Самое неприятное впечатление произвели на него англичане и американцы. Попав в города Альбиона, он увидел огромные богатства Англии и оборотную их сторону – нищету низов. Громадные гавани были забиты богатствами сотен стран, «по большей части – награбленное добро, и (он) понял, что англичане, подобно своим предкам, были разбойничьей расой, и ему думалось, что сталось бы со всеми их миллионами, если бы они потеряли возможность – будь то хотя бы на один только месяц – заставлять остальные нации добывать для них все необходимое». А уж в распутстве и пьянстве англичане переплюнули даже французов. Что же касается лицемерия, тут они и вовсе были вне всякого сравнения. Десятая часть населения Англии состояла из профессиональных преступников и нищих, и это все несмотря на множество церквей и массу законов, несмотря на их немыслимые богатства. А он-то, глупец, доверился этой подлой религии, этой адской цивилизации! «Нет, эта цивилизация была самым простым продуктом преступной борьбы между простодушием и коварством, силой и слабостью, причем сила и добычливость объединялись, чтобы столкнуть слабого в разверстую адову пасть. В Японии ничего подобного нельзя было бы представить себе даже в жесточайшем горячечном бреду». В то же время он полюбил простой народ тех стран, который за внешне формальной холодностью скрывал склонность к доброте и ласке, а также доблесть и ум.
После всех путешествий и наблюдений он пришел к выводу, что в западной цивилизации нет ничего, что он смог бы любить. «Она была так же далека от духовной жизни, как жизнь на других планетах или под иным солнцем. Но он ощущал ее грозную силу и предчувствовал неисчислимое значение ее интеллектуального перевеса». Естественное и здравое чувство японского патриота привело его к сложной, преимущественно негативной, но комплексной и взвешенной оценке Запада: «Он возненавидел ее; возненавидел чудовищный, безошибочно функционирующий механизм, возненавидел ее условность, ее стяжательность, ее слепую жестокость, ее чудовищное пустосвят-ство, отпугивающее уродство ее бедности и наглость ее богатства. Она показала ему лишь бездонные пропасти падения и никаких идеалов, которые могли бы оказаться равноценными идеалами его юности. Повсюду царила грубая, дикая борьба, и ему казалось просто чудом, что наряду с этим могло умещаться столько истинной доброты, испытанной им на самом себе. Действительное превосходство Запада было чисто интеллектуального рода: раскинувшиеся во все стороны отвесные высоты знания, под отвесными стенами которого должна была коченеть жизнь чувства. Без сомнения – старая японская цивилизация благоволения и добродетели была несравненно выше в своем представлении о счастье, в своих этических стремлениях, в углубленной религиозности, в ее радостной доблести, трезвости и самоотречении, в ее умеренности и скромности. И все-таки эта западная наука своей неопровержимой логикой доказывала ему, что эта цивилизация мало-помалу будет набирать все большее и большее могущество, и словно непреодолимый, неизбежный, неизмеримый потоп мирового горя зальет весь мир. Япония должна была покориться новым формам жизни и приобщиться к новым методам мышления. Другого выхода не было. И тогда им овладело сомнение из сомнений – вопрос, который неотвязно вставал перед мудрецами всех народов: «Да нравственен ли мировой порядок?» Но был ли он нравственен или нет, одно лишь, учитываемое слабым человеческим разумом, оставалось такое, чего не могла поколебать никакая логика: сознание, что человек должен стремиться к высочайшим этическим идеалам, отдавая этому всю свою силу до неведомого конца, хотя для этого ему пришлось бы столкнуться с богом солнца. Нужда принудит японцев приобщиться к иноземному знанию, ввести многое из материальной цивилизации своих врагов, но никакая необходимость не могла заставить их поступиться своими взглядами на правду и неправду, обязанность и честь. И мало-помалу в его душе стало назревать такое решение, которое в результате должно было сделать из него вождя и учителя своего народа. Он хотел положить все свои силы на поддержание всего того лучшего, что было в старых временах, и бесстрашно восставать против введения всего того, что не было существенно необходимо для самосохранения и саморазвития его народа. Он, конечно, мог потерпеть крушение, но он все же мог надеяться спасти что-нибудь ценное из этой общей катастрофы. Расточительность западной жизни произвела на него более сильное впечатление, чем ее жажда наслаждения и подверженность страданиям. В чистоте и бедности своей родной страны он усматривал ее силу, в ее самоотреченной экономности видел он единственное оружие для соперничества с Западом. Чужая цивилизация научила его понимать ценность и красоту собственной страны, как он никогда еще не был в состоянии постигнуть, и он сгорал в страстном томлении в ожидании той минуты, когда ему будет дозволено вернуться на родину».[86] Хотелось бы верить, что поколение русских патриотов, которое обязательно придет к власти в XXI в., научится понимать ценность и красоту собственной страны и сумеет после долгой борьбы выковать оружие победы.
Перемены в государстве не могли не сказаться на положении в системе образования. Тяга японцев к серьезному образованию чем-то напоминает их трепетное отношение к религии синто («путь богов»), воссоединяющей историю, традицию, поэзию и мифологию. Культура, образование воспринимались тут почти на инстинктивном уровне, подобно понятиям добра и зла. Если же вспомнить их давнюю пословицу «Кто любит, тот долго живет», то в связи с обучением и в контексте философии знаний ее можно трансформировать в некий житейский афоризм – «Кто любит учиться, тот и достойно живет». Японцы не рубили с плеча, понимая, что успех или неуспех их либеральной революции, в конечном счете, прежде всего зависит от образования, а «реализация планов в образовании даст ощутимые результаты через 10–25 лет, а то и позднее». Заметьте, японские «реформаторы» не только не снизили (как это мы наблюдаем в России), но резко увеличили государственную поддержку в создании различных учреждений, связанных с изучением европейских наук. В 1855 г. появился специальный Департамент по изучению иностранных наук (а в нынешней «реформаторской» России закрываются последние библиотеки, ученые лишаются даже жалких крох научной информации). Приглашаются иностранцы. Лекции по некоторым предметам читаются на иностранных языках. К началу эпохи Мэйдзи в стране насчитывалось 17 тысяч различного рода школ – от конфуцианских «колледжей» до приходских школ «теракойя», в которых обучались мальчики (43 процента) и девочки (10 процентов). Для сравнения укажем, что в ведущей промышленной державе мира того времени – Англии – школы посещало не более 25 процентов детского населения. Первым правительственным актом в этом области стал закон о введении новой системы школьного обучения (1872). В нем говорилось: «Мы надеемся, что наступит время, когда в Японии не останется неграмотных ни в одном селе, ни в одном доме». Вышел указ об учреждении 5,5 тысяч начальных школ. Начальное обучение признано всеобщим и обязательным. Император требовал от нации достижения всеобщей грамотности как важнейшей национальной задачи. Обязательное образование введено в Японии раньше, чем в какой-либо другой стране (за исключением Германии и Дании). Французские ученые отмечали: «Начальное образование в Японии достигло столь высокого уровня, что сравнение с ним (нашей школы) вызывает у нас чувство стыда».[87] Наметились сдвиги в сфере искусства: была открыта первая частная школа западной живописи (1869) и создана Художественная школа при Государственном инженерном колледже, где японцев обучали искусству педагоги из стран Европы (1876).
Япония – первая из стран Азии, показавшая необоснованность претензий Европы и США на превосходство их культуры и образования. По словам М. Таканэ, в конце XIX в. уровень грамотности японцев был выше, чем у европейцев. В 1903 г. начальную школу посещали 94 % всех детей школьного возраста. В 1907 г. принят закон об обязательном шестилетнем школьном образовании, охватившем 97,4 % детей. Таких масштабов и темпов образования, пожалуй, не знали западные страны. В известном смысле девиз Ex oriente lux (Свет с Востока) обрел реальные очертания.[88] Даже в вопросах наказания провинившихся детей Япония была исключением из правил. Почти у всех наций мира задний фасад учеников был самым излюбленным местом, на которое обращали внимание ретивые учителя. Применяли физические наказания (порой жестокие) и японцы, но они все же старались уберечь детей от розг. В школах воспитание строилось скорее на нежности, ласке, заботливости и внимании. Один путешественник, много лет живший в Японии, так описал отношение учителей к детям: «Учителя за право преподавания в этих высших школах не только не получают гонорара, но должны сами платить деньги, и таким образом преподавание из чистого ремесла превращается здесь в любимое, так сказать, занятие, спорт, если можно так выразиться. Девушки сами избирают для себя учителей, и, само собой разумеется, большинство педагогов отличается если не поголовной красотой, то уж наверняка миловидностью. Ученицы не сидят, как у нас, на жестких партах, набитые, как сельди в бочку. Нет, занятия производятся в великолепных садах, наполненных ароматом цветущего чая и пахучих цветов. Среди деревьев и кустарников разбросано огромное количество маленьких павильонов». Учителя и профессора читают лекции ученицам, разносящим слушающим фрукты и чай.[89]
После эпохи Мэйдзи японская культура приблизилась в понимании европейской науки, культуры и искусства. Художники Кавамура Киео (1852–1934) и Харада Наодзиро (1863–1899) одними из первых были посланы учиться в Европу. Преподавание живописи в Японии стало строиться по западному образцу, для чего приглашаются педагоги-итальянцы (А. Фонтанези, В. Рагуза, Дж. Каппелетти). В Японии возникло и движение за сохранение национального наследия, которое возглавил философ и историк культуры Окакура Тэнсин, выступивший против неумеренной «вестернизации» Японии. Его поддержал американец Э. Фенолосса, приехавший преподавать в японский университет. В Токио был открыт Императорский музей – первая в Японии государственная коллекция национального искусства (1889).
Японцы ценят женщину не только как предмет любви и хранительницу рода, но и как объект духовного поклонения. Недаром их пословица гласит: «Кто любит людей, тот долго живет». Особой популярностью пользовались прелестные женские гравюры. Среди художников этого жанра (ксилографии) выделяется Китагава Утамаро (1754–1806). Он носит титул «певца женской красоты». Японцы сравнивают женскую красоту с нежным цветком, полноликой луной, благоухающей вишней, не уставая восторгаться и поклоняться. Утамаро сумел выразить эту красоту как никто иной. О Китагава Утамаро достоверных сведений нет. Юноша пришел в столицу Эдо из провинции. Его приютил издатель и помог напечатать первые гравюры. Художник перерисовал едва ли не всех красавиц в Эдо. Никто в столице не мог столь искусно передать прозрачность воды, томность женского взгляда, изысканность кимоно. Девушки и женщины на его рисунках умны, женственны и прекрасны («Девушка, читающая список» и другие работы). Он не только прекрасно писал портреты или пейзажи, но изящно иллюстрировал книги. Его можно назвать «наблюдателем жизни». Так он и подписывал некоторые гравюры: «Наблюдающий Утамаро». Особенно любил художник жизнь и быт «веселых кварталов». Французский писатель Э. Гонкур назовет его «художником публичных домов». Женщины его возвысили. Женщины и погубили. Однажды случилось так, что гравюра «Хидэеси и пять наложниц» (1806) вызвала гнев сегуна, ибо тот увидел в ней сатиру на себя. Он распорядился упрятать художника в тюрьму на 50 дней. Вскоре после этого самый яркий художник Японии умер.[90] Издаются европейские классики (Дефо, Шиллер, Гете и др.), расцветает издательское дело. В середине XIX в. в столице Эдо функционировало уже более сотни издательств. Находясь в состоянии жесткой конкуренции, они способствовали ускорению процесса культурной модернизации. Япония переводит европейских мыслителей и писателей – Эзопа, Шиллера, Гте, Тургенева, Толстого, Достоевского. Стремясь завоевать рынок, издатели привлекали талантливых писателей и художников, разыскивали молодых одаренных авторов и мастеров. Им предоставлялись заказы. Так, в городе Осака на раннем этапе (1790–1816) сложилась монополия одного издателя (Сися Тебэя). В дальнейшем его вытеснили с рынка другие издательства. Со временем вместе с фирмой «Тэнки» действуют уже и другие фирмы – «Ибэкити», «Касимадо», «Каваото». Особой популярностью всегда пользовались мастера, изготовлявшие гравюры и рисунки к книгам.[91]
Все японское завоевывает популярность в Европе. Вспомним девиз Гонкуров: «Японское искусство for ever (навсегда)». Эдмон де Гонкур заносит в «Дневник» следующее признание: «Нигде нет такого почитания природы и всех ее созданий, хотя бы самых ничтожных, как в Японии. Нигде нет такого взгляда, благоговейного и внимательного к крохотной букашке, как у японца, когда он, рисуя, тщательно воссоздает ее во всей микроскопической малости». В другом месте он же отмечает, что в Париже установилось настоящее японское поветрие… Магазин госпожи Дезуа и стал «тем местом, той школой, если можно так выразиться, где возникло великое увлечение всем японским». Японские мотивы заняли заметное место и в творчестве постимпрессионистов. Партия японских гравюр, приобретенная Ван Гогом, стала для него откровением. Вспомним хотя бы его «Автопортрет с японским божком» или, к примеру, портрет К. Моне «Японка» (портрет Камиллы Моне).
Жизненная позиция японца в целом оптимистична. Поэтому для большинства людей здесь «каждый день – это хороший день». Далеко не всегда столь же благоприятными оказывались эти дни для народов Юго-Восточной Азии, для многочисленных соседей воинственных японцев. Последние не раз проявляли воинственность и агрессивность в вопросах внешней политики. Подобно разъяренной Идзанами, японские милитаристы готовы были воскликнуть любому, кто перешел им дорогу: «За это я буду душить по тысяче человек в твоей стране за один день!» Поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что объектами агрессии стали многие страны, включая Корею (Страну утренней свежести). Когда корейская королева Мин стала ориентироваться на сближение с Россией, японцы ее убили: «Не в силах отличить королеву от ее придворных дам, одинаково одетых и одинаково причесанных, самураи повырезали всех женщин во дворце Сеула, потом стали расшвыривать теплые трупы – кто здесь Мин? Найдя королеву, японцы изрубили Мин в мелкие куски, останки облили керосином и сожгли. «Во всех наших унижениях, – доказывала самурайская пропаганда рядовым японцам, – виновата больше всех стран Россия, пусть она убирается прочь из-под крыши Азии… Нам необходимы весь Сахалин, вся Камчатка, все Курилы и даже Чукотка». Поэтому не стоит и идеализировать восточного соседа. Такие настроения пробуждающегося восточного гиганта на рубеже XIX и XX вв. взволновали умы… Идея паназиатского правления Японии родилась именно в горниле революции Мэйдзи, затем последующих индустриальных, военных побед Японии. Вероятность столкновения западной и восточной цивилизаций многим не казалась уже столь невероятной. К примеру, ученый А. Бельсор так интерпретирует позиции азиатов: «Они охотно мечтали бы о паназиатстве, когда соединенный Дальний Восток противостоял бы требованиям Европы. Мечта неясная, почти неосуществимая, которая первый раз явилась в голове опьяненного японца, но которая потом разнеслась повсюду. «Ах, – говорил мне один Тагал, – если бы Китай знал, если бы Япония могла (si la Chine savait, si le Japon pouvait). Мы тогда не были бы вынуждены переносить вашу грубость и земля, где мы выросли, принадлежала бы нам. Потому что в конце концов хотя вы и завоеватели, но вы битв не ищете и ваши торговые интересы уживаются с уколами вашему самолюбию. Достаточно было Японии заказать у вас суда и начать покупать пушки, чтобы настроение ваше сделалось более мягким, а политика менее заносчивой. Будучи христианами, вы уже соглашаетесь, чтобы ваши соотечественники были судимы буддистами-судьями. Японцы в двадцать лет сделали больше для нашей расы, чем все философы, которые проповедуют равенство людей. Вы смеетесь над ними, однако вы их боитесь. Говорят даже, что многие из вас дорого ценят союз с Японией. Не удивляйтесь же, что мы уважаем этот деятельный, промышленный, исполненный патриотизма и воинственный народ, который вынуждает вас к наружным формам почтения, и который, единственный из народов Востока, мстит наконец за наши долгие унижения и ваши вековые обиды». И Япония стала представляться мне местом, где приготовляются великие отмщения за Азию».[92] А если Восток вдруг захочет выстроить (сообща с Россией) легионы перед заносчивыми Европой и Америкой?!
Говоря о задачах технической модернизации страны (будь то Япония, Китай или Россия), нужно на первое место ставить чисто прагматические, а не идейно-политические или какие-либо еще факторы. Там, где во главе страны стоят люди дела, воли и большого ума, там успех наверняка будет достигнут в короткие сроки и с минимальными издержками. Всем все давно уже известно. Надо брать лучшие достижения мирового опыта. Не хотят добром, так заставлять палкой. Нарушать закон культурной модернизации – заводы, дороги, школы, больницы, университеты, библиотеки, музеи – никому не позволено. Пример Японии и Китая в этом смысле довольно показателен. Вспомним, что японцы некогда были обязаны китайцам большинством своих культурных достижений, но Китай какое-то время отставал от Запада, а японцы сумели быстро перенять все лучшее. Вот что написал по этому поводу А. Тойнби: «Оба движения (японская и китайская вестернизации) столкнулись с задачей ликвидации местного ойкуменического режима, который доказал свою несостоятельность в условиях растущей необходимости достойно ответить на давление со стороны Запада. В столь непростых политических обстоятельствах японские вестернизаторы проявили себя как более гибкие, дальновидные и деятельные – по сравнению с китайскими – политики. Китайцам потребовалось 118 лет, чтобы получить хотя бы негативный политический результат, тогда как японцам для этого потребовалось всего 15 лет». Успешный рывок Японии в области экономической и политической вестернизации обеспечил ей военное превосходство над Китаем и Россией. Начиная с китайско-японской войны 1894–1895 гг. и вплоть до Второй Мировой войны Китай был зависим в военном отношении от Японии. Поначалу и Япония извлекала военные дивиденды из процесса технологической вестернизации с виртуозностью, затмившей даже успехи петровской России, которых та достигла после победы в Северной войне 1700–1721 гг. Победоносно завершив русско-японскую войну 1904–1905 гг., она заявила о себе как о великой державе и была признана таковой в западном содружестве государств, как два столетия тому назад была признана победившая Швецию Россия.[93] Последние успехи Китая говорят о том, что тот еще не сказал своего последнего слова в споре.
Отношения между нашими странами стали обостряться в конце XIX в., когда Япония уже проявила возросшие аппетиты в отношении Китая, Кореи и Дальнего Востока. «Япония, – заявил министр иностранных дел Муцу Мунэмицу, – совершенно особая страна в Азии» (1894). Обороты торговли России с Японией были незначительными (в 1879 г. русский ввоз и вывоз составлял мизерную сумму – 59,5 тыс. иен). Японцы беспошлинно ловили и вывозили рыбу с Сахалина и устья Амура. Русские же при ввозе рыбы в Японию должны были платить таможенные сборы. Эти удары для нашей экономики были болезненнее, чем тот сабельный удар, полученный в 1891 г. наследником российского престола и будущим царем Николаем II от японского полицейского. То был еще не самый страшный удар. Впереди были поражения под Мукденом и Цусима. Подготовка агрессии против России поддерживалась прессой. В Японии публиковались грозные памфлеты, брошюры, книги, где недвусмысленно выдвигались требования аннексии русского Дальнего Востока и Сибири. В частности, в книге Утида Рехэй «Упадок России» (1901) прямо говорилось о том, что русская «Сибирь жаждет получить цивилизацию из рук Японии» и что «последняя не вправе отказать ей в этом». В Японии стали создаваться различные организации националистического толка («Национальное общество», «Общество черного дракона»), выступившие с идеологическими обоснованиями неизбежности войны с Россией. Англия и США открыто подталкивали Японию к конфликту, рассчитывая в случае поражения России принять активнейшее участие в разграблении наших природных богатств. Сенатор Беверидж прямо заявил, что другая оконечность Тихого океана (весь Дальний Восток) должна принадлежать США. В итоге 24 января 1904 г. Япония разорвала дипломатические отношения с Россией, начав военные действия (ее флот вышел в море).[94] Война была бездарно проиграна Россией, несмотря на проявленное ее солдатами и офицерами мужество.
Однако порой и люди высокой культуры становились жертвой национальной предубежденности. Такова была судьба Токутоми Рока (1868–1926), писателя и переводчика Л. Толстого, посетившего великого русского писателя в июле 1906 г. (до этого он же выпустил в 1897 г. в Японии книгу о Толстом). Но, несмотря на то, что он слыл пылким почитателем таланта яснополянского старца и даже его последователем, он признавался в письме Л. Толстому: «Должен признаться, что хотя я и преклонялся перед Вашим гением и уважал Вашу искреннюю душу, я не мог целиком следовать Вашему учению. Мне казалось, что во многих вопросах вы впадаете в крайности, с которыми может согласиться только фанатик. Если говорить правду, я хотел служить богу и мамоне, духу и плоти одновременно. Результатом, признаюсь, была полная опустошенность и оцепенение души. Я мысленно высмеивал Ваше учение о непротивлении. Я был горячим сторонником русско-японской войны, ибо, хотя я и любил русский народ, который знал по Вашим произведениям, однако я ненавидел русское правительство и считал, что мы должны нанести ему сокрушительное поражение. Ценою крови, полагал я, мы сумеем добиться мира, взаимопонимания и поэтому радовался японским победам. Но теперь, благодарение богу, жестокая, кровавая война кончилась, мир между двумя странами заключен, а вместе с этим пришло пробуждение моей души. Я очнулся от страшного сна и понял, как глубоко заблуждался. С тех пор я решил никогда больше не мириться с кровопролитием и навсегда вложил свой меч в ножны». Этого не сделала элита, опьяненная победами.
Старое японское изречение гласит: «Когда самурай выходит на улицу, он должен встретить семерых врагов». Этот воинственный самурайский дух никуда не исчез, он лишь принял иные формы. Следует вспомнить далекую историю этой страны. Ведь в Японии на протяжении многих веков существовал многочисленный вооруженный класс, над которым фактически не было никакой власти. Он заправлял всем в стране. Не случайно и то, что среди останков древних захоронений (начиная с IV в. н. э.) находят большое количество оружия и военного снаряжения (копья, мечи, кинжалы, доспехи, шлемы и т. д.). Характерно и то, что столь явная военная ориентация японцев со всей очевидностью была ими продемонстрирована еще до появления первых письменных памятников. В этих же захоронениях найдено бесчисленное количество глиняных фигурок воинов высотой от 40 см до 1,5 м в снаряжении и с их лошадьми. Воин был главным человеком в Японии. Именно поэтому столь исключительное место занял в истории материальной культуры самурайский меч. У японцев история меча разделяется на четыре периода: первый период – с древнейших времен до VI–VIII вв. н. э.; второй период – с VI–VIII вв. н. э. до XVII в.; третий период – мирный период Токугавы (1600–1868); четвертый период – после Токугавы и отмены сословия самураев и их привилегии ношения меча. Иэясу, основатель после дней сгунской династии, в своем «завещании» (своде правил по управлению страной, составленных им для руководства своим наследникам и их советникам) говорит: «Меч, который самурай носит за поясом, есть его живая душа. Тот, кто потеряет свой меч, без пощады должен быть наказан» (37 ст.). Поэтому ковка мечей считалась почетнейшей профессией. Ею обычно занимались люди благородной крови, хотя на торговлю японцы всегда смотрели свысока. Во время решающего момента при процессе выковки меча (когда стальное лезвие соединяется воедино с железным клинком) существовал старинный обычай. Мастер надевал парадную шапку и платье, которые обычно носили лишь вельможи высокого ранга. Затворив двери своей мастерской, он работал вдали от нескромных взоров и докучливого любопытства толпы. По форме это напоминало священнодействие. Хороший меч в руках опытного самурая разрубал три положенных друг на друга мертвых тела. Нередко остроту мечей сгуны и самураи пробовали на преступниках, нищих бродягах и собаках (тамэсигири). Араи Накусэки рассказывал в своей автобиографии о том, как его отец разрубил слугу вместе с блюдом, которое тот держал в руках. В Японии существовал и негласный закон, по которому тот, кто живет мечом, от меча и погибал.[95]