Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Ивлин Во
Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965
Составление, вступительная статья и перевод с английского А. Ливерганта
Портрет сатирика в интерьере
По аналогии с жанром «роман в письмах», эту книгу можно было бы назвать «романом-дневником». Романом, в центре которого – если воспользоваться названием знаменитой книги Джеймса Джойса – портрет художника в молодые годы. И в «старые», впрочем, тоже. Художника – в буквальном смысле, а не только в переносном: с детства Ивлин Во отлично рисовал, всю жизнь интересовался живописью и архитектурой, хорошо и в том, и в другом разбирался.
Начинает Во вести дневник очень рано – с младших классов школы, и ведет его – порой со значительными, бывает многолетними, перерывами – всю жизнь, почти до самой смерти. Однако регулярно Дневники велись, пожалуй, лишь до сентября 1939 года, до начала Второй мировой войны, в которой писатель, к слову сказать, активно и в разном качестве участвует.
Дневник – это всегда портрет в интерьере. Бывает, интерьер – окружение, эпоха – оттесняют портрет на второй план: дневник Лидии Чуковской, братьев Гонкуров. У Ивлина Во эпоха не составляет портрету конкуренции, зато окружение играет в его дневниках роль весьма существенную. Многие из окружения писателя переселяются со страниц его дневниковых записей на страницы его же книг: читавшие Ивлина Во узнают в близких школьных и оксфордских друзьях писателя, в светских приятелях, собутыльниках, подругах, собратьев по перу, случайных знакомых и литературных, театральных и политических знаменитостях прототипов его сатирических персонажей. А вот эпоха просматривается с трудом: об исторических событиях первых шестидесяти лет двадцатого века, за вычетом Второй мировой войны, говорится вскользь, между делом. Нет в Дневниках ни слова о русской революции, о Великой депрессии, почти ничего о приходе Гитлера к власти, о «холодной войне», Карибском кризисе, Берлинской стене.
Кто же смотрит на нас с портрета? Человек, безусловно, одаренный, но по-человечески не слишком привлекательный. Сноб: всегда кичился добрыми отношениями с аристократическими семьями. Как и полагается сатирику, мизантроп: «Худшей школы, чем Хит-Маунт, нет во всей Англии», «Чудовищно скучно», «Сегодня совершенно пустой день», «Нынешнее Рождество – сплошное разочарование», «Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным», «Неделя получилась хуже некуда». Сибарит, эгоист, гурман. Обидчив, раздражителен, капризен, пренебрежителен, страдает резкими перепадами настроения. Хорошо разбирается в литературе и живописи и ничуть не хуже – в людях, большинство из которых, прямо скажем, не жалует – черномазых и евреев в особенности. Да и собой доволен бывает редко – свои сочинения, впрочем, обычно хвалит. При этом инфантилен, очень любит строить планы на будущее, давать себе «крепкий», но редко выполняемый зарок: «С сегодняшнего дня бросаю пить», «На Пасху перестаю принимать снотворное», «Со следующего месяца начинаю писать иначе». С людьми сходится плохо (правда, если сходится, то надолго), не близок ни с родителями, ни – тем более – с братом, как и он писателем, раздражать его будут даже собственные дети.
Типичный англичанин, Во даже школьником не склонен откровенничать, неукоснительно, по-британски блюдет законы самоконтроля и сдержанности: известное дело, «дом англичанина – его крепость». Его внутренний мир скрыт за миром внешним. Чувства, эмоциональный и философский настрой, взгляды на политику, литературу, религию, да и на все то, что принято называть «личной жизнью», «творческой лабораторией», в его дневниках, как правило, – за семью печатями. В отличие от героя тургеневского «Дневника лишнего человека», герой Дневников Во редко «вдается в умозрение». Из всех чувств, заботливо припрятанных от читателя (а возможно, и от самого себя), исключение составляет разве что чувство юмора – нередко «черного». Вот им-то автор «Мерзкой плоти» и «Пригоршни праха» «делиться» готов всегда.
В этом – ироническом – отношении к себе и к миру (к миру больше, к себе меньше) и заключается, как кажется, главное достоинство Дневников Ивлина Во.
По дневнику писателя далеко не всегда узнаешь его творческую манеру. А вот сатирик Ивлин Во в своих дневниках узнаваем. Читая убористые, суховатые записи, нередко похожие на деловой отчет, на краткую сводку событий, будь то описание студенческих кутежей, или унылых будней школьного учителя, или будней не менее унылых находящегося в глубоком тылу офицера разведки, или странствий в джунглях Гвианы, или церковной службы: приняв католичество, Во исправно, где бы он ни находился, ходил к мессе, к причастию, – читатель проследит, как формируется сатирический метод писателя. Увидит наброски, «заготовки» к коллизиям его романов. Обнаружит в жизни автора дневников, в жизни «золотой» столичной молодежи 30-х годов абсурдно-безысходные ситуации, из которых сотканы сюжеты ранних книг Во. Узнает то, что лучше всего передается английским словом vortex (водоворот, хаос) и что является отличительной чертой и жизни молодого неприкаянного Во, и поэтики его ранних книг, населенных, вслед за Дневниками 20–60-х годов, «сумеречными людьми», как назвал свой первый роман современник и приятель Во, другой известный британский сатирик Энтони Пауэлл. И не столько сумеречными людьми, сколько карикатурами на них. В записи от 15 марта 1920 г. Во пишет: «Если мои карикатуры будут столь же популярны и впредь, то надо… заняться карикатурой всерьез». Он и занялся. И получилось неплохо.
На русском языке Дневники Ивлина Во печатаются с некоторыми сокращениями. Первая публикация фрагментов из дневников (20–30 годы) – в журнале «Иностранная литература» (№ 2, 2013 г.)
А. Ливергант
Начинает Во вести дневник очень рано – с младших классов школы, и ведет его – порой со значительными, бывает многолетними, перерывами – всю жизнь, почти до самой смерти. Однако регулярно Дневники велись, пожалуй, лишь до сентября 1939 года, до начала Второй мировой войны, в которой писатель, к слову сказать, активно и в разном качестве участвует.
Дневник – это всегда портрет в интерьере. Бывает, интерьер – окружение, эпоха – оттесняют портрет на второй план: дневник Лидии Чуковской, братьев Гонкуров. У Ивлина Во эпоха не составляет портрету конкуренции, зато окружение играет в его дневниках роль весьма существенную. Многие из окружения писателя переселяются со страниц его дневниковых записей на страницы его же книг: читавшие Ивлина Во узнают в близких школьных и оксфордских друзьях писателя, в светских приятелях, собутыльниках, подругах, собратьев по перу, случайных знакомых и литературных, театральных и политических знаменитостях прототипов его сатирических персонажей. А вот эпоха просматривается с трудом: об исторических событиях первых шестидесяти лет двадцатого века, за вычетом Второй мировой войны, говорится вскользь, между делом. Нет в Дневниках ни слова о русской революции, о Великой депрессии, почти ничего о приходе Гитлера к власти, о «холодной войне», Карибском кризисе, Берлинской стене.
Кто же смотрит на нас с портрета? Человек, безусловно, одаренный, но по-человечески не слишком привлекательный. Сноб: всегда кичился добрыми отношениями с аристократическими семьями. Как и полагается сатирику, мизантроп: «Худшей школы, чем Хит-Маунт, нет во всей Англии», «Чудовищно скучно», «Сегодня совершенно пустой день», «Нынешнее Рождество – сплошное разочарование», «Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным», «Неделя получилась хуже некуда». Сибарит, эгоист, гурман. Обидчив, раздражителен, капризен, пренебрежителен, страдает резкими перепадами настроения. Хорошо разбирается в литературе и живописи и ничуть не хуже – в людях, большинство из которых, прямо скажем, не жалует – черномазых и евреев в особенности. Да и собой доволен бывает редко – свои сочинения, впрочем, обычно хвалит. При этом инфантилен, очень любит строить планы на будущее, давать себе «крепкий», но редко выполняемый зарок: «С сегодняшнего дня бросаю пить», «На Пасху перестаю принимать снотворное», «Со следующего месяца начинаю писать иначе». С людьми сходится плохо (правда, если сходится, то надолго), не близок ни с родителями, ни – тем более – с братом, как и он писателем, раздражать его будут даже собственные дети.
Типичный англичанин, Во даже школьником не склонен откровенничать, неукоснительно, по-британски блюдет законы самоконтроля и сдержанности: известное дело, «дом англичанина – его крепость». Его внутренний мир скрыт за миром внешним. Чувства, эмоциональный и философский настрой, взгляды на политику, литературу, религию, да и на все то, что принято называть «личной жизнью», «творческой лабораторией», в его дневниках, как правило, – за семью печатями. В отличие от героя тургеневского «Дневника лишнего человека», герой Дневников Во редко «вдается в умозрение». Из всех чувств, заботливо припрятанных от читателя (а возможно, и от самого себя), исключение составляет разве что чувство юмора – нередко «черного». Вот им-то автор «Мерзкой плоти» и «Пригоршни праха» «делиться» готов всегда.
В этом – ироническом – отношении к себе и к миру (к миру больше, к себе меньше) и заключается, как кажется, главное достоинство Дневников Ивлина Во.
По дневнику писателя далеко не всегда узнаешь его творческую манеру. А вот сатирик Ивлин Во в своих дневниках узнаваем. Читая убористые, суховатые записи, нередко похожие на деловой отчет, на краткую сводку событий, будь то описание студенческих кутежей, или унылых будней школьного учителя, или будней не менее унылых находящегося в глубоком тылу офицера разведки, или странствий в джунглях Гвианы, или церковной службы: приняв католичество, Во исправно, где бы он ни находился, ходил к мессе, к причастию, – читатель проследит, как формируется сатирический метод писателя. Увидит наброски, «заготовки» к коллизиям его романов. Обнаружит в жизни автора дневников, в жизни «золотой» столичной молодежи 30-х годов абсурдно-безысходные ситуации, из которых сотканы сюжеты ранних книг Во. Узнает то, что лучше всего передается английским словом vortex (водоворот, хаос) и что является отличительной чертой и жизни молодого неприкаянного Во, и поэтики его ранних книг, населенных, вслед за Дневниками 20–60-х годов, «сумеречными людьми», как назвал свой первый роман современник и приятель Во, другой известный британский сатирик Энтони Пауэлл. И не столько сумеречными людьми, сколько карикатурами на них. В записи от 15 марта 1920 г. Во пишет: «Если мои карикатуры будут столь же популярны и впредь, то надо… заняться карикатурой всерьез». Он и занялся. И получилось неплохо.
На русском языке Дневники Ивлина Во печатаются с некоторыми сокращениями. Первая публикация фрагментов из дневников (20–30 годы) – в журнале «Иностранная литература» (№ 2, 2013 г.)
А. Ливергант
Школа Хит-Маунт[1]
Сентябрь, 1911 года
Моя история
Меня завут Ивлин Во я хажу в школу Хит-Маунт я в пятом класе наш класный рукавадитель мистер Стеббинг. Мы все нинавидим мистера Купера, нашево матиматика. Севодня сетьмой день зимнево симестра, а мой читвертый. Сегодня васкрисенье паэтаму я ни в школе. По васкресеням у нас всекда на зафтрак сасиски. Я сматрю как Люси их жарит когда они сырыйе у них ужасно смишной вит. Папа исдатель, он ходит в Чепмен-энд-Холл место ужасно скучнае. Я собераюсь в церкофь. Алек мой старший брат только што поехал в Шерборн. Дуит сильный ветер. Боюсь что кагда пойду в церкофь меня здует. Но меня не здуло.
18 августа 1914 года
Путешествие
Ехали под мостами, охранявшимися часовыми в будках, пока не добрались до Рэдинга, а там часовых не было ни одного.
Бат
Поездка бы удалась, если б не пьяный в нашем купе: обменивался с сыном какими-то непонятными знаками. Вышли из поезда и пошли в римские бани, где отлично провели время. Экскурсовод, который водил нас по городу, оказался большим ослом, мы с папой[2] за ним не ходили, решили, что будем лучше смотреть в путеводитель, а не на этого болвана.
1914, зимний семестр
Школьные Мучения
Пришел к выводу, что худшей школы, чем Хит-Маунт, нет во всей Англии.
Сегодня было три урока латыни – страшное дело. Мистер Хинклифф с каждым днем все гаже. И с каждым днем нос у него все длиннее и длиннее. Весь первый урок обхаживал несчастного Спенсера – не повезло ему, что он у Хинклиффа в любимчиках.
1915
Брайтон
Первое полугодие, наконец, позади, и мы (я с мамой) отправились в Брайтон. Вечером пошли в церковь. Перекрестился и преклонил колени перед алтарем только я один.
Цеппелины
Часов в одиннадцать вечера меня разбудил Алек[3]. Сказал, что прилетели цепеллины. Спускаемся вниз и видим: констебль носится по улице и кричит: «Свет долой!» Цеппелины, говорит, прямо у нас над головой. Услышали разрывы двух бомб, а потом забили пушки на Парламент-Хилл, и цеппы в клубах дыма убрались восвояси – убивать других детей.
1916, весенний семестр
Мы с Хупером шли домой, и тут какой-то парень лет десяти кричит нам: «Что пялитесь, желторотые?» Погнались за ним, а навстречу, как водится, его старший брат. «Что, – говорит, – давно не получали?» Я ответил: «Да», мы бросились друг на друга, в ход оба пускали и руки, и ноги, но победителем вышел я.
1916, летний семестр
Водяная крыса
Довели Кэмерона до белого каления – ни одного учителя так не доводили. В лицо называем его «Водяной крысой» и елозим партами. Один раз до того разъелозились, что он не выдержал и спрашивает: «Откуда такой скрип?» – «А вы сами, – говорит ему Браун, – сядьте и увидите, как они скрипят». Потом Нобел нашел тряпку и подбросил ее на учительский стол. Умора.
Понедельник, 14 августа 1916 года
Утром мы с мамой ходили по магазинам; купила себе шляпку, а я, после долгих поисков, – блокнот и до самого обеда рисовал в нем нехорошие картинки. Перед обедом выкупались, вода оказалась холодней обычного, и волны; поплескался вволю. После обеда купался опять, вернулся голодный, как волк, а к чаю всего-то: крошечный кусочек хлеба с маслом да пирожок с мой мизинец. Зато ужин превзошел все ожидания. После ужина ходили на «Счастливую долину» – неплохое шоу, но с «Олимпийцами» не сравнится. Мужчины играли ничуть не хуже, зато дамы (женщины, я имею в виду) выглядели такими старыми, такими вычурными, к тому же так жутко размалеваны, что все шоу пошло насмарку. Песенка «Следом за сержантом» мне понравилась, но хором они пели кто во что горазд. Вечер все равно получился что надо.
Моя история
Меня завут Ивлин Во я хажу в школу Хит-Маунт я в пятом класе наш класный рукавадитель мистер Стеббинг. Мы все нинавидим мистера Купера, нашево матиматика. Севодня сетьмой день зимнево симестра, а мой читвертый. Сегодня васкрисенье паэтаму я ни в школе. По васкресеням у нас всекда на зафтрак сасиски. Я сматрю как Люси их жарит когда они сырыйе у них ужасно смишной вит. Папа исдатель, он ходит в Чепмен-энд-Холл место ужасно скучнае. Я собераюсь в церкофь. Алек мой старший брат только што поехал в Шерборн. Дуит сильный ветер. Боюсь что кагда пойду в церкофь меня здует. Но меня не здуло.
18 августа 1914 года
Путешествие
Ехали под мостами, охранявшимися часовыми в будках, пока не добрались до Рэдинга, а там часовых не было ни одного.
Бат
Поездка бы удалась, если б не пьяный в нашем купе: обменивался с сыном какими-то непонятными знаками. Вышли из поезда и пошли в римские бани, где отлично провели время. Экскурсовод, который водил нас по городу, оказался большим ослом, мы с папой[2] за ним не ходили, решили, что будем лучше смотреть в путеводитель, а не на этого болвана.
1914, зимний семестр
Школьные Мучения
Пришел к выводу, что худшей школы, чем Хит-Маунт, нет во всей Англии.
Сегодня было три урока латыни – страшное дело. Мистер Хинклифф с каждым днем все гаже. И с каждым днем нос у него все длиннее и длиннее. Весь первый урок обхаживал несчастного Спенсера – не повезло ему, что он у Хинклиффа в любимчиках.
1915
Брайтон
Первое полугодие, наконец, позади, и мы (я с мамой) отправились в Брайтон. Вечером пошли в церковь. Перекрестился и преклонил колени перед алтарем только я один.
Цеппелины
Часов в одиннадцать вечера меня разбудил Алек[3]. Сказал, что прилетели цепеллины. Спускаемся вниз и видим: констебль носится по улице и кричит: «Свет долой!» Цеппелины, говорит, прямо у нас над головой. Услышали разрывы двух бомб, а потом забили пушки на Парламент-Хилл, и цеппы в клубах дыма убрались восвояси – убивать других детей.
1916, весенний семестр
Мы с Хупером шли домой, и тут какой-то парень лет десяти кричит нам: «Что пялитесь, желторотые?» Погнались за ним, а навстречу, как водится, его старший брат. «Что, – говорит, – давно не получали?» Я ответил: «Да», мы бросились друг на друга, в ход оба пускали и руки, и ноги, но победителем вышел я.
1916, летний семестр
Водяная крыса
Довели Кэмерона до белого каления – ни одного учителя так не доводили. В лицо называем его «Водяной крысой» и елозим партами. Один раз до того разъелозились, что он не выдержал и спрашивает: «Откуда такой скрип?» – «А вы сами, – говорит ему Браун, – сядьте и увидите, как они скрипят». Потом Нобел нашел тряпку и подбросил ее на учительский стол. Умора.
Понедельник, 14 августа 1916 года
Утром мы с мамой ходили по магазинам; купила себе шляпку, а я, после долгих поисков, – блокнот и до самого обеда рисовал в нем нехорошие картинки. Перед обедом выкупались, вода оказалась холодней обычного, и волны; поплескался вволю. После обеда купался опять, вернулся голодный, как волк, а к чаю всего-то: крошечный кусочек хлеба с маслом да пирожок с мой мизинец. Зато ужин превзошел все ожидания. После ужина ходили на «Счастливую долину» – неплохое шоу, но с «Олимпийцами» не сравнится. Мужчины играли ничуть не хуже, зато дамы (женщины, я имею в виду) выглядели такими старыми, такими вычурными, к тому же так жутко размалеваны, что все шоу пошло насмарку. Песенка «Следом за сержантом» мне понравилась, но хором они пели кто во что горазд. Вечер все равно получился что надо.
Лансинг-колледж
Лансинг-колледж[4].
Вторник, 23 сентября 1919 года
Алек как-то сказал, что живет в «непроницаемом» мире. И был прав. Меня же словно выбросило в совершенно иной мир, у меня теперь совершенно другие друзья, другой образ жизни. Домашний уют куда-то подевался – но, по правде сказать, без него я не скучаю.
Воскресенье, 28 сентября 1919 года
Вместе со всеми ходил на вторую службу. Скучно. Единственная отрада – смотреть, как падают в обморок ученики младших классов. После церкви все собрались в столовой на несъедобный воскресный завтрак. Это первое воскресенье, поэтому воскресного урока нет. На воскресное письмо тратить время нет смысла: из-за забастовки железнодорожных работников все равно дойдет вряд ли. Некоторые, воспользовавшись забастовкой, не пишут вообще. Потом пошли в библиотеку, где вывешен список тех, кому книги выдаются «на вынос». Мне не хватило одного балла, Апторп в список включен, и Саутвелл, а я, хоть и шел следом, в него не вошел. Обидно: отдал бы всё, чтобы в него войти. Что ни возьми, я во всем оказываюсь за бортом, причем в самый последний момент: сначала в сборную колледжа не попал, теперь в этот список. И когда умру, мне тоже не хватит всего одного балла, чтобы попасть на небеса, и золотые врата захлопнутся перед самым моим носом. <…>
Пятница, 10 октября 1919 года
Сегодня утром вырвал из тетради и уничтожил первую часть этого дневника, где писал про каникулы. Там было мало чего занятного, зато очень много такого, что для чужих глаз не предназначалось, – опасно и при этом не смешно. Поэтому оставил самую малость, только про колледж. На следующих каникулах надо будет вести себя осмотрительней, думать, что можно писать, а чего нельзя. <…>
Сегодня отец вернул эссе Молсона и отозвался о нем весьма положительно. Он вообще постоянно подчеркивает, что наше поколение лучше, чем его. Интересно, среди нас действительно появятся великие люди или, наоборот, – сплошные посредственности? Мы и в самом деле, судя по всему, развиты не по летам – но хороший ли это знак, еще вопрос.
Четверг, 16 октября 1919 года
<…> Какое же мы все-таки удивительное поколение! В предыдущем никто до девятнадцати лет ни о чем не думал и, уж во всяком случае, – о книгах и картинах. Но только время покажет, чего мы действительно стоим.
Пятница, 17 октября 1919 года
«Несносна жизнь, как выслушанный дважды, в унылый сон вгоняющий рассказ»[5].
Сегодня совершенно пустой день. Не пришло ни одного письма, не произошло ничего интересного. Мне разрешили не присутствовать на утренней и вечерней линейке, и я весь день читал Марло и Конан Дойла, а в перерывах просматривал книги Гордона. Нашел у него красивое издание «Одиссеи» – иным, впрочем, оно бы показалось слишком манерным. Получил почтовым переводом 16 шиллингов 6 пенсов и отправил деньги в книжный магазин Дента за «Геро и Леандра»[6]. Читал ее в библиотечном дешевом издании – типичная елизаветинская поэма.
Мое эссе о сказках понравилось – получил 27 из 30. Вот только правописание у меня по-прежнему хромает: три или четыре раза написал «воображение» с тремя «о». Завтра «красный» день[7], на время которого почти все покидают колледж – будет поэтому так же скучно, как сегодня.
Понедельник, 20 октября 1919 года
Еще раз побывал на выставке гравюр. Утро ничем не примечательно. Во второй половине дня очередная тренировка, пришлось стоять на воротах и отбивать мячи. Ненавижу «Младших»[8]. «Геро и Леандра» до сих пор нет; надеюсь, письмо с деньгами не затерялось. Вышел приказ: за обедом есть свою собственную еду запрещается. А это значит, что кормиться теперь придется одним хлебом – это единственная съедобная пища, которой здесь в достатке.
Воскресенье, 26 октября 1919 года
День, лишенный каких бы то ни было событий. Некий Темпл[9] (соображает он вроде бы неплохо) приехал читать проповедь, рассуждал, непонятно с какой целью, о социализме, чем вызвал раздражение у наших чистоплюев.
Среда, 5 ноября 1919 года
Вчера вечером Фулфорд, Молсон, Кэрью[10] и я пошли к Дику[11] и допоздна просидели у него перед камином, обсуждая Общество. Договорились, что в Обществе будет три направления: политическое, литературное и художественное. От музыкального, ввиду ревности Брентера[12], решено было отказаться. На сегодняшний день Молсон с помощью Кэрью взялся возглавить направление политическое, Фулфорд – литературное, а я – художественное. Наша задача – призвать в свои ряды достойных членов. Что же до названия Общества, то остановились в конце концов на «Дилетантах». Хочется надеяться, что наша затея будет иметь успех. Есть несколько тем, на которые я бы хотел сделать сообщения: «Тенденции в современном искусстве», «Фиаско прерафаэлитов», «Лимерик как самая совершенная форма поэтической выразительности». Если меня выберут президентом или секретарем, то первая художественная дискуссия, которую я попытаюсь организовать, будет на тему: «В этом колледже бытует мнение, что возрождение готики в прошлом веке может быть оправдано строительством школьных зданий». В защиту этого тезиса выступит И. Дж. Картер, против – я. Сегодня мне уже удалось собрать небольшую группу, которой на первое время, думаю, будет достаточно. В первых двух-трех дискуссиях примут участие только Барнсли, Картер и я, но в самом скором времени, надеюсь, присоединятся и остальные.
Пятница, 7 ноября 1919 года
К нам присоединилось еще несколько новообращенных. Очень трудно отбиться от учеников, которые не бельмеса не смыслят. На днях в общество («Дилетантов». – А. Л.) хотел вступить парень, чей любимый художник – Лэндсир[13].
Ленивец Вудард[14] до сих пор не проверил наши работы. Поторопился бы. Не терпится узнать, что этот обыватель думает о моем эссе.
Понедельник, 10 ноября 1919 года
Сегодня эти гнусные «Младшие», прямо скажем, не ударили лицом в грязь. В отличие от нас. Обыграли нас 10–2, я играл плохо, о чем свидетельствует счет, но защита еще хуже: лучше б они вообще не играли. Разделали нас под орех. После горячего душа (мы мылись в директорской – у нас вода шла, как обычно, холодная) нам полегчало. В конце концов, спорт – это еще не всё в жизни, есть же и «Дилетанты», и многое другое. <…>
Вторник, 11 ноября 1919 года
Сегодня утром в учебном манеже Хилл поинтересовался, не хочу ли я принять участие в дебатах. Чем польстил. Думаю предложить тему: «В этом колледже считается, что переселение душ – самое разумное решение проблемы человеческого бессмертия». Разумеется, это не так, но кое-какие аргументы в пользу этого утверждения у меня имеются. <…>
Сегодня в 11 утра нам сообщили о предложении короля отметить прошлый год двухминутным молчанием[15]. По-моему, идея отвратительна: ханжеский вздор и сентиментальность. Если вы лишились сыновей и отцов, то вспоминать их следует всегда, ходите ли вы по зеленой траве парков или по залитой огнями Шафтсбери-авеню, – а не всего две минуты в годовщину постыдного дня общенациональной истерики. В прошлом году никто не вспоминал об убитых – к чему вспоминать сейчас?
Суббота, 15 ноября 1919 года
Уиттолла побили за то, что он спросил у О’Коннора, сможет ли тот изобразить кашель сопрано.
Вторник, 2 декабря 1919 года
<…> Если когда-нибудь мне удастся нарисовать что-то по-настоящему стоящее, я соберу все свои предыдущие работы и распрекрасно сожгу их на огромном, веселом костре. А если потом нарисую еще лучше, то сожгу и то, что до этого считал стоящим. Мысль эта не нова. Кажется, она принадлежит О.Генри (и почему все пишут его имя не О.Генри, а О’Генри?). Господи, сегодня вечером у меня все мысли путаются. Да и работы сегодня больше, чем обычно. Настроение хуже некуда. «На небе и земле – извечное мученье…»[16] Откуда эта цитата? «Шропширский парень»? Бессвязно, ничем не лучше Уэллса. Черт, какую же чушь я несу?
Вторник, 16 декабря 1919 года
Последнее вечернее занятие в этом году! Жду каникул, как никогда раньше. Что может быть лучше рождественских праздников! Осталось всего два дня, благодарение Господу <…>
По-моему, если хочешь, чтобы работа получалась на совесть, посвятить ей надо всю жизнь. И так – во всем. Для дилетантов на свете места нет.
Хэмпстед,
пятница, 19 декабря 1919 года
Встал в шесть утра и на такси в Брайтон. Из окна машины поприветствовали Хоув. В ожидании поезда скучать не пришлось, сели в пуллмановский вагон и в 9.30 были на Виктории, где позавтракал – съел невообразимо много. Лондон неописуемо хорош. Как всегда. Поехали домой и после обеда рыскали по шкафам – искали, что бы надеть. <…> После ужина отец с выражением прочел[17] мне первые две главы своей автобиографии[18]. Ужасно жалко, что получается она у него такой куцей. Очень сентиментально, но здорово. Хочется надеяться, что эти каникулы удадутся. Прошлогодние были самыми в моей жизни лучшими. Война тогда только кончилась, Алек вернулся, и деньги текли сквозь пальцы, как в 1913-м. Сегодня получили несколько приглашений на ужин – но не много.
Суббота, 20 декабря 1919 года
Сегодня утром ходил на выставку Матисса в галерею на Лестер-сквер. Был разочарован. Не могу ничего с собой поделать: его грубые, дурно нарисованные вещи меня не вдохновляют. То ли дело Шеррингем[19] – вот его выставка отличная, не жалею, что пошел. Цвет и форму он чувствует безукоризненно. <…>
Четверг, 25 декабря 1919 года
Нынешнее Рождество – сплошное разочарование. Утром, правда, ходили к великолепной службе в церковь Святого Иуды[20], слушали Messe Solennelle[21]. На этом, собственно, праздник кончился. Вчера пришло письмо от бедного дурня Дика – звал приехать к нему на праздники. Договорились, что приеду в воскресенье. К чаю явилась Стелла Рис – играли в игры. Рождество не удалось. Как и дни рождения, рождественские праздники с каждым годом становятся все скучнее и скучнее. Скоро Рождество станет попросту днем закрытых магазинов.
Суббота, 27 декабря 1919 года
После обеда мы с Филом отправились в «Валгаллу» на Thé dansant[22]. Было весело, отличный джаз. Thé, правда, был не слишком хорош, но пить можно. Сначала с танцами у нас не ладилось, но потом, попривыкнув друг к другу, стали двигаться в такт. Смотреть, как танцуют танго, – сплошное удовольствие. Вот бы самому научиться. По-прежнему смущаюсь – ничего не могу с собой поделать.
Среда, 31 декабря 1919 года
Утром долго гулял, а потом танцевал в Ист-Хит-Лодж на новогоднем празднике. Танцевал от души. Коротко стриженная девица Маклири танцует средне, зато собой хороша, очень даже.
Воскресенье, 4 января 1920 года
Чудовищно скучно. Лан конечно же все время читала и от книги оторвалась всего на пару минут. Вскочила, чтобы познакомить меня со своими распроклятыми дедом с бабкой и с этой ее гарпией-тетушкой.
Четверг, 22 января 1920 года
После обеда ходил с мамой в кино на довольно унылый фильм. Вернувшись, переоделись, раньше обычного поужинали и отправились в Сент-Джеймс[23] на «Юлия Цезаря» в постановке Эйнли[24]. Великолепный спектакль. Последние две сцены игрались, пожалуй, в слишком быстром темпе, но все остальное – превосходно. Сцена перед палаткой Брута[25] – выше всяких похвал. Каска появляется очень часто – при чтении его роль казалась мне менее значительной. Строки, касающиеся характера Антония, равно как и сцена, где Октавий рассуждает о Лепиде, в спектакле отсутствуют, что, с моей точки зрения, – вольность.
Понедельник, 2 февраля 1920 года
<…> Во второй половине дня отправился – пренебрегая всеми условностями – на длинную прогулку с Молсоном. Большую часть пути говорили о религии. По-моему, двум шестнадцатилетним парням обсуждать подобные вопросы нелепо, но спор получился ужасно интересным, к тому же, когда облекаешь мысли в слова, мозги прочищаются здорово. До того как мне пришлось отстаивать свою точку зрения, мне и в голову не могло придти, что я такой индивидуалист. До чего же бессознательно формируются наши убеждения! Прелесть споров в том, что узнаёшь не взгляды других, а свои собственные.
Вторник, 23 сентября 1919 года
Алек как-то сказал, что живет в «непроницаемом» мире. И был прав. Меня же словно выбросило в совершенно иной мир, у меня теперь совершенно другие друзья, другой образ жизни. Домашний уют куда-то подевался – но, по правде сказать, без него я не скучаю.
Воскресенье, 28 сентября 1919 года
Вместе со всеми ходил на вторую службу. Скучно. Единственная отрада – смотреть, как падают в обморок ученики младших классов. После церкви все собрались в столовой на несъедобный воскресный завтрак. Это первое воскресенье, поэтому воскресного урока нет. На воскресное письмо тратить время нет смысла: из-за забастовки железнодорожных работников все равно дойдет вряд ли. Некоторые, воспользовавшись забастовкой, не пишут вообще. Потом пошли в библиотеку, где вывешен список тех, кому книги выдаются «на вынос». Мне не хватило одного балла, Апторп в список включен, и Саутвелл, а я, хоть и шел следом, в него не вошел. Обидно: отдал бы всё, чтобы в него войти. Что ни возьми, я во всем оказываюсь за бортом, причем в самый последний момент: сначала в сборную колледжа не попал, теперь в этот список. И когда умру, мне тоже не хватит всего одного балла, чтобы попасть на небеса, и золотые врата захлопнутся перед самым моим носом. <…>
Пятница, 10 октября 1919 года
Сегодня утром вырвал из тетради и уничтожил первую часть этого дневника, где писал про каникулы. Там было мало чего занятного, зато очень много такого, что для чужих глаз не предназначалось, – опасно и при этом не смешно. Поэтому оставил самую малость, только про колледж. На следующих каникулах надо будет вести себя осмотрительней, думать, что можно писать, а чего нельзя. <…>
Сегодня отец вернул эссе Молсона и отозвался о нем весьма положительно. Он вообще постоянно подчеркивает, что наше поколение лучше, чем его. Интересно, среди нас действительно появятся великие люди или, наоборот, – сплошные посредственности? Мы и в самом деле, судя по всему, развиты не по летам – но хороший ли это знак, еще вопрос.
Четверг, 16 октября 1919 года
<…> Какое же мы все-таки удивительное поколение! В предыдущем никто до девятнадцати лет ни о чем не думал и, уж во всяком случае, – о книгах и картинах. Но только время покажет, чего мы действительно стоим.
Пятница, 17 октября 1919 года
«Несносна жизнь, как выслушанный дважды, в унылый сон вгоняющий рассказ»[5].
Сегодня совершенно пустой день. Не пришло ни одного письма, не произошло ничего интересного. Мне разрешили не присутствовать на утренней и вечерней линейке, и я весь день читал Марло и Конан Дойла, а в перерывах просматривал книги Гордона. Нашел у него красивое издание «Одиссеи» – иным, впрочем, оно бы показалось слишком манерным. Получил почтовым переводом 16 шиллингов 6 пенсов и отправил деньги в книжный магазин Дента за «Геро и Леандра»[6]. Читал ее в библиотечном дешевом издании – типичная елизаветинская поэма.
Мое эссе о сказках понравилось – получил 27 из 30. Вот только правописание у меня по-прежнему хромает: три или четыре раза написал «воображение» с тремя «о». Завтра «красный» день[7], на время которого почти все покидают колледж – будет поэтому так же скучно, как сегодня.
Понедельник, 20 октября 1919 года
Еще раз побывал на выставке гравюр. Утро ничем не примечательно. Во второй половине дня очередная тренировка, пришлось стоять на воротах и отбивать мячи. Ненавижу «Младших»[8]. «Геро и Леандра» до сих пор нет; надеюсь, письмо с деньгами не затерялось. Вышел приказ: за обедом есть свою собственную еду запрещается. А это значит, что кормиться теперь придется одним хлебом – это единственная съедобная пища, которой здесь в достатке.
Воскресенье, 26 октября 1919 года
День, лишенный каких бы то ни было событий. Некий Темпл[9] (соображает он вроде бы неплохо) приехал читать проповедь, рассуждал, непонятно с какой целью, о социализме, чем вызвал раздражение у наших чистоплюев.
Среда, 5 ноября 1919 года
Вчера вечером Фулфорд, Молсон, Кэрью[10] и я пошли к Дику[11] и допоздна просидели у него перед камином, обсуждая Общество. Договорились, что в Обществе будет три направления: политическое, литературное и художественное. От музыкального, ввиду ревности Брентера[12], решено было отказаться. На сегодняшний день Молсон с помощью Кэрью взялся возглавить направление политическое, Фулфорд – литературное, а я – художественное. Наша задача – призвать в свои ряды достойных членов. Что же до названия Общества, то остановились в конце концов на «Дилетантах». Хочется надеяться, что наша затея будет иметь успех. Есть несколько тем, на которые я бы хотел сделать сообщения: «Тенденции в современном искусстве», «Фиаско прерафаэлитов», «Лимерик как самая совершенная форма поэтической выразительности». Если меня выберут президентом или секретарем, то первая художественная дискуссия, которую я попытаюсь организовать, будет на тему: «В этом колледже бытует мнение, что возрождение готики в прошлом веке может быть оправдано строительством школьных зданий». В защиту этого тезиса выступит И. Дж. Картер, против – я. Сегодня мне уже удалось собрать небольшую группу, которой на первое время, думаю, будет достаточно. В первых двух-трех дискуссиях примут участие только Барнсли, Картер и я, но в самом скором времени, надеюсь, присоединятся и остальные.
Пятница, 7 ноября 1919 года
К нам присоединилось еще несколько новообращенных. Очень трудно отбиться от учеников, которые не бельмеса не смыслят. На днях в общество («Дилетантов». – А. Л.) хотел вступить парень, чей любимый художник – Лэндсир[13].
Ленивец Вудард[14] до сих пор не проверил наши работы. Поторопился бы. Не терпится узнать, что этот обыватель думает о моем эссе.
Понедельник, 10 ноября 1919 года
Сегодня эти гнусные «Младшие», прямо скажем, не ударили лицом в грязь. В отличие от нас. Обыграли нас 10–2, я играл плохо, о чем свидетельствует счет, но защита еще хуже: лучше б они вообще не играли. Разделали нас под орех. После горячего душа (мы мылись в директорской – у нас вода шла, как обычно, холодная) нам полегчало. В конце концов, спорт – это еще не всё в жизни, есть же и «Дилетанты», и многое другое. <…>
Вторник, 11 ноября 1919 года
Сегодня утром в учебном манеже Хилл поинтересовался, не хочу ли я принять участие в дебатах. Чем польстил. Думаю предложить тему: «В этом колледже считается, что переселение душ – самое разумное решение проблемы человеческого бессмертия». Разумеется, это не так, но кое-какие аргументы в пользу этого утверждения у меня имеются. <…>
Сегодня в 11 утра нам сообщили о предложении короля отметить прошлый год двухминутным молчанием[15]. По-моему, идея отвратительна: ханжеский вздор и сентиментальность. Если вы лишились сыновей и отцов, то вспоминать их следует всегда, ходите ли вы по зеленой траве парков или по залитой огнями Шафтсбери-авеню, – а не всего две минуты в годовщину постыдного дня общенациональной истерики. В прошлом году никто не вспоминал об убитых – к чему вспоминать сейчас?
Суббота, 15 ноября 1919 года
Уиттолла побили за то, что он спросил у О’Коннора, сможет ли тот изобразить кашель сопрано.
Вторник, 2 декабря 1919 года
<…> Если когда-нибудь мне удастся нарисовать что-то по-настоящему стоящее, я соберу все свои предыдущие работы и распрекрасно сожгу их на огромном, веселом костре. А если потом нарисую еще лучше, то сожгу и то, что до этого считал стоящим. Мысль эта не нова. Кажется, она принадлежит О.Генри (и почему все пишут его имя не О.Генри, а О’Генри?). Господи, сегодня вечером у меня все мысли путаются. Да и работы сегодня больше, чем обычно. Настроение хуже некуда. «На небе и земле – извечное мученье…»[16] Откуда эта цитата? «Шропширский парень»? Бессвязно, ничем не лучше Уэллса. Черт, какую же чушь я несу?
Вторник, 16 декабря 1919 года
Последнее вечернее занятие в этом году! Жду каникул, как никогда раньше. Что может быть лучше рождественских праздников! Осталось всего два дня, благодарение Господу <…>
По-моему, если хочешь, чтобы работа получалась на совесть, посвятить ей надо всю жизнь. И так – во всем. Для дилетантов на свете места нет.
Хэмпстед,
пятница, 19 декабря 1919 года
Встал в шесть утра и на такси в Брайтон. Из окна машины поприветствовали Хоув. В ожидании поезда скучать не пришлось, сели в пуллмановский вагон и в 9.30 были на Виктории, где позавтракал – съел невообразимо много. Лондон неописуемо хорош. Как всегда. Поехали домой и после обеда рыскали по шкафам – искали, что бы надеть. <…> После ужина отец с выражением прочел[17] мне первые две главы своей автобиографии[18]. Ужасно жалко, что получается она у него такой куцей. Очень сентиментально, но здорово. Хочется надеяться, что эти каникулы удадутся. Прошлогодние были самыми в моей жизни лучшими. Война тогда только кончилась, Алек вернулся, и деньги текли сквозь пальцы, как в 1913-м. Сегодня получили несколько приглашений на ужин – но не много.
Суббота, 20 декабря 1919 года
Сегодня утром ходил на выставку Матисса в галерею на Лестер-сквер. Был разочарован. Не могу ничего с собой поделать: его грубые, дурно нарисованные вещи меня не вдохновляют. То ли дело Шеррингем[19] – вот его выставка отличная, не жалею, что пошел. Цвет и форму он чувствует безукоризненно. <…>
Четверг, 25 декабря 1919 года
Нынешнее Рождество – сплошное разочарование. Утром, правда, ходили к великолепной службе в церковь Святого Иуды[20], слушали Messe Solennelle[21]. На этом, собственно, праздник кончился. Вчера пришло письмо от бедного дурня Дика – звал приехать к нему на праздники. Договорились, что приеду в воскресенье. К чаю явилась Стелла Рис – играли в игры. Рождество не удалось. Как и дни рождения, рождественские праздники с каждым годом становятся все скучнее и скучнее. Скоро Рождество станет попросту днем закрытых магазинов.
Суббота, 27 декабря 1919 года
После обеда мы с Филом отправились в «Валгаллу» на Thé dansant[22]. Было весело, отличный джаз. Thé, правда, был не слишком хорош, но пить можно. Сначала с танцами у нас не ладилось, но потом, попривыкнув друг к другу, стали двигаться в такт. Смотреть, как танцуют танго, – сплошное удовольствие. Вот бы самому научиться. По-прежнему смущаюсь – ничего не могу с собой поделать.
Среда, 31 декабря 1919 года
Утром долго гулял, а потом танцевал в Ист-Хит-Лодж на новогоднем празднике. Танцевал от души. Коротко стриженная девица Маклири танцует средне, зато собой хороша, очень даже.
Воскресенье, 4 января 1920 года
Чудовищно скучно. Лан конечно же все время читала и от книги оторвалась всего на пару минут. Вскочила, чтобы познакомить меня со своими распроклятыми дедом с бабкой и с этой ее гарпией-тетушкой.
Четверг, 22 января 1920 года
После обеда ходил с мамой в кино на довольно унылый фильм. Вернувшись, переоделись, раньше обычного поужинали и отправились в Сент-Джеймс[23] на «Юлия Цезаря» в постановке Эйнли[24]. Великолепный спектакль. Последние две сцены игрались, пожалуй, в слишком быстром темпе, но все остальное – превосходно. Сцена перед палаткой Брута[25] – выше всяких похвал. Каска появляется очень часто – при чтении его роль казалась мне менее значительной. Строки, касающиеся характера Антония, равно как и сцена, где Октавий рассуждает о Лепиде, в спектакле отсутствуют, что, с моей точки зрения, – вольность.
Понедельник, 2 февраля 1920 года
<…> Во второй половине дня отправился – пренебрегая всеми условностями – на длинную прогулку с Молсоном. Большую часть пути говорили о религии. По-моему, двум шестнадцатилетним парням обсуждать подобные вопросы нелепо, но спор получился ужасно интересным, к тому же, когда облекаешь мысли в слова, мозги прочищаются здорово. До того как мне пришлось отстаивать свою точку зрения, мне и в голову не могло придти, что я такой индивидуалист. До чего же бессознательно формируются наши убеждения! Прелесть споров в том, что узнаёшь не взгляды других, а свои собственные.