Страница:
Владимир Данихнов
Девочка и мертвецы
Часть первая
Плач над цифрами
Каждый год в России от рук родителей погибают около двухсот детей.
Собственно, вместо двухсот можно вписать любое число.
Это ничего-ничего.
Никто не плачет над цифрами.
Глава первая
Катенька связала для сокольничего Феди замечательные варежки. С ромбиками. Федя примерил варежки и обомлел:
– Хороши! А где ты вязать научилась?
– Ну-у… – Девочка неопределенно махнула рукой.
– Красавица ты наша, – умилился сокольничий.
В сени вошел злой с мороза Ионыч. Затопал сапожищами, сбивая снег, заухал, словно филин. Увидел варежки, бросил:
– А мне почему не связала?
– Не успела, дяденька… – прошептала Катенька.
– «Не уфпела – не уфпела», – передразнил Катеньку Ионыч и приказал Феде: – Выйди, полей.
– Холодно, Ионыч!
– Водки тяпни для сугрева и иди.
Ничего не поделать: Федя тяпнул водки, накинул на плечи медвежью шубу и вышел наружу. Снега намело порядочно. Федя топнул по снежной корке, оставил глубокий след. Вытащил ногу, а сапог застрял в снегу.
– Непорядочек, – горько усмехнулся сокольничий и в одном сапоге пошел к тарелке. Из снега выглядывал только самый верх непознанного летательного аппарата, этакий серебристый прыщик с тремя лампочками – красной, зеленой и желтой. Горела желтая. Сокольничий открыл дверь в кособокую кладовку, вытащил шланг. Покрутил в руках.
Крикнул:
– Ионыч!
Ионыч распахнул заледенелое окно прямо у Фединого носа:
– Ну чего тебе?
– Вода горячая есть?
– Есть, всё есть, котел с утра как заведенный работает.
Федя протянул ему шланг:
– Подключи, пожалуйста.
– «Подклюфи, пафалуста», – противным голосом передразнил Федю Ионыч, схватил шланг и исчез в доме. В окошке появилась любопытная Катенькина мордашка. Сокольничий подмигнул девочке. Катенька спросила:
– Испечь пирожки на вечер?
– Испеки, родненькая, – попросил Феденька. – К водке пирожки замечательно пойдут.
– С капусткой или с картошкой?
– И с капустой, и с картошкой, а еще с яблочным повидлом испеки.
– Хорошо, дяденька!
– А ну пшла! – рявкнул Ионыч из глубины комнаты. Девочку как ветром сдуло. Ионыч сунул голову в окно и, слизывая с побледневших от холода губ снежинки, вручил Феде шланг.
– Давай быстро, пока я не околел на морозе.
– Ты крепкий, Ионыч, – почтительно сказал Федя. – Не околеешь.
На душе у Ионыча потеплело от такой похвалы.
Федя направил шланг на тарелку и открыл воду. Тонкая струйка теплой воды полилась на серебристый прыщик и рядом, растапливая снег. Федя поливал до тех пор, пока не загорелась зеленая лампочка.
– Ну че? – спросил Ионыч. – Хватит уже! Воду-то экономь.
– Да всё вроде, – сказал Федя, закрывая шланг.
– А тарелка как? – уточнил Ионыч. – Теплая хоть?
Федя снял варежку и потрогал тарелку. Тарелка была теплая. Феде показалось, что внутри что-то или кто-то стучит.
– Теплая, Ионыч!
– Ладно, пошли водки тяпнем, – решил Ионыч и закрыл окно.
Федя, кутаясь в шубу, подошел к двери. Сунул ногу в застрявший в снегу сапог, вытащил. В небе что-то протяжно загудело. Сокольничий поднял голову, прикрыв ладонью глаза от падающего снега. По серому небу медленно ползли два темных пятнышка.
– На юг летят, – пробормотал Федя.
– Федя! – глухо закричал Ионыч из-за двери. – Где ты там? Поторопись, что ли!
Сокольничий поспешно вошел в дом. Разделся, стал накрывать на стол. Ионыч одобрительно кивнул, снял со стены гитару и попытался взять аккорд. Струна порвалась. Ионыч выругался и метнул гитару в угол. С жалобным мявом из-под треснувшей от удара гитары выползла покалеченная кошка Мурка.
– Когда ж ты уже сдохнешь, вредное животное! – в сердцах бросил Ионыч.
Мурка спряталась за комод и стала заунывно мяукать.
Рассерженный Ионыч подошел к Катеньке. Девочка возилась у плиты.
– Работаешь?! – рявкнул Ионыч.
– Малютка наша! – воскликнул сострадательный Федя.
– Работаю, дяденька, – робко ответила девочка.
– Отхлестать бы тебя хворостиной, – сказал Ионыч, – да хворостину жалко!
– Жалко… – грустно кивнула Катенька.
– Как там стол, Федька? – крикнул Ионыч. – Накрыл уже?
Федя как раз закончил устанавливать пузырь самогона. Пузырь стал точно посреди стола – симметрично двум граненым стаканам. Ионыч подошел к столу, подвинул колченогий табурет, сел.
– А огурцы где? Катька-а-а-а!
– Несу, дяденьки! – Девочка тащила к столу здоровенную десятилитровую банку с солеными огурцами.
– Малютка наша! Уронит же! – Федя всплеснул руками и кинулся Катеньке на помощь, но Ионыч схватил его за рукав, остановил.
– Не порть мне девчонку. Пусть сама.
– Эх… – вздохнул Федя.
– А вот и огурчики, дяденьки. – Катенька с трудом водрузила банку на столешницу.
– А крышку открыть? – Ионыч приподнял левую бровь.
Катенька сбегала за открывалкой и, сосредоточенно пыхтя, раскупорила банку.
– Крышку рядом положь, – приказал Ионыч, доставая вилку. – Ну-с, приступим, помолясь. Ты, Катька, ступай. Тебе, безбожнице, никакая молитва не поможет.
Катенька, потупившись, побрела на кухню. Федя шепнул ей на ухо: «Про себя помолись. Ионыч не узнает». Обрадованная Катенька кивнула и убежала.
– Балуешь девку, – заметил Ионыч, грызя огурец.
– Маленькая она совсем. – Жалостливый Федя едва не прослезился.
– Ничего себе маленькая. За последний год как вымахала!
Сокольничий пожал плечами. Налил водки себе и Ионычу до краев, щелкнул пальцем по стеклу – стекло обрадованно зазвенело.
– Я, может, тоже маленький в душе! – заявил Ионыч, хватая стакан. – Но что-то меня никто не жалеет!
– Я тебя, Ионыч, жалею, – сказал сокольничий. – Я-то знаю, что судьба тебя не баловала! Тяжело тебе, Ионыч, в жизни-то пришлось…
Ионыч выпил полстакана, утер бороду рукавом, тут же и занюхал.
– Знаешь о моей жизни суровой, а девку балуешь. Не по-людски это, Федя.
– Да понимаю я! – Сокольничий отмахнулся и опустошил стакан на четверть. – Сердце у меня доброе, всех пожалеть готов. Даже этих, что летают, хотя их-то чего жалеть…
– Что такое? – Ионыч нахмурился. – Опять летают?
– Да вот, только что двоих видал. Порхают, блин, как бабочки. На север упорхнули. В Лермонтовку, это уж наверняка.
– Сволочи, – возмутился Ионыч, от возмущения тыкая огурцом мимо рта. – Значит, завтра-послезавтра опять сюда припрутся.
– Наверняка. – Федя вздохнул.
– Не отдадим мы им нашу Катьку! – Ионыч ударил кулаком по столу. – Или ты против? – Он выпучил глазищи на сокольничего. Федя поморщился:
– Ну что ты, Ионыч, в самом-то деле. Неужели думаешь, я тебя предам, друга моего единственного? После всего того, что ты пережил?
– Пережил я многое, – согласился Ионыч, успокаиваясь. – Нервный оттого стал, озлобленный. – Он допил водку и крикнул: – Катька!
– Да, дяденька! – послышался далекий Катин голос.
– Что ты делаешь, негодница?
– Тесто для пирожочков замешиваю, дяденька!
– Завтра к нам гости придут, вопросы будут задавать. Знаешь, что отвечать?
– Да, дяденька!
– И что же?
– Скажу, что живется мне с вами очень хорошо, что вы, дяди, добрые и меня любите, работать без нужды не заставляете, не сквернословите и не бьете меня!
– Главное, с честностью в голосе говори! – рявкнул Ионыч. – А то до полусмерти исколочу!
– Хорошо, дяденька! – звонко отозвалась девочка.
– Послушная, – умилился Федя, наливая еще водки.
– Еще бы. – Ионыч ухмыльнулся и выпил полный стакан.
– Хороши! А где ты вязать научилась?
– Ну-у… – Девочка неопределенно махнула рукой.
– Красавица ты наша, – умилился сокольничий.
В сени вошел злой с мороза Ионыч. Затопал сапожищами, сбивая снег, заухал, словно филин. Увидел варежки, бросил:
– А мне почему не связала?
– Не успела, дяденька… – прошептала Катенька.
– «Не уфпела – не уфпела», – передразнил Катеньку Ионыч и приказал Феде: – Выйди, полей.
– Холодно, Ионыч!
– Водки тяпни для сугрева и иди.
Ничего не поделать: Федя тяпнул водки, накинул на плечи медвежью шубу и вышел наружу. Снега намело порядочно. Федя топнул по снежной корке, оставил глубокий след. Вытащил ногу, а сапог застрял в снегу.
– Непорядочек, – горько усмехнулся сокольничий и в одном сапоге пошел к тарелке. Из снега выглядывал только самый верх непознанного летательного аппарата, этакий серебристый прыщик с тремя лампочками – красной, зеленой и желтой. Горела желтая. Сокольничий открыл дверь в кособокую кладовку, вытащил шланг. Покрутил в руках.
Крикнул:
– Ионыч!
Ионыч распахнул заледенелое окно прямо у Фединого носа:
– Ну чего тебе?
– Вода горячая есть?
– Есть, всё есть, котел с утра как заведенный работает.
Федя протянул ему шланг:
– Подключи, пожалуйста.
– «Подклюфи, пафалуста», – противным голосом передразнил Федю Ионыч, схватил шланг и исчез в доме. В окошке появилась любопытная Катенькина мордашка. Сокольничий подмигнул девочке. Катенька спросила:
– Испечь пирожки на вечер?
– Испеки, родненькая, – попросил Феденька. – К водке пирожки замечательно пойдут.
– С капусткой или с картошкой?
– И с капустой, и с картошкой, а еще с яблочным повидлом испеки.
– Хорошо, дяденька!
– А ну пшла! – рявкнул Ионыч из глубины комнаты. Девочку как ветром сдуло. Ионыч сунул голову в окно и, слизывая с побледневших от холода губ снежинки, вручил Феде шланг.
– Давай быстро, пока я не околел на морозе.
– Ты крепкий, Ионыч, – почтительно сказал Федя. – Не околеешь.
На душе у Ионыча потеплело от такой похвалы.
Федя направил шланг на тарелку и открыл воду. Тонкая струйка теплой воды полилась на серебристый прыщик и рядом, растапливая снег. Федя поливал до тех пор, пока не загорелась зеленая лампочка.
– Ну че? – спросил Ионыч. – Хватит уже! Воду-то экономь.
– Да всё вроде, – сказал Федя, закрывая шланг.
– А тарелка как? – уточнил Ионыч. – Теплая хоть?
Федя снял варежку и потрогал тарелку. Тарелка была теплая. Феде показалось, что внутри что-то или кто-то стучит.
– Теплая, Ионыч!
– Ладно, пошли водки тяпнем, – решил Ионыч и закрыл окно.
Федя, кутаясь в шубу, подошел к двери. Сунул ногу в застрявший в снегу сапог, вытащил. В небе что-то протяжно загудело. Сокольничий поднял голову, прикрыв ладонью глаза от падающего снега. По серому небу медленно ползли два темных пятнышка.
– На юг летят, – пробормотал Федя.
– Федя! – глухо закричал Ионыч из-за двери. – Где ты там? Поторопись, что ли!
Сокольничий поспешно вошел в дом. Разделся, стал накрывать на стол. Ионыч одобрительно кивнул, снял со стены гитару и попытался взять аккорд. Струна порвалась. Ионыч выругался и метнул гитару в угол. С жалобным мявом из-под треснувшей от удара гитары выползла покалеченная кошка Мурка.
– Когда ж ты уже сдохнешь, вредное животное! – в сердцах бросил Ионыч.
Мурка спряталась за комод и стала заунывно мяукать.
Рассерженный Ионыч подошел к Катеньке. Девочка возилась у плиты.
– Работаешь?! – рявкнул Ионыч.
– Малютка наша! – воскликнул сострадательный Федя.
– Работаю, дяденька, – робко ответила девочка.
– Отхлестать бы тебя хворостиной, – сказал Ионыч, – да хворостину жалко!
– Жалко… – грустно кивнула Катенька.
– Как там стол, Федька? – крикнул Ионыч. – Накрыл уже?
Федя как раз закончил устанавливать пузырь самогона. Пузырь стал точно посреди стола – симметрично двум граненым стаканам. Ионыч подошел к столу, подвинул колченогий табурет, сел.
– А огурцы где? Катька-а-а-а!
– Несу, дяденьки! – Девочка тащила к столу здоровенную десятилитровую банку с солеными огурцами.
– Малютка наша! Уронит же! – Федя всплеснул руками и кинулся Катеньке на помощь, но Ионыч схватил его за рукав, остановил.
– Не порть мне девчонку. Пусть сама.
– Эх… – вздохнул Федя.
– А вот и огурчики, дяденьки. – Катенька с трудом водрузила банку на столешницу.
– А крышку открыть? – Ионыч приподнял левую бровь.
Катенька сбегала за открывалкой и, сосредоточенно пыхтя, раскупорила банку.
– Крышку рядом положь, – приказал Ионыч, доставая вилку. – Ну-с, приступим, помолясь. Ты, Катька, ступай. Тебе, безбожнице, никакая молитва не поможет.
Катенька, потупившись, побрела на кухню. Федя шепнул ей на ухо: «Про себя помолись. Ионыч не узнает». Обрадованная Катенька кивнула и убежала.
– Балуешь девку, – заметил Ионыч, грызя огурец.
– Маленькая она совсем. – Жалостливый Федя едва не прослезился.
– Ничего себе маленькая. За последний год как вымахала!
Сокольничий пожал плечами. Налил водки себе и Ионычу до краев, щелкнул пальцем по стеклу – стекло обрадованно зазвенело.
– Я, может, тоже маленький в душе! – заявил Ионыч, хватая стакан. – Но что-то меня никто не жалеет!
– Я тебя, Ионыч, жалею, – сказал сокольничий. – Я-то знаю, что судьба тебя не баловала! Тяжело тебе, Ионыч, в жизни-то пришлось…
Ионыч выпил полстакана, утер бороду рукавом, тут же и занюхал.
– Знаешь о моей жизни суровой, а девку балуешь. Не по-людски это, Федя.
– Да понимаю я! – Сокольничий отмахнулся и опустошил стакан на четверть. – Сердце у меня доброе, всех пожалеть готов. Даже этих, что летают, хотя их-то чего жалеть…
– Что такое? – Ионыч нахмурился. – Опять летают?
– Да вот, только что двоих видал. Порхают, блин, как бабочки. На север упорхнули. В Лермонтовку, это уж наверняка.
– Сволочи, – возмутился Ионыч, от возмущения тыкая огурцом мимо рта. – Значит, завтра-послезавтра опять сюда припрутся.
– Наверняка. – Федя вздохнул.
– Не отдадим мы им нашу Катьку! – Ионыч ударил кулаком по столу. – Или ты против? – Он выпучил глазищи на сокольничего. Федя поморщился:
– Ну что ты, Ионыч, в самом-то деле. Неужели думаешь, я тебя предам, друга моего единственного? После всего того, что ты пережил?
– Пережил я многое, – согласился Ионыч, успокаиваясь. – Нервный оттого стал, озлобленный. – Он допил водку и крикнул: – Катька!
– Да, дяденька! – послышался далекий Катин голос.
– Что ты делаешь, негодница?
– Тесто для пирожочков замешиваю, дяденька!
– Завтра к нам гости придут, вопросы будут задавать. Знаешь, что отвечать?
– Да, дяденька!
– И что же?
– Скажу, что живется мне с вами очень хорошо, что вы, дяди, добрые и меня любите, работать без нужды не заставляете, не сквернословите и не бьете меня!
– Главное, с честностью в голосе говори! – рявкнул Ионыч. – А то до полусмерти исколочу!
– Хорошо, дяденька! – звонко отозвалась девочка.
– Послушная, – умилился Федя, наливая еще водки.
– Еще бы. – Ионыч ухмыльнулся и выпил полный стакан.
Глава вторая
Тонколицый мужчина в длинной черной шубе и шапке-ушанке приехал на белоснежном вездеходе с черной четырехлучевой звездой на выпуклом боку. Вездеход замер у обочины. Тонколицый, путаясь в шубе, вылез из кабины, что-то сказал водителю и побрел к дому. Сокольничий Федя стоял у двери и меланхолично отливал на снег. Тонколицый подошел и отрывисто приказал:
– А ну прекратить безобразие!
– Пардоньте, – извинился вежливый Федя. – Нахожусь прямо посреди процесса. Прекратить не получится при всем желании.
Тонколицый недовольно поморщился, топнул ножкой в изящном бархатном сапожке.
Был он низенький и щуплый, но во взгляде ощущался металл; какой-то текучий, опасный металл, вроде ртути.
– Как ваша мама? – спросил Федя, чтоб хоть как-то завязать разговор.
– Чего это ты моей мамой интересуешься? – Тонколицый с подозрением глянул на него.
Федя написал на снегу букву «Д» и признался:
– Из уважительности спрашиваю. С вашей мамой не знаком.
– Мама в порядке, спасибо, – сказал тонколицый и снова затопал ножкой. Водитель вездехода выпрыгнул из кабины, закурил. Водитель был молодой, прыщавый, с редкими усиками щеточкой, серая вязаная шапка лихо сдвинута набок.
В окошке появилась любопытная Катина мордашка. Сокольничий шутливо погрозил ей пальцем, и мордашка исчезла.
– Вы себе ничего не отморозите? – спросил тонколицый с раздражением.
– Мы, потомки сибиряков, люди морозоустойчивые. – Сокольничий добродушно усмехнулся, дописал букву «Я» и неторопливо, степенно застегнул ширинку. – Вот, пожалуй, и всё. Пройдемте в сени… м-м…
– Владилен Антуанович, – представился тонколицый и шмыгнул носом.
– Давайте водочки тяпнем, Владилен Антуанович, – задушевно предложил Федя, впуская тонколицего в дом. – Вид у вас неважнецкий.
– Это несущественно! – бросил тонколицый, цепко оглядывая комнату. – Где хозяин дома?
– Туточки мы! – С доброй улыбкой на румяном лице в комнату вошел Ионыч. Он вел за руку Катеньку. На Катеньке было новенькое платье в цветочек и добротная теплая шаль. Девочка недоверчиво глядела на тонколицего и жалась к волосатой руке Ионыча.
– Здравствуйте. – Владилен Антуанович протянул Ионычу руку.
Ионыч поклонился тонколицему:
– Пожалуйте к столу!
– Да я как бы…
– У нас, сибиряков, все дела решаются за столом, почтенный Владилен Антуанович, – сказал Федя.
С тонколицего почти насильно стащили шапку и шубу и усадили за стол. Владилен Антуанович с сомнением посмотрел на стакан, заполненный мутной жидкостью. На дне стакана, словно водоросли, колыхались хлебные крошки.
– Что это? – визгливо поинтересовался тонколицый.
– Это, мил человек, божественная амброзия, о который вы так много слышали, – заявил Ионыч, подмигивая.
– Я на службе, мне нельзя, – неуверенно сказал Владилен Антуанович.
– Ну что вы такое говорите! – воскликнул Ионыч и незаметно толкнул Катеньку в бок. Девочка двинулась к тонколицему с тарелкой свежеиспеченных пирожков в дрожащих руках.
– Угощайтесь, дяденька! – сказала Катенька и мило покраснела.
– Лапочка наша! – Сокольничий едва не прослезился.
– С чем пирожки? – смягчившись, спросил Владилен Антуанович.
– С картошечкой и капусткой, – сказала девочка. – И с яблочным повидлом тоже есть, вот эти, румяненькие…
Тонколицый взял пирожок и надкусил. Задумчиво щурясь, пожевал. Вид у него был как у математика, в уме решающего сложную задачу.
– Пирожок удался на славу, спасибо, девочка, – сказал тонколицый и повернулся к Ионычу. – Так вот, я по делу…
– А водочки! Водочки-то! – Ионыч засуетился, подвинул тонколицему стакан мутной жидкости.
– Да какая же это «водочка»? – удивился тонколицый. – Самогон паршивый.
– Зря вы так. – Ионыч обиженно засопел. – Интеллигентный вроде человек, а такое говорите… Мы для вас старались, Катенька пирожки пекла, я выпивку доставал немыслимыми путями…
– Очень немыслимыми! – эхом отозвался сокольничий.
– Хорошо-хорошо! – Владилен Антуанович взял стакан и отхлебнул. Скривился, просипел сквозь зубы:
– А теперь давайте поговорим о деле.
– Точно девку нашу забрать хочет, – шепнул Ионыч Феде и громко спросил: – А как же огурчик?
– Огурчик?
– Катенька, девочка моя, принеси дяде огурчики, – вежливо попросил Ионыч, незаметно щипая девочку за шею. Катенька помчалась на кухню. В комнате стало очень тихо. Владилен Антуанович нервно топал миниатюрной ножкой по деревянному полу. Тикали настенные часы. Наконец, в комнате появилась Катенька. Пыхтя от усердия, она тащила десятилитровую банку. Федя кинулся девочке на помощь, но Ионыч удержал его за рукав и сам забрал банку у Катеньки.
– Спасибо, родная, – сказал Ионыч. – Тяжело было?
– Что вы, дяденька, совсем нет. – Катенька сделала реверанс.
У девочки дрожали коленки.
– Какая милая девочка! – Сокольничий потер рукавом заблестевшие глаза.
– Не обманывай взрослых, лапонька! – сказал Ионыч и погладил Катеньку по голове. – Если тяжело, всегда зови на помощь.
– Хорошо, дяденька, – прошептала девочка.
– Я как бы… – начал тонколицый.
Ионыч насадил огурчик на вилку и сунул пупырчатый овощ в раскрытый рот Владилена Антуановича. Удивленный Владилен Антуанович смачно захрумкал.
Ионыч, Федя и Катенька напряженно смотрели на сосредоточенно жующего тонколицего. Владилен Антуанович тщательно прожевал огурец, достал из кармана надушенный шелковый платочек, промокнул губы.
– Ну как? – с придыханием спросил Ионыч.
– Недурственно. – Тонколицый нахмурился. – Однако ж пора перейти к делу.
– А еще огурчика? – Ионыч метнулся к банке.
– Избавьте! – воскликнул Владилен Антуанович, соскакивая со стула. Ионыч замер с вилкой в руке. – Довольно!
Тонколицый засунул платок в карман поглубже и нервно облизал губы.
– Стало известно, что возле вашего дома, уважаемые, две недели назад потерпел крушение непознанный летающий объект, в простонародье – летучая тарелка. Так ли это? Если так, проведите меня к нему. Я хочу немедленно осмотреть вышеуказанную летучую тарелку.
Федя удивленно крякнул и с надеждой посмотрел на Ионыча. Лицо Ионыча скрывала тень.
Сокольничий радостно спросил:
– Так вы не за девочкой нашей?
– За кем? – Тонколицый удивленно посмотрел на сокольничего.
Федя прикусил язык. Катенька встала на цыпочки и шепнула сокольничему на ухо:
– Дяденька, радость-то какая! Не за мной Владилен Антуанович!
Сокольничий легонько сжал девочкину руку: теперь, мол, всё отлично будет.
– Так что? – Тонколицый, не отрываясь, смотрел на Федю. – Могу я взглянуть на объект?
Ионыч тяжело, словно противотанковое орудие, развернулся и исчез в соседней комнате. Только занавески колыхнулись.
– А куда он? – спросил Владилен Антуанович у Феди. Сокольничий пожал плечами. Ионыч чем-то тарахтел и шуршал – словно что-то искал. Владилен Антуанович заложил руки за спину, качнулся на пятках.
Притопнул ножкой:
– Объект в соседней комнате? Он маленький?
– Небольшой, – уклончиво ответил Федя.
– А что он? Как вообще?
– Тепло любит, – признался Федя. – Если зеленая лампочка горит, значит, хорошо: нужная температура достигнута. Мы его горячей водичкой поливаем.
– Горячей водичкой? А внутри объекта что? – Владилен Антуанович сделал страшное лицо и прошептал: – Или кто?
– Я почем знаю.
– Что, даже не пытались заглянуть?
– Не пытались. Как упала тарелочка, так и лежит под окном.
– Снаружи или внутри?
– Снаружи.
– Если снаружи, тогда что этот ваш Ионыч ищет в…
Ионыч приставил ствол к затылку тонколицего и нажал на спусковой крючок. Полголовы Владилена Антуановича в мгновение ока словно безумный великан отъел. Занавески щедро взбрызнуло темной кровью. Катенька замерла, побелевшими глазами разглядывая шатающийся, притопывающий сапожком труп тонколицего. Девочке показалось, что губы Владилена Антуановича шевелятся, силясь что-то произнести, но только безуспешно царапают воздух. Это длилось ничтожную долю секунды. Тонколицый стал заваливаться прямо на Катеньку. Лишившийся дара речи сокольничий схватил девочку под мышки и оттащил подальше к окну.
Ионыч вышел наружу. Водитель вездехода успел достать пистолет и направил оружие на Ионыча, пытаясь справиться с дрожащей рукой. Ионыч тщательно прицелился, прищурив левый глаз. Водитель выстрелил и промазал. Ионыч выстрелил и попал – не зря целился. Водитель выронил пистолет и схватился за бок. Пошатнулся, сделал шаг вперед и два назад, поскользнулся, упал, проломив тонкую корку снега, и стал проваливаться в холодную белую кашу.
Ионыч подошел к водителю, на ходу перезаряжая ружьишко.
Водитель поднял покрасневшие глаза на Ионыча, спросил, старательно глядя мимо ствола:
– Чем стрелял?
– Жаканом, – сказал Ионыч.
– Больно, – пожаловался водитель. – И обидно как-то. Девке своей сказал, что сегодня пораньше вернусь, в кабак свожу. Годовщина у нас… год как встречаемся.
– Цены у вас, говорят, подскочили, – помолчав, сказал Ионыч.
– Да не так что бы сильно, – сказал водитель. Он погружался в снег всё глубже и глубже. – Бухло, например, вообще не подорожало.
– Это хорошо, – сказал Ионыч. – Ты из Лермонтовки?
– Угу.
– А шеф твой? Владилен Антуанович?
– Они вчерась в Лермонтовку прилетели из Толстой-сити… Важная персона!
Помолчали.
– А че… че ваще случилось? – спросил водитель. – Чего с Владиленом Антуановичем не поделили-то?
Ионыч промолчал.
– С Машкой обидно вышло, – пробормотал водитель. – Нехорошо получилось… я ее пару раз динамил из-за работы, а в годовщину решил сам для себя: хватит девку мучить… хорошая она девка…
– Прости, браток.
– Добей уж, – попросил водитель и отвернулся. – Больно…
Ионыч подумал и не выстрелил.
Был он человек в сущности неплохой, но садист.
– А ну прекратить безобразие!
– Пардоньте, – извинился вежливый Федя. – Нахожусь прямо посреди процесса. Прекратить не получится при всем желании.
Тонколицый недовольно поморщился, топнул ножкой в изящном бархатном сапожке.
Был он низенький и щуплый, но во взгляде ощущался металл; какой-то текучий, опасный металл, вроде ртути.
– Как ваша мама? – спросил Федя, чтоб хоть как-то завязать разговор.
– Чего это ты моей мамой интересуешься? – Тонколицый с подозрением глянул на него.
Федя написал на снегу букву «Д» и признался:
– Из уважительности спрашиваю. С вашей мамой не знаком.
– Мама в порядке, спасибо, – сказал тонколицый и снова затопал ножкой. Водитель вездехода выпрыгнул из кабины, закурил. Водитель был молодой, прыщавый, с редкими усиками щеточкой, серая вязаная шапка лихо сдвинута набок.
В окошке появилась любопытная Катина мордашка. Сокольничий шутливо погрозил ей пальцем, и мордашка исчезла.
– Вы себе ничего не отморозите? – спросил тонколицый с раздражением.
– Мы, потомки сибиряков, люди морозоустойчивые. – Сокольничий добродушно усмехнулся, дописал букву «Я» и неторопливо, степенно застегнул ширинку. – Вот, пожалуй, и всё. Пройдемте в сени… м-м…
– Владилен Антуанович, – представился тонколицый и шмыгнул носом.
– Давайте водочки тяпнем, Владилен Антуанович, – задушевно предложил Федя, впуская тонколицего в дом. – Вид у вас неважнецкий.
– Это несущественно! – бросил тонколицый, цепко оглядывая комнату. – Где хозяин дома?
– Туточки мы! – С доброй улыбкой на румяном лице в комнату вошел Ионыч. Он вел за руку Катеньку. На Катеньке было новенькое платье в цветочек и добротная теплая шаль. Девочка недоверчиво глядела на тонколицего и жалась к волосатой руке Ионыча.
– Здравствуйте. – Владилен Антуанович протянул Ионычу руку.
Ионыч поклонился тонколицему:
– Пожалуйте к столу!
– Да я как бы…
– У нас, сибиряков, все дела решаются за столом, почтенный Владилен Антуанович, – сказал Федя.
С тонколицего почти насильно стащили шапку и шубу и усадили за стол. Владилен Антуанович с сомнением посмотрел на стакан, заполненный мутной жидкостью. На дне стакана, словно водоросли, колыхались хлебные крошки.
– Что это? – визгливо поинтересовался тонколицый.
– Это, мил человек, божественная амброзия, о который вы так много слышали, – заявил Ионыч, подмигивая.
– Я на службе, мне нельзя, – неуверенно сказал Владилен Антуанович.
– Ну что вы такое говорите! – воскликнул Ионыч и незаметно толкнул Катеньку в бок. Девочка двинулась к тонколицему с тарелкой свежеиспеченных пирожков в дрожащих руках.
– Угощайтесь, дяденька! – сказала Катенька и мило покраснела.
– Лапочка наша! – Сокольничий едва не прослезился.
– С чем пирожки? – смягчившись, спросил Владилен Антуанович.
– С картошечкой и капусткой, – сказала девочка. – И с яблочным повидлом тоже есть, вот эти, румяненькие…
Тонколицый взял пирожок и надкусил. Задумчиво щурясь, пожевал. Вид у него был как у математика, в уме решающего сложную задачу.
– Пирожок удался на славу, спасибо, девочка, – сказал тонколицый и повернулся к Ионычу. – Так вот, я по делу…
– А водочки! Водочки-то! – Ионыч засуетился, подвинул тонколицему стакан мутной жидкости.
– Да какая же это «водочка»? – удивился тонколицый. – Самогон паршивый.
– Зря вы так. – Ионыч обиженно засопел. – Интеллигентный вроде человек, а такое говорите… Мы для вас старались, Катенька пирожки пекла, я выпивку доставал немыслимыми путями…
– Очень немыслимыми! – эхом отозвался сокольничий.
– Хорошо-хорошо! – Владилен Антуанович взял стакан и отхлебнул. Скривился, просипел сквозь зубы:
– А теперь давайте поговорим о деле.
– Точно девку нашу забрать хочет, – шепнул Ионыч Феде и громко спросил: – А как же огурчик?
– Огурчик?
– Катенька, девочка моя, принеси дяде огурчики, – вежливо попросил Ионыч, незаметно щипая девочку за шею. Катенька помчалась на кухню. В комнате стало очень тихо. Владилен Антуанович нервно топал миниатюрной ножкой по деревянному полу. Тикали настенные часы. Наконец, в комнате появилась Катенька. Пыхтя от усердия, она тащила десятилитровую банку. Федя кинулся девочке на помощь, но Ионыч удержал его за рукав и сам забрал банку у Катеньки.
– Спасибо, родная, – сказал Ионыч. – Тяжело было?
– Что вы, дяденька, совсем нет. – Катенька сделала реверанс.
У девочки дрожали коленки.
– Какая милая девочка! – Сокольничий потер рукавом заблестевшие глаза.
– Не обманывай взрослых, лапонька! – сказал Ионыч и погладил Катеньку по голове. – Если тяжело, всегда зови на помощь.
– Хорошо, дяденька, – прошептала девочка.
– Я как бы… – начал тонколицый.
Ионыч насадил огурчик на вилку и сунул пупырчатый овощ в раскрытый рот Владилена Антуановича. Удивленный Владилен Антуанович смачно захрумкал.
Ионыч, Федя и Катенька напряженно смотрели на сосредоточенно жующего тонколицего. Владилен Антуанович тщательно прожевал огурец, достал из кармана надушенный шелковый платочек, промокнул губы.
– Ну как? – с придыханием спросил Ионыч.
– Недурственно. – Тонколицый нахмурился. – Однако ж пора перейти к делу.
– А еще огурчика? – Ионыч метнулся к банке.
– Избавьте! – воскликнул Владилен Антуанович, соскакивая со стула. Ионыч замер с вилкой в руке. – Довольно!
Тонколицый засунул платок в карман поглубже и нервно облизал губы.
– Стало известно, что возле вашего дома, уважаемые, две недели назад потерпел крушение непознанный летающий объект, в простонародье – летучая тарелка. Так ли это? Если так, проведите меня к нему. Я хочу немедленно осмотреть вышеуказанную летучую тарелку.
Федя удивленно крякнул и с надеждой посмотрел на Ионыча. Лицо Ионыча скрывала тень.
Сокольничий радостно спросил:
– Так вы не за девочкой нашей?
– За кем? – Тонколицый удивленно посмотрел на сокольничего.
Федя прикусил язык. Катенька встала на цыпочки и шепнула сокольничему на ухо:
– Дяденька, радость-то какая! Не за мной Владилен Антуанович!
Сокольничий легонько сжал девочкину руку: теперь, мол, всё отлично будет.
– Так что? – Тонколицый, не отрываясь, смотрел на Федю. – Могу я взглянуть на объект?
Ионыч тяжело, словно противотанковое орудие, развернулся и исчез в соседней комнате. Только занавески колыхнулись.
– А куда он? – спросил Владилен Антуанович у Феди. Сокольничий пожал плечами. Ионыч чем-то тарахтел и шуршал – словно что-то искал. Владилен Антуанович заложил руки за спину, качнулся на пятках.
Притопнул ножкой:
– Объект в соседней комнате? Он маленький?
– Небольшой, – уклончиво ответил Федя.
– А что он? Как вообще?
– Тепло любит, – признался Федя. – Если зеленая лампочка горит, значит, хорошо: нужная температура достигнута. Мы его горячей водичкой поливаем.
– Горячей водичкой? А внутри объекта что? – Владилен Антуанович сделал страшное лицо и прошептал: – Или кто?
– Я почем знаю.
– Что, даже не пытались заглянуть?
– Не пытались. Как упала тарелочка, так и лежит под окном.
– Снаружи или внутри?
– Снаружи.
– Если снаружи, тогда что этот ваш Ионыч ищет в…
Ионыч приставил ствол к затылку тонколицего и нажал на спусковой крючок. Полголовы Владилена Антуановича в мгновение ока словно безумный великан отъел. Занавески щедро взбрызнуло темной кровью. Катенька замерла, побелевшими глазами разглядывая шатающийся, притопывающий сапожком труп тонколицего. Девочке показалось, что губы Владилена Антуановича шевелятся, силясь что-то произнести, но только безуспешно царапают воздух. Это длилось ничтожную долю секунды. Тонколицый стал заваливаться прямо на Катеньку. Лишившийся дара речи сокольничий схватил девочку под мышки и оттащил подальше к окну.
Ионыч вышел наружу. Водитель вездехода успел достать пистолет и направил оружие на Ионыча, пытаясь справиться с дрожащей рукой. Ионыч тщательно прицелился, прищурив левый глаз. Водитель выстрелил и промазал. Ионыч выстрелил и попал – не зря целился. Водитель выронил пистолет и схватился за бок. Пошатнулся, сделал шаг вперед и два назад, поскользнулся, упал, проломив тонкую корку снега, и стал проваливаться в холодную белую кашу.
Ионыч подошел к водителю, на ходу перезаряжая ружьишко.
Водитель поднял покрасневшие глаза на Ионыча, спросил, старательно глядя мимо ствола:
– Чем стрелял?
– Жаканом, – сказал Ионыч.
– Больно, – пожаловался водитель. – И обидно как-то. Девке своей сказал, что сегодня пораньше вернусь, в кабак свожу. Годовщина у нас… год как встречаемся.
– Цены у вас, говорят, подскочили, – помолчав, сказал Ионыч.
– Да не так что бы сильно, – сказал водитель. Он погружался в снег всё глубже и глубже. – Бухло, например, вообще не подорожало.
– Это хорошо, – сказал Ионыч. – Ты из Лермонтовки?
– Угу.
– А шеф твой? Владилен Антуанович?
– Они вчерась в Лермонтовку прилетели из Толстой-сити… Важная персона!
Помолчали.
– А че… че ваще случилось? – спросил водитель. – Чего с Владиленом Антуановичем не поделили-то?
Ионыч промолчал.
– С Машкой обидно вышло, – пробормотал водитель. – Нехорошо получилось… я ее пару раз динамил из-за работы, а в годовщину решил сам для себя: хватит девку мучить… хорошая она девка…
– Прости, браток.
– Добей уж, – попросил водитель и отвернулся. – Больно…
Ионыч подумал и не выстрелил.
Был он человек в сущности неплохой, но садист.
Глава третья
– Че это с ней? – спросил Ионыч, глядя на побледневшую Катеньку. Девочка прижималась к стене и всхлипывала.
– Испугалась голуба наша. – Сокольничий вздохнул. Он возил шваброй туда-сюда по полу, собирая кровь и разлившийся рассол. Перевернутая банка с подсохшими огурцами лежала на краю стола.
– Это еще что? – взревел Ионыч. – Кто банку перевернул?
– Красавица наша. – Федя снова вздохнул.
– Так пусть сама и убирает! – Ионыч выхватил швабру у Феди и сунул Катеньке в руки. Девочка попыталась схватить швабру дрожащими ручонками и уронила.
– Ах ты, негодница! – сказал Ионыч и отвесил Катеньке подзатыльник. – Зря харчи наши проедаешь, дрянь такая!
Сокольничий вздохнул.
Настенные часы с кукушкой показали двенадцать часов. Пластмассовая кукушка со скрипом полезла наружу и застряла.
– Что делать-то будем, Ионыч? – спросил Федя, осторожно переступая тело тонколицего. – Как-то ты так… неожиданно.
– Тарелка – вещь чудесная, – заявил Ионыч. – Кому попало ее показывать не след.
– Тут ты прав, конечно, но всё равно… неожиданно.
Ионыч уселся на табурет, взял со стола помятый огурчик, кинул в рот.
Он неотрывно глядел на Катеньку. Девочка наклонялась, хватала швабру, распрямлялась, роняла швабру, снова наклонялась, брала швабру и так далее. Ионыч и Федя некоторое время завороженно наблюдали за круговоротом Катенькиных действий.
– Что неожиданно, это ты прав, – сказал, наконец, Ионыч. – Сам от себя таких действий не ожидал. Если вдруг схватят, можно попробовать наврать, что мой поступок был продиктован приказом из тарелки, телепатической силой зеленых человечков. Как думаешь, прокатит?
– Вышки-то не дадут по любому, – со вздохом отвечал Федя, – а вот на опыты тебя, Ионыч, заберут обязательно. В какую-нибудь секретную лабораторию, чтоб выяснить, как тарелка изменила твой организм.
– Может, и правда из тарелки приказ пришел? – Ионыч задумался.
– Ты главное самого себя убеди, – посоветовал сокольничий. – Тогда врать легче будет.
– Нас еще не взяли, – подытожил Ионыч. – И мы можем сдернуть подальше отсюда. Эти приехали из Лермонтовки, а мы поедем в другую сторону, в Пушкино.
– Далеко, боюсь, не уедем, – сказал сокольничий, забирая из слабых Катенькиных рук швабру. Повернулся к Ионычу, чтоб что-то сказать, но не успел: Ионыч вломил ему промеж глаз. Федя отлетел к стене, роняя швабру.
– Не мужское это дело – со шваброй по дому порхать! – заорал Ионыч. – Девчонку балуешь!
– Дяденьки, не ссорьтесь, – дрожащим голоском попросила Катенька. Сделала пару неловких шажков к Ионычу, схватилась за черенок швабры.
– Я помою полы, дядя Ионыч.
– Сможешь? – брезгливо поморщившись, спросил Ионыч. – Ты ж еле на ногах стоишь.
– Попытаюсь, дяденька. Ей-богу, попытаюсь.
– Ну, с богом.
Катенька взяла швабру, подошла к ведру, опустила тряпку в воду. Искалеченный Владилен Антуанович лежал совсем рядом. Катенька избегала смотреть на него. Наступала как можно дальше от тела. Ей казалось, что если она коснется тонколицего, случится что-то страшное.
Она несколько раз провела тряпкой вокруг трупа, собрала грязь, сунула швабру в ведро.
Макая швабру в воду, Катенька вспомнила, как когда-то отвлекалась от всяческих невзгод: напевала песенку. Раз за разом пела одну и ту же песню, и ей становилось лучше. В самые ужасные моменты жизни эта песенка помогала, вселяла радость в сердце, возвращала жизнь ловким пальчикам; песенка заставляла маленькую Катенькину душу светиться.
Девочка тихонько запела:
– Ай, березка, березка моя…
– Заткнись! – закричал Ионыч и толкнул Катеньку в спину. Девочка упала прямо на труп и тут же отползла назад, зажимая ладонью рот. – Без песен тошно! – Ионыч повернулся к наворачивающему огурчик Феде и небрежно заметил:
– Хороший ты человек, Федя.
– Хороший, – хрустя огурцом, согласился сокольничий.
– Пойдешь со мной? – постукивая пальцами по столу, спросил Ионыч.
Сокольничий вздохнул:
– А куда я денусь, Ионыч? Я с тобой хоть на край света, ты же знаешь.
– А если я попрошу тебя остаться? – глухо спросил Ионыч.
– Остаться? – Сокольничий замер с половиной огурца во рту.
– Остаться. Отход наш маскировать. Сдерживать этих, из Лермонтовки, сколько сможешь.
– Наш отход?
– Мой, Катерины и тарелки.
Сокольничий тщательно прожевал огурец, запил рассолом из большой жестяной кружки, вытер замасленным рукавом рот.
– Ну?
– Если так надо, то останусь, Ионыч.
Помолчали.
– Жалко мне тебя оставлять, – сказал Ионыч. – Да и надо ли? Надолго ты их всё равно не задержишь.
– Я попробую, Ионыч.
– Стрелок из тебя как из говна пуля, – небрежно заметил Ионыч. Глянул через плечо: Катенька, охая и ахая, возила шваброй возле трупа.
– Для начала надо похоронить наших мертвецов, – решил Ионыч. – А то не по-людски как-то.
– Что ж мы, звери, что ли? – согласился Федя, вставая. – Похороним.
– Испугалась голуба наша. – Сокольничий вздохнул. Он возил шваброй туда-сюда по полу, собирая кровь и разлившийся рассол. Перевернутая банка с подсохшими огурцами лежала на краю стола.
– Это еще что? – взревел Ионыч. – Кто банку перевернул?
– Красавица наша. – Федя снова вздохнул.
– Так пусть сама и убирает! – Ионыч выхватил швабру у Феди и сунул Катеньке в руки. Девочка попыталась схватить швабру дрожащими ручонками и уронила.
– Ах ты, негодница! – сказал Ионыч и отвесил Катеньке подзатыльник. – Зря харчи наши проедаешь, дрянь такая!
Сокольничий вздохнул.
Настенные часы с кукушкой показали двенадцать часов. Пластмассовая кукушка со скрипом полезла наружу и застряла.
– Что делать-то будем, Ионыч? – спросил Федя, осторожно переступая тело тонколицего. – Как-то ты так… неожиданно.
– Тарелка – вещь чудесная, – заявил Ионыч. – Кому попало ее показывать не след.
– Тут ты прав, конечно, но всё равно… неожиданно.
Ионыч уселся на табурет, взял со стола помятый огурчик, кинул в рот.
Он неотрывно глядел на Катеньку. Девочка наклонялась, хватала швабру, распрямлялась, роняла швабру, снова наклонялась, брала швабру и так далее. Ионыч и Федя некоторое время завороженно наблюдали за круговоротом Катенькиных действий.
– Что неожиданно, это ты прав, – сказал, наконец, Ионыч. – Сам от себя таких действий не ожидал. Если вдруг схватят, можно попробовать наврать, что мой поступок был продиктован приказом из тарелки, телепатической силой зеленых человечков. Как думаешь, прокатит?
– Вышки-то не дадут по любому, – со вздохом отвечал Федя, – а вот на опыты тебя, Ионыч, заберут обязательно. В какую-нибудь секретную лабораторию, чтоб выяснить, как тарелка изменила твой организм.
– Может, и правда из тарелки приказ пришел? – Ионыч задумался.
– Ты главное самого себя убеди, – посоветовал сокольничий. – Тогда врать легче будет.
– Нас еще не взяли, – подытожил Ионыч. – И мы можем сдернуть подальше отсюда. Эти приехали из Лермонтовки, а мы поедем в другую сторону, в Пушкино.
– Далеко, боюсь, не уедем, – сказал сокольничий, забирая из слабых Катенькиных рук швабру. Повернулся к Ионычу, чтоб что-то сказать, но не успел: Ионыч вломил ему промеж глаз. Федя отлетел к стене, роняя швабру.
– Не мужское это дело – со шваброй по дому порхать! – заорал Ионыч. – Девчонку балуешь!
– Дяденьки, не ссорьтесь, – дрожащим голоском попросила Катенька. Сделала пару неловких шажков к Ионычу, схватилась за черенок швабры.
– Я помою полы, дядя Ионыч.
– Сможешь? – брезгливо поморщившись, спросил Ионыч. – Ты ж еле на ногах стоишь.
– Попытаюсь, дяденька. Ей-богу, попытаюсь.
– Ну, с богом.
Катенька взяла швабру, подошла к ведру, опустила тряпку в воду. Искалеченный Владилен Антуанович лежал совсем рядом. Катенька избегала смотреть на него. Наступала как можно дальше от тела. Ей казалось, что если она коснется тонколицего, случится что-то страшное.
Она несколько раз провела тряпкой вокруг трупа, собрала грязь, сунула швабру в ведро.
Макая швабру в воду, Катенька вспомнила, как когда-то отвлекалась от всяческих невзгод: напевала песенку. Раз за разом пела одну и ту же песню, и ей становилось лучше. В самые ужасные моменты жизни эта песенка помогала, вселяла радость в сердце, возвращала жизнь ловким пальчикам; песенка заставляла маленькую Катенькину душу светиться.
Девочка тихонько запела:
– Ай, березка, березка моя…
– Заткнись! – закричал Ионыч и толкнул Катеньку в спину. Девочка упала прямо на труп и тут же отползла назад, зажимая ладонью рот. – Без песен тошно! – Ионыч повернулся к наворачивающему огурчик Феде и небрежно заметил:
– Хороший ты человек, Федя.
– Хороший, – хрустя огурцом, согласился сокольничий.
– Пойдешь со мной? – постукивая пальцами по столу, спросил Ионыч.
Сокольничий вздохнул:
– А куда я денусь, Ионыч? Я с тобой хоть на край света, ты же знаешь.
– А если я попрошу тебя остаться? – глухо спросил Ионыч.
– Остаться? – Сокольничий замер с половиной огурца во рту.
– Остаться. Отход наш маскировать. Сдерживать этих, из Лермонтовки, сколько сможешь.
– Наш отход?
– Мой, Катерины и тарелки.
Сокольничий тщательно прожевал огурец, запил рассолом из большой жестяной кружки, вытер замасленным рукавом рот.
– Ну?
– Если так надо, то останусь, Ионыч.
Помолчали.
– Жалко мне тебя оставлять, – сказал Ионыч. – Да и надо ли? Надолго ты их всё равно не задержишь.
– Я попробую, Ионыч.
– Стрелок из тебя как из говна пуля, – небрежно заметил Ионыч. Глянул через плечо: Катенька, охая и ахая, возила шваброй возле трупа.
– Для начала надо похоронить наших мертвецов, – решил Ионыч. – А то не по-людски как-то.
– Что ж мы, звери, что ли? – согласился Федя, вставая. – Похороним.
Глава четвертая
Похоронили Владилена Антуановича в снегу возле круглого катка за домом. Ионыч снял шапку и пробормотал:
– Ты уж не серчай, почтенный Владилен Антуанович. Не со зла полбашки тебе отстрелил, ох не со зла, а по строжайшей необходимости. Зато смотри, какое место для могилы тебе выбрали: катайся на коньках хоть каждый вечер, пусть и в призрачном бестелесном состоянии.
– А можно мне покататься на коньках, дядя Ионыч? – спросила Катенька, зябко кутаясь в дырявое пальтецо.
– Нашла время, дура. – Ионыч нахмурился. – В такой трагический момент на коньках кататься!
– Не чувствую я момента, дяденька, – призналась Катенька. – В голове будто туман какой-то, плохо очень соображаю. Кажется мне, что смерть моя приходит. Только из глубины сознания мысль выныривает: хорошо бы перед смертью на конечках покататься.
– Лапушка. – Федя шмыгнул носом. – Ионыч! Может, разрешим красотульке нашей на конечках покататься?
– Сбрендил, что ли? – Ионыч толкнул Катеньку в руки сокольничему. – Нет у нас времени на всякие глупости. Идите в дом. Собирайте вещички, скоро выезжаем.
– А водитель?
– Да он и так похоронен уже. Снега сверху чутка накидаю и порядок.
Сокольничий взял Катеньку за руку и повел в дом. Ионыч положил лопату на плечо и грузно потопал к вездеходу. Вездеход порядочно присыпало снегом, и он походил на раненого снежного тура, мохнатого и беспомощного. У обочины в снегу темнела дыра. Ионыч подошел к дыре и заглянул внутрь.
Водителя не было.
Ионыч уронил лопату, схватил ружье, повел стволом, огляделся.
Тишина.
Гладкое белое поле, полоса леса на западе, неглубокий овражек. Поседевший от снега вездеход.
– В кабине прячешься, дружище? – спросил Ионыч громко. – Выходь, не трону!
Тишина.
– Ты пьешь, родной? – спросил Ионыч, осторожно приближаясь к вездеходу. – Хошь самогоном угощу? Отличный самогон, натуральный, не какая-нибудь водочка для хиляков. Настоящий мужик только такое и должен пить, чтоб вкус жизни чувствовать. Жизнь она такая, родной: на вкус дерьмо, но так пьянит, что не захочешь с ней расставаться.
Ионыч открыл дверцу вездехода, сунул в кабину ствол. В кабине было пусто. Нависал над прикуривателем одноглазый плюшевый мышонок. На сиденье лежала консервная банка. Ионыч взял банку свободной рукой и прочитал: «Бычки в томате».
– Бычки любишь? – закричал Ионыч, бросая банку в снег. – Может, ты и с выпивкой не дружишь? Тогда вот такое предложение: кувшин с настоем иван-травы. Мужскую силу увеличивает на порядок! Хочешь? Целый кувшин!
– Ты уж не серчай, почтенный Владилен Антуанович. Не со зла полбашки тебе отстрелил, ох не со зла, а по строжайшей необходимости. Зато смотри, какое место для могилы тебе выбрали: катайся на коньках хоть каждый вечер, пусть и в призрачном бестелесном состоянии.
– А можно мне покататься на коньках, дядя Ионыч? – спросила Катенька, зябко кутаясь в дырявое пальтецо.
– Нашла время, дура. – Ионыч нахмурился. – В такой трагический момент на коньках кататься!
– Не чувствую я момента, дяденька, – призналась Катенька. – В голове будто туман какой-то, плохо очень соображаю. Кажется мне, что смерть моя приходит. Только из глубины сознания мысль выныривает: хорошо бы перед смертью на конечках покататься.
– Лапушка. – Федя шмыгнул носом. – Ионыч! Может, разрешим красотульке нашей на конечках покататься?
– Сбрендил, что ли? – Ионыч толкнул Катеньку в руки сокольничему. – Нет у нас времени на всякие глупости. Идите в дом. Собирайте вещички, скоро выезжаем.
– А водитель?
– Да он и так похоронен уже. Снега сверху чутка накидаю и порядок.
Сокольничий взял Катеньку за руку и повел в дом. Ионыч положил лопату на плечо и грузно потопал к вездеходу. Вездеход порядочно присыпало снегом, и он походил на раненого снежного тура, мохнатого и беспомощного. У обочины в снегу темнела дыра. Ионыч подошел к дыре и заглянул внутрь.
Водителя не было.
Ионыч уронил лопату, схватил ружье, повел стволом, огляделся.
Тишина.
Гладкое белое поле, полоса леса на западе, неглубокий овражек. Поседевший от снега вездеход.
– В кабине прячешься, дружище? – спросил Ионыч громко. – Выходь, не трону!
Тишина.
– Ты пьешь, родной? – спросил Ионыч, осторожно приближаясь к вездеходу. – Хошь самогоном угощу? Отличный самогон, натуральный, не какая-нибудь водочка для хиляков. Настоящий мужик только такое и должен пить, чтоб вкус жизни чувствовать. Жизнь она такая, родной: на вкус дерьмо, но так пьянит, что не захочешь с ней расставаться.
Ионыч открыл дверцу вездехода, сунул в кабину ствол. В кабине было пусто. Нависал над прикуривателем одноглазый плюшевый мышонок. На сиденье лежала консервная банка. Ионыч взял банку свободной рукой и прочитал: «Бычки в томате».
– Бычки любишь? – закричал Ионыч, бросая банку в снег. – Может, ты и с выпивкой не дружишь? Тогда вот такое предложение: кувшин с настоем иван-травы. Мужскую силу увеличивает на порядок! Хочешь? Целый кувшин!