Страница:
"Телок" был приведен к двенадцати, весь зареванный, весь в черных кудрях, - новых кровей, таких в деревне еще не запускали. А что, может, передумает? Если он считает, что в мужика для него черт ложку меда сунул, так стало быть, надо доказать ему, что в каждой бабе - пять таких ложек, да еще мед подуховитей будет. Сношарь не сравнивал, но не сомневался - он от баб в жизни много чего наслушался. Приказал топить баню, вытащил корчагу светлого городского пива и приказал Ромео пить. Тот с ужасом поглядел на великого князя, тот выглядел примерно так, как для непривычного взгляда овцебык, и выпил кружку. На закуску сношарь персонально облупил парню крутое яйцо. Ромео тоже не посмел отказаться. Потом долго молчали. Сношарь ни с какими мужиками разговаривать правильно не умел, а Ромео боялся подать голос.
В бане, где несчастный принц приготовился к любому виду насилия над собой, была дикая, ни с чем не сравнимая жара, ибо сношарь не любил тепло на ветер пускать. Сношарь покрутил носом, и остался недоволен.
- А ну-ка при-на-под-дай! - крикнул он кому-то в щель, и невидимые руки опрокинули кадку темного пива на голую каменку. Дух пошел такой, что Ромео немедленно окосел. Сношарь взял в руки два шланга, - зачем-то были тут оборудованы еще и шланги, - и стал хлестать бедолагу то такой струей, которая ледяная, то другой, которая горячая. Ромео сидел у стены и сам не знал, в сознании он, или без него, или вообще давно умер. Длилось это все вечность и еще того много больше. Когда сношарь счел, что парень ошпарен и охлажден должным образом, то крикнул в щель:
- Га-а-товв!
В баню строем вступили шесть отборных Настасий среднетяжелого веса, целомудренно препоясанных холщовыми передниками. Они как великую драгоценность подняли Ромео на вытянутых руках и, словно тело другого шекспировского персонажа, унесли. Впрочем, недалеко, - всего лишь в менее жаркую комнату, посредине которой возвышалась личная сношарева бочка, до половины полная желтков, пожалованных вдовому царевичу великим князем из личной казны. Юношу сложили под углом в сорок пять градусов и, бесчувственного, усадили в бочку. Две Настасьи остались поддерживать его в сидячем положении, третья встала напротив принцевой морды с ручным вентилятором, четвертая подала братину с охлажденной черешневой, пятая аккуратно разжала парню зубы, шестая чайной ложечкой стала вливать ему питье за щеку, чтобы не подавился: так дают лекарство строптивым или погруженным в обморок собакам. Через минуту-другую Ромео глотал сам, оклемался немного. Настасьи соблюдали меру, сношарь-батюшка строго наказал, чтобы царевич не сблевал ни в каком разе, а то все сначала начинать, бочку снова желтками накокивать. Яйца-то у сношаря были известно откуда, против себя Настасьи умели не действовать.
Но Ромео не сблевал, а потихоньку пил, и скоро пинтовая бутылка черешневой, первоначально влитая в братину, превратилась в воспоминание. Великий князь зашел поглядеть, лично подошел к парню, обтер ему лицо холодной тряпкой. Подворотил принцу веко. Слегка похлопал кривопалой лапой по щеке.
- Будет притворяться. Тебе тут еще два часа откисать. Черешневой ему пока хватит, - сношарь разговаривал уже с Настасьями. - А пить захочет - пива давайте. Моего. Без никаких. Потом в постель отнесете. Охрану поставьте, внутри и снаружи, сами понимаете, человек впервой.
Сношарь пошел ополоснуться. Для себя он на сегодня яичную баню не планировал, а с четырех пополудни начинался у него обычный рабочий день.
Пива Ромео дали не скоро, он попросту проспал все два часа желткового сидения. Позже его, отхлебнувшего и уснувшего по новой, ополоснули, завернули в простыню, вшестером подняли и отнесли в подновленную избу-люкс. И тогда принц захрапел. Настасьи дивились: молодой вроде парень, а храпит, как матерой. Могутно. С парнем что-то и вправду происходило, дежурившая наиболее "внутри" Настасья потом до конца жизни об этом рассказывала, и повесть ее обрастала подробностями, притом не менее шести Настасий утверждали, что именно они-то и дежурили в тот знаменитый день у лежанки принца. Парень изгибался во сне, словно делал гимнастический "мостик", поворачивался два-три раза в одну-сторону, потом в другую, принимал позу раба, пытающегося разорвать цепи ну вылитый мировой пролетариат! Под конец парень вцепился в подушку зубами и прогрыз насквозь. Отоспался только к позднему вечеру, открыл глаза, запросил пива. Настасья чуть не закричала: кареглазый царевич смотрел на нее светло-голубыми глазами! Однако дисциплина взяла верх, пива Настасья подала царевичу недрогнувшей рукой.
Что было дальше - позже толком никто не мог выяснить, никто из самых дотошных и очень многочисленных историков села Зарядья-Благодатского. В общем, ту Настасью, которая сидела возле постели - не то была одна из шести эта баба, не то все шесть сразу, как утверждала поздняя школа схоластов, царевич Ромео сгреб с силой, которой никто в хрупком горожанине предположить не мог, не быстро оприходовал и отпустил лишь тогда, когда означенная Настасья помнила из всей своей биографии лишь то, что она - Настасьина, кажись, дочь, и размышляла об одном: сколько же теперь яиц платить?
К тому времени, когда новая полудюжинная смена Настасий пришла к избе царевича, если историки села не врут, первая шестерица была вся в состоянии к несению строевой службы не годном и ни о чем, кроме новых яичных долгов, не разговаривала. Яиц, впрочем, за услуги с них Ромаша так никогда и не востребовал, в поле его голубого взора попала новая смена, - ну, а дальше историкам верить вообще невозможно, есть мнение, что дальнейшие события носят чисто легендарный характер и восходят к известному тринадцатому подвигу Геракла, касавшегося неподтвержденных пятидесяти девственниц. Рассказал бы кто самим бабам, что их историки девственницами обзывают, они бы тех историков в Неглинку спустили, а насчет прочего - это их личное бабье дело, потому что мозгляк был ваш Геракл.
Луке Пантелеевичу, конечно, тут же донесли - впрочем, наступило уже позднее утро послебанного дня. Великий князь долго и подробно выспрашивал все детали у принесенных к нему на носилках шести первых Настасий и ругал их за беспросветную бабскую глупость, ругал, ругал. А сам в душе очень радовался. Особенно князю нравилось, что новую смену караула Ромаша встретил, сидя в профессионально сношарской позе: на койке, руки в колени, локти врозь, оба глаза голубые, несосредоточенные. Князь послал с вестовой Настасьей царевичу корчагу лично им сваренного темного пива, мысленно соображая, скоро ли та вернется, или вообще болезную на носилках принесут.
Когда Настасий убрали, князь достал очки в довоенной проволочной оправе, вздел на нос и принялся щелкать костяшками на счетах, считать яйца в пропорции на свою недельную баню, а также на ту, в которую теперь полагалось сажать молодого Ромашу. И делить на количество пользуемых Настасий, не то на них перемножать, историкам подробный подсчет никак найти и не удалось. Цены на яйца Луку Пантелеевича давно перестали интересовать, а теперь, выходит, нужно оные выяснить, потому как не хватит селу своих ресурсов, не хватит. Докупать придется. На какие шиши? Сношарь пораскинул мозгами и постановил сдать место под стеной Кремля "посадским": пусть пригородные жители откроют ларьки и в ту, и в другую сторону. В Кремль можно продавать раков. Сезон скоро, а потом еще что-нибудь придумается. Из Кремля в село пусть продают что хотят, все одно дрянь бабы не купят. Ну, а на деньги за аренду в ближних селах как раз яиц и прикупить. Всем хватит. Главная, самая свербящая нужда-забота Луки Пантелеевича - где взять сношаря молодого - отпала. Таковой просто обрелся.
Но угрызениями совести великий князь все равно мучился немыслимо. Было нестерпимо больно вспоминать, как вызвал его к себе царь в Грановитую, именно вызвал, а не сам приехал, - и приказал загрузить семью-поезд, потом сниматься с места и ехать в Израиль по секретному поручению. Привезти с собой известное лицо, если нужно будет, то и в железы закованным. Сношарь тогда так и сказал царю, что никогда великие князья такими делами не занимались, а Павел расхохотался. Ну, историк, мол, отыскался новый! Сравнил Орлова, смерда, черную кость, кухаркиного сына, с великим князем! "Чего, - говорит, - великие князья доселе не делали, то, значит, неважно, потому что можно и должно им делать все то, что нужно для блага империи". А законы, мол, для кухаркиных детей, притом для детей таких кухарок, которые и готовить не умеют, и управлять государством не способны. Сношарь попробовал возразить, что известное лицо все ж таки не одно лицо, а еще и внучатая племянница, так царь посмотрел на него как на вовсе сумасшедшего: мол, у тебя в селе, старче, не только что внучатые племянницы, а такое родство попадается, что лучше его не исследовать. Тоже правда. Ну, ладно.
Пришлось упаковаться, малым поездом, в сто вагонов, ехать в Палестину. Прямой чугунки туда, оказывается, до сих пор не проложили, надо пилить через Кавказ и Турцию. Да и вообще никак без заезда на море. Ох, куда эти младшие Романовы смотрели, в те времена, когда кокушкинский вождь еще Карс туркам на тарелочке не сдал? Выстроили бы чугунку на Иерусалим, и всем бы удобно. И по-православному. Ничего не умели, ничего не хотели, ничего не делали. Хотя вообще-то зря их "тово", сослали б лучше в захолустье какое-нибудь, хоть в Англию, что ли...
Однако дороги по суше все-таки не было. Имелся поезд до Одессы, паром до Варны, потом сухим путем до Константинополя. Дальше выходило короче всего морем: нанять паром, и айда прямо в Хайфу. Ничего не поделаешь, - ну, царь хоть немного помог, заказал специальный паром, чтоб вагоны по четыре в ряд стояли, и можно из вагона-избы от Киевского вокзала до самой Святой Земли не вылезать. Но великий князь опять уперся. Ну, ладно, если иначе, как морем, нельзя - пусть понаделают для него, для всех свитских, для Настасий и прочих, которые поедут, непотопительных бронежилетов. На меху: кто его знает, какая в тех палестинах погода. Но и чтоб не тонули, даже если три Настасьи в один залезут. В Его Императорского Величества бронежилетных мастерских вздохнули и, что просили, на недорогих соболях с Аляски, изготовили. Садясь в поезд, великий князь тоже в такой влез и решил раньше Тель-Авива не снимать. Даже на работе, которую он в дороге оставлять и не помышлял.
Ехал сношарь частным образом, как бы просто в Святую Землю без каких-либо умыслов, кроме паломнических; батюшка Викентий очень был доволен возможности пристегнуться к поезду, - ну, дали ему милостивое дозволение сесть в последний вагон, в жилете, конечно. Но сношарь знал, что дела предстоят в Израиле не очень благочестивые, поэтому решил в окно не глазеть, а сразу взялся за дело. Перекусил омарами - куда им до наших раков, но не сезон, что поделаешь! Почесал в темени и тюкнул в гонг, вызывая первую на сегодня Настасью.
Мирно проехали всю дорогу до Одессы, даже на Брянщине ничего особенного не приключилось, хотя в сферах ждали больших народных женских волнений. Однако всего лишь тыщи две каких-то бабенок пытались лечь там на рельсы, ну, их военизированные Настасьи быстро обратали. И в Одессе от парома не больше как две тысячи отогнать пришлось. Может, батюшка хорошо молился?
Паром плыл медленно, море было тихое, но бронеспасательного жилета никто снять не смел, редко-редко кто выходил на синеву глянуть - и обратно в поезд, коров доить, блины печь, яйца собирать, на вахте стоять, ну и в очереди к сношарю-батюшке тоже. Ни Варны, ни Цареграда так никто и не увидел, там даже бабьих восстаний не случалось, да и что с них взять, народы темные. Попали на новый паром, поехали дальше, куда-то - без событий.
Паром держал курс на греческий остров с красивым названием Икария, где предстояло не то пресной водой дозаправиться, не то какую-то статую прикупить, и глубокой ночью, точней, почти утром, вышел паром на траверз острова с неприличным названием Лесбос. Об этом никто, кроме правившего курсом Главного Навигатора, не знал, но откуда-то и кто-то прознал на неприличном острове. Управляемая по злоумышленному радио торпеда оторвалась от лесбийского берега, протаранила борт парома и взорвалась в машинном отделении. По сигналу тревоги медленно тонущий паром ожил, но никакой паники не произошло, не так сношарь выдрессировал свою деревню. Когда Эгейское море вспыхнуло белизной и голубизной рассвета, от парома и поезда на волнах не имелось ни доски, но сотня-другая Настасий, батюшка Викентий Мощеобрященский и другие деревенские в строгом порядке покачивались на гладком, словно масло, море, а немногие лица мужского пола из персонала парома и поезда поддерживались руками наиболее мощных Настасий; десять баб держали над водой радиста, который слал в эфир бесполезное эс-о-эс. Бесполезное потому, что греческие катера береговой охраны, словно рояль в кустах, ждавшие своего часа у берегов острова Хиос, уже принимали на борт нижнезарядьеблагодатских баб; выполняли они эту работу с усердием, ибо получили щедрую взятку от залетного латиноамериканского дипломата, полагавшего, что Греция безусловно входит в сферу интересов дружественной латиноамериканцам России. К полудню подобрали всех, кроме знаменитой Настасьи-Стравусихи. Та исчезла бесследно, ее и на Хиосе и потом на Кипре все сильно оплакивали, даже сношарь в рабочем перерыве смахнул кривым пальцем слезинку и буркнул что-то насчет того, что, мол, все, никогда он больше по воде не плавает. Ну, а сообщение о катастрофическом взрыве на Лесбосе, погубившем какую-то канадскую лабораторию, прошло совсем незамеченным, ибо ни один корреспондент не сумел толком выяснить, была ли эта лесбийская мастерская собственностью Лиги борьбы с Романовыми, или, напротив, принадлежала Лиге защиты Романовых. Собственно говоря, после коронации законного русского императора никто уже не понимал: одна это лига или две.
Ну, события до этих пор, даже до въезда в Хайфу, великий князь вспоминал еще без душевной боли, а вот дальше ничего припоминать не хотелось, лучше б вовсе из Хайфы сразу домой. Но в голову лезли самые неприятные картины. Мелькали тесные церкви и монастыри, в которых он подходил к священнику под благословение и тут же уходил, ибо его вели и везли туда и только туда, где в пригороде Тель-Авива жила, работала, боролась и ненавидела окончательно окопавшаяся в Израиле вплоть до свержения братца-узурпатора Софья Федоровна Романова, претендовавшая на русский престол под именем Софьи Второй. Как еврейка по матери, она имела право на подданство, получила его - благо ни к чему оно не обязывало, Израиль разрешал двойное, и даже, кажется, тройное. Офис ей оборудовали незримые руки генерала Униона; какие-то сочувствующие шли чередой через ее приемную, а по ночам она видела один и тот же сон: немолодой, кряжистый, лысый, как Лев Толстой, человек с голубыми глазами, стоял перед ней и чуть улыбался, - эдакий секс-Джоконд для самых взрослых женщин. Лицом немного на отца, на Федора Михайловича похож, но только чуть-чуть. Никогда Софью на пожилых не тянуло, она была целиком и полностью довольна услугами восточного мальчика, который появлялся, когда был нужен, и исчезал на все остальное время. Но сон снился, снился, кряжистый Джоконд был с каждой ночью все натуральней, будто приближался во времени и в пространстве.
Так оно и было.
Однажды он пришел к ней наяву. Без доклада явился в офис, сел в посетительское кресло, глубоким голосом пожелал доброго здоровья и по-простому посмотрел на нее, удивительным взором, мутным, но ласковым, лишь улыбка проскальзывала на его губах, чтобы тут же исчезнуть, словно появлялась лишь тогда, когда Софье хотелось ее увидеть.
Дальше сношарь уж и вовсе ничего не хотел вспоминать. Даже когда российский корабль "Александр Благословенный" принимал на борт всю возвращающуюся домой деревню, а Софья, покорно прижавшись к великому князю, шла под конвоем совсем ей неведомых баб, еще терпимо было. Но вот когда на корабле Софью по приказу императора арестовали и водворили в... эту... как ее? Крюйт-камеру? Нет, нет... Но, в общем, арестовали, предъявили обвинение в попытке свержения законной власти путем государственного переворота. Больше сношарь ее не видел. Все, о чем его просил в порядке приказа император, он совершил. Он знал название того, что совершил - "подлость". И знал, что никогда и ни по какому поводу больше его тревожить не будут - ни император, ни еще кто другой. И еще знал, что, сколько батюшка Викентий ему этот грех не отпускай, все равно название остается прежнее. Царь, кстати, понял, что князь мучится угрызениями, и митрополита прислал, Фотия своего, солидного, который коронацией дирижировал. Фотий исповедал, тоже все грехи отпустил. Вроде полегче стало до утра, но потом все по-прежнему очутилось. Не просить же митрополита каждый день ходить в деревню, только баб смущать.
Сношарь перестал горевать, что съел лишнее четвертое блюдо. Надо себя в руки брать. Восемьдесят лет никому дела нет. А вот мне дело есть. До деревни. Потому как хоть и появился преемник по главной профессии, потому как хоть и можно в свой секретный день рождения погрустить, что больно уж трудный приказ пришлось исполнять, - но дело-то, дело, оно - государственное! Сделал - и с плеч... да, с плеч... словом, долой его. Сношарь решительно вернулся к делам насущным, деревенским. В задней горнице Избы Боярина Романова государевы умельцы оборудовали для князя специальную хреновину. Нажмешь кнопку - вся, как на ладони, видна, к примеру, пропускная комната на Васильевский выгон. Нажмешь другую кнопку - на экране караулка у Китай-стены. Нажмешь третью - мастерская Ромаши. Ну, там смотреть не на что, все известно, рабочее время сейчас у парня, а вот в караульню глянуть очень интересно. И нажал квадратную, цвета бывшего флага, кнопку.
В караулке, против обычного, не топталось ни единого императорского гвардейца, имелись только четыре дежурные Настасьи. Все они сидели перед ящиком наподобие телевизора, со множеством кнопок внизу. Одна баба увлеченно жала на кнопки, три других за спиной ее застыли не хуже кремлевских курсантов на упраздненном ныне посту No 1 возле разобранного для перевоза в Кокушкино мавзолея. Они глядели на экран, а на нем лежала в канаве и интенсивно поросилась огромная свинья породы ландрас. Нажатие нескольких кнопок - свинья стала гориллой, бьющей себя в грудь, крупным планом идущей на зрителя. Еще одна сложная комбинация нажатий - невзрачный мужик с другим невзрачным мужиком чокнулись какой-то цветной жидкостью. Крупно мелькнула на бутылочной этикетке надпись: "КИПР". Всех Настасий передернуло от средиземных воспоминаний, последовало новое нажатие кнопок, один из невзрачных мужиков, голый, спрыгнул с голой бабы, превратился в лебедя и вылетел в окно, держа в клюве чемоданчик. "Что за диво?" - размышлял сношарь, вместе с Настасьями следя за приключениями сменяющих одна другую картинок. Мелькнуло лицо Софьи, князя полоснуло по сердцу, но вместо Софьи появилась белая полярная сова, потом еще что-то и еще что-то, картинку засбоило и отбросило назад, но скоро Настасья-компьютерщица нашла нужную комбинацию, и во весь экран вымахнул такой знакомый, почти родной, но уже исчезнувший не только с небес, но даже из анекдотов дириозавр. Сношарь смотрел сквозь экран на другой экран и был зачарован, как ребенок: все, что он видел, было совершенно непонятно, однако казалось до боли близким, будто чью-то жизнь показывали, которая прошла совсем рядом, только считалась тайной, а теперь вот стала явной, то ли человек в сознанку пошел, то ли сам-то помер, а другой о нем роман тискает, - загадка, да и только.
Бабы играли в сложную компьютерную игру "Дириозавр", очень дорогую и очень популярную в Европе и в России. В Америке ее объявили антиамериканской, но анонимному автору игры хватало и европейских миллионов. Аноним был персоной замечательной. Некогда американский, а теперь вновь французский гражданин Жан-Морис Рампаль, он же дириозавр, он же полярная сова, котел с рисом и еще много кто, - вот кто создал эту замечательную игру.
Приключилось с ним вот что. Внезапно расколдованный с помощью гуманитарной помощи одного из латиноамериканских государств Рампаль, раздавив Пилатову Дюну в родном Аркашоне, жил некоторое время у своих родных поблизости. Свой ухудшившийся французский язык он объяснял тем, что долго жил в колониях. Вскоре кто-то из патриотически настроенной родни деликатно поправил его, что у Франции давно нет колоний, а есть заморские территории. Рампаль мгновенно сориентировался и скорбно произнес: "Увы, это были не французские колонии..." Братья Рампаля, из них двое родных, все были оборотнями, но много лет назад Порфириос, посетив Аркашон и отследив Рампаля, не рекомендовал "распечатывать" их способности, - больно уж тупые мужики. На случайную "распечатку" шансов очень мало, с чего бы им в новолуние кушать по тринадцать аметистов темной воды, запивая молоком одноглазой черной овцы?
У Рампаля были основания опасаться, что скоро в Аркашон заявятся агенты Форбса, - встречаться с ними он желания не имел. Сложил кое-какие пожитки и уехал в то единственное место, где француза более-менее не просто найти - в Париж. Снял квартирку над кафе и вскрыл наконец-то пакет с уже давно законченными мемуарами - "Как я был разными вещами". Их на досуге, будучи дириозавром, оборотень написал по-английски. Вставил первый файл в компьютер и долго ничего не мог понять. Вместо текста мелькали какие-то бессвязные картинки из собственной его жизни. Рампаль устал, сражаясь с компьютером, вышел в кафе, только после третьего перно грустно понял, что же именно случилось. А вот что. Выходя из облика дириозавра, возвращаясь в человечью шкуру, Рампаль возвратил к исходному виду и текст своих мемуаров: надиктованные слова стали только воспоминаниями, и надо сказать спасибо, что вообще хоть как-то уцелели.
Рампаль месяц колдовал над всеми возможностями, кроме одной - писать заново, да еще по-английски, он не имел сил. Кроме того, ведь при желании его можно было теперь объявить дезертиром из ВС США, и вряд ли публикация книги на английском сулила заметные дивиденды. А если написать их по-французски, выйдет патриотично, но никому не интересно. Насчет своего литературного дарования Рампаль, к счастью, не обольщался. Тяжкой летней ночью он ворочался на привычно одинокой постели, слушая какой-то арабский скандал в кафе на первом этаже. Кто-то клялся, что сочинить второй раз "Тысячу и одну ночь" невозможно. А другой клялся тайными именами Аллаха, что при помощи хорошего компьютера можно написать еще две тысячи и две ночи. Спор переходил в драку, арабский - в какой-то магрибский диалект, которого Рампаль не понимал, и поэтому мысли его вернулись в прежнюю колею. Тем более что надвигалась гроза, а оборотень со времен Пилатовой Дюны стал очень чувствителен к погоде.
И гром грянул. После этого, вопреки законам природы, пронеслась молния. Пронеслась в уме Рампаля. Два великих имени - Горгулов и Меркадер - разрешали проблему Рампаля, хотя их обладатели и лежали давно в могилках. Их полустраничная формула, альфа и омега всего оборотничества, введенная в компьютер и правильно используемая игроком, позволяла создать неповторимую по увлекательности игру "СОЗДАЙ ДИРИОЗАВРА", или, попроще, - "Дириозавр". Сюжет Рампалю выдумывать было не нужно, лучше собственной биографии он все равно ничего бы не сочинил.
Немалые знания в области компьютерных игр Рампаль накопил, увы, еще в женском обличье, страдая от унижения и безделья в гареме почетного поляка Артемия Хрященко. Эти знания очень теперь пригодились, но для запуска игры в производство и продажу требовался начальный капитал в пять миллионов франков не меньше. Но Рампаль быстро сообразил, где изыскать их. Он направился в представительство Республики Доминика, где запросил связи с правительством Республики. Оказалось, что в Париже, в ресторане "Малый Доминик", имеется возможность встретиться с неофициальным представителем правительства, г-ном Доместико Долметчером, сейчас - случайно, случайно - совершающим очередной рейс челночной дипломатии. Тот, как это с ним обычно бывало, случайно имел при себе некоторую сумму свободных денег, каковую и ссудил Рампалю безо всяких процентов, - о подобном приключении он заранее знал из бюллетеня ван Леннепа. Потому и денег немного взял из своей ресторанной кассы, выручку за воскресенье.
Рампаль игру соорудил. Иначе не сидели бы сейчас бабы в караулке Зарядья-Благодатского, не творили бы своего дириозавра. Непростая игра! Рампалю хватило ума и чувства самосохранения для того, чтобы не обнародовать тот факт, что в действительности правила игры имеют совсем иное, сокровенное для каждого истинного оборотня значение. Иначе собрались бы со всего мира волкодлаки, лисобабы, кодьяки, пуморотни, лоси-перевертни, тигролюди и все иные и разнесли бы Рампаля на клочки вместе с его игрой. Впрочем, кто знает? А если б Рампаль снова стал дириозавром? Кто бы тогда кого разнес в клочки? Ну, а битва дириозавров - это что-то для Голливуда, не иначе... Но Рампаль не разгласил значения формулы. Ему все конфликты надоели. В августе он продал последнюю часть прав на игру, выписал из Канады платиновую флейту, решив в будущем выдавать себя за родственника своего знаменитого однофамильца, и стал вести переговоры о покупке виллы в горной части Корсики. Он надеялся провести там остаток дней. Надоело, все надоело. Чтение французской классики - занятие не на одну жизнь. Рампаль валялся на диване, читал романы. Радовался каждый раз, когда роман подходил к концу, в тот же день брался за следующий. Он не знал, что подобным образом поступают и те, кто романы пишет.
В бане, где несчастный принц приготовился к любому виду насилия над собой, была дикая, ни с чем не сравнимая жара, ибо сношарь не любил тепло на ветер пускать. Сношарь покрутил носом, и остался недоволен.
- А ну-ка при-на-под-дай! - крикнул он кому-то в щель, и невидимые руки опрокинули кадку темного пива на голую каменку. Дух пошел такой, что Ромео немедленно окосел. Сношарь взял в руки два шланга, - зачем-то были тут оборудованы еще и шланги, - и стал хлестать бедолагу то такой струей, которая ледяная, то другой, которая горячая. Ромео сидел у стены и сам не знал, в сознании он, или без него, или вообще давно умер. Длилось это все вечность и еще того много больше. Когда сношарь счел, что парень ошпарен и охлажден должным образом, то крикнул в щель:
- Га-а-товв!
В баню строем вступили шесть отборных Настасий среднетяжелого веса, целомудренно препоясанных холщовыми передниками. Они как великую драгоценность подняли Ромео на вытянутых руках и, словно тело другого шекспировского персонажа, унесли. Впрочем, недалеко, - всего лишь в менее жаркую комнату, посредине которой возвышалась личная сношарева бочка, до половины полная желтков, пожалованных вдовому царевичу великим князем из личной казны. Юношу сложили под углом в сорок пять градусов и, бесчувственного, усадили в бочку. Две Настасьи остались поддерживать его в сидячем положении, третья встала напротив принцевой морды с ручным вентилятором, четвертая подала братину с охлажденной черешневой, пятая аккуратно разжала парню зубы, шестая чайной ложечкой стала вливать ему питье за щеку, чтобы не подавился: так дают лекарство строптивым или погруженным в обморок собакам. Через минуту-другую Ромео глотал сам, оклемался немного. Настасьи соблюдали меру, сношарь-батюшка строго наказал, чтобы царевич не сблевал ни в каком разе, а то все сначала начинать, бочку снова желтками накокивать. Яйца-то у сношаря были известно откуда, против себя Настасьи умели не действовать.
Но Ромео не сблевал, а потихоньку пил, и скоро пинтовая бутылка черешневой, первоначально влитая в братину, превратилась в воспоминание. Великий князь зашел поглядеть, лично подошел к парню, обтер ему лицо холодной тряпкой. Подворотил принцу веко. Слегка похлопал кривопалой лапой по щеке.
- Будет притворяться. Тебе тут еще два часа откисать. Черешневой ему пока хватит, - сношарь разговаривал уже с Настасьями. - А пить захочет - пива давайте. Моего. Без никаких. Потом в постель отнесете. Охрану поставьте, внутри и снаружи, сами понимаете, человек впервой.
Сношарь пошел ополоснуться. Для себя он на сегодня яичную баню не планировал, а с четырех пополудни начинался у него обычный рабочий день.
Пива Ромео дали не скоро, он попросту проспал все два часа желткового сидения. Позже его, отхлебнувшего и уснувшего по новой, ополоснули, завернули в простыню, вшестером подняли и отнесли в подновленную избу-люкс. И тогда принц захрапел. Настасьи дивились: молодой вроде парень, а храпит, как матерой. Могутно. С парнем что-то и вправду происходило, дежурившая наиболее "внутри" Настасья потом до конца жизни об этом рассказывала, и повесть ее обрастала подробностями, притом не менее шести Настасий утверждали, что именно они-то и дежурили в тот знаменитый день у лежанки принца. Парень изгибался во сне, словно делал гимнастический "мостик", поворачивался два-три раза в одну-сторону, потом в другую, принимал позу раба, пытающегося разорвать цепи ну вылитый мировой пролетариат! Под конец парень вцепился в подушку зубами и прогрыз насквозь. Отоспался только к позднему вечеру, открыл глаза, запросил пива. Настасья чуть не закричала: кареглазый царевич смотрел на нее светло-голубыми глазами! Однако дисциплина взяла верх, пива Настасья подала царевичу недрогнувшей рукой.
Что было дальше - позже толком никто не мог выяснить, никто из самых дотошных и очень многочисленных историков села Зарядья-Благодатского. В общем, ту Настасью, которая сидела возле постели - не то была одна из шести эта баба, не то все шесть сразу, как утверждала поздняя школа схоластов, царевич Ромео сгреб с силой, которой никто в хрупком горожанине предположить не мог, не быстро оприходовал и отпустил лишь тогда, когда означенная Настасья помнила из всей своей биографии лишь то, что она - Настасьина, кажись, дочь, и размышляла об одном: сколько же теперь яиц платить?
К тому времени, когда новая полудюжинная смена Настасий пришла к избе царевича, если историки села не врут, первая шестерица была вся в состоянии к несению строевой службы не годном и ни о чем, кроме новых яичных долгов, не разговаривала. Яиц, впрочем, за услуги с них Ромаша так никогда и не востребовал, в поле его голубого взора попала новая смена, - ну, а дальше историкам верить вообще невозможно, есть мнение, что дальнейшие события носят чисто легендарный характер и восходят к известному тринадцатому подвигу Геракла, касавшегося неподтвержденных пятидесяти девственниц. Рассказал бы кто самим бабам, что их историки девственницами обзывают, они бы тех историков в Неглинку спустили, а насчет прочего - это их личное бабье дело, потому что мозгляк был ваш Геракл.
Луке Пантелеевичу, конечно, тут же донесли - впрочем, наступило уже позднее утро послебанного дня. Великий князь долго и подробно выспрашивал все детали у принесенных к нему на носилках шести первых Настасий и ругал их за беспросветную бабскую глупость, ругал, ругал. А сам в душе очень радовался. Особенно князю нравилось, что новую смену караула Ромаша встретил, сидя в профессионально сношарской позе: на койке, руки в колени, локти врозь, оба глаза голубые, несосредоточенные. Князь послал с вестовой Настасьей царевичу корчагу лично им сваренного темного пива, мысленно соображая, скоро ли та вернется, или вообще болезную на носилках принесут.
Когда Настасий убрали, князь достал очки в довоенной проволочной оправе, вздел на нос и принялся щелкать костяшками на счетах, считать яйца в пропорции на свою недельную баню, а также на ту, в которую теперь полагалось сажать молодого Ромашу. И делить на количество пользуемых Настасий, не то на них перемножать, историкам подробный подсчет никак найти и не удалось. Цены на яйца Луку Пантелеевича давно перестали интересовать, а теперь, выходит, нужно оные выяснить, потому как не хватит селу своих ресурсов, не хватит. Докупать придется. На какие шиши? Сношарь пораскинул мозгами и постановил сдать место под стеной Кремля "посадским": пусть пригородные жители откроют ларьки и в ту, и в другую сторону. В Кремль можно продавать раков. Сезон скоро, а потом еще что-нибудь придумается. Из Кремля в село пусть продают что хотят, все одно дрянь бабы не купят. Ну, а на деньги за аренду в ближних селах как раз яиц и прикупить. Всем хватит. Главная, самая свербящая нужда-забота Луки Пантелеевича - где взять сношаря молодого - отпала. Таковой просто обрелся.
Но угрызениями совести великий князь все равно мучился немыслимо. Было нестерпимо больно вспоминать, как вызвал его к себе царь в Грановитую, именно вызвал, а не сам приехал, - и приказал загрузить семью-поезд, потом сниматься с места и ехать в Израиль по секретному поручению. Привезти с собой известное лицо, если нужно будет, то и в железы закованным. Сношарь тогда так и сказал царю, что никогда великие князья такими делами не занимались, а Павел расхохотался. Ну, историк, мол, отыскался новый! Сравнил Орлова, смерда, черную кость, кухаркиного сына, с великим князем! "Чего, - говорит, - великие князья доселе не делали, то, значит, неважно, потому что можно и должно им делать все то, что нужно для блага империи". А законы, мол, для кухаркиных детей, притом для детей таких кухарок, которые и готовить не умеют, и управлять государством не способны. Сношарь попробовал возразить, что известное лицо все ж таки не одно лицо, а еще и внучатая племянница, так царь посмотрел на него как на вовсе сумасшедшего: мол, у тебя в селе, старче, не только что внучатые племянницы, а такое родство попадается, что лучше его не исследовать. Тоже правда. Ну, ладно.
Пришлось упаковаться, малым поездом, в сто вагонов, ехать в Палестину. Прямой чугунки туда, оказывается, до сих пор не проложили, надо пилить через Кавказ и Турцию. Да и вообще никак без заезда на море. Ох, куда эти младшие Романовы смотрели, в те времена, когда кокушкинский вождь еще Карс туркам на тарелочке не сдал? Выстроили бы чугунку на Иерусалим, и всем бы удобно. И по-православному. Ничего не умели, ничего не хотели, ничего не делали. Хотя вообще-то зря их "тово", сослали б лучше в захолустье какое-нибудь, хоть в Англию, что ли...
Однако дороги по суше все-таки не было. Имелся поезд до Одессы, паром до Варны, потом сухим путем до Константинополя. Дальше выходило короче всего морем: нанять паром, и айда прямо в Хайфу. Ничего не поделаешь, - ну, царь хоть немного помог, заказал специальный паром, чтоб вагоны по четыре в ряд стояли, и можно из вагона-избы от Киевского вокзала до самой Святой Земли не вылезать. Но великий князь опять уперся. Ну, ладно, если иначе, как морем, нельзя - пусть понаделают для него, для всех свитских, для Настасий и прочих, которые поедут, непотопительных бронежилетов. На меху: кто его знает, какая в тех палестинах погода. Но и чтоб не тонули, даже если три Настасьи в один залезут. В Его Императорского Величества бронежилетных мастерских вздохнули и, что просили, на недорогих соболях с Аляски, изготовили. Садясь в поезд, великий князь тоже в такой влез и решил раньше Тель-Авива не снимать. Даже на работе, которую он в дороге оставлять и не помышлял.
Ехал сношарь частным образом, как бы просто в Святую Землю без каких-либо умыслов, кроме паломнических; батюшка Викентий очень был доволен возможности пристегнуться к поезду, - ну, дали ему милостивое дозволение сесть в последний вагон, в жилете, конечно. Но сношарь знал, что дела предстоят в Израиле не очень благочестивые, поэтому решил в окно не глазеть, а сразу взялся за дело. Перекусил омарами - куда им до наших раков, но не сезон, что поделаешь! Почесал в темени и тюкнул в гонг, вызывая первую на сегодня Настасью.
Мирно проехали всю дорогу до Одессы, даже на Брянщине ничего особенного не приключилось, хотя в сферах ждали больших народных женских волнений. Однако всего лишь тыщи две каких-то бабенок пытались лечь там на рельсы, ну, их военизированные Настасьи быстро обратали. И в Одессе от парома не больше как две тысячи отогнать пришлось. Может, батюшка хорошо молился?
Паром плыл медленно, море было тихое, но бронеспасательного жилета никто снять не смел, редко-редко кто выходил на синеву глянуть - и обратно в поезд, коров доить, блины печь, яйца собирать, на вахте стоять, ну и в очереди к сношарю-батюшке тоже. Ни Варны, ни Цареграда так никто и не увидел, там даже бабьих восстаний не случалось, да и что с них взять, народы темные. Попали на новый паром, поехали дальше, куда-то - без событий.
Паром держал курс на греческий остров с красивым названием Икария, где предстояло не то пресной водой дозаправиться, не то какую-то статую прикупить, и глубокой ночью, точней, почти утром, вышел паром на траверз острова с неприличным названием Лесбос. Об этом никто, кроме правившего курсом Главного Навигатора, не знал, но откуда-то и кто-то прознал на неприличном острове. Управляемая по злоумышленному радио торпеда оторвалась от лесбийского берега, протаранила борт парома и взорвалась в машинном отделении. По сигналу тревоги медленно тонущий паром ожил, но никакой паники не произошло, не так сношарь выдрессировал свою деревню. Когда Эгейское море вспыхнуло белизной и голубизной рассвета, от парома и поезда на волнах не имелось ни доски, но сотня-другая Настасий, батюшка Викентий Мощеобрященский и другие деревенские в строгом порядке покачивались на гладком, словно масло, море, а немногие лица мужского пола из персонала парома и поезда поддерживались руками наиболее мощных Настасий; десять баб держали над водой радиста, который слал в эфир бесполезное эс-о-эс. Бесполезное потому, что греческие катера береговой охраны, словно рояль в кустах, ждавшие своего часа у берегов острова Хиос, уже принимали на борт нижнезарядьеблагодатских баб; выполняли они эту работу с усердием, ибо получили щедрую взятку от залетного латиноамериканского дипломата, полагавшего, что Греция безусловно входит в сферу интересов дружественной латиноамериканцам России. К полудню подобрали всех, кроме знаменитой Настасьи-Стравусихи. Та исчезла бесследно, ее и на Хиосе и потом на Кипре все сильно оплакивали, даже сношарь в рабочем перерыве смахнул кривым пальцем слезинку и буркнул что-то насчет того, что, мол, все, никогда он больше по воде не плавает. Ну, а сообщение о катастрофическом взрыве на Лесбосе, погубившем какую-то канадскую лабораторию, прошло совсем незамеченным, ибо ни один корреспондент не сумел толком выяснить, была ли эта лесбийская мастерская собственностью Лиги борьбы с Романовыми, или, напротив, принадлежала Лиге защиты Романовых. Собственно говоря, после коронации законного русского императора никто уже не понимал: одна это лига или две.
Ну, события до этих пор, даже до въезда в Хайфу, великий князь вспоминал еще без душевной боли, а вот дальше ничего припоминать не хотелось, лучше б вовсе из Хайфы сразу домой. Но в голову лезли самые неприятные картины. Мелькали тесные церкви и монастыри, в которых он подходил к священнику под благословение и тут же уходил, ибо его вели и везли туда и только туда, где в пригороде Тель-Авива жила, работала, боролась и ненавидела окончательно окопавшаяся в Израиле вплоть до свержения братца-узурпатора Софья Федоровна Романова, претендовавшая на русский престол под именем Софьи Второй. Как еврейка по матери, она имела право на подданство, получила его - благо ни к чему оно не обязывало, Израиль разрешал двойное, и даже, кажется, тройное. Офис ей оборудовали незримые руки генерала Униона; какие-то сочувствующие шли чередой через ее приемную, а по ночам она видела один и тот же сон: немолодой, кряжистый, лысый, как Лев Толстой, человек с голубыми глазами, стоял перед ней и чуть улыбался, - эдакий секс-Джоконд для самых взрослых женщин. Лицом немного на отца, на Федора Михайловича похож, но только чуть-чуть. Никогда Софью на пожилых не тянуло, она была целиком и полностью довольна услугами восточного мальчика, который появлялся, когда был нужен, и исчезал на все остальное время. Но сон снился, снился, кряжистый Джоконд был с каждой ночью все натуральней, будто приближался во времени и в пространстве.
Так оно и было.
Однажды он пришел к ней наяву. Без доклада явился в офис, сел в посетительское кресло, глубоким голосом пожелал доброго здоровья и по-простому посмотрел на нее, удивительным взором, мутным, но ласковым, лишь улыбка проскальзывала на его губах, чтобы тут же исчезнуть, словно появлялась лишь тогда, когда Софье хотелось ее увидеть.
Дальше сношарь уж и вовсе ничего не хотел вспоминать. Даже когда российский корабль "Александр Благословенный" принимал на борт всю возвращающуюся домой деревню, а Софья, покорно прижавшись к великому князю, шла под конвоем совсем ей неведомых баб, еще терпимо было. Но вот когда на корабле Софью по приказу императора арестовали и водворили в... эту... как ее? Крюйт-камеру? Нет, нет... Но, в общем, арестовали, предъявили обвинение в попытке свержения законной власти путем государственного переворота. Больше сношарь ее не видел. Все, о чем его просил в порядке приказа император, он совершил. Он знал название того, что совершил - "подлость". И знал, что никогда и ни по какому поводу больше его тревожить не будут - ни император, ни еще кто другой. И еще знал, что, сколько батюшка Викентий ему этот грех не отпускай, все равно название остается прежнее. Царь, кстати, понял, что князь мучится угрызениями, и митрополита прислал, Фотия своего, солидного, который коронацией дирижировал. Фотий исповедал, тоже все грехи отпустил. Вроде полегче стало до утра, но потом все по-прежнему очутилось. Не просить же митрополита каждый день ходить в деревню, только баб смущать.
Сношарь перестал горевать, что съел лишнее четвертое блюдо. Надо себя в руки брать. Восемьдесят лет никому дела нет. А вот мне дело есть. До деревни. Потому как хоть и появился преемник по главной профессии, потому как хоть и можно в свой секретный день рождения погрустить, что больно уж трудный приказ пришлось исполнять, - но дело-то, дело, оно - государственное! Сделал - и с плеч... да, с плеч... словом, долой его. Сношарь решительно вернулся к делам насущным, деревенским. В задней горнице Избы Боярина Романова государевы умельцы оборудовали для князя специальную хреновину. Нажмешь кнопку - вся, как на ладони, видна, к примеру, пропускная комната на Васильевский выгон. Нажмешь другую кнопку - на экране караулка у Китай-стены. Нажмешь третью - мастерская Ромаши. Ну, там смотреть не на что, все известно, рабочее время сейчас у парня, а вот в караульню глянуть очень интересно. И нажал квадратную, цвета бывшего флага, кнопку.
В караулке, против обычного, не топталось ни единого императорского гвардейца, имелись только четыре дежурные Настасьи. Все они сидели перед ящиком наподобие телевизора, со множеством кнопок внизу. Одна баба увлеченно жала на кнопки, три других за спиной ее застыли не хуже кремлевских курсантов на упраздненном ныне посту No 1 возле разобранного для перевоза в Кокушкино мавзолея. Они глядели на экран, а на нем лежала в канаве и интенсивно поросилась огромная свинья породы ландрас. Нажатие нескольких кнопок - свинья стала гориллой, бьющей себя в грудь, крупным планом идущей на зрителя. Еще одна сложная комбинация нажатий - невзрачный мужик с другим невзрачным мужиком чокнулись какой-то цветной жидкостью. Крупно мелькнула на бутылочной этикетке надпись: "КИПР". Всех Настасий передернуло от средиземных воспоминаний, последовало новое нажатие кнопок, один из невзрачных мужиков, голый, спрыгнул с голой бабы, превратился в лебедя и вылетел в окно, держа в клюве чемоданчик. "Что за диво?" - размышлял сношарь, вместе с Настасьями следя за приключениями сменяющих одна другую картинок. Мелькнуло лицо Софьи, князя полоснуло по сердцу, но вместо Софьи появилась белая полярная сова, потом еще что-то и еще что-то, картинку засбоило и отбросило назад, но скоро Настасья-компьютерщица нашла нужную комбинацию, и во весь экран вымахнул такой знакомый, почти родной, но уже исчезнувший не только с небес, но даже из анекдотов дириозавр. Сношарь смотрел сквозь экран на другой экран и был зачарован, как ребенок: все, что он видел, было совершенно непонятно, однако казалось до боли близким, будто чью-то жизнь показывали, которая прошла совсем рядом, только считалась тайной, а теперь вот стала явной, то ли человек в сознанку пошел, то ли сам-то помер, а другой о нем роман тискает, - загадка, да и только.
Бабы играли в сложную компьютерную игру "Дириозавр", очень дорогую и очень популярную в Европе и в России. В Америке ее объявили антиамериканской, но анонимному автору игры хватало и европейских миллионов. Аноним был персоной замечательной. Некогда американский, а теперь вновь французский гражданин Жан-Морис Рампаль, он же дириозавр, он же полярная сова, котел с рисом и еще много кто, - вот кто создал эту замечательную игру.
Приключилось с ним вот что. Внезапно расколдованный с помощью гуманитарной помощи одного из латиноамериканских государств Рампаль, раздавив Пилатову Дюну в родном Аркашоне, жил некоторое время у своих родных поблизости. Свой ухудшившийся французский язык он объяснял тем, что долго жил в колониях. Вскоре кто-то из патриотически настроенной родни деликатно поправил его, что у Франции давно нет колоний, а есть заморские территории. Рампаль мгновенно сориентировался и скорбно произнес: "Увы, это были не французские колонии..." Братья Рампаля, из них двое родных, все были оборотнями, но много лет назад Порфириос, посетив Аркашон и отследив Рампаля, не рекомендовал "распечатывать" их способности, - больно уж тупые мужики. На случайную "распечатку" шансов очень мало, с чего бы им в новолуние кушать по тринадцать аметистов темной воды, запивая молоком одноглазой черной овцы?
У Рампаля были основания опасаться, что скоро в Аркашон заявятся агенты Форбса, - встречаться с ними он желания не имел. Сложил кое-какие пожитки и уехал в то единственное место, где француза более-менее не просто найти - в Париж. Снял квартирку над кафе и вскрыл наконец-то пакет с уже давно законченными мемуарами - "Как я был разными вещами". Их на досуге, будучи дириозавром, оборотень написал по-английски. Вставил первый файл в компьютер и долго ничего не мог понять. Вместо текста мелькали какие-то бессвязные картинки из собственной его жизни. Рампаль устал, сражаясь с компьютером, вышел в кафе, только после третьего перно грустно понял, что же именно случилось. А вот что. Выходя из облика дириозавра, возвращаясь в человечью шкуру, Рампаль возвратил к исходному виду и текст своих мемуаров: надиктованные слова стали только воспоминаниями, и надо сказать спасибо, что вообще хоть как-то уцелели.
Рампаль месяц колдовал над всеми возможностями, кроме одной - писать заново, да еще по-английски, он не имел сил. Кроме того, ведь при желании его можно было теперь объявить дезертиром из ВС США, и вряд ли публикация книги на английском сулила заметные дивиденды. А если написать их по-французски, выйдет патриотично, но никому не интересно. Насчет своего литературного дарования Рампаль, к счастью, не обольщался. Тяжкой летней ночью он ворочался на привычно одинокой постели, слушая какой-то арабский скандал в кафе на первом этаже. Кто-то клялся, что сочинить второй раз "Тысячу и одну ночь" невозможно. А другой клялся тайными именами Аллаха, что при помощи хорошего компьютера можно написать еще две тысячи и две ночи. Спор переходил в драку, арабский - в какой-то магрибский диалект, которого Рампаль не понимал, и поэтому мысли его вернулись в прежнюю колею. Тем более что надвигалась гроза, а оборотень со времен Пилатовой Дюны стал очень чувствителен к погоде.
И гром грянул. После этого, вопреки законам природы, пронеслась молния. Пронеслась в уме Рампаля. Два великих имени - Горгулов и Меркадер - разрешали проблему Рампаля, хотя их обладатели и лежали давно в могилках. Их полустраничная формула, альфа и омега всего оборотничества, введенная в компьютер и правильно используемая игроком, позволяла создать неповторимую по увлекательности игру "СОЗДАЙ ДИРИОЗАВРА", или, попроще, - "Дириозавр". Сюжет Рампалю выдумывать было не нужно, лучше собственной биографии он все равно ничего бы не сочинил.
Немалые знания в области компьютерных игр Рампаль накопил, увы, еще в женском обличье, страдая от унижения и безделья в гареме почетного поляка Артемия Хрященко. Эти знания очень теперь пригодились, но для запуска игры в производство и продажу требовался начальный капитал в пять миллионов франков не меньше. Но Рампаль быстро сообразил, где изыскать их. Он направился в представительство Республики Доминика, где запросил связи с правительством Республики. Оказалось, что в Париже, в ресторане "Малый Доминик", имеется возможность встретиться с неофициальным представителем правительства, г-ном Доместико Долметчером, сейчас - случайно, случайно - совершающим очередной рейс челночной дипломатии. Тот, как это с ним обычно бывало, случайно имел при себе некоторую сумму свободных денег, каковую и ссудил Рампалю безо всяких процентов, - о подобном приключении он заранее знал из бюллетеня ван Леннепа. Потому и денег немного взял из своей ресторанной кассы, выручку за воскресенье.
Рампаль игру соорудил. Иначе не сидели бы сейчас бабы в караулке Зарядья-Благодатского, не творили бы своего дириозавра. Непростая игра! Рампалю хватило ума и чувства самосохранения для того, чтобы не обнародовать тот факт, что в действительности правила игры имеют совсем иное, сокровенное для каждого истинного оборотня значение. Иначе собрались бы со всего мира волкодлаки, лисобабы, кодьяки, пуморотни, лоси-перевертни, тигролюди и все иные и разнесли бы Рампаля на клочки вместе с его игрой. Впрочем, кто знает? А если б Рампаль снова стал дириозавром? Кто бы тогда кого разнес в клочки? Ну, а битва дириозавров - это что-то для Голливуда, не иначе... Но Рампаль не разгласил значения формулы. Ему все конфликты надоели. В августе он продал последнюю часть прав на игру, выписал из Канады платиновую флейту, решив в будущем выдавать себя за родственника своего знаменитого однофамильца, и стал вести переговоры о покупке виллы в горной части Корсики. Он надеялся провести там остаток дней. Надоело, все надоело. Чтение французской классики - занятие не на одну жизнь. Рампаль валялся на диване, читал романы. Радовался каждый раз, когда роман подходил к концу, в тот же день брался за следующий. Он не знал, что подобным образом поступают и те, кто романы пишет.