Ром – Дима Ромашин. Скиф приподнялся ровно чтоб увидеть – у первых парт стояла скромно одетая девушка и дичливо поглядывала на смеющихся парней.
– Ты откуда, маруха?! – обнял друга Рим – Руслан Зайцев, оглядывая скромную черную юбку и белую блузку девушки. – Сыктывкар, Ньювасюковка? Какой фасон, Димон!! Какой фасад!!
– Какие буфера! Какая задница! – попытался покрутить совсем растерявшуюся девушку Ром.
Скиф вытянул вверх руку:
– Иди сюда! – бросил зло и чуть пренебрежительно. Но от тона все стихли, а девушка послушно прошла к последней парте и села рядом с парнем.
– Маша, – заметила робко. Скиф скорчил мину:
– Насрать. Маша молчала пару минут до звонка и тихо сказала:
– Я думала у тебя имя покрасивей.
Скиф почти лег на свою руку, развернувшись к новенькой, взгляд был насмешливым до въедливости:
– И кем мы себя считаем? Моной Лизой, Орлеанской девственницей, Марией Магдалиной? Запомни детка, ты никто. Засунь свои иллюзии себе в жопу. Они никого не волнуют.
– Ты не любишь женщин?
– Любишь? – Скиф выгнул бровь и заржал. – А ты, правда, из Сыктывкара.
И вытащив учебник из сумки, грохнул им о стол, заставив вздрогнуть явившегося учителя.
– Скифарин, что опять?
Влад развел руками, напустив на физиономию безразличия.
– Выгоню! – предупредил препод и удостоился дружного хрюканья, что прокатилось по классу.
Скиф учился здесь второй месяц, но уже каждой собаке в этом техникуме был известен своим злобно-ершистым нравом пофигиста и полного отморозка. Парни его уважали, слабаки старались держаться рядом, девчонки поглядывали с интересом. И дело было не в смазливой физиономии и довольно интересной фигуре – длинноногий, стройный – в его манерах, его действиях, в его бесшабашности. Казалось, он не боится ни черта, ни Дьявола, ни Бога. И он действительно не боялся. За первые две недели Скиф провел всего пять раундов боев, но настолько показательных, что даже компания Кабана начала сторониться его. Он не бил – он убивал, он, словно жаждал крови и чьей-то смерти. И у многих кто участвовал в этих боях сложилось однозначное впечатление – своей.
Последняя драка в мужском туалете, когда весь кафель был улит кровью, когда Скиф размазал неслабого по зеркалам, разбив их его физиономией, остановила остальных ретивых, желающих поставить новичка на место. Но и добавила ему врагов. Тот же размазанный Щеглов обещал убить его, как только оклемается. Правда, до этого было далеко, а судя по поведению Скифа, вовсе его не задевало. Хотя кипишь подняли серьезный, родитель Влада вложили немалую сумму, чтобы утихомирить разгневанных родителей Щеглова. Но и том, судя по поведению, Скиф не печалился.
Он словно не жил, а парил над жизнью, не замечая ее, не понимая опасностей в этом мире, не соблюдая правил, не видя и не осознавая привычных и понятных другим рамок. Он будто выгорал изнутри и никто не мог понять, что за огонь его пожирает, какой бес толкает его на провокации, жизнь на грани фола.
Девушек это завораживало. Многие смотрели на него с нескрываемым интересом и хотели бы свести близкое знакомство. Но тот мало кого подпускал к себе. И то, совершенное не подходящих – того же слабака Гриню или придурка Наруто – маленького, верткого, некрасивого, помешанного, словно девчонка, на анимэ.
Такое окружение было минусом Скифу… если б не показательные бои, в которых что грейдеры не сумятясь шли по физиономиям, что его уже прославленные перчатки с железными набойками, которые врезались в плоть оппонентов как стрелы в фанеру. И дрался, говорили, он мастерски. А это заставляло его уважать, во всяком случае, лишний раз обходить. Горячечность свойственна многим парням из параллели, но Скиф и в этом фору давал – заводился в пол оборота, пер как танк.
Одни его окрестили больным, другие лихим. И то и другое играло на руку имиджу Скифа, завоевывая без боя толпу желающих попасть в друзья и подруги.
И каждого очень интересовало – кто он и откуда. Предположения строились самые бредовые, но им верили.
Ходила легенда, что Скиф был отчислен из мореходки, за то, что покалечил зарвавшегося командира. Другая гласила, что Скифу грозил срок за убийство, и родители кое-как отмазав его и переведя в другой техникум в другой город, надеются, что сын возьмется за ум. Третья версия вовсе приписывала ему год психушки, где от него отказались даже светила, признав конченным, асоциальным элементом. А выпустили за большой откат, который отец, тоже психиатр по одной версии и генерал-полковник МВД по другой, передал врачам.
И никто не знал, какая из этих легенд верная, а соответствовала истине вроде бы каждая.
Никто не знал, чем занимается Скиф вечерами, где тусуется, какие девчонки ему нравятся, чем увлекается, где бывает. Но знали, что у него есть черный спортивный «ягуар» и улейбланый «харлей». И даже неряшливость и вызывающая одежда парня были, казалось, дорогой, очень экстравагантной, новомодной примочкой. И все считали, что за его спиной стоит толпа богатой и влиятельной родни, поэтому Скифу и сходит с рук любая эскапада. И сам он реинкарнация Печорина и Дракулы одновременно.
А Скиф лежал на учебнике и смотрел в окно, не мигая. Ему было все равно на шепотки, на вдалбливание учебного материала, на взгляды девчонок, «косяки» парней.
Люся ерзала пол урока, вспоминая как эффектно Скиф отправил Кравцова на пол, и не выдержала, написала записку: «пойдем после занятий в „Бакс“»? Сунула ее новенькой.
Девушка недоуменно уставилась на Люсю.
– Скифу! – цыкнула та: о чем ты подумала, дура? Ты кто такая, чтобы я тебе записки писала?
Маша опустила взгляд и положила под руку парня свернутую бумажку. Скиф нехотя приподнялся, развернул и минут пять изучал одну строчку. Маше очень не понравилось его отношение, его поведение и эта манера высокомерничать. Но вроде как он спас ее от насмешек, поэтому девушка не стала осмысливать его характер и делать выводы. Рано.
Влад же уперся на руку, развернувшись всем корпусом к Люсе и, оглядел ее, будто взвесил и оценил. Скривился и выдал, наплевав на речь преподавателя:
– Платишь ты.
Маша бы умерла, но с таким бы не пошла не только в бар, но и на выход из аудитории. А Люся игриво улыбнулась:
– Идет.
Девушка покосилась на Логинову: гордость-то есть у нее?
А Скиф масла в огонь подлил, прищурил глаз:
– Сейчас. Люся вспыхнула, несмело глянула на учителя и решилась.
– Идет, – улыбнулась, пытаясь показать себя ему парой – такой же рисковой пофигисткой, королевой жизни.
– Вперед, – сгреб учебник со стола и двинул меж парт, Люся за ним, с превосходством поглядывая на подруг.
– Я не понял, – протянул учитель.
– Живот скрутило, – бросил Скиф, вываливаясь за дверь.
– Очень, – с милейшей улыбкой поддакнула Люся, игриво глянув на мужчину: а ты бы так смог? Не – а. Ничтожество!
И выплыла в коридор.
Скиф тут же повис на ее плече и оглядел от бровей до носиков гламурных сапожек:
– Ну, что, смелая, – выставил ей пачку сигарет, предлагая. Люся взяла одну и получила зажигалку. Скиф прикурил свою тут же, наплевав на то, что еще в здании, где не курят. Девушка, сделав затяжку, поняла, что это травка и подавилась, закашлялась. Влад засмеялся, утягивая ее на улицу.
– В «Бакс» не пойдем, отстой, – заметил уже на крыльце. Осмотрел периметр оголенных деревьев, листвы и забор, решая куда лучше направиться.
Люся курила, давясь дымком, но пыталась выглядеть под стать Скифу, и готовой на любой подвиг. Ей хотелось стать его девушкой. Эту славу не затмила бы и пара Кабан и Любавина. К тому же быть девушкой Скифа, значит первой узнать все его тайны, влиять на него, иметь на поводке даже не добермана – вурдалака, вампира. Свой личный вампир! – круто, – уже смело шагнула за парнем вниз по ступеням навстречу приключению.
Страшно было лишь одно – пролететь, оказаться не на уровне.
Максим освободился только после обеда. Сделка благополучно прошла, и он получил приз – возможность уединиться в своем кабинете, спокойно пообедать. К кофе и сигарете вспомнилось про дневник. Мужчина вытащил его из ящика стола и открыл на первой странице:
«Отец считает, что мне нужно вести дневник, он спасет меня.
Он или дурак или меня за дуру держит – от чего спасать? От произошедшего? Оно уже было. И хоть забегайся, хоть головой об стену бейся – бы-ло.
Тогда от чего? От жизни? От жизни меня спасла бы пуля: но видно и ее я не заслужила…
Отец всегда знает, что лучше другим. Всегда. Даже когда другим не нужна его помощь, даже когда хотят, чтобы их просто оставили в покое.
У меня нет сил сопротивляться, нет сил вообще ни на что. Писать? Пишу. Но о чем? Зачем? В угоду ему, опять ему, потому что таковы правила мужского мира, таковы мужские законы…
Отец сказал: записывай что чувствуешь, что думаешь.
Но как можно записать боль, что раздирает душу на части, как можно записать мысли, которые как грозовые тучи укрывают с головой, и нет им просвета. Какими словами можно описать чувство, когда ты ежедневно, ежечасно ощущаешь себя меньше сверча, что запихнули в спичечную коробку и держат в кармане для своей надобности, и ты, тот сверчок, ничего не можешь, нет твоей воли и тебя нет – есть клетка коробки, в которую ты и не просился, но вынужден находиться…
Отец спасет меня от дурдома и не понимает – я уже в психушке. В одной огромной психбольнице, где полно Наполеонов и Жозефин, я ни то, ни другое. Была ли я, что я? Кто? И отчего меня может спасти дневник? От смирительной рубашки? От вскрытых вен? От жизни?
Не я придумала ее такой, не я установила правила и не я смогу их обойти. Они согнут, сомнут любого. Явись в этот дурдом сам Господь и его сунут в смирительную рубашку, закроют в камеру для буйнопомешанных…
Как глупо записывать обрывки мыслей, погребенные чувства, вспоминать себя, ту, умершую, раздавленную, запятнанную, обманутую, никому ненужную. Обычную игрушку в чужих руках. Мужских…
А ведь я хотела такую малость – любить, и была настолько глупа, что любила сама, не понимая, что верить в ответное чувство все равно, что верить в НЛО и йети, Дед Мороза и Бабу Ягу…
Почему так случилось? Почему оглядываясь назад, я не могу воспринимать себя собой. Внутри нарастает протест до крика, до воя, и хочется рвать зубами вены и сдохнуть, наконец-то умереть!».
Макс потер висок: ничего себе мысли у девушки, ничего себе начало. И все ровным, каллиграфическим почерком, очень красивым. И мысли не сумбурные – стройные. А все равно ощущение неадекватности, какого-то надрыва.
Мужчина хлебнул кофе и подкурил еще одну сигарету.
«…но как умереть мертвой?
Отец сказал: дневник поможет тебе жить. Может быть, он все перепутал? Дневник поможет жить ей, той что была?
Как же она жила? Как все началось, когда?
Наверное, с рождения.
Мама… Она назвала ее Варварой. Какое глупое имя – Варваре нос оторвали. И вырвали душу. Кому она была интересна?
Дома, милый дом. Там всегда был погром. Всегда, когда отчим собирался на вахту, калымить на Север. Финансов особо в семье от этих вахт не прибавлялось – мать Вари, Полина Яковлевна, женщина прижимистая, старалась отложить на доплату, чтоб обменять маленькую жилплощадь на большую. Но чем дольше она откладывала, тем выше поднимались цены на квартиры, и все начиналось сначала: сборы, отъезд, надежда и ожидание, приезд, подсчет денег и… опять в путь. Это напоминало бесконечный бег по кругу.
Варвара в затею совершенно не верила, но не ей им советы давать, поэтому и молчала. Привыкла, что ее все равно не слушают, даже возьми выскажись.
Молча обошла две дорожных сумки, занявших почти все коридорное пространство, прижалась к стене, пропуская пробегающего отчима, и нырнула на кухню, чтобы перекусить. Мама как раз пекла отчиму в дорогу пирожки.
– Руки вымой, – буркнула дочери вместо „здравствуй“.
– Уже, – заверила, беря с большой тарелки поджаристый пирожок. В комнате раздался шум и грохот, словно отчим снес антресоли. Варя с матерью влетели в комнату: так и есть – антресоли распахнуты, и все вещи из них валяются на полу.
– Что тебя туда понесло?! – мгновенно разозлилась Полина Яковлевна.
– Документы мои где?! – рявкнул в ответ Николай Петрович.
– Да в ящике комода! Склероз, что ли?! – и умчалась спасать выпечку, а Варя принялась складывать вещи обратно, понятия не имея, зачем это делает, ведь половину из них нужно было бы на свалку отнести, а не в шкаф пихать. Зачем, например, сотню лет пылятся ее старые коньки, которые стали малы ей еще в пятом классе? А Жаннина вязанная шапка, тетрадки за десятый класс, старый заяц с ободранным ухом? Но выкинуть хоть одну вещь без маминого согласия, Боже упаси – кричать, ворчать и дуться будет неделю. А через месяц снова вспомнит и начнет заново – ворчать, обижаться.
Варя со вздохом запихала все обратно вглубь антресолей, тут отчим, наконец, нашел документы и закричал из коридора, объявляя об этом всем.
– Дядя Коля, – подошла к нему Варя, решив объявить о свадьбе пока не уехал. Матери сказать было страшно. А отчим никогда не вмешивался, Варя была для него непременным атрибутом его семьи, как кошка или те же хранящиеся на антресолях коньки. – Я замуж выхожу.
– Чего? – нахмурился не понимая. И закричал в сторону кухни. – Полина, слышала?! Варька замуж собралась!
– Это за кого?! – вырулила из кухни мать.
– За Диму.
– Ах, за Диму! – всплеснула руками женщина. – А не рано ли невестишься? Техникум сначала закончи!
– Мам, мы решили на следующей неделе подать заявление. Я ставлю вас в известность, чтобы отец приехать успел на свадьбу.
– Ах, ты нас в известность ставишь! – завелась Полина Яковлевна, но высказаться не успела, муж влез.
– Ты, это, Варь, не торопись. Зачем тебе Димка? Где вы жить-то собрались, на что? Не – е, ты, это, глупостями не занимайся. Молоды вы еще – погуляйте с годочек, себя проверьте, на ноги встаньте.
– Мы скромную свадьбу сыграем. Дима на работу устроился.
– И куда это?
– Менеджером в салон бытовой техники. Пока оклад небольшой, но после испытательного срока обещали вдвое больше.
– Вот, значит, как! Нет, ты глянь – без нас все решили, постановили!
– Мам, пирожки горят, – учуяла запах гари Варя. Женщина проворно юркнула в кухню, выкрикивая:
– Ты мне брось „Димы“, „свадьбы“! Слышала, что отец сказал?! На ноги сначала встаньте! Доучись! А дитё будет?! А?! На кого кинешь?! На меня?! Я вам что, трехжильная?!
– Мам, мы не собираемся пока детей заводить да и учиться всего ничего осталось!
– Не, не, ты это, права мамка, дети-то вне планов появляются. Нет, Варюха, погоди со свадьбой, отучись сперва.
– Мы любим друг друга, и все уже решили.
– Это когда ж вы решить успели?! – опять появилась в коридоре Полина Яковлевна, встала, подперев бока руками. – Ни сватовства значит, ни знакомства с женихом – решили они. А наше согласие не нужно?
– Мам, я сегодня поговорю с Димой на счет сватовства. В выходные планировали.
– Ах, вон как! Отец из дома, а ты мне мужика в дом!..
– Мы у Димы жить будем. Его родители согласны. Николай Петрович почесал затылок и пожал плечами:
– Ну, чего мать? Если так, то это… чего б нет?
– Но, чтоб в воскресенье жениха привела! – постановила Полина Яковлевна. – А там поглядим. Может обормот какой?
– Мама, Дима очень воспитанный молодой человек. Хозяйственный, умный. Я с ним год переписывалась, ты же знаешь.
– В письмах я тебе сама хоть че напишу. Ты мне его не расхваливай, не товар! Приведешь, я лично погляжу, что за умница твой Дима.
– Не отставай, – бросил замешкавшемуся Грине. Тот, осмелев, рванул за ним, наплевав на возмущение Кабана:
– Нарываешься, Скиф!!
Парень, не оглядываясь, выставил безымянный палец над толпой – утрись, животное.
На место Скифа в аудитории сел Кравчук и вовсю флиртовал с блондинистой стервой Люсей. Скиф молча ударил по стулу ногой и парня снесло на пол. Блондинка прикрыла рот ладошкой, зрачки расширились и взгляд полный восхищения был устремлен уже на Влада, а не на Юрку Кравцова.
Тот оттер кровь с губы и готов был кинуться на Скифа, но взгляды встретились, и парень сдержал гнев, ушел на свое место. Парень спокойно сел, грохнув сумку на стол. Оглядел Люсю, как тлю и лег на сумку, повернув голову к окну. Осень, поздняя осень…
Аудитория набивалась прибывающими учениками, стоял гул, а Скиф все смотрел в окно – осенью все умирает – почему он жив?
– О новенькая!! – развеселившись отчего-то воскликнул Ром – Дима Ромашин. Скиф приподнялся ровно чтоб увидеть – у первых парт стояла скромно одетая девушка и дичливо поглядывала на смеющихся парней.
– Ты откуда, маруха?! – обнял друга Рим – Руслан Зайцев, оглядывая скромную черную юбку и белую блузку девушки. – Сыктывкар, Ньювасюковка? Какой фасон, Димон!! Какой фасад!!
– Какие буфера! Какая задница! – попытался покрутить совсем растерявшуюся девушку Ром.
Скиф вытянул вверх руку:
– Иди сюда! – бросил зло и чуть пренебрежительно. Но от тона все стихли, а девушка послушно прошла к последней парте и села рядом с парнем.
– Маша, – заметила робко. Скиф скорчил мину:
– Насрать. Маша молчала пару минут до звонка и тихо сказала:
– Я думала у тебя имя покрасивей.
Скиф почти лег на свою руку, развернувшись к новенькой, взгляд был насмешливым до въедливости:
– И кем мы себя считаем? Моной Лизой, Орлеанской девственницей, Марией Магдалиной? Запомни детка, ты никто. Засунь свои иллюзии себе в жопу. Они никого не волнуют.
– Ты не любишь женщин?
– Любишь? – Скиф выгнул бровь и заржал. – А ты, правда, из Сыктывкара.
И вытащив учебник из сумки, грохнул им о стол, заставив вздрогнуть явившегося учителя.
– Скифарин, что опять?
Влад развел руками, напустив на физиономию безразличия.
– Выгоню! – предупредил препод и удостоился дружного хрюканья, что прокатилось по классу.
Скиф учился здесь второй месяц, но уже каждой собаке в этом техникуме был известен своим злобно-ершистым нравом пофигиста и полного отморозка. Парни его уважали, слабаки старались держаться рядом, девчонки поглядывали с интересом. И дело было не в смазливой физиономии и довольно интересной фигуре – длинноногий, стройный – в его манерах, его действиях, в его бесшабашности. Казалось, он не боится ни черта, ни Дьявола, ни Бога. И он действительно не боялся. За первые две недели Скиф провел всего пять раундов боев, но настолько показательных, что даже компания Кабана начала сторониться его. Он не бил – он убивал, он, словно жаждал крови и чьей-то смерти. И у многих кто участвовал в этих боях сложилось однозначное впечатление – своей.
Последняя драка в мужском туалете, когда весь кафель был улит кровью, когда Скиф размазал неслабого по зеркалам, разбив их его физиономией, остановила остальных ретивых, желающих поставить новичка на место. Но и добавила ему врагов. Тот же размазанный Щеглов обещал убить его, как только оклемается. Правда, до этого было далеко, а судя по поведению Скифа, вовсе его не задевало. Хотя кипишь подняли серьезный, родитель Влада вложили немалую сумму, чтобы утихомирить разгневанных родителей Щеглова. Но и том, судя по поведению, Скиф не печалился.
Он словно не жил, а парил над жизнью, не замечая ее, не понимая опасностей в этом мире, не соблюдая правил, не видя и не осознавая привычных и понятных другим рамок. Он будто выгорал изнутри и никто не мог понять, что за огонь его пожирает, какой бес толкает его на провокации, жизнь на грани фола.
Девушек это завораживало. Многие смотрели на него с нескрываемым интересом и хотели бы свести близкое знакомство. Но тот мало кого подпускал к себе. И то, совершенное не подходящих – того же слабака Гриню или придурка Наруто – маленького, верткого, некрасивого, помешанного, словно девчонка, на анимэ.
Такое окружение было минусом Скифу… если б не показательные бои, в которых что грейдеры не сумятясь шли по физиономиям, что его уже прославленные перчатки с железными набойками, которые врезались в плоть оппонентов как стрелы в фанеру. И дрался, говорили, он мастерски. А это заставляло его уважать, во всяком случае, лишний раз обходить. Горячечность свойственна многим парням из параллели, но Скиф и в этом фору давал – заводился в пол оборота, пер как танк.
Одни его окрестили больным, другие лихим. И то и другое играло на руку имиджу Скифа, завоевывая без боя толпу желающих попасть в друзья и подруги.
И каждого очень интересовало – кто он и откуда. Предположения строились самые бредовые, но им верили.
Ходила легенда, что Скиф был отчислен из мореходки, за то, что покалечил зарвавшегося командира. Другая гласила, что Скифу грозил срок за убийство, и родители кое-как отмазав его и переведя в другой техникум в другой город, надеются, что сын возьмется за ум. Третья версия вовсе приписывала ему год психушки, где от него отказались даже светила, признав конченным, асоциальным элементом. А выпустили за большой откат, который отец, тоже психиатр по одной версии и генерал-полковник МВД по другой, передал врачам.
И никто не знал, какая из этих легенд верная, а соответствовала истине вроде бы каждая.
Никто не знал, чем занимается Скиф вечерами, где тусуется, какие девчонки ему нравятся, чем увлекается, где бывает. Но знали, что у него есть черный спортивный «ягуар» и улейбланый «харлей». И даже неряшливость и вызывающая одежда парня были, казалось, дорогой, очень экстравагантной, новомодной примочкой. И все считали, что за его спиной стоит толпа богатой и влиятельной родни, поэтому Скифу и сходит с рук любая эскапада. И сам он реинкарнация Печорина и Дракулы одновременно.
А Скиф лежал на учебнике и смотрел в окно, не мигая. Ему было все равно на шепотки, на вдалбливание учебного материала, на взгляды девчонок, «косяки» парней.
Люся ерзала пол урока, вспоминая как эффектно Скиф отправил Кравцова на пол, и не выдержала, написала записку: «пойдем после занятий в „Бакс“»? Сунула ее новенькой.
Девушка недоуменно уставилась на Люсю.
– Скифу! – цыкнула та: о чем ты подумала, дура? Ты кто такая, чтобы я тебе записки писала?
Маша опустила взгляд и положила под руку парня свернутую бумажку. Скиф нехотя приподнялся, развернул и минут пять изучал одну строчку. Маше очень не понравилось его отношение, его поведение и эта манера высокомерничать. Но вроде как он спас ее от насмешек, поэтому девушка не стала осмысливать его характер и делать выводы. Рано.
Влад же уперся на руку, развернувшись всем корпусом к Люсе и, оглядел ее, будто взвесил и оценил. Скривился и выдал, наплевав на речь преподавателя:
– Платишь ты.
Маша бы умерла, но с таким бы не пошла не только в бар, но и на выход из аудитории. А Люся игриво улыбнулась:
– Идет.
Девушка покосилась на Логинову: гордость-то есть у нее?
А Скиф масла в огонь подлил, прищурил глаз:
– Сейчас. Люся вспыхнула, несмело глянула на учителя и решилась.
– Идет, – улыбнулась, пытаясь показать себя ему парой – такой же рисковой пофигисткой, королевой жизни.
– Вперед, – сгреб учебник со стола и двинул меж парт, Люся за ним, с превосходством поглядывая на подруг.
– Я не понял, – протянул учитель.
– Живот скрутило, – бросил Скиф, вываливаясь за дверь.
– Очень, – с милейшей улыбкой поддакнула Люся, игриво глянув на мужчину: а ты бы так смог? Не – а. Ничтожество!
И выплыла в коридор.
Скиф тут же повис на ее плече и оглядел от бровей до носиков гламурных сапожек:
– Ну, что, смелая, – выставил ей пачку сигарет, предлагая. Люся взяла одну и получила зажигалку. Скиф прикурил свою тут же, наплевав на то, что еще в здании, где не курят. Девушка, сделав затяжку, поняла, что это травка и подавилась, закашлялась. Влад засмеялся, утягивая ее на улицу.
– В «Бакс» не пойдем, отстой, – заметил уже на крыльце. Осмотрел периметр оголенных деревьев, листвы и забор, решая куда лучше направиться.
Люся курила, давясь дымком, но пыталась выглядеть под стать Скифу, и готовой на любой подвиг. Ей хотелось стать его девушкой. Эту славу не затмила бы и пара Кабан и Любавина. К тому же быть девушкой Скифа, значит первой узнать все его тайны, влиять на него, иметь на поводке даже не добермана – вурдалака, вампира. Свой личный вампир! – круто, – уже смело шагнула за парнем вниз по ступеням навстречу приключению.
Страшно было лишь одно – пролететь, оказаться не на уровне.
Максим освободился только после обеда. Сделка благополучно прошла, и он получил приз – возможность уединиться в своем кабинете, спокойно пообедать. К кофе и сигарете вспомнилось про дневник. Мужчина вытащил его из ящика стола и открыл на первой странице:
«Отец считает, что мне нужно вести дневник, он спасет меня.
Он или дурак или меня за дуру держит – от чего спасать? От произошедшего? Оно уже было. И хоть забегайся, хоть головой об стену бейся – бы-ло.
Тогда от чего? От жизни? От жизни меня спасла бы пуля: но видно и ее я не заслужила…
Отец всегда знает, что лучше другим. Всегда. Даже когда другим не нужна его помощь, даже когда хотят, чтобы их просто оставили в покое.
У меня нет сил сопротивляться, нет сил вообще ни на что. Писать? Пишу. Но о чем? Зачем? В угоду ему, опять ему, потому что таковы правила мужского мира, таковы мужские законы…
Отец сказал: записывай что чувствуешь, что думаешь.
Но как можно записать боль, что раздирает душу на части, как можно записать мысли, которые как грозовые тучи укрывают с головой, и нет им просвета. Какими словами можно описать чувство, когда ты ежедневно, ежечасно ощущаешь себя меньше сверча, что запихнули в спичечную коробку и держат в кармане для своей надобности, и ты, тот сверчок, ничего не можешь, нет твоей воли и тебя нет – есть клетка коробки, в которую ты и не просился, но вынужден находиться…
Отец спасет меня от дурдома и не понимает – я уже в психушке. В одной огромной психбольнице, где полно Наполеонов и Жозефин, я ни то, ни другое. Была ли я, что я? Кто? И отчего меня может спасти дневник? От смирительной рубашки? От вскрытых вен? От жизни?
Не я придумала ее такой, не я установила правила и не я смогу их обойти. Они согнут, сомнут любого. Явись в этот дурдом сам Господь и его сунут в смирительную рубашку, закроют в камеру для буйнопомешанных…
Как глупо записывать обрывки мыслей, погребенные чувства, вспоминать себя, ту, умершую, раздавленную, запятнанную, обманутую, никому ненужную. Обычную игрушку в чужих руках. Мужских…
А ведь я хотела такую малость – любить, и была настолько глупа, что любила сама, не понимая, что верить в ответное чувство все равно, что верить в НЛО и йети, Дед Мороза и Бабу Ягу…
Почему так случилось? Почему оглядываясь назад, я не могу воспринимать себя собой. Внутри нарастает протест до крика, до воя, и хочется рвать зубами вены и сдохнуть, наконец-то умереть!».
Макс потер висок: ничего себе мысли у девушки, ничего себе начало. И все ровным, каллиграфическим почерком, очень красивым. И мысли не сумбурные – стройные. А все равно ощущение неадекватности, какого-то надрыва.
Мужчина хлебнул кофе и подкурил еще одну сигарету.
«…но как умереть мертвой?
Отец сказал: дневник поможет тебе жить. Может быть, он все перепутал? Дневник поможет жить ей, той что была?
Как же она жила? Как все началось, когда?
Наверное, с рождения.
Мама… Она назвала ее Варварой. Какое глупое имя – Варваре нос оторвали. И вырвали душу. Кому она была интересна?
Дома, милый дом. Там всегда был погром. Всегда, когда отчим собирался на вахту, калымить на Север. Финансов особо в семье от этих вахт не прибавлялось – мать Вари, Полина Яковлевна, женщина прижимистая, старалась отложить на доплату, чтоб обменять маленькую жилплощадь на большую. Но чем дольше она откладывала, тем выше поднимались цены на квартиры, и все начиналось сначала: сборы, отъезд, надежда и ожидание, приезд, подсчет денег и… опять в путь. Это напоминало бесконечный бег по кругу.
Варвара в затею совершенно не верила, но не ей им советы давать, поэтому и молчала. Привыкла, что ее все равно не слушают, даже возьми выскажись.
Молча обошла две дорожных сумки, занявших почти все коридорное пространство, прижалась к стене, пропуская пробегающего отчима, и нырнула на кухню, чтобы перекусить. Мама как раз пекла отчиму в дорогу пирожки.
– Руки вымой, – буркнула дочери вместо „здравствуй“.
– Уже, – заверила, беря с большой тарелки поджаристый пирожок. В комнате раздался шум и грохот, словно отчим снес антресоли. Варя с матерью влетели в комнату: так и есть – антресоли распахнуты, и все вещи из них валяются на полу.
– Что тебя туда понесло?! – мгновенно разозлилась Полина Яковлевна.
– Документы мои где?! – рявкнул в ответ Николай Петрович.
– Да в ящике комода! Склероз, что ли?! – и умчалась спасать выпечку, а Варя принялась складывать вещи обратно, понятия не имея, зачем это делает, ведь половину из них нужно было бы на свалку отнести, а не в шкаф пихать. Зачем, например, сотню лет пылятся ее старые коньки, которые стали малы ей еще в пятом классе? А Жаннина вязанная шапка, тетрадки за десятый класс, старый заяц с ободранным ухом? Но выкинуть хоть одну вещь без маминого согласия, Боже упаси – кричать, ворчать и дуться будет неделю. А через месяц снова вспомнит и начнет заново – ворчать, обижаться.
Варя со вздохом запихала все обратно вглубь антресолей, тут отчим, наконец, нашел документы и закричал из коридора, объявляя об этом всем.
– Дядя Коля, – подошла к нему Варя, решив объявить о свадьбе пока не уехал. Матери сказать было страшно. А отчим никогда не вмешивался, Варя была для него непременным атрибутом его семьи, как кошка или те же хранящиеся на антресолях коньки. – Я замуж выхожу.
– Чего? – нахмурился не понимая. И закричал в сторону кухни. – Полина, слышала?! Варька замуж собралась!
– Это за кого?! – вырулила из кухни мать.
– За Диму.
– Ах, за Диму! – всплеснула руками женщина. – А не рано ли невестишься? Техникум сначала закончи!
– Мам, мы решили на следующей неделе подать заявление. Я ставлю вас в известность, чтобы отец приехать успел на свадьбу.
– Ах, ты нас в известность ставишь! – завелась Полина Яковлевна, но высказаться не успела, муж влез.
– Ты, это, Варь, не торопись. Зачем тебе Димка? Где вы жить-то собрались, на что? Не – е, ты, это, глупостями не занимайся. Молоды вы еще – погуляйте с годочек, себя проверьте, на ноги встаньте.
– Мы скромную свадьбу сыграем. Дима на работу устроился.
– И куда это?
– Менеджером в салон бытовой техники. Пока оклад небольшой, но после испытательного срока обещали вдвое больше.
– Вот, значит, как! Нет, ты глянь – без нас все решили, постановили!
– Мам, пирожки горят, – учуяла запах гари Варя. Женщина проворно юркнула в кухню, выкрикивая:
– Ты мне брось „Димы“, „свадьбы“! Слышала, что отец сказал?! На ноги сначала встаньте! Доучись! А дитё будет?! А?! На кого кинешь?! На меня?! Я вам что, трехжильная?!
– Мам, мы не собираемся пока детей заводить да и учиться всего ничего осталось!
– Не, не, ты это, права мамка, дети-то вне планов появляются. Нет, Варюха, погоди со свадьбой, отучись сперва.
– Мы любим друг друга, и все уже решили.
– Это когда ж вы решить успели?! – опять появилась в коридоре Полина Яковлевна, встала, подперев бока руками. – Ни сватовства значит, ни знакомства с женихом – решили они. А наше согласие не нужно?
– Мам, я сегодня поговорю с Димой на счет сватовства. В выходные планировали.
– Ах, вон как! Отец из дома, а ты мне мужика в дом!..
– Мы у Димы жить будем. Его родители согласны. Николай Петрович почесал затылок и пожал плечами:
– Ну, чего мать? Если так, то это… чего б нет?
– Но, чтоб в воскресенье жениха привела! – постановила Полина Яковлевна. – А там поглядим. Может обормот какой?
– Мама, Дима очень воспитанный молодой человек. Хозяйственный, умный. Я с ним год переписывалась, ты же знаешь.
– В письмах я тебе сама хоть че напишу. Ты мне его не расхваливай, не товар! Приведешь, я лично погляжу, что за умница твой Дима.