Ладно, затаил дыхание, губы плотно сжал, так что силком не разомкнуть, и только смотрю по сторонам.
Посреди большой комнаты, оклеенной дешевыми, уже потерявшими первоначальный цвет обоями, стоит большой стол, покрытый желтой скатертью. Скатерть тоже не из самых новых, кое-где протерта чуть ли не до дыр. На столе дымится самовар, видимо, из тех, которыми пользовались еще в начале века. Да нет, на антиквариат никак не тянет, вполне обыкновенный экземпляр! Разливает чай дама средних лет, надо полагать, жена хозяина – скучная и бесцветная. Всего же в комнате расположилось полтора десятка человек – мужиков и дам примерно поровну. Никому из них я бы не отдал предпочтения, имея в виду дальнейшее знакомство. Вот разве что недурная, несколько растрепанная дама тоже средних лет – она сидела у окна и время от времени обводила всех томным взглядом.
Если бы меня спросили, для чего они сюда пришли, я бы не спешил с ответом. Надо посмотреть и разузнать, с кем-то познакомиться поближе. Ну а поначалу складывалось впечатление, что собрались в надежде услышать что-нибудь особенно приятное, как бы отвечающее потребностям души. Словно бы уже невмоготу смотреть белиберду по телеящику, словно бы все сплетни обсудили, так что докрасна раскалился телефон. Что еще им остается? Да только припасть к вечному, живительному, неиссякаемому роднику литературы. Речь прежде всего о беллетристике.
Ладно, с гостями вроде бы разобрались. Теперь предстоит понять, о чем глаголят авторы.
Вообще-то неблагодарное это занятие – слушать, не имея возможности сказать. Это, к примеру, как солдат в строю. Слушай, как тебя кроет матом старшина, и молчи, пока не спросит. А если уже нет никаких сил молчать?! Если нет мóчи соблюдать приличия, когда битый час тебе гундосят про мочу? Вот это: «В период развитого социализма было так: сдал мочу – значит, получил пропуск в большой мир. Не сдал – пеняй на себя…»
Так все же сдал или не сдал? И если сдал, тогда какие результаты? Да уж, надо непременно сообщить, а то ведь читатель может не понять, то ли у автора застарелый конфликт с «этим самым» пузырем, то ли неразделенная любовь к юмору, родившаяся в недрах студенческого туалета.
С ужасом думаю: вот если бы я свой исповедальный роман написал, следуя изгибам мочевых проток, сдобрив его сортирно-примитивными шуточками – что, если бы издали? Да впору утопиться после этого!
Молчу. И снова каюсь – в сознании отпечатались лишь вырванные из контекста фразы. Если б попытался воспринять услышанное все подряд, даже и не знаю – скорее всего, не дожил бы до конца этого сюжета. Вот слышу про «запах нечастой холостяцкой стряпни», про нездоровый образ жизни, а также про поиск плачущей сандалии – или мне это показалось? Но в основном – про роковые последствия «домовой слышимости» для автора всей этой галиматьи. Вот ведь бедняга! Доконали!
Слушаю дальше. Однако не пойму, то ли это подстрочник для перевода на китайский язык, то ли тезисы для доклада на съезде фармакологов… А публика-то что? Да публика, судя по всему, довольна.
Но вот мужика, закамуфлированного под женщину, если судить по длинным волосам, сменяет дама, стриженная под мужчину. Еще на полвершка – могла бы оказаться с абсолютно голым черепом… «Пытливо вглядываюсь в девичье лицо на фотографии: пристальные глаза под чуть припухлыми веками, ремешок сумки вокруг изящной кисти, узкий нос туфельки из-под платья…»
Предупреждаю возможное недоразумение – это не я вглядываюсь, это она. Я же, признаюсь, не смог бы так подробно описать. Для этого нужен даже не талант, а нечто куда более объемное. Ведь все это – и сумка, и туфельки, и ремешок, и кисть, и даже платье – почтенная дама умудрилась разместить на девичьем лице. Видимо, так образ требовал даже вопреки желанию автора. Ну ничего себе, личико девчонка откормила!
Вот снова, на этот раз про нечто уникальное – «нечеловеческие дома». Внимательно, напряженно слушаю, а в воображении возникают не дома и даже не квартиры с кухнями и спальнями, а почему-то люди. Да, да – люди с недостроенными лицами. Кто-то из них без уха, кто-то без носа, без щеки… Но это ничего, достроят. Только б чертежи не перепутали! А то ведь знаете, как у строителей бывает – лицо построят, а канализацию не подведут. И станут обитатели этого лица бегать во двор по самой крайней надобности. Вот так светлые мысли вылетают вон!
Молчу. Похоже, близится к концу… А я молчу. Если продлится еще хотя бы полчаса, то упаду под стул и никогда уже не встану…
Но вот, кажется, что-то интересное. Слушаю внимательно: «Нет на свете ничего прекраснее заросшего русского кладбища…» Довольно спорная мысль. Однако же допустим… «Лежит оно под густыми купами берез, теряется в зарослях боярышника, бузины и сивой, годами не кошенной травы, что стоит высокой, до пояса, стеной на месте бывшей здесь некогда ограды…» Надо признать, уже гораздо лучше. Чем черт не шутит, а ну как скажет что-нибудь достойное отечественной литературы. И что же слышу в завершение этого отрывка: «Случайный прохожий, следующий мимо неширокой полевой дороги, замечает эту своеобразную изгородь, возведенную матерью-природой взамен развалившейся человеческой…»
Как так? Опять?! Нет, ну это просто невозможно! В конце концов, «нечеловеческие дома» я еще могу переварить. Это если они по какой-то неизвестной мне причине обезлюдели. Но вот «человеческая изгородь» у кладбища… Это что же – там покойники стояли?! Вот ужас-то!..
Ну, слава богу, все. Покойников закопали, кресты поставили на могилках. Дальше – поцелуи, овации, комплименты и объятия.
– Эльза Карповна! А с чего все начиналось?
– Вы знаете, мое паскудное воображение, спущенное с цепи еще когда-то в раннем детстве…
Вот в это верю! Точно верю! Даже сюда доносится его собачий лай. Трясутся стены. Кто-то строчит на пишущей машинке. Потухла сигарета, но уже дымится абажур настольной лампы. Шедевр рождается в невыносимых муках… Ну, ну, родимая! Жги, наяривай, давай!
– Честно признаюсь, я не хотела быть литератором. Сейчас я очень хочу, потому что мне это приносит деньги… Еще на физфаке узнала, что Бродский получил Нобелевскую премию. Подумалось: а почему не я? Стала писать стихи… И вот, наконец, добралась до большой литературы.
– Ваша идеологическая линия… С кем вы как гражданка, как писатель?
Этот вопрос задал довольно упитанный господин, сидевший во главе стола, по другую сторону от самовара. Если судить по лоснящемуся лицу и явным признакам раннего выпадения волос, служил он продавцом в гастрономическом отделе или, на худой конец, чиновником в отделе по распределению жилплощади. Лысый господин – это и был Семен Васильевич Евдох. Вечно эти не по возрасту озабоченные мужики норовят задать каверзный вопрос прелестной даме. Однако и дама, видимо, не промах.
– Я не придерживаюсь какой-то строго определенной линии. Человек, обладающий собственной идеологической позицией, на мой взгляд, просто не умен. Потому что достаточно способная к мыслительной деятельности личность не станет себя ставить в рамки какой-либо системы. Мыслящий человек меньше всего хочет быть рабом. Если бы на меня влияли общепринятые правила, я бы приложила все усилия, чтобы от них избавиться.
Семен Васильевич удивлен:
– Вы не признаете принципы общественной морали?
– Да! Я выше и морали, и нравственности, – гордо заявляет дама.
– Но как же так, Лизонька? Это вроде бы не комильфо, – замечает кто-то из ее поклонников.
– Радость моя! Не комильфо – это то, что ниже. А я гораздо выше, знаете ли. – Судя по тону, Лизонька слегка обиделась.
Далее следует вопрос по существу:
– А как называется этот ваш роман?
– Название я выбрала простое – «Сезанн».
– Но почему именно Сезанн? Чем не понравился вам, скажем, Модильяни? – Это я спрашиваю.
– Ничего не могу к этому добавить.
Что ж, пусть будет Сезанн. Хорошо хоть не Ван Гог – было бы обидно за любимого художника. Ну ладно, с названием кое-как разобрались, а остальное…
Наконец, слово взял Семен Васильевич Евдох. Как и положено, по завершении культурного мероприятия следует подбить итоги.
– Дамы и господа! Я вот что вам хочу сказать. Как невыносимо, когда холодные, самовлюбленные, абсолютно полые люди примазываются к мировой культуре! Нет, это не мои слова. Но очень кстати вспомнилось. Честно говоря, я бы тоже не стерпел. Да можно ли молчать, когда чуть ли не дословно списывают, когда заимствуют светлые идеи, когда воруют у тебя, по сути, самое дорогое, что еще осталось в жизни – возможность писать то, что приходит в голову. Да что там говорить – грех, великий грех отбирать хлеб у тех, кто добывает его тяжким писательским трудом.
– Браво, мэтр, – поддержал патлатый мужик.
– Все именно так, – подтвердила бритоголовая Эльза Карповна.
– И вот еще что скажу, – продолжал Семен Васильевич. – Слава богу, есть еще у нас авторы, способные постичь суть происходящего в стране, дерзающие совершить гражданский подвиг ради своего народа. Честь и хвала им! – И уже под дружные овации: – Кстати, спешу вам сообщить, что госпожа Улючевская с романом «Сезанн» вошла в шорт-лист литературной премии.
Да кто бы сомневался… Сегодня премию дадут роману о бомжах под названием «Сезанн». Завтра «Эль Греко» обзовут поэму о путанах… Так и живем. Подумалось вот о чем. Неужто в литературе дела так плохи, что графомана превозносят до небес только за то, что он придерживается якобы прогрессивных взглядов, а сделанные второпях дневниковые записи называются романом?
И вот сижу на скамейке у пруда, раздумываю: стоит ли писать, если рассчитывать на эту вот читающую публику? А что мне остается? С другой стороны, если вдруг не повезет, причина вроде бы ясна – читатель виноват. Дальше больше – оказывается, не тот народ, не та страна. И вообще, все совсем не то – не то, что хочется. Однако нельзя же при каждой неудаче взять и поменять страну. Так только варежки весной меняют на перчатки.
9
Посреди большой комнаты, оклеенной дешевыми, уже потерявшими первоначальный цвет обоями, стоит большой стол, покрытый желтой скатертью. Скатерть тоже не из самых новых, кое-где протерта чуть ли не до дыр. На столе дымится самовар, видимо, из тех, которыми пользовались еще в начале века. Да нет, на антиквариат никак не тянет, вполне обыкновенный экземпляр! Разливает чай дама средних лет, надо полагать, жена хозяина – скучная и бесцветная. Всего же в комнате расположилось полтора десятка человек – мужиков и дам примерно поровну. Никому из них я бы не отдал предпочтения, имея в виду дальнейшее знакомство. Вот разве что недурная, несколько растрепанная дама тоже средних лет – она сидела у окна и время от времени обводила всех томным взглядом.
Если бы меня спросили, для чего они сюда пришли, я бы не спешил с ответом. Надо посмотреть и разузнать, с кем-то познакомиться поближе. Ну а поначалу складывалось впечатление, что собрались в надежде услышать что-нибудь особенно приятное, как бы отвечающее потребностям души. Словно бы уже невмоготу смотреть белиберду по телеящику, словно бы все сплетни обсудили, так что докрасна раскалился телефон. Что еще им остается? Да только припасть к вечному, живительному, неиссякаемому роднику литературы. Речь прежде всего о беллетристике.
Ладно, с гостями вроде бы разобрались. Теперь предстоит понять, о чем глаголят авторы.
Вообще-то неблагодарное это занятие – слушать, не имея возможности сказать. Это, к примеру, как солдат в строю. Слушай, как тебя кроет матом старшина, и молчи, пока не спросит. А если уже нет никаких сил молчать?! Если нет мóчи соблюдать приличия, когда битый час тебе гундосят про мочу? Вот это: «В период развитого социализма было так: сдал мочу – значит, получил пропуск в большой мир. Не сдал – пеняй на себя…»
Так все же сдал или не сдал? И если сдал, тогда какие результаты? Да уж, надо непременно сообщить, а то ведь читатель может не понять, то ли у автора застарелый конфликт с «этим самым» пузырем, то ли неразделенная любовь к юмору, родившаяся в недрах студенческого туалета.
С ужасом думаю: вот если бы я свой исповедальный роман написал, следуя изгибам мочевых проток, сдобрив его сортирно-примитивными шуточками – что, если бы издали? Да впору утопиться после этого!
Молчу. И снова каюсь – в сознании отпечатались лишь вырванные из контекста фразы. Если б попытался воспринять услышанное все подряд, даже и не знаю – скорее всего, не дожил бы до конца этого сюжета. Вот слышу про «запах нечастой холостяцкой стряпни», про нездоровый образ жизни, а также про поиск плачущей сандалии – или мне это показалось? Но в основном – про роковые последствия «домовой слышимости» для автора всей этой галиматьи. Вот ведь бедняга! Доконали!
Слушаю дальше. Однако не пойму, то ли это подстрочник для перевода на китайский язык, то ли тезисы для доклада на съезде фармакологов… А публика-то что? Да публика, судя по всему, довольна.
Но вот мужика, закамуфлированного под женщину, если судить по длинным волосам, сменяет дама, стриженная под мужчину. Еще на полвершка – могла бы оказаться с абсолютно голым черепом… «Пытливо вглядываюсь в девичье лицо на фотографии: пристальные глаза под чуть припухлыми веками, ремешок сумки вокруг изящной кисти, узкий нос туфельки из-под платья…»
Предупреждаю возможное недоразумение – это не я вглядываюсь, это она. Я же, признаюсь, не смог бы так подробно описать. Для этого нужен даже не талант, а нечто куда более объемное. Ведь все это – и сумка, и туфельки, и ремешок, и кисть, и даже платье – почтенная дама умудрилась разместить на девичьем лице. Видимо, так образ требовал даже вопреки желанию автора. Ну ничего себе, личико девчонка откормила!
Вот снова, на этот раз про нечто уникальное – «нечеловеческие дома». Внимательно, напряженно слушаю, а в воображении возникают не дома и даже не квартиры с кухнями и спальнями, а почему-то люди. Да, да – люди с недостроенными лицами. Кто-то из них без уха, кто-то без носа, без щеки… Но это ничего, достроят. Только б чертежи не перепутали! А то ведь знаете, как у строителей бывает – лицо построят, а канализацию не подведут. И станут обитатели этого лица бегать во двор по самой крайней надобности. Вот так светлые мысли вылетают вон!
Молчу. Похоже, близится к концу… А я молчу. Если продлится еще хотя бы полчаса, то упаду под стул и никогда уже не встану…
Но вот, кажется, что-то интересное. Слушаю внимательно: «Нет на свете ничего прекраснее заросшего русского кладбища…» Довольно спорная мысль. Однако же допустим… «Лежит оно под густыми купами берез, теряется в зарослях боярышника, бузины и сивой, годами не кошенной травы, что стоит высокой, до пояса, стеной на месте бывшей здесь некогда ограды…» Надо признать, уже гораздо лучше. Чем черт не шутит, а ну как скажет что-нибудь достойное отечественной литературы. И что же слышу в завершение этого отрывка: «Случайный прохожий, следующий мимо неширокой полевой дороги, замечает эту своеобразную изгородь, возведенную матерью-природой взамен развалившейся человеческой…»
Как так? Опять?! Нет, ну это просто невозможно! В конце концов, «нечеловеческие дома» я еще могу переварить. Это если они по какой-то неизвестной мне причине обезлюдели. Но вот «человеческая изгородь» у кладбища… Это что же – там покойники стояли?! Вот ужас-то!..
Ну, слава богу, все. Покойников закопали, кресты поставили на могилках. Дальше – поцелуи, овации, комплименты и объятия.
– Эльза Карповна! А с чего все начиналось?
– Вы знаете, мое паскудное воображение, спущенное с цепи еще когда-то в раннем детстве…
Вот в это верю! Точно верю! Даже сюда доносится его собачий лай. Трясутся стены. Кто-то строчит на пишущей машинке. Потухла сигарета, но уже дымится абажур настольной лампы. Шедевр рождается в невыносимых муках… Ну, ну, родимая! Жги, наяривай, давай!
– Честно признаюсь, я не хотела быть литератором. Сейчас я очень хочу, потому что мне это приносит деньги… Еще на физфаке узнала, что Бродский получил Нобелевскую премию. Подумалось: а почему не я? Стала писать стихи… И вот, наконец, добралась до большой литературы.
– Ваша идеологическая линия… С кем вы как гражданка, как писатель?
Этот вопрос задал довольно упитанный господин, сидевший во главе стола, по другую сторону от самовара. Если судить по лоснящемуся лицу и явным признакам раннего выпадения волос, служил он продавцом в гастрономическом отделе или, на худой конец, чиновником в отделе по распределению жилплощади. Лысый господин – это и был Семен Васильевич Евдох. Вечно эти не по возрасту озабоченные мужики норовят задать каверзный вопрос прелестной даме. Однако и дама, видимо, не промах.
– Я не придерживаюсь какой-то строго определенной линии. Человек, обладающий собственной идеологической позицией, на мой взгляд, просто не умен. Потому что достаточно способная к мыслительной деятельности личность не станет себя ставить в рамки какой-либо системы. Мыслящий человек меньше всего хочет быть рабом. Если бы на меня влияли общепринятые правила, я бы приложила все усилия, чтобы от них избавиться.
Семен Васильевич удивлен:
– Вы не признаете принципы общественной морали?
– Да! Я выше и морали, и нравственности, – гордо заявляет дама.
– Но как же так, Лизонька? Это вроде бы не комильфо, – замечает кто-то из ее поклонников.
– Радость моя! Не комильфо – это то, что ниже. А я гораздо выше, знаете ли. – Судя по тону, Лизонька слегка обиделась.
Далее следует вопрос по существу:
– А как называется этот ваш роман?
– Название я выбрала простое – «Сезанн».
– Но почему именно Сезанн? Чем не понравился вам, скажем, Модильяни? – Это я спрашиваю.
– Ничего не могу к этому добавить.
Что ж, пусть будет Сезанн. Хорошо хоть не Ван Гог – было бы обидно за любимого художника. Ну ладно, с названием кое-как разобрались, а остальное…
Наконец, слово взял Семен Васильевич Евдох. Как и положено, по завершении культурного мероприятия следует подбить итоги.
– Дамы и господа! Я вот что вам хочу сказать. Как невыносимо, когда холодные, самовлюбленные, абсолютно полые люди примазываются к мировой культуре! Нет, это не мои слова. Но очень кстати вспомнилось. Честно говоря, я бы тоже не стерпел. Да можно ли молчать, когда чуть ли не дословно списывают, когда заимствуют светлые идеи, когда воруют у тебя, по сути, самое дорогое, что еще осталось в жизни – возможность писать то, что приходит в голову. Да что там говорить – грех, великий грех отбирать хлеб у тех, кто добывает его тяжким писательским трудом.
– Браво, мэтр, – поддержал патлатый мужик.
– Все именно так, – подтвердила бритоголовая Эльза Карповна.
– И вот еще что скажу, – продолжал Семен Васильевич. – Слава богу, есть еще у нас авторы, способные постичь суть происходящего в стране, дерзающие совершить гражданский подвиг ради своего народа. Честь и хвала им! – И уже под дружные овации: – Кстати, спешу вам сообщить, что госпожа Улючевская с романом «Сезанн» вошла в шорт-лист литературной премии.
Да кто бы сомневался… Сегодня премию дадут роману о бомжах под названием «Сезанн». Завтра «Эль Греко» обзовут поэму о путанах… Так и живем. Подумалось вот о чем. Неужто в литературе дела так плохи, что графомана превозносят до небес только за то, что он придерживается якобы прогрессивных взглядов, а сделанные второпях дневниковые записи называются романом?
И вот сижу на скамейке у пруда, раздумываю: стоит ли писать, если рассчитывать на эту вот читающую публику? А что мне остается? С другой стороны, если вдруг не повезет, причина вроде бы ясна – читатель виноват. Дальше больше – оказывается, не тот народ, не та страна. И вообще, все совсем не то – не то, что хочется. Однако нельзя же при каждой неудаче взять и поменять страну. Так только варежки весной меняют на перчатки.
9
Честно говоря, ко времени последнего приезда в Москву роман я с Божьей помощью все же написал. А что замыслено было на баррикадах, у гастронома на Смоленской, у пруда – так это осталось на потом. Надо же услышанное и увиденное сперва переварить, дождаться, когда в сознании возникнет некий образ. Правда, небольшую пьесу на эту тему я все же предложил театру. Ну а пока, продолжая по ночам сторожить музей на Большой Садовой, пытаюсь протолкнуть роман в какой-нибудь журнал. В первом же через неделю получил отлуп. А вскоре отказы эти на меня посыпались, как дождь на путника, оставшегося без зонта. Нет, думаю, так не пойдет. Что я им, пацан, чтобы бегать по редакциям! Сначала было решил пойти по адресу и дать кому-то в ухо… Но прежде чем скандалить, полагалось бы спросить:
– А почему отвергаете будущего классика?
Вот с этим и пришел. Маленькая комната, большую часть которой занимали огромный шкаф и письменный стол, по своему виду предметы вполне типичные для заводской бухгалтерии или судебной канцелярии. В этой убогой обстановке явно неуместным казался бронзовый канделябр, стоявший на столе, – видимо, подарок сослуживцев к юбилею.
Рецензент встретил меня вежливой улыбкой.
– Очень приятно, – промолвил он и поспешил представиться: – Перчаткин Кузьма Иванович. Прошу садиться.
Я сел на стул.
– А вас как зовут? – ласково глядя на меня, спросил Перчаткин.
– Афанасий… то есть Михаил… Михайлович. – Так растерялся… не знаю, что и говорю.
– Очень приятно! Очень! Ну-с, расскажите немного о себе. Где учились, с кем пришлось сотрудничать, кто давал вам первые уроки? – По-прежнему нежно глядя на меня, Перчаткин изобразил на своем лице внимание и даже малую толику сострадания, которое педагог испытывает к нерадивому ученику.
– Да вот, учился на врача. – Больше я и не знал, о чем сказать.
– Ну да! Да! Конечно! Теперь все классики учатся сначала на врачей. Почти как Гриша Горин или же Арканов…
– А почему отвергаете будущего классика?
Вот с этим и пришел. Маленькая комната, большую часть которой занимали огромный шкаф и письменный стол, по своему виду предметы вполне типичные для заводской бухгалтерии или судебной канцелярии. В этой убогой обстановке явно неуместным казался бронзовый канделябр, стоявший на столе, – видимо, подарок сослуживцев к юбилею.
Рецензент встретил меня вежливой улыбкой.
– Очень приятно, – промолвил он и поспешил представиться: – Перчаткин Кузьма Иванович. Прошу садиться.
Я сел на стул.
– А вас как зовут? – ласково глядя на меня, спросил Перчаткин.
– Афанасий… то есть Михаил… Михайлович. – Так растерялся… не знаю, что и говорю.
– Очень приятно! Очень! Ну-с, расскажите немного о себе. Где учились, с кем пришлось сотрудничать, кто давал вам первые уроки? – По-прежнему нежно глядя на меня, Перчаткин изобразил на своем лице внимание и даже малую толику сострадания, которое педагог испытывает к нерадивому ученику.
– Да вот, учился на врача. – Больше я и не знал, о чем сказать.
– Ну да! Да! Конечно! Теперь все классики учатся сначала на врачей. Почти как Гриша Горин или же Арканов…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента