– Подумаешь! – сказал Игорь подошедшему Шатрову. – Говорить не хочет!
10
11
10
Полковник Кандыбин разговаривал в своем кабинете с Ячменевым. Разговор перебил Зайнуллин. Он открыл дверь и спросил:
– Разрешите, товарищ полковник?
– Заходи! – радушно встретил капитана Кандыбин. Он любил Зайнуллина. Высоко ценил и ставил всем в пример его требовательность и твердость. Полковник считал, что у каждого офицера, независимо от звания и должности, должен быть свой стиль, свой почерк в работе. Уставы и порядки в армии – одни для всех, но каждый офицер поддерживает и внедряет их по-своему, в зависимости от опыта, знаний, склада характера. У Зайнуллина свои твердые взгляды. Он нравился Кандыбину, скорее всего, потому, что сам полковник тоже был не из говорунов, любил строгость и решительность. Кандыбин видел в Зайнуллине себя – молодым ротным командиром. Он работал бы точно так же напряженно, цепко, ни на минуту не ослабляя требовательности. Полковник втайне завидовал Зайнуллину и жалел, что самому не довелось командовать ротой в мирное время. Ротная ступень промелькнула во время войны; не успел осмотреться, как был назначен замкомбата в боях на Висле.
Зайнуллин постоял у стола, помедлил, будто хотел подчеркнуть значительность того, что он сейчас произнесет.
– Садитесь, – сказал Кандыбин.
Но Зайнуллин не сел. Он этого себе не позволял – полковник для него был полковник, и Зайнуллин считал себя обязанным стоять, когда решаются служебные вопросы. Капитан садился в присутствии полковника только на совещаниях или на офицерских вечерах, к праздничному столу, да и там немедленно поднимался, когда к нему обращались старшие. Зайнуллин был ярый противник показухи. Просто уважение к старшим и понятие субординации он считал главными устоями дисциплины и порядка в армии.
Полковник, зная эту особенность капитана, не настаивал – все равно не сядет. И это тоже нравилось Кандыбину.
– Ну, с чем пришел?
Зайнуллин еще помедлил и наконец выложил:
– Уберите от меня этого разгильдяя!
И Кандыбин и Ячменев поняли: говорит о Шатрове.
– А почему? – спросил Ячменев.
– Он разлагает роту. Мешает работать.
– Почему-то у нас принято считать, что молодых офицеров должны воспитывать старшие начальники, – сказал Ячменев. – Лейтенант Шатров ваш подчиненный, и вы обязаны его воспитывать.
– Я обо всей роте забочусь, – хмуро буркнул Зайнуллин.
– А Шатров это не рота? Он тоже служит в вашей роте, товарищ капитан.
– Служит? Он не служит, а гадит…
Кандыбин поспешил на выручку своему любимцу:
– Может быть, переведем его куда-нибудь?
– Если Зайнуллин не может с ним справиться, Шатров другому командиру вообще на шею сядет. – Ячменев невольно польстил самолюбию капитана.
– Ты сделай так, товарищ Зайнуллин, – посоветовал командир полка, – требовательности не снижай, о каждом проступке докладывай официальным рапортом. Пора за них браться всерьез, хватит прощать и уговаривать. Как думаешь, Афиноген Петрович?
– Браться всерьез давно пора, – задумчиво сказал Ячменев, – и браться нужно всем, а не только нам с вами.
– Некогда мне рапорты писать, – упорствовал Зайнуллин. – Мне работать надо, а не бумагу переводить.
Зайнуллину позволялось многое. Никто другой не посмел бы так говорить с полковником. Но полковник прощал ему эту грубоватую манеру. Он стремился ни в чем не отказывать ему. Тем более что Зайнуллин никогда не злоупотреблял его расположением и обращался с просьбами только в крайних случаях. Кандыбину было очень неприятно отказывать сейчас капитану.
– Ничего не могу сделать. Штат во всех ротах укомплектован. Перевести Шатрова некуда. Ты потерпи немного, я переведу его при первой же возможности.
Зайнуллин зло и глухо сказал:
– Попал под влияние этих бергов, савицких, ланевых. Это они сбивают с пути молодых офицеров. Шатров сначала хорошо за дело взялся.
– А почему же вы его не удержали? – спросил Ячменев.
Зайнуллин промолчал.
– Природа, как известно, не терпит пустоты. Не было вашего и нашего влияния, вот и заполнили этот пробел Берг и Савицкий.
Зайнуллин не стал спорить с Ячменевым. Он пожалел, что замполит оказался в это время у командира полка. Будь Кандыбин один, он поступил бы решительнее.
Раздосадованный неудачей, Зайнуллин, возвратясь к себе в роту, вызвал Шатрова в канцелярию. Сдерживая гнев, капитан сказал, не взглянув даже на вошедшего лейтенанта:
– Если вас наказывать за каждый проступок, то вы один потянете роту на последнее место по дисциплине. Поэтому будет так: сержанты справятся без вас.
И вдруг, не сдержав злости оттого, что офицер, которого он так ждал, на которого возлагал большие надежды, оказался не помощником, а помехой, Зайнуллин почти выкрикнул:
– А твоего духу чтоб в роте не было! Понял?! Ходи где хочешь, а здесь не появляйся. Не разлагай мне людей своим гнусным видом. Понял?!
– Так точно, – ответил Шатров, растерянно соображая: отстраняют его от должности или это просто очередной разнос?
А Зайнуллин продолжал еще некоторое время бушевать. Он сознавал – изгнать Шатрова из роты у него не хватает власти. То, что он говорит, это лишь попытка как-то в обход пресечь разлагающее влияние лейтенанта. Уж если не помогает, то пусть хотя бы не вредит! Но капитан знал: все это лишь разговор, болтовня… Вообще случилось то, чего капитан больше всего боялся, от чего долгое время старательно оберегал свое подразделение – в роте завелся «артист», и теперь все результаты его трудов могут пойти прахом.
Потерял покой и полковник Кандыбин. В тот же день он попросил генерала Таирова принять его. Командир полка приезжал к комдиву иногда без предварительных звонков. Официальное обращение насторожило генерала. Он принял полковника, готовый услышать что-то неприятное.
Генерал Таиров был плосколиц, с раскосыми башкирскими глазами и жестким седым ежиком. В прошлом кавалерист, генерал и в пятьдесят лет сохранил стройность и подтянутость.
– Слушаю вас, – сказал Таиров, когда полковник по его приглашению сел к столу.
– Представляю вам рапорт и прошу предать суду военного трибунала лейтенанта Берга, – сказал Кандыбин и подал генералу рапорт.
Таиров взял бумагу, положил ее на стол перед собой – вот оно что! – и, не читая, продолжал смотреть на Кандыбина.
– Я о нем несколько раз вам докладывал, – продолжал командир полка, понимая взгляд генерала, как желание выяснить суть дела. – Вы, товарищ генерал, каждый раз высказывали надежду, что Берг исправится. У меня лично больше надежды нет, наказания на него не действуют. Я настаиваю на суде. Берг систематически пьянствует, опаздывает на службу, служебные обязанности выполняет формально. В прошедшее воскресенье не выполнил мой приказ.
У генерала дрогнули седые брови.
– Как? Прямо отказался выполнить? – спросил Таиров.
– Он не заступил в наряд. Должен был дежурить согласно утвержденному мной графику, но явился на развод пьяным, и его не допустили. Я понимаю, суд – крайняя мера, но мне нужно на нее опереться. С воспитанием молодых офицеров в полку дела обстоят очень напряженно. Есть у меня еще Савицкий, Ланев, да вы сами их знаете, товарищ генерал.
– Вы все возможности испробовали?
– Все.
– Приносит ли Берг общественный вред?
– Так точно. Он вовлек в свою компанию прибывшего из училища лейтенанта Шатрова. Была в полку отличная зайнуллинская рота, а теперь ее знобит как в лихорадке.
– Почему?
– Шатров в ней командует третьим взводом. На Зайнуллина смотреть жалко. Извелся офицер. И так работает много, а тут этот Шатров. От него столько неприятностей!
Генерал очень хорошо знал капитана Зайнуллина, не раз награждал его ценными подарками и отмечал в приказах. Роту, конечно, надо выручать. Но и отдать человека под суд, искалечить ему жизнь генерал Таиров так вот просто, с маху, не мог.
– Сознательно или несознательно влияет на молодых офицеров Берг? – спросил генерал.
Кандыбин заколебался. Он понял, разговор о судьбе Берга сейчас закончится. Генерал примет решение. Полковнику очень хотелось избавиться от нерадивого лейтенанта, но Кандыбин был честным человеком.
– Нет, товарищ генерал, Берг влияет на других не умышленно. Он не враг, а заблудившийся. Вместе с тем проступки он совершает сознательно, добивается, чтоб его уволили из армии.
– Вот видите, – задумчиво сказал комдив. – Мне кажется, вы еще не использовали все средства дисциплинарного воздействия. Поэтому удовлетворить ваше ходатайство я не могу. Поработайте еще с этим человеком. Лучше, если он перебесится и будет служить в наших рядах, чем попадет в тюрьму и всю жизнь потом будет коситься и считать себя обиженным. Кстати, вы советовались с замполитом, с секретарем партийной организации?
Полковник отвел глаза. Устало, как о деле, давно всем надоевшем, сказал:
– Говорил не раз. И с ними говорил, и на совещаниях при всех офицерах каждую неделю толкуем – все за то, чтобы избавиться от этого типа.
Но, верный себе, Кандыбин, почувствовав, что уклоняется от прямого ответа и докладывает хоть и правду, но не точно, тут же переломил себя, подчеркнуто прямо и ясно сказал:
– Решение предать суду Берга я принял самостоятельно, с замполитом и секретарем по этому вопросу не советовался.
– Тем более нельзя считать, что все меры уже исчерпаны. – Генерал спокойно смотрел на помрачневшего Кандыбина, понимая: полковнику неприятно сейчас сидеть перед ним – получалось так, будто он пришел с делом, которое глубоко не продумал; не использовав свои возможности, уже просит вмешаться старших.
Командир дивизии знал: это не в правилах Кандыбина, и, стремясь как-то смягчить отказ и принять часть вины и на себя, рассудительно проговорил:
– Все мы не безгрешны были в молодости, Матвей Степанович. Посоветоваться, послушать других никогда не вредно… Поговорите с замполитом. Сами еще подумайте. Судить Берга, я считаю, нецелесообразно.
– Разрешите, товарищ полковник?
– Заходи! – радушно встретил капитана Кандыбин. Он любил Зайнуллина. Высоко ценил и ставил всем в пример его требовательность и твердость. Полковник считал, что у каждого офицера, независимо от звания и должности, должен быть свой стиль, свой почерк в работе. Уставы и порядки в армии – одни для всех, но каждый офицер поддерживает и внедряет их по-своему, в зависимости от опыта, знаний, склада характера. У Зайнуллина свои твердые взгляды. Он нравился Кандыбину, скорее всего, потому, что сам полковник тоже был не из говорунов, любил строгость и решительность. Кандыбин видел в Зайнуллине себя – молодым ротным командиром. Он работал бы точно так же напряженно, цепко, ни на минуту не ослабляя требовательности. Полковник втайне завидовал Зайнуллину и жалел, что самому не довелось командовать ротой в мирное время. Ротная ступень промелькнула во время войны; не успел осмотреться, как был назначен замкомбата в боях на Висле.
Зайнуллин постоял у стола, помедлил, будто хотел подчеркнуть значительность того, что он сейчас произнесет.
– Садитесь, – сказал Кандыбин.
Но Зайнуллин не сел. Он этого себе не позволял – полковник для него был полковник, и Зайнуллин считал себя обязанным стоять, когда решаются служебные вопросы. Капитан садился в присутствии полковника только на совещаниях или на офицерских вечерах, к праздничному столу, да и там немедленно поднимался, когда к нему обращались старшие. Зайнуллин был ярый противник показухи. Просто уважение к старшим и понятие субординации он считал главными устоями дисциплины и порядка в армии.
Полковник, зная эту особенность капитана, не настаивал – все равно не сядет. И это тоже нравилось Кандыбину.
– Ну, с чем пришел?
Зайнуллин еще помедлил и наконец выложил:
– Уберите от меня этого разгильдяя!
И Кандыбин и Ячменев поняли: говорит о Шатрове.
– А почему? – спросил Ячменев.
– Он разлагает роту. Мешает работать.
– Почему-то у нас принято считать, что молодых офицеров должны воспитывать старшие начальники, – сказал Ячменев. – Лейтенант Шатров ваш подчиненный, и вы обязаны его воспитывать.
– Я обо всей роте забочусь, – хмуро буркнул Зайнуллин.
– А Шатров это не рота? Он тоже служит в вашей роте, товарищ капитан.
– Служит? Он не служит, а гадит…
Кандыбин поспешил на выручку своему любимцу:
– Может быть, переведем его куда-нибудь?
– Если Зайнуллин не может с ним справиться, Шатров другому командиру вообще на шею сядет. – Ячменев невольно польстил самолюбию капитана.
– Ты сделай так, товарищ Зайнуллин, – посоветовал командир полка, – требовательности не снижай, о каждом проступке докладывай официальным рапортом. Пора за них браться всерьез, хватит прощать и уговаривать. Как думаешь, Афиноген Петрович?
– Браться всерьез давно пора, – задумчиво сказал Ячменев, – и браться нужно всем, а не только нам с вами.
– Некогда мне рапорты писать, – упорствовал Зайнуллин. – Мне работать надо, а не бумагу переводить.
Зайнуллину позволялось многое. Никто другой не посмел бы так говорить с полковником. Но полковник прощал ему эту грубоватую манеру. Он стремился ни в чем не отказывать ему. Тем более что Зайнуллин никогда не злоупотреблял его расположением и обращался с просьбами только в крайних случаях. Кандыбину было очень неприятно отказывать сейчас капитану.
– Ничего не могу сделать. Штат во всех ротах укомплектован. Перевести Шатрова некуда. Ты потерпи немного, я переведу его при первой же возможности.
Зайнуллин зло и глухо сказал:
– Попал под влияние этих бергов, савицких, ланевых. Это они сбивают с пути молодых офицеров. Шатров сначала хорошо за дело взялся.
– А почему же вы его не удержали? – спросил Ячменев.
Зайнуллин промолчал.
– Природа, как известно, не терпит пустоты. Не было вашего и нашего влияния, вот и заполнили этот пробел Берг и Савицкий.
Зайнуллин не стал спорить с Ячменевым. Он пожалел, что замполит оказался в это время у командира полка. Будь Кандыбин один, он поступил бы решительнее.
Раздосадованный неудачей, Зайнуллин, возвратясь к себе в роту, вызвал Шатрова в канцелярию. Сдерживая гнев, капитан сказал, не взглянув даже на вошедшего лейтенанта:
– Если вас наказывать за каждый проступок, то вы один потянете роту на последнее место по дисциплине. Поэтому будет так: сержанты справятся без вас.
И вдруг, не сдержав злости оттого, что офицер, которого он так ждал, на которого возлагал большие надежды, оказался не помощником, а помехой, Зайнуллин почти выкрикнул:
– А твоего духу чтоб в роте не было! Понял?! Ходи где хочешь, а здесь не появляйся. Не разлагай мне людей своим гнусным видом. Понял?!
– Так точно, – ответил Шатров, растерянно соображая: отстраняют его от должности или это просто очередной разнос?
А Зайнуллин продолжал еще некоторое время бушевать. Он сознавал – изгнать Шатрова из роты у него не хватает власти. То, что он говорит, это лишь попытка как-то в обход пресечь разлагающее влияние лейтенанта. Уж если не помогает, то пусть хотя бы не вредит! Но капитан знал: все это лишь разговор, болтовня… Вообще случилось то, чего капитан больше всего боялся, от чего долгое время старательно оберегал свое подразделение – в роте завелся «артист», и теперь все результаты его трудов могут пойти прахом.
Потерял покой и полковник Кандыбин. В тот же день он попросил генерала Таирова принять его. Командир полка приезжал к комдиву иногда без предварительных звонков. Официальное обращение насторожило генерала. Он принял полковника, готовый услышать что-то неприятное.
Генерал Таиров был плосколиц, с раскосыми башкирскими глазами и жестким седым ежиком. В прошлом кавалерист, генерал и в пятьдесят лет сохранил стройность и подтянутость.
– Слушаю вас, – сказал Таиров, когда полковник по его приглашению сел к столу.
– Представляю вам рапорт и прошу предать суду военного трибунала лейтенанта Берга, – сказал Кандыбин и подал генералу рапорт.
Таиров взял бумагу, положил ее на стол перед собой – вот оно что! – и, не читая, продолжал смотреть на Кандыбина.
– Я о нем несколько раз вам докладывал, – продолжал командир полка, понимая взгляд генерала, как желание выяснить суть дела. – Вы, товарищ генерал, каждый раз высказывали надежду, что Берг исправится. У меня лично больше надежды нет, наказания на него не действуют. Я настаиваю на суде. Берг систематически пьянствует, опаздывает на службу, служебные обязанности выполняет формально. В прошедшее воскресенье не выполнил мой приказ.
У генерала дрогнули седые брови.
– Как? Прямо отказался выполнить? – спросил Таиров.
– Он не заступил в наряд. Должен был дежурить согласно утвержденному мной графику, но явился на развод пьяным, и его не допустили. Я понимаю, суд – крайняя мера, но мне нужно на нее опереться. С воспитанием молодых офицеров в полку дела обстоят очень напряженно. Есть у меня еще Савицкий, Ланев, да вы сами их знаете, товарищ генерал.
– Вы все возможности испробовали?
– Все.
– Приносит ли Берг общественный вред?
– Так точно. Он вовлек в свою компанию прибывшего из училища лейтенанта Шатрова. Была в полку отличная зайнуллинская рота, а теперь ее знобит как в лихорадке.
– Почему?
– Шатров в ней командует третьим взводом. На Зайнуллина смотреть жалко. Извелся офицер. И так работает много, а тут этот Шатров. От него столько неприятностей!
Генерал очень хорошо знал капитана Зайнуллина, не раз награждал его ценными подарками и отмечал в приказах. Роту, конечно, надо выручать. Но и отдать человека под суд, искалечить ему жизнь генерал Таиров так вот просто, с маху, не мог.
– Сознательно или несознательно влияет на молодых офицеров Берг? – спросил генерал.
Кандыбин заколебался. Он понял, разговор о судьбе Берга сейчас закончится. Генерал примет решение. Полковнику очень хотелось избавиться от нерадивого лейтенанта, но Кандыбин был честным человеком.
– Нет, товарищ генерал, Берг влияет на других не умышленно. Он не враг, а заблудившийся. Вместе с тем проступки он совершает сознательно, добивается, чтоб его уволили из армии.
– Вот видите, – задумчиво сказал комдив. – Мне кажется, вы еще не использовали все средства дисциплинарного воздействия. Поэтому удовлетворить ваше ходатайство я не могу. Поработайте еще с этим человеком. Лучше, если он перебесится и будет служить в наших рядах, чем попадет в тюрьму и всю жизнь потом будет коситься и считать себя обиженным. Кстати, вы советовались с замполитом, с секретарем партийной организации?
Полковник отвел глаза. Устало, как о деле, давно всем надоевшем, сказал:
– Говорил не раз. И с ними говорил, и на совещаниях при всех офицерах каждую неделю толкуем – все за то, чтобы избавиться от этого типа.
Но, верный себе, Кандыбин, почувствовав, что уклоняется от прямого ответа и докладывает хоть и правду, но не точно, тут же переломил себя, подчеркнуто прямо и ясно сказал:
– Решение предать суду Берга я принял самостоятельно, с замполитом и секретарем по этому вопросу не советовался.
– Тем более нельзя считать, что все меры уже исчерпаны. – Генерал спокойно смотрел на помрачневшего Кандыбина, понимая: полковнику неприятно сейчас сидеть перед ним – получалось так, будто он пришел с делом, которое глубоко не продумал; не использовав свои возможности, уже просит вмешаться старших.
Командир дивизии знал: это не в правилах Кандыбина, и, стремясь как-то смягчить отказ и принять часть вины и на себя, рассудительно проговорил:
– Все мы не безгрешны были в молодости, Матвей Степанович. Посоветоваться, послушать других никогда не вредно… Поговорите с замполитом. Сами еще подумайте. Судить Берга, я считаю, нецелесообразно.
11
Вечером Кандыбин умышленно заговорил с Ячменевым о Берге.
– Я сегодня подавал рапорт о предании суду Берга, но генерал меня выставил за то, что я не мог доложить ваше мнение по этому делу.
Ячменев очень хорошо знал Кандыбина, уважал его за прямоту. Были ему известны и недостатки полковника – излишняя самостоятельность, нежелание послушать других, поэтому, узнав о случившемся, Ячменев подумал: «И поделом тебе, не будешь лезть к начальству, не поговорив предварительно с замполитом». Но подумал так Ячменев без злорадства, а с легкой иронией. Ведь Кандыбин не питает к нему личной антипатии, даже наоборот – по-своему любит комиссара.
Кандыбин честный, опытный командир и коммунист, делить им нечего – интересы у них одни, ну а что касается ошибок, так они в одночасье не устраняются.
Да и к себе Ячменев был сугубо требователен. Он считал: получив большие права и поддержку партии, нужно пользоваться ими осторожно и умело. Афиноген Петрович хорошо усвоил разницу в понятиях – быть комиссаром и комиссарить. Быть комиссаром, по его убеждению, значило проводить линию партии, подчинять этой линии все, руководствоваться ею при решении вопросов боевой готовности и жизни полка. Комиссарить же – это значит проводить в жизнь любые субъективные решения, опираясь на силу, данную тебе партией, и ею, этой вот силой, делать обязательными для всех свои личные прихоти.
Не так-то просто, как это кажется на первый взгляд, быть партийным руководителем, быть совестью полка, быть эталоном чистоты и честности. Показать себя прямолинейным и несгибаемым нетрудно – эти качества можно проявить, обладая и ограниченным рассудком. Гораздо более ценными и полезными для дела Ячменев считал гибкость и дальновидность. Как строевой командир в бою для продвижения вперед применяет обходы и охваты, так и политработник должен осуществишь свою несгибаемость и неуклонное движение вперед не путем упрямых лобовых ударов, а выбирая самый верный и надежный путь к решению вопроса.
Такова была стратегическая основа, которой руководствовался Ячменев в своей работе.
Узнав подробности разговора Кандыбина с генералом, Ячменев понял – это не тот случай, когда нужно заботиться о командире, щадить его нервы, думать о его работоспособности, оберегать его уравновешенность.
В принципиальных вопросах Ячменев всегда занимал открытую, прямую, партийную позицию, не считая возможным допускать какие-то недомолвки и сглаживание углов.
Воспитание молодых офицеров вообще, а не только Берга, давно беспокоило Ячменева. Он много думал, наблюдал, анализировал, но не ставил эту проблему, как говорится, ребром только потому, что сам не приходил к каким-либо определенным выводам. В полку время от времени появлялись трудные молодые лейтенанты. Они приносили много неприятностей, отрывали время, которого и так не хватало. Ячменев часто размышлял: как могло получиться, что некоторые молодые люди не хотят служить? Он вспоминал свою молодость – с каким трепетом он и его сверстники шли в военные училища! Командир Красной армии – самый уважаемый, самый желанный человек всюду. Однако появление пусть даже одиночек, не желающих служить, не только волновало Афиногена Петровича, но и оскорбляло его. Тем более что одиночки эти не были какими-то выродками. Взять хотя бы Берга, Савицкого или Шатрова – смышленые ребята, имеют хорошее образование. Хотя они и причиняли много неприятностей, хотя и проштрафились неоднократно, Ячменев где-то в глубине души питал к ним отеческое чувство. С решением Кандыбина отдать Берга под суд Ячменев был категорически не согласен и сказал об этом прямо:
– Берг, Шатров и Савицкий неглупые ребята, их нужно сохранить для армии. Я уверен, со временем они станут хорошими командирами. Вспомните, Матвей Степанович, разве мы не допускали промахи в молодости?
– Промахи были. Но служили мы от души…
– А не думали вы над тем, почему они не хотят служить? – Ячменев не мог бы ответить на этот вопрос определенно и задал его умышленно, намереваясь послушать мнение полковника. В который уже раз он пытался найти конец в этом запутанном клубке.
– Думал, – сказал Кандыбин. – Мне кажется, это избалованные люди. Удовольствия у них на первом плане. Им не хочется, видите ли, проводить молодые годы в далеком гарнизоне. Тот же Берг. Пока отец воевал да служил в частях, мамочка нежила чадо у себя под крылышком.
– А Шатров? – спросил замполит.
– Что Шатров?
– Лейтенант Шатров рос без отца, мать – санитарка в больнице. О нем нельзя сказать, что он избалованный. Да и Савицкий тоже из семьи трудной. У Савицкого мать после гибели мужа опустилась, пила, собутыльников и ухажеров на глазах у сына чуть не ежедневно меняла. Вот и вырос он циником. Ни в чью порядочность не верит… Нет, мне кажется, одной причиной объяснить их поведение нельзя. У каждого должна быть своя.
Кандыбин ничего не отвечал.
– А не подходили вы к этой проблеме с другой стороны? – продолжал Ячменев. – Мы служили, нам все нравилось. А этим что-то не по душе. У нас были одни запросы, свой диапазон, а у этих потолок гораздо выше нашего. Может быть, им тесны наши рамки?
– Я согласился бы с вами, – задумчиво сказал полковник, – если бы большинство или лучшие молодые офицеры заговорили о необходимости изменить некоторые порядки в армии. Но Ваганов, Антадзе, Анастасьев, Зайнуллин, Дронов да и все остальные офицеры работают с удовольствием, и ничто их не стесняет. Нет, Афиноген Петрович, компания Берга – не новая поросль, это плесень.
– Не хочу вас обидеть крайностью своих суждений, – умышленно осторожно начал Ячменев, опасаясь, что полковник, задетый за живое, разозлится и прервет такой нужный и полезный разговор. – Я знаю, вы любите Зайнуллина, и я высоко ценю работоспособность капитана. Но представьте на месте Зайнуллина Берга – не такого, конечно, какой он сейчас, а Берга с зайнуллинской целеустремленностью и служебным рвением. Кто из них оказался бы лучшим и, главное, более современным командиром?
Кандыбин, не скрывая удивления, смотрел на замполита. Берг и Зайнуллин! У полковника никогда не возникало даже мысли о возможности сравнивать, а тем более ставить этого разгильдяя хотя бы на йоту выше лучшего командира роты.
– Что-то ты загибаешь, – откровенно сказал Кандыбин, а Ячменев стал пояснять:
– Капитан Зайнуллин – трудяга, это бесспорно. Но он только отличный исполнитель. А полета мысли, фантазии у него нет.
– Да, уж чего-чего, а полетов и завихрений у Берга предостаточно! – с сарказмом воскликнул Кандыбин.
– Я тоже согласен, – быстро поддакнул замполит, опять-таки опасаясь, чтобы не прервалась нащупанная, как ему показалось, очень правильная мысль. – Вся беда в том, что завихрения и вообще большой запас энергии у некоторых молодых офицеров направлен не в ту сторону! Нет у них сознательного понимания необходимости воинской службы. Крутит их, как перекати-поле по такыру. И тут, Матвей Степанович, дело упирается в нас. Мы не умеем дать нужную направленность. Их кружит, а что делаем мы? Ставим на ковер, сажаем на гауптвахту, отдаем под суд и называем это воспитанием. Не приближаем к себе, а отталкиваем… Мы и вы. Мы – начальники, вы – наказуемые. А где чувство коллектива? Уважение? Забота как о наследниках? Чему мы их научили? Чем увлекли? Попытались ли зажечь страстную убежденность в том, что надо сидеть здесь, в этих проклятых огненных песках, ради блага Родины?
– Не согласен! – строптиво заявил Кандыбин. – Меня и тебя много воспитывали? Ты часто видел командира полка, когда был лейтенантом? Много они с нами беседовали? Я, например, с командиром полка всего один раз говорил. Однажды на марше… натер ногу и отстал, пока переобувался. Подъехал ко мне на лошади командир полка и с презрением сказал: «А еще командир!» – и поехал дальше. Вот и все воспитание. Они делом занимались… А мы все говорим и говорим, а толку мало.
– Значит, нас не воспитывали? – загораясь полемическим задором, возразил Ячменев. – Значит, мы самородки? А что, если я вам скажу такое: мы уже пройденный этап! Как в свое время наши командиры – герои Гражданской войны, с их церковноприходскими школами, оказались этапом пройденным, так и мы, с нашими десятилетками и училищами, тоже ступень уходящая. Сейчас высшее образование, кругозор инженера и ученого – на первый план выходят. Мы с вами, Матвей Степанович, только педагоги. Учим новое поколение победителей. В случае войны тяжесть на их плечи ляжет, как в свое время на наши плечи свалилась. Когда командир с презрением сказал вам: «А еще командир!», может быть, большое беспокойство у него было на душе за судьбу армии, и так же, наверное, сетовал он на молодежь, как мы сейчас. А вы до Берлина дошли и переломили хребет самой сильной в мире армии. Так и наши лейтенанты – превзойдут нас! Ученики всегда должны учителей превосходить. Только опыта у них нет. Опыт у нас. И мы должны передать его им. И еще одно – самое досадное – не у всех хватает политической зоркости. В Гражданской войне людей вздымала волна свободы и жажда мировой революции. В борьбе с фашизмом – смертельная опасность, нависшая над Отечеством. А что сейчас? Враги готовятся к войне, а некоторые лейтенанты разгильдяйствуют. Так кто же в этом виноват? Опять мы с вами, Матвей Степанович! Мы, опытные, битые и – победившие! Если мы не добьемся политического горения, кто, кроме нас, это сделает? Идейная убежденность – главное.
Кандыбин молчал. Ячменев смотрел на его загорелое, обветренное лицо. В глубоких морщинках у глаз просвечивала белизна. «Щурится, когда бывает солнце, – подумал Ячменев, – поэтому и остаются белые полоски. Как бы не подумал, что я веду с ним официальный разговор и ратую за политическую линию по долгу службы».
– Я сегодня подавал рапорт о предании суду Берга, но генерал меня выставил за то, что я не мог доложить ваше мнение по этому делу.
Ячменев очень хорошо знал Кандыбина, уважал его за прямоту. Были ему известны и недостатки полковника – излишняя самостоятельность, нежелание послушать других, поэтому, узнав о случившемся, Ячменев подумал: «И поделом тебе, не будешь лезть к начальству, не поговорив предварительно с замполитом». Но подумал так Ячменев без злорадства, а с легкой иронией. Ведь Кандыбин не питает к нему личной антипатии, даже наоборот – по-своему любит комиссара.
Кандыбин честный, опытный командир и коммунист, делить им нечего – интересы у них одни, ну а что касается ошибок, так они в одночасье не устраняются.
Да и к себе Ячменев был сугубо требователен. Он считал: получив большие права и поддержку партии, нужно пользоваться ими осторожно и умело. Афиноген Петрович хорошо усвоил разницу в понятиях – быть комиссаром и комиссарить. Быть комиссаром, по его убеждению, значило проводить линию партии, подчинять этой линии все, руководствоваться ею при решении вопросов боевой готовности и жизни полка. Комиссарить же – это значит проводить в жизнь любые субъективные решения, опираясь на силу, данную тебе партией, и ею, этой вот силой, делать обязательными для всех свои личные прихоти.
Не так-то просто, как это кажется на первый взгляд, быть партийным руководителем, быть совестью полка, быть эталоном чистоты и честности. Показать себя прямолинейным и несгибаемым нетрудно – эти качества можно проявить, обладая и ограниченным рассудком. Гораздо более ценными и полезными для дела Ячменев считал гибкость и дальновидность. Как строевой командир в бою для продвижения вперед применяет обходы и охваты, так и политработник должен осуществишь свою несгибаемость и неуклонное движение вперед не путем упрямых лобовых ударов, а выбирая самый верный и надежный путь к решению вопроса.
Такова была стратегическая основа, которой руководствовался Ячменев в своей работе.
Узнав подробности разговора Кандыбина с генералом, Ячменев понял – это не тот случай, когда нужно заботиться о командире, щадить его нервы, думать о его работоспособности, оберегать его уравновешенность.
В принципиальных вопросах Ячменев всегда занимал открытую, прямую, партийную позицию, не считая возможным допускать какие-то недомолвки и сглаживание углов.
Воспитание молодых офицеров вообще, а не только Берга, давно беспокоило Ячменева. Он много думал, наблюдал, анализировал, но не ставил эту проблему, как говорится, ребром только потому, что сам не приходил к каким-либо определенным выводам. В полку время от времени появлялись трудные молодые лейтенанты. Они приносили много неприятностей, отрывали время, которого и так не хватало. Ячменев часто размышлял: как могло получиться, что некоторые молодые люди не хотят служить? Он вспоминал свою молодость – с каким трепетом он и его сверстники шли в военные училища! Командир Красной армии – самый уважаемый, самый желанный человек всюду. Однако появление пусть даже одиночек, не желающих служить, не только волновало Афиногена Петровича, но и оскорбляло его. Тем более что одиночки эти не были какими-то выродками. Взять хотя бы Берга, Савицкого или Шатрова – смышленые ребята, имеют хорошее образование. Хотя они и причиняли много неприятностей, хотя и проштрафились неоднократно, Ячменев где-то в глубине души питал к ним отеческое чувство. С решением Кандыбина отдать Берга под суд Ячменев был категорически не согласен и сказал об этом прямо:
– Берг, Шатров и Савицкий неглупые ребята, их нужно сохранить для армии. Я уверен, со временем они станут хорошими командирами. Вспомните, Матвей Степанович, разве мы не допускали промахи в молодости?
– Промахи были. Но служили мы от души…
– А не думали вы над тем, почему они не хотят служить? – Ячменев не мог бы ответить на этот вопрос определенно и задал его умышленно, намереваясь послушать мнение полковника. В который уже раз он пытался найти конец в этом запутанном клубке.
– Думал, – сказал Кандыбин. – Мне кажется, это избалованные люди. Удовольствия у них на первом плане. Им не хочется, видите ли, проводить молодые годы в далеком гарнизоне. Тот же Берг. Пока отец воевал да служил в частях, мамочка нежила чадо у себя под крылышком.
– А Шатров? – спросил замполит.
– Что Шатров?
– Лейтенант Шатров рос без отца, мать – санитарка в больнице. О нем нельзя сказать, что он избалованный. Да и Савицкий тоже из семьи трудной. У Савицкого мать после гибели мужа опустилась, пила, собутыльников и ухажеров на глазах у сына чуть не ежедневно меняла. Вот и вырос он циником. Ни в чью порядочность не верит… Нет, мне кажется, одной причиной объяснить их поведение нельзя. У каждого должна быть своя.
Кандыбин ничего не отвечал.
– А не подходили вы к этой проблеме с другой стороны? – продолжал Ячменев. – Мы служили, нам все нравилось. А этим что-то не по душе. У нас были одни запросы, свой диапазон, а у этих потолок гораздо выше нашего. Может быть, им тесны наши рамки?
– Я согласился бы с вами, – задумчиво сказал полковник, – если бы большинство или лучшие молодые офицеры заговорили о необходимости изменить некоторые порядки в армии. Но Ваганов, Антадзе, Анастасьев, Зайнуллин, Дронов да и все остальные офицеры работают с удовольствием, и ничто их не стесняет. Нет, Афиноген Петрович, компания Берга – не новая поросль, это плесень.
– Не хочу вас обидеть крайностью своих суждений, – умышленно осторожно начал Ячменев, опасаясь, что полковник, задетый за живое, разозлится и прервет такой нужный и полезный разговор. – Я знаю, вы любите Зайнуллина, и я высоко ценю работоспособность капитана. Но представьте на месте Зайнуллина Берга – не такого, конечно, какой он сейчас, а Берга с зайнуллинской целеустремленностью и служебным рвением. Кто из них оказался бы лучшим и, главное, более современным командиром?
Кандыбин, не скрывая удивления, смотрел на замполита. Берг и Зайнуллин! У полковника никогда не возникало даже мысли о возможности сравнивать, а тем более ставить этого разгильдяя хотя бы на йоту выше лучшего командира роты.
– Что-то ты загибаешь, – откровенно сказал Кандыбин, а Ячменев стал пояснять:
– Капитан Зайнуллин – трудяга, это бесспорно. Но он только отличный исполнитель. А полета мысли, фантазии у него нет.
– Да, уж чего-чего, а полетов и завихрений у Берга предостаточно! – с сарказмом воскликнул Кандыбин.
– Я тоже согласен, – быстро поддакнул замполит, опять-таки опасаясь, чтобы не прервалась нащупанная, как ему показалось, очень правильная мысль. – Вся беда в том, что завихрения и вообще большой запас энергии у некоторых молодых офицеров направлен не в ту сторону! Нет у них сознательного понимания необходимости воинской службы. Крутит их, как перекати-поле по такыру. И тут, Матвей Степанович, дело упирается в нас. Мы не умеем дать нужную направленность. Их кружит, а что делаем мы? Ставим на ковер, сажаем на гауптвахту, отдаем под суд и называем это воспитанием. Не приближаем к себе, а отталкиваем… Мы и вы. Мы – начальники, вы – наказуемые. А где чувство коллектива? Уважение? Забота как о наследниках? Чему мы их научили? Чем увлекли? Попытались ли зажечь страстную убежденность в том, что надо сидеть здесь, в этих проклятых огненных песках, ради блага Родины?
– Не согласен! – строптиво заявил Кандыбин. – Меня и тебя много воспитывали? Ты часто видел командира полка, когда был лейтенантом? Много они с нами беседовали? Я, например, с командиром полка всего один раз говорил. Однажды на марше… натер ногу и отстал, пока переобувался. Подъехал ко мне на лошади командир полка и с презрением сказал: «А еще командир!» – и поехал дальше. Вот и все воспитание. Они делом занимались… А мы все говорим и говорим, а толку мало.
– Значит, нас не воспитывали? – загораясь полемическим задором, возразил Ячменев. – Значит, мы самородки? А что, если я вам скажу такое: мы уже пройденный этап! Как в свое время наши командиры – герои Гражданской войны, с их церковноприходскими школами, оказались этапом пройденным, так и мы, с нашими десятилетками и училищами, тоже ступень уходящая. Сейчас высшее образование, кругозор инженера и ученого – на первый план выходят. Мы с вами, Матвей Степанович, только педагоги. Учим новое поколение победителей. В случае войны тяжесть на их плечи ляжет, как в свое время на наши плечи свалилась. Когда командир с презрением сказал вам: «А еще командир!», может быть, большое беспокойство у него было на душе за судьбу армии, и так же, наверное, сетовал он на молодежь, как мы сейчас. А вы до Берлина дошли и переломили хребет самой сильной в мире армии. Так и наши лейтенанты – превзойдут нас! Ученики всегда должны учителей превосходить. Только опыта у них нет. Опыт у нас. И мы должны передать его им. И еще одно – самое досадное – не у всех хватает политической зоркости. В Гражданской войне людей вздымала волна свободы и жажда мировой революции. В борьбе с фашизмом – смертельная опасность, нависшая над Отечеством. А что сейчас? Враги готовятся к войне, а некоторые лейтенанты разгильдяйствуют. Так кто же в этом виноват? Опять мы с вами, Матвей Степанович! Мы, опытные, битые и – победившие! Если мы не добьемся политического горения, кто, кроме нас, это сделает? Идейная убежденность – главное.
Кандыбин молчал. Ячменев смотрел на его загорелое, обветренное лицо. В глубоких морщинках у глаз просвечивала белизна. «Щурится, когда бывает солнце, – подумал Ячменев, – поэтому и остаются белые полоски. Как бы не подумал, что я веду с ним официальный разговор и ратую за политическую линию по долгу службы».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента