Страница:
Первое, что увидел профессор, очнувшись, – это было громадное лицо дельфина, вблизи похожее на лик какого-то чудища или на кого-то, похожего на Бармалея из диснеевских фильмов, а не в исполнении Р. Быкова. На лице написано было какое-то даже беспокойство, и оно махало трезубцем возле лица пр<офессо>ра, тот позвякивал, но прохлады не давал.
– Что с вами? В наши планы это не входит. Мы не собираемся делать с вами ничего подобного. Наоборот, скорее мы хотели бы вас приобщить, так сказать… Но надо же сначала извиниться!
– Что это у вас на ногах? – выдавил пр<офессо>р.
– Ботинки, – удивился дельфин и чем-то постучал по пластиковой подошве. – Наши фабрики выбрали оптимальный вариант. У вас хороший вкус, пр<офессо>р. – Дельфин покровительственно похлопал его по плечу и жестом пригласил следовать за собой. – Я мог бы принять вас у себя, но там вода. «Вода, вода, кругом вода», – пропел дельфин, и профессор отметил у него полное отсутствие слуха.
В кабинете они расположились в креслах, и беседа пошла более непринужденно.
Дельфин позволил профессору курить, но резко отказался от спиртного, а потом, опережая вопросы, начал:
– Почему мы не говорили, а потом – вдруг и все сразу? Мы говорили, мы давно говорили, несколько тысяч лет назад говорили, но что толку? Цезарю – говорили, Македонскому, Нерону; даже пытались потушить пожар. «Люди! – говорили. – Что вы?» – а потом плюнули и замолчали, и всю дальнейшую историю молчали как рыбы, и только изучали, изучали вас, людей. После войны вы построили океанариумы и Дж. Лилли с приспешниками начал свои мерзкие опыты. Контакта захотели! Извините, я буду прохаживаться, – заволновался дельфин и действительно начал прохаживаться. – Мы терпели и это, чтобы не нарушать молчания и увидеть, до чего же в своих опытах может дойти разумное существо, стоящее на довольно высокой ступени, хотя и значительно ниже нас, ибо утверждаю, что всякая нетехническая цивилизация, основанная на самоусовершенствовании индивидуумов, выше всякой технократии! Можете убедиться – мы не делали ни одного опыта над вами, а только некоторые дельфины позволяли себе контакты с людьми, но это были психически ненормальные индивидуумы, им разрешалось из жалости. У нас нет лечебниц, профессор. А когда стали гибнуть наши товарищи – ропот недовольства впервые прошел по океанам, и вот наконец этот нелепый случай: его оскорбления в ответ на наши увеселительные трюки, на игры наши в баскетбол и т<ому> п<одобное>. Первыми не выдержали киты. Всегда достаточно одной искры, чтобы возгорелось пламя, и оно возгорелось. Я был последним. Кстати! Как мое произношение? Надеюсь, верно?
– Да! Да, – успокоил профессор. Он уже изрядно глотнул виски, и теперь блаженная теплота разлилась по телу, и все происшедшее показалось не таким уж невероятным. Только вот он шамкал, и чуть покалывала спина.
– Ваша челюсть! – воскликнул дельфин и мгновенно вызвал стоматолога.
Того ввез служитель, в аквариуме. Это был головоногий моллюск лип.
– Вот уж не думал, что он… – Профессор хихикнул и отхлебнул еще глоток.
– Напрасно вы не думали, – прохлюпало в аквариуме. Вся анатомия ваша – вот она, у меня в кармане. – Лип хлопнул щупальцем и взбаламутил воду. – С самого начала моей работы над вами я сколотил себе ясную картину. Держите вашу челюсть – вот она.
На поверхность всплыла замечательная челюсть, о какой профессор и мечтать не мог. Какие теперь челюсти? – теперь забрала, а не челюсти.
– Если вам что-нибудь нужно заменить, проконсультируйтесь с лечащим врачом и сообщите нам – мы живо заменим, – всё, включая мозг. Он у меня, впрочем, как и у вас, давно в спирту и готов к трансплантации. Засим позвольте откланяться. – Моллюск опять взбаламутил воду и был увезен служителем с вмонтированным в мозг электродом.
– Прош-шайте! – Профессор шамкнул, несмотря на вставленную челюсть. Он был изрядно пьян.
Дельфин, видя такое его состояние, не счел возможным продолжать разговор и молвил только:
– Завтра вы получите наш план и ультиматум и передадите его людям! Покойной ночи! – Он зашипел сигарой и вышел.
На следующий день протрезвевший профессор нашел у себя на столе нечто. В нем было коротко и недвусмысленно:
«Союз всего разумного, что есть в океане, предлагает человечеству в трехдневный срок провести следующие меры:Весь следующий день профессор по радио и телевидению, а также в личных беседах убеждал мир пойти на уступку, уговаривал и умолял, рисовал жуткие картины и радужные перспективы, он принял множество корреспондентов и некорреспондентов.
ввести сухой закон для научных работников;
закрыть все психиатрические клиники и лечебницы;
людей, ранее считавшихся безумными, распустить с почестями,
лечебницы отдать под школы.
В случае, если это не будет выполнено, Союз предпримет необходимое. В случае выполнения Союз больше ничего не требует от человечества и прекращает всякие контакты впредь до лучших времен».
Но… увы. Он ничего не мог доказать. Океанариум опустел, исчез куда-то и служитель с электродом. Конечно, люди не верили, смеялись и улюлюкали:
– Как можно выпустить безумных в наш и без этого безумный мир, как можно не пить научным работникам!
Кто-то подал мысль, что это он все выдумал, чтобы скрыть свое бессилие, он обманул надежды, люди так уповали, а он… А еще кто-то подал еще более разумную идею, что профессор сам безумен. На том и порешили и упрятали самого великого профессора ихтиолога-лингвиста в психиатрическую лечебницу.
Мир остальные два дня успокаивался, а потом она разразилась. Катастрофа!
Сейчас опять будут делать эти проклятые уколы. Доктор! Заклинаю вас, от них развивается… Только в руку… Что? Боже! Неужели я победил?! Мне будут делать инсулин, чтобы лучше есть и спать. Не хочу спать! Жизнь без сна! Ага, моя тайна! Моя! Колите, доктор, и будьте снисходительны, я любил вас. Больно! Больно же!..
Ах, какое неприятное состояние! Лечение, тоже мне! Съедают в крови сахар. Мало его вам, что ли, на стороне! Мы вон и у Кубы покупаем, потому что если не купить, то кто же купит! Но зачем вам мой кровный сахар? А? Зачем его сжирать! Какие вы все-таки ненасытные! У меня там – тельца, белые и красные, а каково им без сахара? Никаково. Умрут они без сахара, тельца, ни за грош пропадут. А все этот тростник! И свекла, свекла! Боже, как хочется есть, есть, дайте есть! Вот он кубинский сахар – 20 кусков, и всё бесплатно. Спасибо вам, далекие кубинские друзья! Да здравствуют тростники и свеклы! Сахар, много сахара, и вообще изобилие продуктов! Это хорошо, но я все это изобилие съел, надо попросить родственников. Пусть еще принесут. Пашка, паразит, в командировке пьет. Ничего, так ко мне не ходит, так привезут паразита и сюда, в отделение с диагнозом «хронический алкоголизм». Тут встретимся, тут и поговорим по душам. Говорят, у меня был шок. И доктор говорит, а раз он говорит – значит, неправда. Не было шока, ничего не было.
– Как вы можете тут читать? Тут думать надо, а не читать. Читать надо в трамвае и в метро. Но там толкают. Там везде толкают. Тогда ладно, читайте, бог с вами. А я не буду читать, я вот выйду, сяду в метро, и пусть толкают, я все прочту – в метро. Всю энциклопедию, и все буду знать. Например, что такое ятаган? Не знаете? Все-таки вы очень глупый! Ятаган – его кинешь, а он к тебе возвращается. Поняли?!
– Знаете, как поп попадью извел?
– Да пойдите вы со своим попом! У меня вон вену сестра пятый день ищет, а он: «поп» да «поп»!
«Безумству храбрых поем мы песню». А просто безумству – нет. Почему? По-моему, чем короче, тем лучше: «Безумству поем мы песню!»
Например, такую:
Нет, это один свидетель в протоколе так написал, а его – на 15 суток за политическое хулиганство.
Ничего не знаю,
Ничего не вижу,
Ничего никому не скажу, – ча-ча-ча.
Какого-то человека привезли – и к «чуме». Говорит, что – профессор, и про дельфинов гадости рассказывает. Все ржут. Сволочи! Нельзя же, – больной все-таки человек. Надо поговорить!
– Вы профессор?
– Да, я ихтиолог-лингвист.
– Ничего, это пройдет! Поколят вас – и пройдет.
– Мир на грани катастрофы!
– Это вам надо с начальником Вселенной, что ли, поговорить.
– Да поймите вы! Дельфины выше нас по разуму, они сделают что-то ужасное, даже нельзя предположить – что! О боже!
Нет, надо поговорить с главврачом. Пусть, действительно, поколят. Больной все-таки человек. Челюсть вставная. Говорит про какие-то электроды. Надо взять шефство, а то заколют. Психи проклятые! Хлюпики и чавкики, а ему и чавкать-то нечем. К тому же его надо полечить антабусом – пахнет. Пойду к доктору.
Знаете? Один человек нашел в справочнике свою фамилию. Она довольно редкая. И вот эта фамилия убила какого-то князя и предана анафеме на двенадцать поколений. Он – человек этот – как раз двенадцатый. Застрелился он. Высчитал и застрелился. А потом родственники узнали, что та фамилия через «е», а у самоубийцы через «я». Ошибка вышла. Но на ошибках учатся. Нельзя стреляться за князей. За женщин можно и за судьбы мира, а за князей – глупо как-то за них. Уж лучше… Нет, все то же самое. Да! Еще! Он был не двенадцатый, а тринадцатый. Как жаль! Ни за что погиб человек. Как много все-таки в мире несправедливости.
Человек со вставной челюстью молол какую-то совсем уж чушь. Про какой-то дельфиний ультиматум. И выл. Его, наверно, переведут вниз, к буйным. Жаль! Попрошу врача о снисхождении. Все-таки он меня любит. Или привык. Нет, любит, конечно, любит. Иначе почему не отпускает от себя?! Попрошу.
У нас один антисемит есть. Не явный, но про себя. Но я видел, как он смотрел на Мишу Нехамкина сзади. Такой взгляд! Гестаповец бы позавидовал такому взгляду.
Слава богу, я ошибся. Просто Миша помочился на него ночью. Он и смотрел! Еще бы! Посмотришь тут. А Миша тоже… Разве так поступают интеллигентные люди! Мочиться на живого человека, да еще больного! Ай-ай-ай! А еще член-корреспондент какого-то журнала!
Все бегут к окнам и что-то кричат. Что они кричат! Ведь тихий час сейчас. Придет главврач – и всем попадет. Да! Именно этим и кончится.
Кто-то вошел. О! Что это? Что это? Какие-то люди, нет, не люди. Какие-то жуткие существа, похожие на рыб. Это, наверное, из 1-го отделения. Не может быть! Даже там таких не держат. Какой-то жуткий маскарад. Но нет – они улыбаются, они распахнули настежь все входы и выходы, они идут к нам и какими-то чудными голосами что-то читают. Про нас. Мы свободны!
Постановления всего разумного… Неужели! Да здравствует! может быть! Всё не может быть «да здравствует». А по отдельности.
Все обнимаются. А человек со вставной челюстью плачет и говорит:
– Я предупреждал, я сделал все возможное!
А существа хлопают его по спине и пониже: у них низко расположены плавники. Но ласково хлопают. И других хлопают. И все смеются.
Я понял все. Это они, они! Те, что пришли очистить мир для тех, кто прилетит. Отдать под школы! А может, это они и прилетели. И всё, как у меня: и жизнь без сна – не как наказание, а как благо! Моя мысль.
– Я тоже, я тоже помог вам! – это я кричу.
Какое-то существо хлопает меня по уколам и улыбается громадной ослепительной улыбкой. Да это же дельфины, я про них читал и видел фото! Они… Значит, профессор – и есть профессор! Как это я проглядел! При моей-то проницательности! Спасибо вам! Спасибо вам.
Мне сказали, что киты подниматься не стали, они большие, они внизу, в 1-м отделении. А кругом музыка, салют из пятидесяти шести залпов – по количеству моих лет!
Дорогие мои дельфины,
Дорогие мои киты!
Спасибо, спасибо вам! Свершилось! И дельфины оказались великодушнее, чем грозили. Они никому ничего не сделали и даже сняли первый пункт. Пейте! Пейте, работники науки! Сейчас можно. Мы свободны! Как хорошо все-таки чувствовать себя здоровым человеком, и чтобы все это знали!..
Эпилог
На берегу океана и вдоль его берегов, на воде и под водой. Бродят какие-то тихие существа. Некоторые из них иногда что-то выкрикнут или забьются в истерике. Но в основном они тихие. К ним все время подплывают дельфины, и они гладят их по спинам, или дельфины гладят их. И существа позволяют дельфинам залезать им на спину и щекотать себя под мышками, и даже улыбаются. Как будто им приятно. А может быть, им и в самом деле хорошо! Кто знает!1968
Удивительная история, которая произошла с очень молодым человеком из Ленинграда и девушкой из Шербурга
Эта история началась в Ленинграде. [Вернее даже – ] эта история началась в Париже, а еще вернее – эта история началась в Шербурге, на одной из улиц, в маленьком магазине «Зонтики».
Вот она:
Один очень молодой человек смотрел в Ленинграде фильм «Шербургские зонтики»… Человек этот, хоть и очень молодой, успел уже закончить мореходное училище и в должности 3-го механика зачислен был на одно небольшое торговое судно. И судно именно сегодня уходило в рейс к берегам Франции с грузом елочных игрушек в трюмах. Именно сегодня, когда молодой человек смотрел фильм «Шербургские зонтики», он очень нервничал, он опаздывал на корабль, а на экране проходили ужасно простые истории о любви, о верности, и очень милые люди были на экране, и особенно одна – девушка с белыми волосами и грустными голубыми глазами, и уезжал ее парень в армию. И она обещала ждать, и пришел другой симпатичный парень и стал петь про то, как он ее любит, звучала прекрасная музыка, но… время, время бежать в порт. Он шел по темному залу, не отрываясь от экрана, а в зале злобно шикали, а девушка на экране тоже пела, и, даже когда он бежал по вечернему городу, он слышал ее голос и музыку и видел ее лицо. А потом в порту склянки отбили восемь раз, буксиры вывели судно на рейд, а мелодия все звучала, только уже другая, больше русская – наверное, музыка об уплывающем назад городе, который таял в сумерках и казался сказочным, призрачным и таинственным… Какие там будут впереди порты и города – кто знает? Очень молодой человек стоял у борта и смотрел на исчезающий город и о чем-то думал – наверное, немного грустил, наверное, жалел, что так и не досмотрел фильм до конца, наверное, думал о незнакомых портах, которые скоро увидит, и уже наверняка о девушке из магазина «Зонтики».
А потом было море. Сегодня – серое, а потом – незнакомое, но тоже из ртути и черни.
И, наконец, порт. И вот брошены сходни и моряки сходят на берег, притихшие, строгие, с ощущением важности момента. Судно будет в порту два дня – есть сегодняшний вечер и весь день завтра. А порт называется Шербург, и очень молодой человек снова услышал музыку, и снова вспомнил музыку, и снова вспомнил лицо девушки.
Он шел по неизвестному городу, читал вывески и рекламы и, казалось, знал куда идет. Вот улица. Возникло ощущение, что он уже был здесь – вот маленькое бистро, магазин автомобилей, и вот… В витрине – зонтики разных цветов. В магазине уже никого нет. Как все-таки ему везло: за прилавком стояла девушка с белыми волосами и грустными голубыми глазами. И когда он вошел, она спросила его вежливо и просто:
– Что Вам угодно, мсье? – А он молчал. – Почему месье молчит? Он не говорит по-французски?
Нет, месье говорил, но молчал. Может быть, он просто стеснялся своего произношения, а может быть, онемел, потому что ему так невероятно повезло.
– Я Вас давно знаю! Я шел сюда, чтобы увидеть Вас! Я очень многое знаю о Вас, но… к сожалению, не до конца. Просто не было времени, я торопился на корабль!
Девушка молчала.
– Я знаю, почему у Вас грустные глаза.
Девушка молчала.
– Потому что он уехал надолго! Верно?
Девушка молчала и удивленно смотрела на очень молодого человека, который ее давно знал и у которого был такой скверный французский.
– Почему Вы молчите? К Вам, наверное, многие приходят и вот так пристают с вопросами.
И тут она поняла. Она ведь тоже смотрела фильм и, как тысячи девушек во Франции, да и не только во Франции, стала так же причесывать волосы, как девушка на экране, к тому же она была очень похожа на ту из фильма и к тому же считала, что картина немного про нее. Она ведь тоже в магазине «Зонтики», и у нее, наверное, тоже проблемы, даже посложнее, чем у той девушки из фильма. И она решила принять игру – ведь этот странный молодой человек, наверное, придумал такую игру – нельзя ведь на самом деле так верить в то, что увидел в кино! Но если ему так хочется, что же – она тоже не против стать на время актрисой.
– Дома ли Ваша мать? Мне бы очень хотелось ее увидеть!
– Ее сегодня нет! Я одна!
– Почему так печально? Я знаю – он уехал, и Вы ждете его! Это так редко сейчас! Я понимаю! Но ведь Вы умеете улыбаться!
Потом было еще много вопросов и ответов, улыбок и смеха, и она узнала, что он из России. Она просила его рассказывать еще и еще о Ленинграде, а он хотел разговаривать только о ней и совсем не скрывал этого и все время думал, как ему сказочно повезло, и снова просил:
– Улыбнитесь.
И она улыбалась. Только почему-то ей вдруг показалось, что он вовсе не играет ни в какую игру, что он в самом деле верит, что все его слова и такие милые смешные жесты, когда не хватало слов, это все не ей, вернее, совсем не ей. Но она не могла уже остановиться, уж очень ей нравилась ее новая роль и ее новый знакомый.
В магазин иногда заходили, иногда покупали. И он очень удивлялся, что все разговаривают с ней как с обыкновенной девушкой, а она необыкновенная, и очень беспокоился, что вот сейчас выйдет тот второй парень из фильма и будет петь о любви, и еще хуже, – что <она> вдруг возьмет да уйдет с ним. И потому, когда они опять оказались вдвоем, он сказал ей, что у него мало времени, что он так не хочет уходить и еще, и еще… А когда не хватило слов и жестов, он незаметно начал петь какие-то красивые слова на мелодию уплывающего города, и она иногда вступала вместе с ним, и у них удивительно хорошо получалось вдвоем. Печальная и романтическая русская мелодия во французском городе в магазине «Зонтики». И когда песни кончились, она сказала:
– Я провожу Вас в порт! Можно? Мне тоже очень жаль, что Вы должны уходить.
А он начал что-то объяснять: что, наверное, к ней должны прийти – тот обаятельный парень с усами. Что он понимает, конечно, долг вежливости, но она, наверное, все время думает про того парня без усов, который уехал, и что это так редко бывает в наше время.
А она вдруг резко сказала:
– Идемте! Вы опоздаете на корабль! Идемте.
И они шли по городу и говорили без остановки, как будто боялись не успеть, и потом долго стояли в порту и разошлись, так и не наговорившись вдоволь. Он шел по трапу на борт, видел испуганное лицо своего друга. Тот говорил:
– Ты с ума сошел! В первом же рейсе пропал, так еще опоздал на судно! И теперь быть тебе месяц без берега.
Но он ничего не слышал. Нет, он слышал вместо этого ее музыку и видел ее лицо с печальными глазами или опять ее лицо и улыбку…
А она шла домой – и звучала песня об уплывающем назад городе, – а около дома ее ждал какой-то незнакомый нашему герою человек, не с усиками, не без усов, просто кто-то. Этот кто-то был чем-то недоволен, и что-то говорил, и показывал на часы, и она дослушала до конца песню и сказала:
– Я сегодня не могу тебя видеть. Прости!
И ушла, даже не прощаясь. Завтра она снова увидит этого смешного очень молодого человека, потому что они не сказали друг другу что-то очень важное. Поэтому она обязательно завтра его увидит.
А у него «завтра» началось так: он стоял навытяжку перед капитаном и терпеливо выслушивал, что «такого не было со дня основания торгового флота, что такие дела!!!». Словом – много горьких слов. А в конце было: «Две недели без берега, и еще четыре внеурочные вахты, и еще что-то, что положено за это вопиющее безобразие!..»
И когда капитан наконец кончил, наш очень молодой человек набрал полную грудь воздуха и выдохнул, срываясь на шепот:
– Товарищ капитан, нельзя мне сегодня без берега, я не сказал самого главного! Прошу Вас! Только сегодня! Потом – хоть все порты мира! Не отпускайте, хоть всю жизнь без берега, хоть все вахты во всех рейсах, хоть месяцами драить палубу! Все! Но сегодня… Прошу Вас!
И столько было искренности в этой странной тираде, и такие у него глаза, что капитан почему-то сразу согласился, – сделал ужасное лицо, но согласился.
А для нее это «завтра» началось так.
– Ты с ума сошла, – говорила ее подруга и сестра того вчерашнего, который был недоволен и показывал на часы. – Ты с ума сошла. Он ведь сегодня уедет! И все. Ну и что же, что он смешной, и трогательный, и красивый. Он просто сумасшедший. И ты тоже!
– Да, – ответила девушка, – это так заразительно. Мне даже показалось, что все так, как он говорит, и что я тоже верю в это!
Конечно, были слова о брате, что ему делать, что он обижен и так далее. Но…
– И мне теперь не до братьев, – сказала девушка. – Я должна идти!
А у него опять, как вчера: сходни, порт, улицы города, витрины, вывески, магазины, рестораны, снова улицы… только нет той, вчерашней. Он ведь второй раз в городе, а вчера был вечер, и Бог разберет теперь – где она. Вот, кажется, здесь! Да! Все очень похоже, только почему-то это не дома, а только фасады, и на некоторых нарисованы окна и двери, а сзади стоят подпорки и леса, а некоторые панели уже сняты и ваяются прямо на земле, окнами вниз или сложены аккуратными штабелями.
Очень молодой человек стоял, раскрыв рот от изумления много шире обычного. Он закрыл его, когда увидел какого-то человека, который дергал его за рукав и спрашивал:
– Что вы здесь ходите, молодой человек?
– Я был здесь вчера. А сегодня ничего не узнаю! Здесь был магазин «Зонтики».
Человек проворчал что-то про то, что не надо слишком напиваться! И все-таки объяснил, что это декорации, что они очень давно стоят, и что их наконец-то стали ломать.
Молодой человек ничего не понял. Он стал жестами объяснять про зонтики, про девушку. Тогда человек рассердился и тоже перешел на язык жестов. Он взял какую-то железку и содрал целый лоскут с фасада, изображающего «Ателье мод», целый лоскут с нарисованной витриной и двумя манекенами.
– Теперь вы меня понимаете, месье? – спросил человек, но странный незнакомец смотрел куда-то в конец рисованной улицы, и навстречу ему шла девушка с белыми волосами и печальными глазами.
Они встретились как люди, которые знают друг друга много лет и не виделись, по крайней мере, год!
– Я уже не думала встретить тебя! Я здесь случайно. Я забрела сюда совсем не знаю зачем! Наверное, мне очень хотелось видеть тебя, и поэтому ты тоже пришел сюда!
А он совсем забыл про этот чудный маскарад домов. Она – здесь, значит, все, что было вчера, – правда, и он спросил:
– Comment ça va?[1]
И она ответила:
– Ça va[2].
– А здесь какой-то странный человек ломал дома! – сказал он.
И они пошли рядом мимо слепых окон рисованных домов, и опять зазвучала музыка, и они остановились сзади стеклянной витрины, замазанной белой матовой краской.
Снова был вечер, еще лучше, чем вчерашний, и она спросила:
– Расскажи мне еще про Россию и о своем городе.
И он рассказывал – этот смешной молодой человек. А когда не хватало слов и жестов, он рисовал на стекле: вот появились мосты, потом их развели, а внизу появились два маленьких человечка – он и она. А потом картина ожила, и они оба были в Ленинграде и смотрели на разводящиеся мосты. Ни души, только они двое и белая ночь вокруг. Потом на стекле потекла Нева и много кораблей на ней, и опять [остались только] два человека – он и она. И опять ожила картина: черная Нева и корабли все в огнях, как в праздники всегда в Ленинграде. И зазвучала мелодия уплывающего города, им было так хорошо вдвоем, и он сказал ей по-русски:
– Я тебя люблю.
И она ответила по-французски:
– Moi aussi![3]
И вдруг картина расплылась и снова превратилась в рисунок на стекле, но лица у них остались такими же, как будто они только что сказали:
– Я люблю тебя.
– Moi aussi!
И снова появлялись рисунки, и оживали, и снова они говорили друг другу хорошее. Наверное, он здорово умел рассказывать, а она еще лучше умела слушать, если они так одинаково видели его город и им слышалась одна и та же музыка.
А в это время – когда оживали картины на витрине, а потом снова становились рисунками и опять оживали, – пришли рабочие и стали кончать свою работу. Они валили на землю картонные дома и складывали их в груды или просто оставляли валяться на земле, и легкий ветер с моря шевелил разорванные лоскуты с остатками стен, дверей, окон, абажуров. Стучали молотки, скрипело дерево, рвался картон – умирал игрушечный город. Стук, треск и отрывистые фразы становились все громче, и вот уже с ними рухнула стена рисованного бистро, но они ничего не замечали. Для них двоих играла музыка, и они оба продолжали играть в свою замечательную игру около елки.
Потом кто-то из рабочих окликнул их негромко, кто-то пытался шутить, а еще кто-то жестом приказал им молчать, и все они тихо, боясь разрушить то, в чем жили эти двое, ушли. Хватит того, что они разрушили город. Но… что делать – работа есть работа. И остался один громадный пустырь и витрина с рисунками на нем и две фигуры около елки, которая так странно выглядела летом.
Вот она:
Один очень молодой человек смотрел в Ленинграде фильм «Шербургские зонтики»… Человек этот, хоть и очень молодой, успел уже закончить мореходное училище и в должности 3-го механика зачислен был на одно небольшое торговое судно. И судно именно сегодня уходило в рейс к берегам Франции с грузом елочных игрушек в трюмах. Именно сегодня, когда молодой человек смотрел фильм «Шербургские зонтики», он очень нервничал, он опаздывал на корабль, а на экране проходили ужасно простые истории о любви, о верности, и очень милые люди были на экране, и особенно одна – девушка с белыми волосами и грустными голубыми глазами, и уезжал ее парень в армию. И она обещала ждать, и пришел другой симпатичный парень и стал петь про то, как он ее любит, звучала прекрасная музыка, но… время, время бежать в порт. Он шел по темному залу, не отрываясь от экрана, а в зале злобно шикали, а девушка на экране тоже пела, и, даже когда он бежал по вечернему городу, он слышал ее голос и музыку и видел ее лицо. А потом в порту склянки отбили восемь раз, буксиры вывели судно на рейд, а мелодия все звучала, только уже другая, больше русская – наверное, музыка об уплывающем назад городе, который таял в сумерках и казался сказочным, призрачным и таинственным… Какие там будут впереди порты и города – кто знает? Очень молодой человек стоял у борта и смотрел на исчезающий город и о чем-то думал – наверное, немного грустил, наверное, жалел, что так и не досмотрел фильм до конца, наверное, думал о незнакомых портах, которые скоро увидит, и уже наверняка о девушке из магазина «Зонтики».
А потом было море. Сегодня – серое, а потом – незнакомое, но тоже из ртути и черни.
И, наконец, порт. И вот брошены сходни и моряки сходят на берег, притихшие, строгие, с ощущением важности момента. Судно будет в порту два дня – есть сегодняшний вечер и весь день завтра. А порт называется Шербург, и очень молодой человек снова услышал музыку, и снова вспомнил музыку, и снова вспомнил лицо девушки.
Он шел по неизвестному городу, читал вывески и рекламы и, казалось, знал куда идет. Вот улица. Возникло ощущение, что он уже был здесь – вот маленькое бистро, магазин автомобилей, и вот… В витрине – зонтики разных цветов. В магазине уже никого нет. Как все-таки ему везло: за прилавком стояла девушка с белыми волосами и грустными голубыми глазами. И когда он вошел, она спросила его вежливо и просто:
– Что Вам угодно, мсье? – А он молчал. – Почему месье молчит? Он не говорит по-французски?
Нет, месье говорил, но молчал. Может быть, он просто стеснялся своего произношения, а может быть, онемел, потому что ему так невероятно повезло.
– Я Вас давно знаю! Я шел сюда, чтобы увидеть Вас! Я очень многое знаю о Вас, но… к сожалению, не до конца. Просто не было времени, я торопился на корабль!
Девушка молчала.
– Я знаю, почему у Вас грустные глаза.
Девушка молчала.
– Потому что он уехал надолго! Верно?
Девушка молчала и удивленно смотрела на очень молодого человека, который ее давно знал и у которого был такой скверный французский.
– Почему Вы молчите? К Вам, наверное, многие приходят и вот так пристают с вопросами.
И тут она поняла. Она ведь тоже смотрела фильм и, как тысячи девушек во Франции, да и не только во Франции, стала так же причесывать волосы, как девушка на экране, к тому же она была очень похожа на ту из фильма и к тому же считала, что картина немного про нее. Она ведь тоже в магазине «Зонтики», и у нее, наверное, тоже проблемы, даже посложнее, чем у той девушки из фильма. И она решила принять игру – ведь этот странный молодой человек, наверное, придумал такую игру – нельзя ведь на самом деле так верить в то, что увидел в кино! Но если ему так хочется, что же – она тоже не против стать на время актрисой.
– Дома ли Ваша мать? Мне бы очень хотелось ее увидеть!
– Ее сегодня нет! Я одна!
– Почему так печально? Я знаю – он уехал, и Вы ждете его! Это так редко сейчас! Я понимаю! Но ведь Вы умеете улыбаться!
Потом было еще много вопросов и ответов, улыбок и смеха, и она узнала, что он из России. Она просила его рассказывать еще и еще о Ленинграде, а он хотел разговаривать только о ней и совсем не скрывал этого и все время думал, как ему сказочно повезло, и снова просил:
– Улыбнитесь.
И она улыбалась. Только почему-то ей вдруг показалось, что он вовсе не играет ни в какую игру, что он в самом деле верит, что все его слова и такие милые смешные жесты, когда не хватало слов, это все не ей, вернее, совсем не ей. Но она не могла уже остановиться, уж очень ей нравилась ее новая роль и ее новый знакомый.
В магазин иногда заходили, иногда покупали. И он очень удивлялся, что все разговаривают с ней как с обыкновенной девушкой, а она необыкновенная, и очень беспокоился, что вот сейчас выйдет тот второй парень из фильма и будет петь о любви, и еще хуже, – что <она> вдруг возьмет да уйдет с ним. И потому, когда они опять оказались вдвоем, он сказал ей, что у него мало времени, что он так не хочет уходить и еще, и еще… А когда не хватило слов и жестов, он незаметно начал петь какие-то красивые слова на мелодию уплывающего города, и она иногда вступала вместе с ним, и у них удивительно хорошо получалось вдвоем. Печальная и романтическая русская мелодия во французском городе в магазине «Зонтики». И когда песни кончились, она сказала:
– Я провожу Вас в порт! Можно? Мне тоже очень жаль, что Вы должны уходить.
А он начал что-то объяснять: что, наверное, к ней должны прийти – тот обаятельный парень с усами. Что он понимает, конечно, долг вежливости, но она, наверное, все время думает про того парня без усов, который уехал, и что это так редко бывает в наше время.
А она вдруг резко сказала:
– Идемте! Вы опоздаете на корабль! Идемте.
И они шли по городу и говорили без остановки, как будто боялись не успеть, и потом долго стояли в порту и разошлись, так и не наговорившись вдоволь. Он шел по трапу на борт, видел испуганное лицо своего друга. Тот говорил:
– Ты с ума сошел! В первом же рейсе пропал, так еще опоздал на судно! И теперь быть тебе месяц без берега.
Но он ничего не слышал. Нет, он слышал вместо этого ее музыку и видел ее лицо с печальными глазами или опять ее лицо и улыбку…
А она шла домой – и звучала песня об уплывающем назад городе, – а около дома ее ждал какой-то незнакомый нашему герою человек, не с усиками, не без усов, просто кто-то. Этот кто-то был чем-то недоволен, и что-то говорил, и показывал на часы, и она дослушала до конца песню и сказала:
– Я сегодня не могу тебя видеть. Прости!
И ушла, даже не прощаясь. Завтра она снова увидит этого смешного очень молодого человека, потому что они не сказали друг другу что-то очень важное. Поэтому она обязательно завтра его увидит.
А у него «завтра» началось так: он стоял навытяжку перед капитаном и терпеливо выслушивал, что «такого не было со дня основания торгового флота, что такие дела!!!». Словом – много горьких слов. А в конце было: «Две недели без берега, и еще четыре внеурочные вахты, и еще что-то, что положено за это вопиющее безобразие!..»
И когда капитан наконец кончил, наш очень молодой человек набрал полную грудь воздуха и выдохнул, срываясь на шепот:
– Товарищ капитан, нельзя мне сегодня без берега, я не сказал самого главного! Прошу Вас! Только сегодня! Потом – хоть все порты мира! Не отпускайте, хоть всю жизнь без берега, хоть все вахты во всех рейсах, хоть месяцами драить палубу! Все! Но сегодня… Прошу Вас!
И столько было искренности в этой странной тираде, и такие у него глаза, что капитан почему-то сразу согласился, – сделал ужасное лицо, но согласился.
А для нее это «завтра» началось так.
– Ты с ума сошла, – говорила ее подруга и сестра того вчерашнего, который был недоволен и показывал на часы. – Ты с ума сошла. Он ведь сегодня уедет! И все. Ну и что же, что он смешной, и трогательный, и красивый. Он просто сумасшедший. И ты тоже!
– Да, – ответила девушка, – это так заразительно. Мне даже показалось, что все так, как он говорит, и что я тоже верю в это!
Конечно, были слова о брате, что ему делать, что он обижен и так далее. Но…
– И мне теперь не до братьев, – сказала девушка. – Я должна идти!
А у него опять, как вчера: сходни, порт, улицы города, витрины, вывески, магазины, рестораны, снова улицы… только нет той, вчерашней. Он ведь второй раз в городе, а вчера был вечер, и Бог разберет теперь – где она. Вот, кажется, здесь! Да! Все очень похоже, только почему-то это не дома, а только фасады, и на некоторых нарисованы окна и двери, а сзади стоят подпорки и леса, а некоторые панели уже сняты и ваяются прямо на земле, окнами вниз или сложены аккуратными штабелями.
Очень молодой человек стоял, раскрыв рот от изумления много шире обычного. Он закрыл его, когда увидел какого-то человека, который дергал его за рукав и спрашивал:
– Что вы здесь ходите, молодой человек?
– Я был здесь вчера. А сегодня ничего не узнаю! Здесь был магазин «Зонтики».
Человек проворчал что-то про то, что не надо слишком напиваться! И все-таки объяснил, что это декорации, что они очень давно стоят, и что их наконец-то стали ломать.
Молодой человек ничего не понял. Он стал жестами объяснять про зонтики, про девушку. Тогда человек рассердился и тоже перешел на язык жестов. Он взял какую-то железку и содрал целый лоскут с фасада, изображающего «Ателье мод», целый лоскут с нарисованной витриной и двумя манекенами.
– Теперь вы меня понимаете, месье? – спросил человек, но странный незнакомец смотрел куда-то в конец рисованной улицы, и навстречу ему шла девушка с белыми волосами и печальными глазами.
Они встретились как люди, которые знают друг друга много лет и не виделись, по крайней мере, год!
– Я уже не думала встретить тебя! Я здесь случайно. Я забрела сюда совсем не знаю зачем! Наверное, мне очень хотелось видеть тебя, и поэтому ты тоже пришел сюда!
А он совсем забыл про этот чудный маскарад домов. Она – здесь, значит, все, что было вчера, – правда, и он спросил:
– Comment ça va?[1]
И она ответила:
– Ça va[2].
– А здесь какой-то странный человек ломал дома! – сказал он.
И они пошли рядом мимо слепых окон рисованных домов, и опять зазвучала музыка, и они остановились сзади стеклянной витрины, замазанной белой матовой краской.
Снова был вечер, еще лучше, чем вчерашний, и она спросила:
– Расскажи мне еще про Россию и о своем городе.
И он рассказывал – этот смешной молодой человек. А когда не хватало слов и жестов, он рисовал на стекле: вот появились мосты, потом их развели, а внизу появились два маленьких человечка – он и она. А потом картина ожила, и они оба были в Ленинграде и смотрели на разводящиеся мосты. Ни души, только они двое и белая ночь вокруг. Потом на стекле потекла Нева и много кораблей на ней, и опять [остались только] два человека – он и она. И опять ожила картина: черная Нева и корабли все в огнях, как в праздники всегда в Ленинграде. И зазвучала мелодия уплывающего города, им было так хорошо вдвоем, и он сказал ей по-русски:
– Я тебя люблю.
И она ответила по-французски:
– Moi aussi![3]
И вдруг картина расплылась и снова превратилась в рисунок на стекле, но лица у них остались такими же, как будто они только что сказали:
– Я люблю тебя.
– Moi aussi!
И снова появлялись рисунки, и оживали, и снова они говорили друг другу хорошее. Наверное, он здорово умел рассказывать, а она еще лучше умела слушать, если они так одинаково видели его город и им слышалась одна и та же музыка.
А в это время – когда оживали картины на витрине, а потом снова становились рисунками и опять оживали, – пришли рабочие и стали кончать свою работу. Они валили на землю картонные дома и складывали их в груды или просто оставляли валяться на земле, и легкий ветер с моря шевелил разорванные лоскуты с остатками стен, дверей, окон, абажуров. Стучали молотки, скрипело дерево, рвался картон – умирал игрушечный город. Стук, треск и отрывистые фразы становились все громче, и вот уже с ними рухнула стена рисованного бистро, но они ничего не замечали. Для них двоих играла музыка, и они оба продолжали играть в свою замечательную игру около елки.
Потом кто-то из рабочих окликнул их негромко, кто-то пытался шутить, а еще кто-то жестом приказал им молчать, и все они тихо, боясь разрушить то, в чем жили эти двое, ушли. Хватит того, что они разрушили город. Но… что делать – работа есть работа. И остался один громадный пустырь и витрина с рисунками на нем и две фигуры около елки, которая так странно выглядела летом.