Владислав Бахревский. Сполошный колокол

   – Кто это был? – спросил Донат у купчика.
   – Не знаю, – ответил тот, покусывая нижнюю губу.
   Донат привел купчика к столу и, не спрашиваясь, посадил его рядом с собой. Стрельцы нахмурились было, а Донат как порох:
   – Пить – вместе, а с татями – сам как знаешь?
   И непочтительно чаркой по столу хватил.
   – Чего стряслось? – удивился Прокофий Коза.
   – Трое напали на меня. Один нож к горлу, двое за карманы. Спасибо вот ему, да еще один мужик помог…
   Максим Яга недобро зыркнул на Козу черными глазищами:
   – Говорили тебе, пригляди за парнем. Прости нас, Донат… Вот тебе моя рука – в любой переделке на помощь пойду, хоть на сотню… А спаситель твой пусть с нами сидит. Все одно о секретах наших завтра весь Псков узнает.
   Донат выворотил карманы: что осталось от покупки снаряжения – до копейки на стол.
   – Гуляйте! Чем грабителей ублажать, лучше самим от гульбы умориться!

Пани

   Проснулся Донат и вспомнил вчерашнее. Испугался: никогда хмельного, кроме как на причастии, в рот не брал, а тут столько выдул, что и глаза открыть страшно. А голова не болит. Тепло, мягко. Только вот попробуй угадай, где ты.
   И вдруг услышал Донат голоса, мужской и женский. Говорили по-польски.
   – Возьмешь дюжину калачей, оденешься, как одеваются торговки. Стоять тебе против паперти церкви Покрова на торгу. Накинь на плечи красный платок, сапоги надень зеленые. Родинку нарисуй на правой щеке. Подойдет к тебе монах, спросит: «Хороши ли калачи?» Ответишь: «Хороши». Спросит: «Сколько в корзине-то?» Отвечай: «Была поутру дюжина. Сколько осталось – все твое». Монах будет торговать калачи с корзиной. Запроси с него по псковским ценам, деньги получи, товар отдай. Корзину держи покрепче от случайных татей. Под калачами мешочек, в мешочке пятьдесят рублей ефимками.
   – Все поняла, все запомнила, Афанасий Лаврентьевич.
   – Завтра я пришлю тебе шелку, атласу и кружево.
   – Я готова служить вам, покуда буду полезна. – Замялась: – Давненько вы не были у меня… Из веры вышла?
   – Коли пришел – верю. А не был потому, что не было нужды.
   – Афанасий Лаврентьевич, про гостя-то своего говорила я вам…
   – Про гостя говорила с порога, а вот про слугу нового умолчала.
   – Пан Гулыга давно у меня… Вас не было, я одна в чужом городе. Мне защита нужна, – засмеялась. – Афанасий Лаврентьевич, ну так как прикажете поступить с моим гостем?
   Раздались шаги.
   Донат чуть разжал веки и увидел высокого человека, чернобородого, узколицего. Небольшие карие глаза остановились на Донате. Взгляд прост, без пронзительности, без прищура, но Донату неуютно стало в мягкой постели. Будто бы, не дотрагиваясь, поднял ему тот человек веки и в душу посмотрел.
   Чтобы спастись от этого взгляда, Донат пошевелился, и человек тотчас вышел из комнаты.
   – Будь добра к мальчику. Он племянник моего друга. Будь умна с ним: скоро нам нужны будут верные вести про стрелецкие дела и думы… Слугу своего Гулыгу ко мне пришлешь.
   Мягко стукнула наружная дверь, и тут же в комнату, где спал Донат, впорхнула настоящая польская пани.
   Черные глаза с веселиночкой. Ножки быстрые, руки голые по локоть, белее ситника. Не тонкие, как прутики, – пышны, но не толстые, и ведь гибкие – волна морская. Рот маленький, губы – будто бы вишню ела.
   Загляделся Донат на диво сие, а у самого мозги, как жернова, крутятся, и все без толку.
   Глаза точно как у того купчика, что спас его вчера, росточка того же, нос, рот, волосы, еще бы бородку с усиками – копия.
   Краска бросилась Донату в лицо: Бог весть о чем думает, а о том и не помыслил, что лежит в доме незнакомой женщины.
   – Что тебя смутило, рыцарь? – спросила красавица.
   У Доната лицо жалкое стало: где, мол, я, объясни!
   Засмеялась:
   – Ты мой гость, рыцарь. Мой брат просил меня дать тебе ночлег.
   – Ах, у тебя есть брат! – обрадовался молодой стрелец: наконец-то все сомнения разрешены. – Но где же он?
   – Уехал утром за рубеж по торговым делам.
   Хотел подняться, оторвал от подушек голову, но все поплыло перед глазами, и Донат поспешно лег.
   Пани опять засмеялась:
   – Я принесу тебе квасу. Ты лежи. Мне надо уйти, но я скоро вернусь.
   Пани принесла кружку анисового квасу. Донат выпил, закрыл глаза и заснул.
   А в городе совершались дела удивительные и шумные. И не знал Донат, что тот шум не без его помощи гулял по Пскову.

Начало

   Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, в лисьем треухе, надвинутом на глаза, шея замотана платком, этим же платком снизу прикрыто лицо, с посошком, горбат, уходил от пани глухими улочками, а потом в закоулок, а там в избенку.
   Избенка подземным ходом сообщалась с домом Ульяна Фадеева, верного человека.
   В этом доме, который окнами выходил на Мирожский монастырь, Афанасий Лаврентьевич оставлял лисий треух, посошок, горб, переодевался в неброское городское платье маленького посадского человека и шел в монастырь. Служка пропускал его в келью игумена, а уж из этой кельи являлся холеный, высокомерный дворянин. Шапка высокая, шуба соболья. Идет на человека бородой. Не уступить такому дорогу духу не хватит.
   Смешны нам те хитрости, затейливые и непомерные… Время! Простоту любили простые люди. У знатных красивым называли витиеватое, изощренная замысловатость принималась за великий ум и многие учености.
   Никак, лет шесть не надевал лисьего треуха Афанасий Лаврентьевич. Этак слуги могут забыть, кому служат.
   Вернувшись домой, закрылся в думной комнате и никого пускать не велел к себе.
   Дел не делал. С мягкого стульчика в окошко поглядывал. А поглядеть было на что.
   На улицах народ сбивался в толпы. Масленица Масленицей, да не на медведей глазеют, не за скоморохами следом бегают.
   Да и не бегают вовсе. Собьются, как пчелиный рой, только что друг на друга не лезут, а в середине кто-то один руками машет: стало быть, говорит. Послушают – рассыплются. Глядишь, уже на другом конце улицы облепили кого-то.
   Видно, вокруг московского царя думные светочи не горят, а чадят. Разумно ли хлебные нечистые дела вершить во Пскове? Сполошный псковский колокол на язык не туг. Чуть что – на сто верст раззвонится. Голос его и в Опочке слыхать, и во Гдове, а в Печорах, Изборске да Острове подавно.
   Для хлебных ухищрений нужно было Гдов избрать. Хоть и легки псковичи на подъем, так ведь все ж не тебе в карман залезли – соседу. Ну, может, и пошумели бы! От крику стекла не лопаются – лопаются от огня. А во Пскове огню быть.
   Неужто в Москве забыли, что Псков – крепость? Шведский король Адольф, великий воин, крепость сию не смог побороть. А уж московским воеводам, индюкам безголовым, крепости ли воевать? Меж собою хотя бы разобрались: кто кому приказывает и не вредно ли для родового потомства, для дедовской чести не обидно ли приказу подчиниться?
   В бараний рог все Московское царство местничество гнет. Все места вокруг царя заняты, все дороги на Верх охраняются стоглазо.
   В дверь постучали.
   – Кто? – недовольно спросил Афанасий Лаврентьевич.
   За дверью слуга с робостью отвечал:
   – Ульян Фадеев ломится к тебе.
   – Пусти!
   Вошел Ульян:
   – Беда, Афанасий Лаврентьевич! Посадские меж собою стакнулись. Хотят к воеводе идти с челобитьем.
   – О чем челобитье?
   – Мол, в Свейскую землю хлеб увезти не дадут.
   – Прытко!
   – Куда как прытко, Афанасий Лаврентьевич! Ивану Чиркину, Парамону Турову и – не прогневись, не сам выдумывал – родственникам твоим, Ивану Нащокину с братом, смертью грозят. Делать-то что, Афанасий Лаврентьевич?
   «Ждать», – подумал про себя Ордин-Нащокин, а вслух сказал:
   – То дело воеводы – смутьянов усмирять… Ступай на улицы, слушай, запоминай. Наше дело впереди!
   Ульян ушел.
   «Наше дело впереди. Наше дело ждать!» – сказал себе Ордин-Нащокин и, задумчиво поглядывая через оконце на уличные толпы, открыл Библию наугад и с удовольствием прочитал: «Кто любит наставление, тот любит знание, а кто ненавидит обличение, тот невежда».
 
   Двадцать шестого февраля 1650 года во Пскове довольных не было.
   Воевода Никифор Сергеевич Собакин места себе не находил.
   Псковичи пронюхали о тайном царском письме. Как это им удалось? Попробуй узнай: тут они все заодно, большие люди и малые. Про волю, про вечевой колокол никак забыть не могут. Бивали их не раз, а дурь не вышибли.
   Стрельцов на толпу напустить? А стрельцы и сами не прочь гиль затеять.
   Что же делать? Ждать?
   Прождешь, а из угольков-то пламя может вымахнуть.
   Тем, кто в Москве сидит, – хорошо. Денег не нашли – придумали псковским хлебом от шведов откупиться. А о том, как во Пскове аукнется та придумка, заботы мало.
   Сердце чуяло – быть беде.
   Делать что-то нужно, и немедля! А взяться за дело – руки не слушаются. Боязно.
   Боялся воевода псковичей.
   А потому грубил им, стращал.
 
   Федор Емельянов тоже в окошко глядел. Глядел и кулаком о подоконник постукивал.
   – Не в бирюльки играем! Пора б знать Никифору Сергеевичу, что воеводой он во Пскове.
   Толпа перед домом росла.
   Где стрельцы? Где охрана человеку, исполняющему тайное царево дело? Что стоит этим горлопанам ворваться в дом, прибить всякого, кто под руку попадет?
   На столе стоял ларец. В ларец были сложены самые важные торговые бумаги и две сотни отборных самоцветов.
   Федор запер ларец, задвинул потайную пластину: попробуй отыщи замок! Ключ спрятал в ручку ларца. Тоже не сразу разгадаешь секрет.
   Поглядывая в окошко, Емельянов сбросил домашнее платье, надел дорожное. Из шкафа достал серебряную сулею с водкой. Выпил чару, крякнул, сел за стол.
   Раньше времени бежать – позорно, удачу сокрушишь.
   Промедлишь – прибьют. Бежать надо в тот час, когда ноги сами понесут.
   В комнату с опаской заглянула жена:
   – Федор Емельянович, не видишь ничего, не слышишь?
   Федор поглядел на жену сурово:
   – Что там еще стряслось? Щи, что ли, простыли без меня? Не хочу есть!
   – Ты погоди шуметь! – урезонила мужа; знала себе цену: чай, не из простых, новгородка из богатейшей семьи купцов Стояновых. – Ты послушай!
   Емельянов мрачно вскинул брови.
   – Твой любимый немчин Арман пожаловал.
   – Ахти! – подскочил Федор на стуле. – Спасибо тебе, голубушка, за добрую весть!
   Подбежал к жене, поцеловал.
   – Где слуги? Шубу мне! Голубушка, ставь на столы все, чем богаты! – Погрозил в окно кулаком: – Голодранцы поедун нагуливают. Чем им оставлять – лучше самим съесть.
   Принесли шубу. Сунул руки в рукава, побежал встречать дорогого иноземного гостя. Как же, дела с ним вел!
   Угощал Армана Федор широко. За столом был весел. Много ел, много пил. Глядите, мол: силен Федя Емельянов. Ого, как силен! В мире войны, и мор, и глад, а ему, Феде, нипочем. Нипочем купцам мировая беда. Купцы гуляют. А гуляют оттого, что в голове у них порядок. В голове порядок и в лавках тож.

Пан Гулыга

   Доната будто толкнули – вскочил. Возле его стрелецкого снаряжения стоял детина. Волосы в кружок. Из-под волос через весь лоб – шрам. Видно было – незваный гость шарил не по своим карманам.
   Сабля Доната лежала поверх одежды. Детина глянул на молодца и положил руку на рукоять своей сабли. Дело дрянь. Струсишь – убьет.
   Донат схватил тяжелый бархатный стул и кинулся на детину. Швырнул. Детина отскочил, стул разлетелся вдребезги, а в руках у Доната теперь была сабля.
   Донат лез напролом. Он был сердит. Какая наглость – рыться в чужих карманах! Донат торопился – не дай Бог, явится прекрасная хозяйка дома, а ее гость фехтует без штанов. Хорошо хоть, рубаха до колен.
   Внизу хлопнула дверь.
   – Пани пришла! – сказал детина, и в тот же миг сабля, как серебряная птица, выпорхнула из рук Доната. – Прошу пана надеть штаны.
   Это было самое благоразумное – одеться. Если он, Донат, кому-то нужен, значит, не убьют. Убить его уже сто раз могли бы.
   Когда вошла пани, Донат был почти одет, в сапогах, но без кафтана.
   Детина подбежал к ней и припал к ручке.
   – Пани, рад сообщить: молодой пан отважен и силен, как лев. Могу также сказать – со временем из него выйдет великий воин. Он не владеет саблей, но сила и ловкость спасают его от неприятностей. Я только дважды имел возможность нанести пану серьезные удары. Для начинающего бойца это великолепно!
   Донат поклонился пани и развел руками:
   – Я сражался с разбойником, а оказалось – с учителем. Где я? Кто вы?
   Пани, смеясь, замахала руками:
   – Сколько вопросов!.. Рыцари, я приглашаю вас к столу… Я жду тебя, Донат.
   Они удалились, а Донат стал натягивать кафтан. Прежде всего прощупал пояс: деньги были на месте.
 
   «А все-таки в порядочном доме одежды гостя не трясут», – подумал про себя Донат, неловко усаживаясь за стол.
   Пани поставила перед собой три серебряных кубка и наполнила их вином.
   – Мой брат, – сказала она, обращаясь к Донату, – уезжая, просил дать своему другу приют под этой жалкой кровлей. Я счастлива исполнить просьбу брата.
   – Спасибо вашему брату! – воскликнул Донат, вскакивая. – Он спас меня. Он бесстрашен и благороден. Его кров для меня свят. Скажите ваше имя, пани, чтобы я мог весь век молить за вас Господа Бога… Еще вчера я был бездомен, я чувствовал себя на своей родине чужеземцем, а теперь я вижу – во Пскове живут прекрасные люди.
 
   И Донат покосился на мрачно восседавшего за столом пана. Неодобрительно подумал о себе: «Понесло – не остановишь. Чего это я?» И знал, что лжет. Чего? А пани? Черные печальные глаза под золотыми веселыми кудрями. Матовая кожа. Черные брови. Так бы и смотрел, да боязно – стыд сожжет твои же щеки.
   – Рыцари, я зову вас поднять кубки за счастье и благополучие, – сказала пани, ласково улыбаясь.
   Донат тоже заулыбался, но тут пан вперил в него желтые совиные глаза.
   «К черту!» – сказал себе Донат и встал.
   – Я не могу сидеть с паном за одним столом, – выпалил и сразу же смягчился: – Не смогу до тех пор, пока пан не соизволит объяснить свое странное поведение.
   Пани слегка зарумянилась, а у пана презрительно искривились губы. Ответил без промедления:
   – Дорогой друг, я охраняю пани. Ради ее безопасности я должен знать о человеке, ступившем под ее кров, больше, чем он сам знает о себе. Одежда, друг мой, всегда откровеннее своих хозяев… Давай забудем об этом! А вот дерешься ты сердито. Правда, одного желания убить врага мало, это нужно уметь! Но коль ты друг дома, то я научу тебя всем секретам великой польской сабли… Выпьем!
   Донат не знал, что отвечать, что думать. Но в нем уже горело желание блистать в поединках. Припал к кубку, глотнул.
   – До дна! – крикнул пан, накручивая на палец свой длинный ус.
   Донат выпил до дна, и наконец ему стало легче.
   – Мой рыцарь, как ты попал в Швецию? – спросила пани.
   – Я там родился. Я из тех, кто нынешней осенью перешел границу.
   – Значит, ты владеешь шведским языком?
   – И шведским, и немецким, и…
   И тут Донату подумалось вдруг, что ему, пожалуй, нужно скрыть в этом доме знание польского.
   – И? – спросила пани.
   Донат улыбнулся:
   – Я расхвастался. Я хотел сказать, что умею говорить по-татарски, а на самом деле знаю не больше двух сотен слов.
   – Ты знаешь шведский, немецкий, русский, слегка татарский и не знаешь польского?
   – Увы!
   – Если у рыцаря выдастся свободный часок, я готова заняться с ним польским…
   И по-польски пригласила приступить к еде.
   Донат смотрел на пани вопросительно.
   – Считайте, что это урок первый… Подкрепитесь, рыцарь.
   – Пани, ты представь нас друг другу, – сказал пан опять-таки по-польски.
   Пани всплеснула руками:
   – Я ужасная хозяйка! Я забыла вас познакомить… Это молодой стрелец Донат Емельянов… Правильно? Мне так представил тебя мой брат.
   Донат кивнул.
   – А это пан Гулыга. Мой соотечественник. Мой телохранитель. Мой добрый гений. Великий Иеремия Вишневецкий говорил о нем: во всем войске Речи Посполитой нет рыцаря, равного пану Гулыге в искусстве владения саблей.
   – Все это правда! Но давняя. – Пан Гулыга печально и картинно поник головой. И вдруг он распрямился, глаза блеснули, мол, есть еще порох в пороховницах. – За дружбу!
   Молодецки осушил кубок.
   – Пани, – вновь осмелился спросить Донат, – ты так и не ответила на мой вопрос. Как же зовут тебя?
   – Мне нравится, чтоб меня называли Пани, я вспоминаю, что я полячка. Меня зовут Пани!
   – Пани? – Донат вскочил, кубок над головой, в глазах восторг. – За Пани!

Окольничий Собакин

   К воеводе в думную комнату вбежал дьяк:
   – Пришли!
   Никифор Сергеевич знал, кто пришел, знал, но брови его поднялись в изумлении от дерзости дьяка. Вбежал, не поклонился, не перекрестился, чина не блюдя, ляпнул свое: «Пришли!» – и бороденкой трясет от страха.
   – Выйди, дьяк! Войди, как положено, – сказал Никифор Сергеевич и ткнулся круглым, как репка, носиком своим в ученую, поганого латинского письма книгу.
   Дьяк оторопел, и не только бороденка – голова на его плечах закачалась туда-сюда, будто ее успели уже отделить от хорошей, гладкой, как свиной окорок, шеи.
   – Никифор Сергеевич, так вить они пришли! – взвизгнул дьяк, но от голоса своего же, противного, высокого, опамятовался, выскочил за дверь и, не успев притворить, распахнул ее.
   Стоя на пороге, вместо крестного знамения махнул на себя рукой и выпалил, будто скорописи писал:
   – Господин оклыч Никфр Серч! Пришли!
   – Что ты бормочешь? – поднял глаза от книги окольничий. – А ну-ка, войди еще разок да объясни толком спешку свою.
   Непонятное упрямое спокойствие воеводино надломило дьяка. Шаркая ногами, он вышел за дверь, тяжело ее затворил за собою. Потом несколько раз дергал с той стороны за ручку и, обессилев, не мог отворить. Отворил-таки, пал на колени и застонал:
   – Смилуйся, боярин! Воевода наш Никифор Сергеевич, смилуйся, не погуби! Пришли!
   – Кто? – спросил Никифор Сергеевич, встал, вышел из-за стола и приказал: – Я стою, встань и ты.
   Дьяк поднялся.
   – Кто пришел?
   – Псковичи, боярин! Толпой! Меня на крыльце за грудки взяли. Спасибо Донату-стрельцу новоприборному: отбил и согнал с крыльца воров.
   – Зачем же пришли горожане?
   – Смилуйся, боярин, с устным челобитьем к тебе. Говорят, чтоб ты задержал отдачу хлеба в Свейскую землю. Им, псковичам, говорят, хлеба купить негде. Говорят, волен Бог да государь. Говорят, станем-де все у житниц сами, хотя-де велит государь всех их перевешать. А в Свейскую землю, говорят, хлеба из государевых житниц им не давывать.
   – Не давывать? – Никифор Сергеевич сощурил глаза. – Говоришь, новоприборный стрелец толпу-то с крыльца прогнал, тебя отбивая?
   – Прогнал!
   – Так пусть же старые стрельцы гонят весь сброд за ворота.
   Дьяк взмахнул, как ворон, руками и вновь грохнулся на колени:
   – Боярин, родненький, Никифор Сергеевич! Нельзя гнать! То вить псковичи перед крыльцом твоим!
   Поднял молитвенно глаза на воеводу, а воевода в книгу свою, как филин, пялится. Заледенело сердце у дьяка Ивана Харитоныча.
   Читаешь, миленький? Читай. Авось зачитаешься. Вышел дьяк к толпе и сказал ей вежливо:
   – Воевода, окольничий Никифор Сергеевич Собакин, челобитья вашего не примет.
   Фамилию воеводы выкрикнул дьяк по-особенному: глядишь, услышат, глядишь, поверят – дьяк службу служит, а душа его к службе этой не лежит. Собакин – он и есть Собакин.
 
   Максим Яга зазвал Доната в питейное заведение, но пить хмельного не стал и Донату не велел. Сказал он ему слова престранные:
   – Видал я тебя сегодня в деле. Не испугался многих – хвалю. Они тебя, молодого петушка, испугались. Нет ничего для стрельца дороже, чем верная служба царю. За службу, за верность – хвала тебе. Но мы ведь тоже, Донат, не пугливые. Кабы шли чужие, а то вить свои шли, суседи и родичи… Ныне дело, Донат, особое, дело псковское. Ты человек пришлый, жизни нашей не разумеешь, а потому мой тебе стариковский совет: заболей-ка денечка на три и на Троицкий двор носа не кажи!
   Опустил Донат голову:
   – Доброе ли ты дело, Максим Яга, учинить собираешься?
   – Доброе! – ответил твердо старый стрелец.
   У Доната глаза заблестели, руки к сердцу прижал:
   – Я бы послушал тебя, Максим, только клятву переступить не могу. А клятву свою я отцу, царство ему небесное, еще в детстве дал: служить тому верно и до конца, у кого на службе. А пошел я, Максим, на службу к московскому царю, а начальником надо мною окольничий.
   Тряхнул седой головой старый стрелец:
   – Хорошо сказал. Делай, Донат, как знаешь. Только на рожон не лезь. Быть во Пскове великой смуте. Боюсь за тебя, а ты мне люб.
   И они разошлись.
   И побежал Донат к полячке своей.

Дом пани

   Донат подходил к дому, насвистывая песенку.
   А что? Один на толпу вышел, и толпа отступила. На крыльцо воеводское лезли скопом, злы, того и гляди, разорвут. Хоть и говорит Максим Яга, что стрельцы его не из пугливых, перед своими, мол, попятились, суседей бить жалко, а у смелых-то лица будто снежком прихватило… Тут и вышел Донат на толпу с топориком – щенята, кубарем с крыльца. Пятки будто маслом мазаны.
   Вкусил человек власти! Видел своими глазами глаза многих, и в тех глазах ничего не осталось, кроме страха. Перед ним.
   Твердо наступал на псковскую землю Донат. И легко.
   Шел домой. А в доме – Пани. Вот он, двухъярусный, неприметный среди подобных, просторный дом на тихой старой улочке.
   Усмехнулся Донат. Вспомнил, как поутру Прокофий Коза по-отцовски руку на плечо ему клал: «Сменишься с караула, пойдем тебя на постой определять». Донат его и огорошил: «Уже встал я на постой, Прокофий. А за память спасибо». – «Дорого ли платишь?» – спросил Коза. «Пустяк!» – отмахнулся Донат и подумал: а ведь надо о цене-то спросить.
   То было единственное облачко за весь день, мелькнувшее над головой новоприборного стрельца.