Владимов Г.. Большая руда

   - Значит, больше выливать не будешь? - спросил Антон.
   - Больше не буду, - ответил Пронякин. - Давно заметил?
   - В первый день. Чудак ты, комендант нас не обижает. Он тут с нами и сам выпивал.
   - Ладно, - сказал Пронякин. - Не прячь теперь.
   - Не буду, Витя. Только ты не надейся, особенно мы тебе загулять не дадим. В меру, понял?
   - Хорошо, в меру. Наливай...
   Водка булькала и успокаивалась в стакане, и он сморщился, представив себе ее полузабытый керосинный вкус.
   - Постой, - сказал Антон. - А ты с чего это вдруг? Что тебя точит? Жинка тебе чего-нибудь написала?
   - Написала, что очень любит.
   - А... - сказал Антон и внимательно, долго смотрел на Пронякина. Тогда за твою жинку. Только учти, больше одного стакана за жинку не пьют.
   - Ладно, - сказал Пронякин. - Поехали.
   Он давно не пил и захмелел быстро. Он и хотел захмелеть, чтобы скорее уснуть. И он не слышал, как Антон стащил с него сапоги и одежду и уложил под одеяло. Но поздней ночью он проснулся от неожиданной тишины и понял, что гроза кончилась. Где-то на краю поселка прокукарекал петух. Пронякин поднес к глазам руку со светящимися часами: было половина второго. "Не иначе как распогодится завтра, - подумал он. - А то с чего бы ему горло драть?"
   Он прислушался к часам. Они не остановились, они стучали, хотя он забыл их завести.
   7
   Старожилы юного Рудногорска вспоминают, что утро в тот день было солнечное и с редкими облаками.
   Пронякин успел сделать четыре ходки и стал делать пятую. Поднимаясь из карьера, он весело балагурил сам с собою и пел что-то невразумительное, когда вдруг увидел крупные капли на ветровом стекле. У него опять упало сердце. Он прибавил ходу и помчался к отвалу и там опять воевал со щеколдой, вися на подножке и не слыша ругани, которой обкладывали его встречные водители, бледневшие и сворачивавшие в сторону. Он спешил сделать хотя бы еще один рейс.
   Но на обратном пути тень большой тучи легла перед ним на дорогу, и, подъезжая к карьеру, он увидел на пустыре несколько машин.
   - Шабаш, значит? - спросил он у Федьки.
   - Шабаш, - подтвердил Федька. - Впервой, что ли. Вылазь, позагораем.
   - А экскаваторы? - спросил Пронякин. - Работают?
   Он спросил это просто так, он еще ничего не решил.
   - А что машинистам-то? Им не ездить.
   Пронякин мгновение помолчал. Он слушал, как ровно шумит двигатель и как тяжелые капли барабанят в пустом кузове. Потом он потянулся к рычагу скоростей и медленно убрал ногу с педали сцепления.
   - Куда ты? - заорал Федька.
   - Сделаю покамест одну ходку, - ответил Пронякин, не оборачиваясь. - А там поглядим.
   - А чего глядеть-то?
   Федька шел рядом с машиной.
   - Ты едешь со мной, что ли?
   - Что ты, я машины своей не губитель. И себе не губитель. И тебе бы тоже не советовал...
   Все вдруг осталось позади. Пронякин спускался вниз по бетонке, уже покрывшейся прозрачным лаком. Навстречу ему выезжали последние машины, и карьер быстро пустел. Лишь стрекотал одинокий бульдозер да взрывники колдовали у своих буровых станков, напоминающих треноги зенитных пулеметов. Его "МАЗ" был единственной машиной, которая в этот час въезжала в карьер.
   С колотящимся сердцем он прошел два витка, миновал опасное место у рыжего глиняного пласта, где крупные комья обрушились со склона и завалили полширины дороги, и стал, плавно заворачивая, спускаться к свинцово-голубым массивам келловея. Экскаватор стоял в знакомом забое, совсем расплывшийся в кисее дождя. Поодаль маячила согбенная фигура Антона. Он тащил, взвалив на плечо, толстые, черные, лоснящиеся провода. Должно быть, он готовился отключить моторы.
   - Насыпай, что ли! - крикнул Пронякин, останавливаясь прямо против ковша. Антон все тащил свои провода.
   - Ты не оглох ли часом?
   - А ты часом не сдурел? - спросил Антон.
   - Не замечаю.
   - А дождик замечаешь?
   - И дождик не замечаю.
   Антон сбросил провода на землю и молча, внимательно посмотрел на Пронякина. Затем легко вспрыгнул на гусеницу и исчез в будке. Пронякин ждал, когда он выйдет. Но он показался у пульта, за мокрыми стеклами
   - А что тебе Мацуев запоет? - спросил Антон.
   - Арию Хозе из оперы Бизе.
   - А ты ему что, Витя?
   - Не знаю, - сказал Пронякин. - Не придумал. Наверное, "Тишину".
   Антон постучал себя пальцем по лбу и уронил руки на рычаги. Экскаватор повернулся, дергаясь, и стрела пошла к груде породы.
   - Рекорд ставишь? - спросил Антон, не переставая следить за ковшом. Никогда он так внимательно не следил, чтобы грунт сыпался по центру кузова.
   - Ага, - сказал Пронякин. - Индивидуальный.
   - Валяй, доказывай. Только гляди: не докажешь - разгружайся где-нибудь подальше. Моторы не отключать?
   Пронякин секунду помедлил.
   -- Не отключай покамест. Я еще вернусь.
   Струйки дождя изморщинили склон и пересекали дорогу. Но колеса не буксовали - он чувствовал это по шуму двигателя. Они не боялись воды, они боялись размокшей глины. Медленно, ощущая каждый оборот колеса, он прошел второй горизонт, и третий, и оттуда увидел весь карьер, затканный туманной сетью. Антон вышел из будки и, задрав голову, провожал его глазами. Пронякин помахал ему рукой, но тот не ответил. Взрывники оставив свои станки, тоже смотрели на Пронякина.
   У рыжего пласта двигатель вдруг зачастил, как на холостом ходу, и комья глины, на которые смотрел Пронякин, вдруг замерли и поползли от него вверх, и он понял, что катит вниз юзом.
   - Н-но, дура! - сказал он сквозь зубы и, быстро включив задний ход, сам покатил вниз, плавно притормаживая двигателем и постепенно возвращая себе власть над дорогой. - Так-то лучше, - сказал он, когда машина остановилась, и, вытерев лоб рукавом, снова послал машину вперед, вверх, выжимая и выжимая педаль подачи топлива.
   Комья рыжей глины снова ползли под колеса, а потом перестали ползти, и двигатель взревел от ярости, которая передалась ему от водителя. Всей своей мощью он держал машину на месте, не отдавая ни сантиметра дороги, затем понемногу начал отвоевывать сантиметр за сантиметром, пока машина не пошла вперед, наращивая ход.
   Пронякин посмотрел вниз. Антон и взрывники по-прежнему стояли неподвижно и смотрели на него. Он помахал им рукой, тогда они задвигались и разошлись. На пятом горизонте дорога стала положе, здесь ничего опасного не было, просто немножко узко, и нужно было держаться поближе к склону и не смотреть вниз. Он отвернулся и стал смотреть на откос, изборожденный ручейками, ожидая, когда он кончится и покажутся верхушки яблонь.
   В конце выездной траншеи он увидел нескольких шоферов. Он сделал улыбающееся лицо и выставил руку вперед, на ветер. Но они не ответили на его улыбку. И кто-то из них протяжно, по-разбойничьи, свистнул. Это не могло не относиться к нему.
   - Так! - сказал он громко самому себе. - Значит, так теперь? Ну хорошо!
   Он провел по лицу ладонью, точно стирая горячую краску, и, поворачивая к отвалу, спросил себя:
   - А ты чего хотел? Не любишь?
   Дорога стремительно летела под колеса, и по тому, какой узкой она вдруг стала, он догадался, что идет с полной скоростью. "Вот так бы всегда ездить, - подумал он. - Никто не мешает!" Он подумал об этом без горечи, хотя свист еще стоял у него в ушах. Просто он любил ездить, не приноравливаясь к другим. Никто не пылил перед ним, не дымил в глаза, и впервые за эти дни он разглядел зеленое поле травы за обочинами, лиловую пашню далеко за оврагом и крохотную деревушку, лепившуюся на холме, среди густых садов.
   Но кто-то шел навстречу, какая-то женщина плелась посередине дороги, прикрывая лицо от косого мокрого ветра брезентовым дождевиком. "Учетчица, верно, сбегает..." - решил Пронякин. Деревенские женщины не осмеливались так ходить по рудничным дорогам.
   В нем шевельнулась привычная злость к дуракам пешеходам. Он тихо притормозил и подождал со злорадством, пока она не ткнулась плечом в радиатор. Она вскрикнула и шарахнулась, открывая лицо.
   - Больно? - спросил он участливо.
   - Дурак! - сказала она. Лицо у нее было мокрое.
   - Не лайся. Давай в кабину.
   - Чего я в твоей кабинке не видела? Я в контору иду.
   - А кто на отвале вместо тебя?
   - Никто не вместо меня. Чего мне там сидеть, раз никто не ездит.
   - Я вот езжу, - сказал Пронякин.
   - А ты чего ездишь? Тебя дождик не касается?
   - Нет, - сказал он и помотал головой. - Меня не касается.
   Она тоскливо посмотрела назад, на дорогу.
   - Ладно, - он усмехнулся, - ступай в контору. Кто-нибудь мои ходки запишет.
   Но она неожиданно вскарабкалась к нему в кабину и взгромоздилась на высокое сиденье, как усаживаются дети.
   - Чего уж там, запишу. Может, ты рекорд какой ставишь. Только руками не тово, - предупредила она равнодушно.
   - Нужна ты мне очень, - сказал он, косясь на круглое ее колено, и, потянувшись, прихлопнул дверцу.
   Лакированная дорога опять бежала под колеса. Он повернул зеркальце и увидел нежную пушистую округлость щеки и печальные, выгоревшие на солнце ресницы.
   - Где-то я тебя видел.
   - А конечно, видел. Я ж воду на точке продавала около конторы. И я тебя видела. Все чистую пьют, по шесть стаканов, а с сиропом никто почти. А ты сразу два.
   - А! - Теперь и он вспомнил ее. - Что же ты, бросила свою точку?
   - Я с Манькой Клюшкиной поменялась. Надоело ей на отвале сидеть. Все упрашивала, ребенок у нее, ну вот я и согласилась.
   -- Что же тебе, интересно ходки наши записывать?
   Она повела плечом и вздохнула.
   - Крестики ставишь? - спросил он насмешливо.
   - Не-а. Галочки.
   - Великое дело! А Манька, значит, воду продает?
   - А Манька воду.
   - И не жалееешь, что поменялась?
   - А что за нее держаться, за воду-то? Теперь уж зима скоро, кто ж ее будет пить?
   - Тоже резон. Но ведь Манька-то не дура, не зря перешла, а?
   Она опять вздохнула.
   - Кто ее знает, Маньке, наверно, лучше будет. Точку на зиму в столовую перенесут, там тепло.
   - А все-таки, - спросил он, - что же ты родилась, что ли, галочки ставить?
   -- А ты родился баранку крутить?
   Он слегка смутился.
   - Сравнила! Я дорогу люблю, ветер... Ну и вообще.
   - А я здесь тоже не засижусь особенно. Думаешь, я за лишних двадцать рублей поменялась? Просто я из торга никогда бы на экскаватор не попала. А теперь, может, и попаду...
   -- А чего тебе делать там, на экскаваторе?
   Она изумленно вскинула ресницы, и он тут же прикусил язык.
   - Так ты ж сам же меня агитировал! Не помнишь? "Такая молодая, тебе бы на экскаватор пойти". Не говорил? Смеялся, да?
   - Нет, - сказал он серьезно. - Это я теперь смеюсь.
   Он высадил ее перед отвалом, и она, уныло ссутулившись, пошла под фанерный навес. Он вывалил грунт и, проезжая, увидел, как она сидит на ящике, поджимая ноги в парусиновых туфлях и спрятав руки в рукава. Он развернулся и подъехал.
   - Ты чего?
   - На, - сказал он ей, - возьми укутайся. Мне ни к чему.
   Он снял и кинул ей свой большой и нагревшийся в кабине ватник, который ей оказался едва не до колен, и помчался в карьер. Дорога была пустынна и мокра, и он рад был никого не встретить.
   - Все ездишь, Витя? - спросил Антон.
   - Все езжу.
   - И правильно делаешь. Держи хвост пистолетом. Имеешь право!
   - Это какое же? - спросил Пронякин.
   - Э, Витька, что я, слепой, что ли? Не вижу, какой ты шофер? Нам-то, можешь поверить, снизу виднее, все вы, как на картинке. Мне бы таким машинистом стать, какой ты шофер... Что тебе можно, другим нельзя, понял?
   Пронякин поднимался вверх и думал о том, какая странная дорога выпала ему на этот раз. На одном ее конце был Антон, а на другом эта девочка на отвале, и оба они словно чего-то ждали от него, а он только отрабатывал свои ходки: восемнадцать копеек тонна, одиннадцать копеек километр, и лишь бы не встретить никого у конторы.
   Подъезжая к отвалу, он снова увидел маленькую фигурку на середине шоссе, идущую боком, загораживаясь от мокрого ветра.
   - Ты чего? - спросил он, притормаживая.
   - А! - испугалась она. - Думала, уж ты не приедешь.
   - Садись. Сказал - приеду, значит, верь и жди.
   - Хорошо, - сказала она кротко. - Буду верить и ждать.
   Он снова высадил ее у фанерного навеса и, вывалив грунт, подъехал.
   -- Слушай, а ты как, ходки не приписываешь?
   Она взглянула на него с тоской.
   - Ну вот, и ты спрашиваешь. Я думала, не спросишь. Да что у меня, на лице написано, что я мухлюю?
   - Ни в коем случае. Только так спросил.
   - На тебе твой ватник! - сказала она решительно. - Это ты просто крючок закидывал. Я знаю, тут уж до тебя некоторые закидывали.
   Она протягивала ему в окошко ватник, но он спокойно отвел ее руку и спросил:
   - А Манька? Она мухлевала?
   - За Маньку говорить не буду, чего не знаю. Может, и приписывала. Ведь ребенок у нее.
   - Ну, а ежели б у тебя был, ты бы как, а?
   - Знаешь, иди ты к черту, - сказала она. - Ну, прошу тебя - езжай.
   Он рассмеялся и поехал. И улыбался, глядя сквозь мокрое стекло на мокрую дорогу.
   Он спешил сделать еще рейс до обеденного перерыва, но его остановила сирена. В этот час вступали в свои права взрывники. Он подрулил к обочине и выключил двигатель и только тогда почувствовал, как он устал и голоден. "Да и тебе бы отдохнуть не мешало", - подумал он о машине.
   Увязая в грязи, он прошел длинным пустырем, чувствуя на себе насмешливые взгляды, и вошел в столовую. У самых дверей сидели Мацуев, Косичкин, Федька и еще кто-то из другой бригады. Они замолчали при его появлении. Перед ними стояли тарелки и кружки с пивом и простоквашей. Места рядом с ними не было, и Федька, пошарив глазами, виновато развел руками. Пронякин почувствовал облегчение.
   Он взял обед и пошел с подносом к одинокому столику в полутемном углу избы. Ему хотелось сесть спиной к ним, но он заставил себя сесть боком. Краем глаза он видел их и знал, что они говорят о нем. Затем Федька с грохотом поднялся и направился к его столу. Он сел рядом на стул и поставил локоть возле тарелки.
   - Ну как? - спросил Федька. Он ухмылялся, растягивая губастый рот, и сопел над ухом Пронякина.
   - Тридцать три.
   - Чего - тридцать три?
   - А чего - ну как?
   - Как работенка, спрашиваю.
   - Ничего, не пыльная. Скаты в порядке, поршня не стучат, нигде не заедает.
   Пронякин продолжал есть, неторопливо и старательно, как едят утомившиеся люди. Федька все сопел, не зная, с чего начать. Наконец он спросил, придвинувшись:
   - Пивка не выпьешь?
   - Не хочется.
   - Что так? Веселей бы у нас разговор пошел.
   - А мне и так весело.
   - Понятно. - Федька откинулся на стуле и заговорил громко, как будто нарочно, чтобы все слышали: - Героем себя чувствуешь. Приятно небось?
   Пронякин не ответил. Федька опять придвинулся.
   - Ну чего молчишь?
   - Жду: может, ты чего умного скажешь.
   - Где уж нам, - вздохнул Федька. - Один ты у нас такой умный. Другие против тебя сплошь дураки.
   Федька все ухмылялся, лукаво сощурившись. Но если б он вдруг развернулся и ударил, Пронякин не удивился бы. Он весь напрягся, чувствуя, как застучало в виске от еле сдерживаемой ярости.
   Но Федька не ударил. Он спросил лениво:
   - А встречали как - не понравилось?
   - Понравилось, - сказал Пронякин, глядя на него в упор. - Это не ты ли свистел?
   - Нет. - Федька замотал головой. - Не я. Такие штуки не уважаю. И, между прочим, если б знал кто, сам бы, может, ему по физике свистнул.
   - Это и я сумел бы.
   - Ну понятно. Смелый парень, что и говорить. Одно, понимаешь, непонятно: что же это ты делаешь, черт с рогами? За что ты нам всем в морду плюешь?
   - Это как?
   - А так! - сказал Федька. - Думаешь, ты один такой - все можешь? А другие не могут? В коленках слабы? Ошибаешься, Витя. Тут покрепче твоего найдутся. Только наш "ЯАЗ" не потянет, хоть ты ляжь под него. Может, и рады бы лечь, только он все равно не потянет. Так что, пойми, мы тут не от хорошей жизни груши околачиваем.
   - Сочувствую вам, - сказал Пронякин. - Да помочь не могу.
   Федька молчал, уставясь на него тяжелым взглядом побелевших глаз. От злости у него дрожали скулы.
   - Помощи никто у тебя не просит. А просят, чтоб ты жлобом не был... который за четвертную перед начальством выпендривается. Ей-Богу, перед другими бригадами за тебя совестно. Приняли вроде бы тебя неплохо, да и сам ты поначалу ничего показался... Или, может, что не так было? Может, обижаешься?
   - Нет. Давно уж не обижаюсь.
   - Ну так за каким же чертом в дождь ездишь? Кому глаза колешь? Или хочешь, чтоб нас потом Хомяков пиявил - вот, мол, был почин, а не поддержали?..
   "Вот оно что! - подумал Пронякин. Тяжелая квадратная голова Мацуева склонилась над кружкой, которую он сверху накрыл ладонью и, хмурясь, шевелил бровями. - Значит, сам ты запретить не можешь. А к Хомякову ты не пойдешь".
   Было тихо, лишь звякала посуда, и еще Гена Выхристюк, небрежно облокотясь на прилавок, кокетничал с поварихой:
   - Приходишь к вам с единым стремлением в мыслях - быка съесть. А похлебаешь кулешику вашего, кашки пшенненькой, то да се, и аллеc гут гемахт, как немцы говорят, а по-русски значит - боле не желается!
   Повариха расплывалась лоснящимся лицом и утирала тряпкой могучую розовую шею.
   - Я за ваши глаза не отвечаю, - громко сказал Пронякин. - А стыдиться вам тоже нечего. У меня "мазик" хотя и старенький, да удаленький. Так что я свои двадцать две ходки сделаю. Смогу - и двадцать третью сделаю.
   - Много, думаешь, толку от твоих ходок? - сказал Федька. - Только экскаватор зря энергию жгет.
   - А про то не моей голове думать. Я не геройством занимаюсь... Просто я, понимаешь, на твой гарантированный двадцать один рублик не согласен.
   - Что ж ты раньше не сказал, чудак? Мы бы уж тряхнули мошной, так и быть, насобирали бы тебе по рублику. Или даже по трешке. А то - давай кепку, пройдусь. Хочешь?
   Пронякин промолчал, едва сдерживаясь, чтоб не заорать на Федьку. Это вышло бы и вовсе по-дурацки.
   - Значит, так? - спросил Федька, вставая. - Хорошего не делаешь, гляди, Витя, учти.
   - Гляжу, - сказал Пронякин. - Сам гляди.
   Он доел, тяжело двигая желваками, выпил прозрачный компот, заедая черным хлебом, и встал. Проходя мимо них, он натягивал кепку так, чтоб локтем прикрыть лицо. Они были заняты едой и пивом.
   До конца перерыва оставалось слишком много времени, которое некуда было деть. Он поставил свой "МАЗ" у въезда в траншею и курил, ожидая сирену. Но ему не курилось, ему хотелось бросить все и уйти пешком в поселок. Он еще успеет на последний автобус, если только автобусы ходят по такой грязи, а не то пройдет пятнадцать километров пешком до шоссе, а там проголосует, а из Белгорода пошлет телеграмму жене, чтоб выслала денег на дорогу.
   Но тут же он вспомнил, что жена и сама, наверное, уже в дороге. "Хоть бы скорее ты приехала", - сказал он ей.
   Послышалось несколько тугих, упругих ударов. Это была последняя серия взрывов. Потом сирена дала отбой.
   За час дорогу совсем завалило комьями раскисшей глины, и ему пришлось сбросить скорость на первом же спуске. К тому же вдруг отказал дворник, а стекло залепляло мельчайшей капелью. То и дело приходилось протирать его рукавом. Из-за этого он не сразу обнаружил экскаватор Антона. Забой, в котором они работали, был теперь разворочен взрывом, а экскаватор стоял в полусотне шагов от него, и Антон тащил на плече провода.
   - Ты что? - спросил Пронякин. - Никак, сматываться решил? - Втайне он даже надеялся на это.
   - Вылазь, - сказал Антон. - Погляди-ка, чего они там наковыряли.
   Пронякин подошел к забою. Антон бросил провода и тоже подошел. Он оставил свою куртку в кабине и был в тельняшке с закатанными выше локтей рукавами и в тапочках на босу ногу, а на затылке чудом держалась крохотная кепочка - точно не было мороси и холода, пронизывающего до костей.
   Там, куда они смотрели, среди рваных ломтей серо-голубой глины лежало несколько осколков какого-то камня, присыпанных красной пылью. Пронякин сошел вниз и, подняв один осколок, вытер его о штаны.
   Осколок лежал на его ладони. Он был тяжелый и острый, как обломок гранита, и точно склеенный из разных, плохо пригнанных друг к другу пластинок. И цвет у него был странный: издали грязно-бурый, как запекшаяся кровь, а вблизи - с сильными проблесками сиреневого, переходящего в темно-свинцовый. Точно железо в горне, нагретое до малинового каления и слабо мерцающее, остывая под слоем окалины и пепла.
   - Это чего? - спросил Пронякин.
   - Надо полагать, синька, - сказал Антон.
   - Синька?
   - Ну да. Самая что ни на есть богатая курская руда.
   - Неужто курская руда?
   - Ну, скажем, белгородская - сказал Антон. - Да ты чего - первый раз видишь? У меня ж таких полна тумбочка...
   - Не знаю, - сказал Пронякин. - Не видел.
   - Вон взрывники идут, они тебе все объяснят.
   Меланхолично и не спеша взрывники осматривали развороченные лунки. Их было трое, в одинаковых брезентовых дождевиках с остроконечными капюшонами и в резиновых сапогах, - три фигуры, появившиеся из туманной полутьмы карьера, будто тени, внезапно отделившиеся от стены. Они подошли, шагая по лужам, и у них оказались одинаковые лица с застывшим на них разочарованием. Оно, вероятно, было такой же их принадлежностью, как дождевики с капюшонами, резиновые сапоги и непременное: "Взрывник ошибается только раз в жизни".
   - Ну что, ребятишки, - спросил Антон, - набабахались вволю? Не знаю, как у вас, а у меня таки башка колоколом звенит.
   Они посмотрели на него с легким презрением.
   - Разве ж это взрывы? - сказал один из них.
   - Дали бы тонн тридцать динамита, так мы б тебе бабахнули. Враз бы рудишка выскочила.
   - А карьер? - спросил Антон. - Эдак вы и карьер завалите.
   - Вот то-то и оно, - вздохнул второй.
   Пронякин молча протянул взрывникам осколок, на который они покосились нехотя, и первый из них равнодушным тоном объявил:
   - Синька. То, что ты держишь, синька.
   -- Стало быть, руда?
   Они пожали плечами.
   - Не ошибаетесь?
   Второй с готовностью отчеканил.
   - Взрывник ошибается только раз в жизни.
   - Ведь это что же значит, - спросил Пронякин, - ведь это мы, выходит, в руду пробились?
   - Погоди пробиваться, - сказал второй из них, - не пробились, а извлекли.
   - Не один черт?
   - Ты, Витя помалкивай, - сказал Антон, усмехаясь. - Они, понимаешь, корифеи, им видней.
   - Пробиться, - объяснил третий, - это значит в большую руду.
   - А это какая? - спросил Пронякин. - Маленькая?
   - Не маленькая, а просто, должно быть, глыба. Тут, верно, и ковша не наберется.
   Третий из них, с розовым шрамом, пересекавшим бровь, и с замусоленным блокнотом в руках, был, наверное, старшим. Он сошел в забой и стал разгребать руду носком сапога. Под ней опять была глина.
   - На сколько заводили? - спросил он, не оборачиваясь.
   - Метра на два, - ответили двое других.
   - А точнее.
   Они задрали полы дождевиков и вытащили такие же замусоленные блокнотики.
   - На два метра, - сказали они почти одновременно.
   - Маловато, - сказал старший и вздохнул. Потом он поднялся к ним. - Это какая отметка? Двести девятнадцать? В воскресенье попробуем массовый выброс. Здесь.
   Тень улыбки прошла по их лицам. Они давно мечтали о массовых выбросах. Стоя над забоем, они пометили что-то в своих блокнотиках и спрятали их, все трое, под полы дождевиков.
   - Вот так, - сказал старший. И снова вздохнул.
   На их лицах оставалось все то же разочарование. Они постояли и ушли, так же не спеша, как и появились, и растаяли в туманной полумгле. Затем Пронякин снова увидел их, поднимающихся друг за другом по деревянной лестнице. Они поднимались к своей палатке, спрятавшейся на краю карьера, в дубняке.
   - Пошли, - сказал Антон. - Нечего тут стоять. Вези породу.
   - Повезу, что же делать.
   Пронякин все стоял внизу, разгребая глину носком сапога. Потом выбрал несколько крупных осколков и набил ими карманы.
   - На память берешь? - спросил Антон.
   - Что-то не верю я твоим корифеям. Да они и сами себе не верят.
   Антон усмехнулся и не ответил. Молча они подвели машину к экскаватору, и Антон спрыгнул с подножки, поднялся в свою кабину и наполнил кузов серой и вязкой глиной, уныло бухающей при ударах о железо бортов. На нее было тошно смотреть. И Пронякин, посмотрев, как она уложена, скривился, как от зубной боли, и молча отъехал. Проезжая мимо забоя, он снова увидел синие, сверкающие под дождем осколки и, притормозив, крикнул Антону:
   - Слушай, подводи сюда свою машинку!
   - А я чего делаю? - ответил Антон. - Мне там положено ковыряться, я и подведу.
   - Давай. Они, понимаешь, корифеи, а ты все ж таки подводи...
   Пронякин поднялся наверх сравнительно легко, по старой своей колее, и застопорил у конторы. В тесном коридоре на полу, привалясь к стене, сидели шоферы. Они разговаривали и смотрели на дождь в распахнутую настежь дверь. Он прошел мимо них тяжелыми хлюпающими шагами и кулаком распахнул дверь в комнату начальника.
   Хомяков сидел на краю стола, заваленного бумагами, и, раскачивая ногой, диктовал осевшим монотонным голосом:
   - ... В текущем третьем квартале текущего тысяча девятьсот шестидесятого года нами было вынуто экскавацией... песков, суглинков и непромышленных, а также скальных пород... скальных пород... общим объемом... Входи, Пронякин, слушаю тебя.
   На фоне окна плоско темнел силуэт женщины. Она повернулась и вышла на свет, и он узнал ее. Он танцевал с нею тогда на "пятачке". Только теперь она была в лыжных мохнатых штанах и грела руку в кармашке перкалевой куртки.
   - А, это вы! - сказала она. И спросила, чтобы что-нибудь спросить: Что, много воды в карьере?
   - Хватает... А вы почему знаете, что я из карьера?
   - А потому, что здесь уже говорили про вас.
   Она смотрела на него с любопытством, щурясь и положив в рот кончик карандаша. Пронякин, поколебавшись, протянул осколок Хомякову.