— Это, несомненно, нечто важное, — сказал он, получив послание императора.
— Ну да, — отозвалась Елена с грустью. — Опять куда-то переезжать.
— Мне не терпится увидеть перемены, которые произошли в Никомедии. При Диоклетиане город совершенно изменился. Его называют Новым Римом.
— В самом деле? — отозвалась Елена с грустью: для нее это имя звучало зловеще.
Вскоре Констанций вернулся — блистательно, по-императорски разряженный.
— Хлор, да ты в пурпуре!
«Этот цвет ему никогда не шел», — подумала она.
— Да, наконец-то.
— Ты всегда об этом мечтал, правда?
— Я долго ждал, но на этот раз все произошло без всякой шумихи и так быстро, что мне просто не верится. Ты не можешь себе представить, как живет Диоклетиан. Раньше говорили, что Аврелиан заходит в своей роскоши слишком далеко. Видели бы они Диоклетиана в полном парадном облачении! Все должны подползать к нему на четвереньках и целовать край его одежды. Я никогда не видел, чтобы человек держался так робко, как старый Максимиан с золотым яблоком в руке и в одеянии, так расшитом золотом и драгоценными камнями, что он едва мог пошевелиться. Нам пришлось стоять позади Диоклетиана два или три часа, пока остальные, всякие там сановники и послы, вползали в зал и произносили речи, которые наверняка готовили загодя, и не одну неделю. Я сначала не мог поверить, что все это всерьез, — так цветисто они говорили. По-моему, Диоклетиан не понимал ни слова. Он просто стоял, похожий на чучело, — на то давнее чучело Валериана. Потом, когда все это кончилось, он позвал нас троих — Максимиана, Галерия и меня — к себе в кабинет. Видела бы ты, как он сразу переменился! Скинул свои парадные одежды, сел, засучил рукава и сказал: «Ну, друзья, за дело», — точь-в-точь как где-нибудь у себя в штабе во время похода. У него все оказалось заранее продумано до мельчайших подробностей. Нам ничего не оставалось, как согласиться. Они с Максимианом назначили двух наместников — цезарей: меня на Западе, Галерия на Востоке. Они усыновили нас, и после них мы автоматически становимся императорами. И больше никаких споров о преемственности! Такое долгое ожидание, столько надежд, а все произошло очень просто — словно назначили двух новых центурионов.
Он сидел в своем пурпурном плаще, все еще под впечатлением неожиданного успеха.
— А ведь были времена, Конюшенная Девчонка, когда я думал, что это никогда не случится.
Ее прежнее прозвище сорвалось у него с языка случайно, это было всего лишь еще одно проявление его радости.
— Я очень за тебя рада, дорогой. Когда мы переезжаем?
— Ах да, — сказал он. — Была еще одна часть его плана, про которую я тебе не успел рассказать. Я снова женился.
Елена сидела ошеломленная. Констанций немного подождал, а потом, видя, что она молчит, как ни в чем не бывало продолжал:
— Не принимай это близко к сердцу, тут нет ничего личного. У Галерия тоже была жена, с которой ему пришлось развестись, а он ее очень любил. Диоклетиан уже велел заготовить все бумаги на предмет развода, нам оставалось только их подписать. Все совершенно законно и открыто, понимаешь? Я женился на дочери Максимиана — Феодоре. Даже не знаю, как она выглядит, — ни разу ее не видел. Она должна встретиться со мной в Трире.
Елена по-прежнему не говорила ни слова. Некоторое время они молча сидели, погруженные каждый в свои мысли; насколько далеки они друг от друга, стало ясно, когда Констанций заговорил снова:
— Если бы это произошло немного раньше или как-нибудь иначе, меня бы, возможно, уже не было в живых.
Наконец Елена спросила:
— А как решил Диоклетиан — что теперь будет со мной?
— С тобой? Да все, что захочешь. На твоем месте я бы вышел замуж и выбрал бы себе место получше, где поселиться.
— В таком случае, прошу тебя, разреши мне вернуться с Константином в Британию.
— Это невозможно. Как раз сейчас в Британии небольшой, но очень неприятный мятеж. А кроме того, я прямо на днях отсылаю мальчика.
— Отсылаешь? Куда?
— В Никомедию. Ему пора учиться политике.
— А я могу поехать с ним?
— Туда — нет. Но ты можешь поехать куда угодно еще. В твоем распоряжении целая империя — выбирай. Смотри-ка, там разжигают праздничный костер — как трогательно с их стороны! И ведь от всего сердца.
На островке напротив дворца, посвященном Посейдону, поднимались все выше оранжевые языки пламени: охранники стали готовить там костер сразу, как только передовые гонцы привезли известие о возвышении Констанция. Елена еще днем, увидев эти приготовления, подумала: что они там делают? На фоне огня четко вырисовывались силуэты множества людей, которые подтаскивали дрова, и все новые и новые лодки, оглашая пролив радостным пением, отплывали от погруженного в темноту берега и направлялись на свет костра. Порыв ветерка донес до террасы, где сидели Елена и Констанций, запах горящей смолы. С треском горели сосновые и миртовые ветки, а вскоре занялись и большие бревна; языки пламени, желтые у основания и красные вверху, неслись к небу, сплетаясь среди клубов ароматного дыма и рассыпаясь вихрем искр.
Слуги выбежали на нижнюю террасу, к самому морю, хлопая в ладоши и смеясь; с островка доносились радостные крики; еще и еще лодки отваливали от берега.
— Что ты сказала? — переспросил Констанций.
— Ничего. Это я сама с собой.
— Мне показалось — что-то о горящей Трое.
— Разве? Не знаю. Может быть.
— В высшей степени неуместное сравнение, — произнес Констанций Хлор.
5
6
— Ну да, — отозвалась Елена с грустью. — Опять куда-то переезжать.
— Мне не терпится увидеть перемены, которые произошли в Никомедии. При Диоклетиане город совершенно изменился. Его называют Новым Римом.
— В самом деле? — отозвалась Елена с грустью: для нее это имя звучало зловеще.
Вскоре Констанций вернулся — блистательно, по-императорски разряженный.
— Хлор, да ты в пурпуре!
«Этот цвет ему никогда не шел», — подумала она.
— Да, наконец-то.
— Ты всегда об этом мечтал, правда?
— Я долго ждал, но на этот раз все произошло без всякой шумихи и так быстро, что мне просто не верится. Ты не можешь себе представить, как живет Диоклетиан. Раньше говорили, что Аврелиан заходит в своей роскоши слишком далеко. Видели бы они Диоклетиана в полном парадном облачении! Все должны подползать к нему на четвереньках и целовать край его одежды. Я никогда не видел, чтобы человек держался так робко, как старый Максимиан с золотым яблоком в руке и в одеянии, так расшитом золотом и драгоценными камнями, что он едва мог пошевелиться. Нам пришлось стоять позади Диоклетиана два или три часа, пока остальные, всякие там сановники и послы, вползали в зал и произносили речи, которые наверняка готовили загодя, и не одну неделю. Я сначала не мог поверить, что все это всерьез, — так цветисто они говорили. По-моему, Диоклетиан не понимал ни слова. Он просто стоял, похожий на чучело, — на то давнее чучело Валериана. Потом, когда все это кончилось, он позвал нас троих — Максимиана, Галерия и меня — к себе в кабинет. Видела бы ты, как он сразу переменился! Скинул свои парадные одежды, сел, засучил рукава и сказал: «Ну, друзья, за дело», — точь-в-точь как где-нибудь у себя в штабе во время похода. У него все оказалось заранее продумано до мельчайших подробностей. Нам ничего не оставалось, как согласиться. Они с Максимианом назначили двух наместников — цезарей: меня на Западе, Галерия на Востоке. Они усыновили нас, и после них мы автоматически становимся императорами. И больше никаких споров о преемственности! Такое долгое ожидание, столько надежд, а все произошло очень просто — словно назначили двух новых центурионов.
Он сидел в своем пурпурном плаще, все еще под впечатлением неожиданного успеха.
— А ведь были времена, Конюшенная Девчонка, когда я думал, что это никогда не случится.
Ее прежнее прозвище сорвалось у него с языка случайно, это было всего лишь еще одно проявление его радости.
— Я очень за тебя рада, дорогой. Когда мы переезжаем?
— Ах да, — сказал он. — Была еще одна часть его плана, про которую я тебе не успел рассказать. Я снова женился.
Елена сидела ошеломленная. Констанций немного подождал, а потом, видя, что она молчит, как ни в чем не бывало продолжал:
— Не принимай это близко к сердцу, тут нет ничего личного. У Галерия тоже была жена, с которой ему пришлось развестись, а он ее очень любил. Диоклетиан уже велел заготовить все бумаги на предмет развода, нам оставалось только их подписать. Все совершенно законно и открыто, понимаешь? Я женился на дочери Максимиана — Феодоре. Даже не знаю, как она выглядит, — ни разу ее не видел. Она должна встретиться со мной в Трире.
Елена по-прежнему не говорила ни слова. Некоторое время они молча сидели, погруженные каждый в свои мысли; насколько далеки они друг от друга, стало ясно, когда Констанций заговорил снова:
— Если бы это произошло немного раньше или как-нибудь иначе, меня бы, возможно, уже не было в живых.
Наконец Елена спросила:
— А как решил Диоклетиан — что теперь будет со мной?
— С тобой? Да все, что захочешь. На твоем месте я бы вышел замуж и выбрал бы себе место получше, где поселиться.
— В таком случае, прошу тебя, разреши мне вернуться с Константином в Британию.
— Это невозможно. Как раз сейчас в Британии небольшой, но очень неприятный мятеж. А кроме того, я прямо на днях отсылаю мальчика.
— Отсылаешь? Куда?
— В Никомедию. Ему пора учиться политике.
— А я могу поехать с ним?
— Туда — нет. Но ты можешь поехать куда угодно еще. В твоем распоряжении целая империя — выбирай. Смотри-ка, там разжигают праздничный костер — как трогательно с их стороны! И ведь от всего сердца.
На островке напротив дворца, посвященном Посейдону, поднимались все выше оранжевые языки пламени: охранники стали готовить там костер сразу, как только передовые гонцы привезли известие о возвышении Констанция. Елена еще днем, увидев эти приготовления, подумала: что они там делают? На фоне огня четко вырисовывались силуэты множества людей, которые подтаскивали дрова, и все новые и новые лодки, оглашая пролив радостным пением, отплывали от погруженного в темноту берега и направлялись на свет костра. Порыв ветерка донес до террасы, где сидели Елена и Констанций, запах горящей смолы. С треском горели сосновые и миртовые ветки, а вскоре занялись и большие бревна; языки пламени, желтые у основания и красные вверху, неслись к небу, сплетаясь среди клубов ароматного дыма и рассыпаясь вихрем искр.
Слуги выбежали на нижнюю террасу, к самому морю, хлопая в ладоши и смеясь; с островка доносились радостные крики; еще и еще лодки отваливали от берега.
— Что ты сказала? — переспросил Констанций.
— Ничего. Это я сама с собой.
— Мне показалось — что-то о горящей Трое.
— Разве? Не знаю. Может быть.
— В высшей степени неуместное сравнение, — произнес Констанций Хлор.
5
ПОЧЕТНОЕ ОДИНОЧЕСТВО
Тринадцать лет Елена жила одна. Ее волосы, когда-то ярко-рыжие, поседели, но она не хотела их красить и только скрывала под шелковым платком. Она погрузнела, держалась спокойнее, двигалась решительнее, говорила властно и веско, уверенно вела свое хозяйство и следила за тем, чтобы все ее распоряжения выполнялись. После возвышения Констанция она переехала из их дома на виллу бывшего мужа, купила и огородила стеной обширный участок земли и превратила его в плодородные угодья. Она знала наперечет всех, кто у нее работал, знала, где сколько скота и какой урожай приносит каждое поле. Вино из ее владений продавалось на столичном базаре за хорошую цену. Чуть дальше к западу разбивались о скалы прибрежных островов огромные волны; чуть дальше к востоку на высокогорные леса налетали зимой снежные бури, неведомые жителям равнины, которые узнавали о них только по рваным свинцовым тучам над вершинами и по обломкам, которые сносило в спокойные воды пролива и прибивало к берегу, где их собирали мальчишки. Так, среди миртов и олеандров, ящериц и цикад, Елена вела свою тихую, одинокую жизнь, безропотно сложив с себя бремя женственности. Казалось, здесь, вдали от родины, ей и суждено со временем лечь в могилу.
Констанций спокойно царствовал в Галлии. Константин испытывал судьбу на Востоке, в войсках Галерия. Жестокий Максимиан наводил страх на италийцев и африканцев. Империя процветала, границы были повсюду надежно защищены, богатства росли. А вдали от всех, на берегах Пропонтиды, где разряженные придворные стояли, словно манекены, столь же неподвижные, как и то чучело, которое когда-то висело при дворе персидского царя, где евнухи разбегались в стороны, словно муравьи, когда мимо проходил легионер, — там, в самой глубокой ячейке зловонного термитника власти, снедаемому бесконечной скукой Диоклетиану вздумалось вспомнить о местах, где он провел детство.
Он приказал выстроить себе тихое прибежище на берегу Адриатического моря. Со всей провинции согнали рабочих, на склоне холма вырубили лес, в бухте качались на волнах суда, подвозившие материалы для стройки. Стены дворца росли с необыкновенной быстротой.
Для Елены и Кальпурнии новый дворец был как бельмо на глазу. Однажды, когда он был уже почти готов, они приехали на него посмотреть. Дворец был величиной с целый военный городок; с прилегающих ферм всех выселили, а поля изрезали колесами повозок или вытоптали — дворец стоял посреди огромного пустыря, который сам же и вызвал к жизни. Земля с втоптанным в нее каменным мусором после недавних дождей раскисла в тесто и налипала женщинам на ноги, когда они вслед за главным надсмотрщиком шли по сводчатым туннелям и свежевырубленным в камне пещерам. Целый час бродили они по белесой грязи. Им показали подъемные краны, бетономешалки, систему центрального отопления — все соответствовало самым новейшим образцам. Вокруг Елены и Кальпурнии и над их головами кучки рабочих тянули веревки, крутили лебедки, тащили на катках огромные каменные блоки и ставили их на место; искусные мастера-каменотесы, сидя верхом на лесах, час за часом и метр за метром вырубали на стенах завитки украшений. Дамы похвалили размах и эффективность работ, вежливо распрощались и, оказавшись наедине в карете, в ужасе переглянулись.
— В Британии такая архитектура никому бы не понравилась, — сказала Елена.
— Наверное, это последняя мода, моя дорогая.
— Ни единого окна во всем дворце!
— И это — на нашем прекрасном побережье...
— Я никогда не видела Диоклетиана. Мой муж очень его уважал, но я не думаю, что он хороший человек.
— Эти места никогда уже не будут прежними, если он переедет сюда жить.
— Может быть, он сюда никогда и не приедет. Императоры не всегда делают то, чего им хочется.
Но он приехал раньше, чем его ожидали, когда дворец еще не был обставлен; приехал без музыки — легион, маршировавший в полном молчании, и посреди него носилки, вокруг которых суетились секретари и лекари. Все они исчезли внутри нового дворца, словно гномы, о которых в детстве, в Колчестере, рассказывала Елене няня, — в расщелине скалы. Разнеслись слухи, что император при смерти, в агонии; потом, через шесть месяцев, процессия снова показалась из дворца и направилась на восток, по дороге, ведущей в Никомедию. Говорили, что он еще вернется; далматинцы смотрели, слушали и по-прежнему угрюмо молчали.
— Пожалуй, я уеду отсюда, — сказала Кальпурния. — Мне все время было не по себе, пока этот тип жил поблизости. Давай вместе переберемся в Италию.
— Я уже никуда не хочу. Время прошло. Когда-то я мечтала путешествовать — в Трою, в Рим. Потом хотела только домой, в Британию. А теперь пустила корни здесь, и живет тут император или нет — мне все равно.
— Говорят, Констанций станет императором Запада. Вот почему Диоклетиан отправился в Никомедию. И он, и Максимиан собираются в отставку [18].
— Бедный Хлор, — сказала Елена. — Ему пришлось так долго ждать. Теперь он, наверное, уже совсем старый. Надеюсь, он еще сможет порадоваться. Он так этого хотел.
— Это будет многое значить для Константина.
— Боже сохрани! Я иногда надеюсь, что он сумеет держаться подальше от политики. И может быть, когда-нибудь, отслужив свое, захочет приехать и поселиться здесь, со мной. Он теперь женат, у него сын. Я приготовила для них уютный дом, как раз такой, какой нужен полководцу в отставке. Только бы он держался подальше от политики.
— Трудно ожидать этого от сына императора.
— О, у Хлора есть жена от политики и множество детей от политики. А нам с Константином хватит и частной жизни.
Она регулярно получала от Константина заботливые письма из Египта, Сирии, Персии, Армении и нередко — экзотические подарки. Его портрет работы греческого художника висел у нее в спальне. По слухам, Константин отличался огромной силой, был хорошим воином и пользовался любовью и у солдат, и при дворе. Всякий отставной офицер, приехавший с Востока, всегда мог рассчитывать на ее гостеприимство и на вознаграждение за весточку о нем. О Минервине, его жене, она мало что знала. «Наверное, и Хлор почти ничего обо мне не писал», — думала она. Ее внука назвали Криспом — это было одно из традиционных имен Флавиев.
— Я думаю, он мог бы и забыть, что его род происходит из Мезии, — сказала она.
— Может быть, он этим гордится, — возразила Кальпурния.
— Вряд ли. Все они такие скучные, насквозь деловые люди.
— Но это как-никак императорский род.
— Ох, и про это ему надо бы забыть.
Елена прикупила еще земли, хотя после того, как Диоклетиан начал строиться на побережье, цены здесь стали расти; затеяла обширные работы по осушению бесплодных засоленных низин. «Он привык к грандиозным предприятиям, — объясняла она. — Надо же будет ему здесь чем-нибудь заниматься». Заложила плантацию низкорослых оливковых деревьев — особого испанского сорта, медленно растущих, но очень урожайных. «Может быть, к тому времени, когда они принесут плоды, Константин будет уже здесь», — говорила она. Сын постоянно находился в центре всех ее планов.
Наконец, тринадцать лет спустя, он неожиданно явился, и все эти планы сразу рухнули.
Он приехал, когда солнце садилось.
— На рассвете мы уезжаем, — сказал он. — И ты тоже, мама.
Он был в точности такой, каким она его себе представляла, — словно оживший портрет: рослый, ласковый и властный.
— Мой мальчик, но сейчас я никуда не могу ехать.
— Я потом все объясню. Пойду присмотрю за лошадьми, пока не стемнело. Там, в вестибюле, Минервина с мальчиком. Узнай, не нужно ли им чего-нибудь.
Дело прежде всего; Елена вышла в вестибюль и увидела молодую женщину с маленьким мальчиком, которая, почти без чувств от усталости, полулежала на мраморной скамье — видно было, что она опустилась на нее сразу, как только вошла, и подняться у нее не было сил.
— Дорогая моя, я мать Константина. Ты, наверное, совсем выбилась из сил.
Вместо ответа Минервина только расплакалась.
— Мама всегда усталая, — сообщил ребенок. — А я всегда голодный.
Он уверенно расхаживал взад и вперед, с любопытством разглядывая все вокруг.
— Я совсем не хочу спать, — заявил он. Слуги вносили вьюки.
— Может быть, ты хочешь чего-нибудь поесть? — спросила Елена невестку. — Или принять ванну перед обедом?
— Не хочу я ничего есть, я хочу только лечь.
Елена отвела ее в комнату. Служанка хотела помочь ей раздеться, но Минервина, едва разувшись, повалилась на постель, повернулась к стене и мгновенно заснула. Елена некоторое время смотрела на нее, а потом вышла, уводя с собой Криспа.
— Мы так долго ехали, — сказал он. — На каждой станции отец перед тем, как уехать, приказывал всем лошадям, какие там оставались, перерезать поджилки. А прошлую ночь мы вообще не ночевали. Только прилегли ненадолго на соломе на каком-то постоялом дворе.
— Давай-ка посмотрим, не найдется ли чего тебе на ужин. Я твоя бабушка.
— А мой дедушка — император. Значит, ты императрица?
— Нет.
— Тогда ты мне ненастоящая бабушка, да? Отец говорит, что у меня был еще один дедушка, но он, наверное, тоже ненастоящий. А мы не пойдем к морю?
— Может быть, завтра.
— Завтра нам надо будет опять ехать. Я буду моряком, когда стану императором.
— Ты хочешь стать императором, Крисп?
— Конечно. Понимаешь, есть два сорта императоров — плохие и хорошие. Плохой император хочет сделать так, чтобы мы не смогли добраться до хорошего императора, моего дедушки. Но у него ничего не выйдет. Мы слишком быстро ехали и покалечили всех его лошадей.
— Все пошло насмарку, — сказал Константин после ужина. — Пока там был Диоклетиан, дела еще кое-как шли. А теперь повсюду поднимутся мятежи. Ты должна перебраться туда, где правит твой отец.
— Мой дорогой мальчик, ну кому нужна женщина вроде меня, которая тихо живет здесь своей частной жизнью?
— Ты ничего не понимаешь в нынешней политике, мама. Теперь нет больше никакой частной жизни. Ты моя мать, и Галерию этого будет достаточно.
— Но ты же трибун в войске Галерия. Тебе следовало бы быть вместе со своими людьми, а вместо этого ты скачешь через все Балканы и калечишь хороших коней.
— У меня нет выбора. Потом историки напишут обо мне, что я, желая остаться в живых, решительно добивался власти.
— Ах, историки... Я много читала, пока сидела тут год за годом. Держись подальше от истории, Константин. Останься здесь и посмотри, сколько всего тут сделано — сколько расчищено полей, осушено болот, заложено плантаций. А если я уеду, все это пропадет.
— Мама, сейчас пропадает вся империя. Последние сто лет мы держались только за счет нахальства и чистого везения. Люди думают, что империя вечна. Они сидят по домам, читают Вергилия и считают, что все должно идти, как прежде, само собой, без всяких усилий с чьей-нибудь стороны. Там, на границе, я наблюдал, как за год загубили целую провинцию. В последнее время меня преследует кошмар — я вижу, что может случиться в один прекрасный день, если мы перестанем бороться. Сплошная пыльная пустыня, пересохшие каналы в Африке и Месопотамии, разрушенные акведуки в Европе — там и сям полуразвалившиеся арки, а вокруг — мертвая страна, поделенная между тысячью враждующих варварских вождей.
— Так ты поэтому собираешься объединиться с Божественным Максимианом? — спросила Елена. — И это, значит, должно спасти мир?
— Ну уж и Божественный, — сказал Константин. — Неужели ты думаешь, что кто-нибудь вправду считает Максимиана богом? Неужели кто-нибудь еще верит в богов — даже в Августа или Аполлона?
— Да, богов слишком много, — согласилась Елена. — И с каждым днем становится все больше. Никто не может верить во всех богов.
— Знаешь, на чем еще держится мир? Не на богах, не на законе и не на войске. Всего лишь на одном слове. На давнем предрассудке, будто есть на свете священный город Рим. На обмане, который устарел уже двести лет назад.
— Мне не нравится, когда ты так говоришь, Константин.
— Еще бы, конечно. Наше счастье, что есть еще миллионы простых старомодных людей вроде тебя, которым становится не по себе, когда имя Рима упоминают всуе. Вот на чем держится мир — на том, что людям становится не по себе. Ни Милан, ни Никомедия ни у кого такого чувства не вызывают, хотя в смысле политики они сейчас куда важнее. Все дело в том, что Рим священен. Если бы мы только могли снова сделать его действительно священным... Но вместо этого мы имеем христиан. Видела бы ты, какие улики предъявляли на судебных процессах над ними в Никомедии! Ты знаешь, как они называют Рим? «Матерью разврата»! Я сам читал это в их книгах.
— Но ведь с ними уже расправились?
— Слишком поздно. Они везде. Они разложили и войско, и гражданские службы. Их нельзя рассеять, как Тит рассеял евреев. Это целое государство в государстве, со своими законами и своими чиновниками. Мой отец на своей территории даже не пытался привести эдикты [19] в действие.
Мне говорили, что они составляют половину его двора. У них есть свои святые места в самом Риме — могилы их первых вождей. У них есть собственный император или что-то вроде этого — он сейчас живет в Риме и оттуда рассылает приказы. Они — самая большая опасность для империи.
Константин умолк и устало потянулся.
— Завтра ты едешь с нами, мама.
— Только не завтра. Я не могу вдруг взять и бросить всех этих людей. Они вправе ожидать от меня большего. Я ведь не росла при таком дворе, как ты, сын мой. И потом, я сомневаюсь, чтобы твой отец был мне так уж рад. Поезжай сам и найди для меня какое-нибудь тихое место на севере. А потом я поеду следом.
И она добавила:
— А эти христиане — может быть, и они считают Рим священным городом?
— Мама, дорогая, я же тебе говорил, в их книгах...
— Ах, в книгах... — протянула Елена.
Констанций спокойно царствовал в Галлии. Константин испытывал судьбу на Востоке, в войсках Галерия. Жестокий Максимиан наводил страх на италийцев и африканцев. Империя процветала, границы были повсюду надежно защищены, богатства росли. А вдали от всех, на берегах Пропонтиды, где разряженные придворные стояли, словно манекены, столь же неподвижные, как и то чучело, которое когда-то висело при дворе персидского царя, где евнухи разбегались в стороны, словно муравьи, когда мимо проходил легионер, — там, в самой глубокой ячейке зловонного термитника власти, снедаемому бесконечной скукой Диоклетиану вздумалось вспомнить о местах, где он провел детство.
Он приказал выстроить себе тихое прибежище на берегу Адриатического моря. Со всей провинции согнали рабочих, на склоне холма вырубили лес, в бухте качались на волнах суда, подвозившие материалы для стройки. Стены дворца росли с необыкновенной быстротой.
Для Елены и Кальпурнии новый дворец был как бельмо на глазу. Однажды, когда он был уже почти готов, они приехали на него посмотреть. Дворец был величиной с целый военный городок; с прилегающих ферм всех выселили, а поля изрезали колесами повозок или вытоптали — дворец стоял посреди огромного пустыря, который сам же и вызвал к жизни. Земля с втоптанным в нее каменным мусором после недавних дождей раскисла в тесто и налипала женщинам на ноги, когда они вслед за главным надсмотрщиком шли по сводчатым туннелям и свежевырубленным в камне пещерам. Целый час бродили они по белесой грязи. Им показали подъемные краны, бетономешалки, систему центрального отопления — все соответствовало самым новейшим образцам. Вокруг Елены и Кальпурнии и над их головами кучки рабочих тянули веревки, крутили лебедки, тащили на катках огромные каменные блоки и ставили их на место; искусные мастера-каменотесы, сидя верхом на лесах, час за часом и метр за метром вырубали на стенах завитки украшений. Дамы похвалили размах и эффективность работ, вежливо распрощались и, оказавшись наедине в карете, в ужасе переглянулись.
— В Британии такая архитектура никому бы не понравилась, — сказала Елена.
— Наверное, это последняя мода, моя дорогая.
— Ни единого окна во всем дворце!
— И это — на нашем прекрасном побережье...
— Я никогда не видела Диоклетиана. Мой муж очень его уважал, но я не думаю, что он хороший человек.
— Эти места никогда уже не будут прежними, если он переедет сюда жить.
— Может быть, он сюда никогда и не приедет. Императоры не всегда делают то, чего им хочется.
Но он приехал раньше, чем его ожидали, когда дворец еще не был обставлен; приехал без музыки — легион, маршировавший в полном молчании, и посреди него носилки, вокруг которых суетились секретари и лекари. Все они исчезли внутри нового дворца, словно гномы, о которых в детстве, в Колчестере, рассказывала Елене няня, — в расщелине скалы. Разнеслись слухи, что император при смерти, в агонии; потом, через шесть месяцев, процессия снова показалась из дворца и направилась на восток, по дороге, ведущей в Никомедию. Говорили, что он еще вернется; далматинцы смотрели, слушали и по-прежнему угрюмо молчали.
— Пожалуй, я уеду отсюда, — сказала Кальпурния. — Мне все время было не по себе, пока этот тип жил поблизости. Давай вместе переберемся в Италию.
— Я уже никуда не хочу. Время прошло. Когда-то я мечтала путешествовать — в Трою, в Рим. Потом хотела только домой, в Британию. А теперь пустила корни здесь, и живет тут император или нет — мне все равно.
— Говорят, Констанций станет императором Запада. Вот почему Диоклетиан отправился в Никомедию. И он, и Максимиан собираются в отставку [18].
— Бедный Хлор, — сказала Елена. — Ему пришлось так долго ждать. Теперь он, наверное, уже совсем старый. Надеюсь, он еще сможет порадоваться. Он так этого хотел.
— Это будет многое значить для Константина.
— Боже сохрани! Я иногда надеюсь, что он сумеет держаться подальше от политики. И может быть, когда-нибудь, отслужив свое, захочет приехать и поселиться здесь, со мной. Он теперь женат, у него сын. Я приготовила для них уютный дом, как раз такой, какой нужен полководцу в отставке. Только бы он держался подальше от политики.
— Трудно ожидать этого от сына императора.
— О, у Хлора есть жена от политики и множество детей от политики. А нам с Константином хватит и частной жизни.
Она регулярно получала от Константина заботливые письма из Египта, Сирии, Персии, Армении и нередко — экзотические подарки. Его портрет работы греческого художника висел у нее в спальне. По слухам, Константин отличался огромной силой, был хорошим воином и пользовался любовью и у солдат, и при дворе. Всякий отставной офицер, приехавший с Востока, всегда мог рассчитывать на ее гостеприимство и на вознаграждение за весточку о нем. О Минервине, его жене, она мало что знала. «Наверное, и Хлор почти ничего обо мне не писал», — думала она. Ее внука назвали Криспом — это было одно из традиционных имен Флавиев.
— Я думаю, он мог бы и забыть, что его род происходит из Мезии, — сказала она.
— Может быть, он этим гордится, — возразила Кальпурния.
— Вряд ли. Все они такие скучные, насквозь деловые люди.
— Но это как-никак императорский род.
— Ох, и про это ему надо бы забыть.
Елена прикупила еще земли, хотя после того, как Диоклетиан начал строиться на побережье, цены здесь стали расти; затеяла обширные работы по осушению бесплодных засоленных низин. «Он привык к грандиозным предприятиям, — объясняла она. — Надо же будет ему здесь чем-нибудь заниматься». Заложила плантацию низкорослых оливковых деревьев — особого испанского сорта, медленно растущих, но очень урожайных. «Может быть, к тому времени, когда они принесут плоды, Константин будет уже здесь», — говорила она. Сын постоянно находился в центре всех ее планов.
Наконец, тринадцать лет спустя, он неожиданно явился, и все эти планы сразу рухнули.
Он приехал, когда солнце садилось.
— На рассвете мы уезжаем, — сказал он. — И ты тоже, мама.
Он был в точности такой, каким она его себе представляла, — словно оживший портрет: рослый, ласковый и властный.
— Мой мальчик, но сейчас я никуда не могу ехать.
— Я потом все объясню. Пойду присмотрю за лошадьми, пока не стемнело. Там, в вестибюле, Минервина с мальчиком. Узнай, не нужно ли им чего-нибудь.
Дело прежде всего; Елена вышла в вестибюль и увидела молодую женщину с маленьким мальчиком, которая, почти без чувств от усталости, полулежала на мраморной скамье — видно было, что она опустилась на нее сразу, как только вошла, и подняться у нее не было сил.
— Дорогая моя, я мать Константина. Ты, наверное, совсем выбилась из сил.
Вместо ответа Минервина только расплакалась.
— Мама всегда усталая, — сообщил ребенок. — А я всегда голодный.
Он уверенно расхаживал взад и вперед, с любопытством разглядывая все вокруг.
— Я совсем не хочу спать, — заявил он. Слуги вносили вьюки.
— Может быть, ты хочешь чего-нибудь поесть? — спросила Елена невестку. — Или принять ванну перед обедом?
— Не хочу я ничего есть, я хочу только лечь.
Елена отвела ее в комнату. Служанка хотела помочь ей раздеться, но Минервина, едва разувшись, повалилась на постель, повернулась к стене и мгновенно заснула. Елена некоторое время смотрела на нее, а потом вышла, уводя с собой Криспа.
— Мы так долго ехали, — сказал он. — На каждой станции отец перед тем, как уехать, приказывал всем лошадям, какие там оставались, перерезать поджилки. А прошлую ночь мы вообще не ночевали. Только прилегли ненадолго на соломе на каком-то постоялом дворе.
— Давай-ка посмотрим, не найдется ли чего тебе на ужин. Я твоя бабушка.
— А мой дедушка — император. Значит, ты императрица?
— Нет.
— Тогда ты мне ненастоящая бабушка, да? Отец говорит, что у меня был еще один дедушка, но он, наверное, тоже ненастоящий. А мы не пойдем к морю?
— Может быть, завтра.
— Завтра нам надо будет опять ехать. Я буду моряком, когда стану императором.
— Ты хочешь стать императором, Крисп?
— Конечно. Понимаешь, есть два сорта императоров — плохие и хорошие. Плохой император хочет сделать так, чтобы мы не смогли добраться до хорошего императора, моего дедушки. Но у него ничего не выйдет. Мы слишком быстро ехали и покалечили всех его лошадей.
— Все пошло насмарку, — сказал Константин после ужина. — Пока там был Диоклетиан, дела еще кое-как шли. А теперь повсюду поднимутся мятежи. Ты должна перебраться туда, где правит твой отец.
— Мой дорогой мальчик, ну кому нужна женщина вроде меня, которая тихо живет здесь своей частной жизнью?
— Ты ничего не понимаешь в нынешней политике, мама. Теперь нет больше никакой частной жизни. Ты моя мать, и Галерию этого будет достаточно.
— Но ты же трибун в войске Галерия. Тебе следовало бы быть вместе со своими людьми, а вместо этого ты скачешь через все Балканы и калечишь хороших коней.
— У меня нет выбора. Потом историки напишут обо мне, что я, желая остаться в живых, решительно добивался власти.
— Ах, историки... Я много читала, пока сидела тут год за годом. Держись подальше от истории, Константин. Останься здесь и посмотри, сколько всего тут сделано — сколько расчищено полей, осушено болот, заложено плантаций. А если я уеду, все это пропадет.
— Мама, сейчас пропадает вся империя. Последние сто лет мы держались только за счет нахальства и чистого везения. Люди думают, что империя вечна. Они сидят по домам, читают Вергилия и считают, что все должно идти, как прежде, само собой, без всяких усилий с чьей-нибудь стороны. Там, на границе, я наблюдал, как за год загубили целую провинцию. В последнее время меня преследует кошмар — я вижу, что может случиться в один прекрасный день, если мы перестанем бороться. Сплошная пыльная пустыня, пересохшие каналы в Африке и Месопотамии, разрушенные акведуки в Европе — там и сям полуразвалившиеся арки, а вокруг — мертвая страна, поделенная между тысячью враждующих варварских вождей.
— Так ты поэтому собираешься объединиться с Божественным Максимианом? — спросила Елена. — И это, значит, должно спасти мир?
— Ну уж и Божественный, — сказал Константин. — Неужели ты думаешь, что кто-нибудь вправду считает Максимиана богом? Неужели кто-нибудь еще верит в богов — даже в Августа или Аполлона?
— Да, богов слишком много, — согласилась Елена. — И с каждым днем становится все больше. Никто не может верить во всех богов.
— Знаешь, на чем еще держится мир? Не на богах, не на законе и не на войске. Всего лишь на одном слове. На давнем предрассудке, будто есть на свете священный город Рим. На обмане, который устарел уже двести лет назад.
— Мне не нравится, когда ты так говоришь, Константин.
— Еще бы, конечно. Наше счастье, что есть еще миллионы простых старомодных людей вроде тебя, которым становится не по себе, когда имя Рима упоминают всуе. Вот на чем держится мир — на том, что людям становится не по себе. Ни Милан, ни Никомедия ни у кого такого чувства не вызывают, хотя в смысле политики они сейчас куда важнее. Все дело в том, что Рим священен. Если бы мы только могли снова сделать его действительно священным... Но вместо этого мы имеем христиан. Видела бы ты, какие улики предъявляли на судебных процессах над ними в Никомедии! Ты знаешь, как они называют Рим? «Матерью разврата»! Я сам читал это в их книгах.
— Но ведь с ними уже расправились?
— Слишком поздно. Они везде. Они разложили и войско, и гражданские службы. Их нельзя рассеять, как Тит рассеял евреев. Это целое государство в государстве, со своими законами и своими чиновниками. Мой отец на своей территории даже не пытался привести эдикты [19] в действие.
Мне говорили, что они составляют половину его двора. У них есть свои святые места в самом Риме — могилы их первых вождей. У них есть собственный император или что-то вроде этого — он сейчас живет в Риме и оттуда рассылает приказы. Они — самая большая опасность для империи.
Константин умолк и устало потянулся.
— Завтра ты едешь с нами, мама.
— Только не завтра. Я не могу вдруг взять и бросить всех этих людей. Они вправе ожидать от меня большего. Я ведь не росла при таком дворе, как ты, сын мой. И потом, я сомневаюсь, чтобы твой отец был мне так уж рад. Поезжай сам и найди для меня какое-нибудь тихое место на севере. А потом я поеду следом.
И она добавила:
— А эти христиане — может быть, и они считают Рим священным городом?
— Мама, дорогая, я же тебе говорил, в их книгах...
— Ах, в книгах... — протянула Елена.
6
ANCIEN REGIME [20]
На террасе индийская обезьяна — дорогой подарок от одного заезжего дипломата — звякала своей золотой цепочкой. Елена бросила ей сливу.
— Припоминаю, — сказала она, — как-то покойный муж сказал мне, что отныне больше никогда не будет споров о престолонаследии. В этом году у нас целых шесть императоров. По-моему, это рекорд. Даже меня стали величать императрицей.
— А меня — нет, — заметила Минервина.
— Да, дорогая, но можешь быть уверена — со временем начнут. Не стоит из-за таких вещей расстраиваться. Я ведь тоже была разведена, ты знаешь, и точно так же, как ты. Тогда меня это огорчило, но уверяю тебя, в результате я прожила куда более счастливую и спокойную жизнь. Все это — только политика. Думаю, Константин сожалеет о разводе не меньше, чем ты. Мне говорили, что эта Фавста — одиозная фигура, вокруг нее одни только христиане. А потом у тебя ведь есть Крисп. Моего мальчика у меня забрали, ты же знаешь. Ты бы занялась садом. Мне очень хотелось бы знать, как там мои сады. Но при таком обилии императоров о том, чтобы куда-то поехать, не может быть и речи. Если бы только они перестали воевать между собой, я бы с удовольствием вернулась в Далмацию. Правда, и здесь очень мило.
Вот уже третье лето они жили в Игале, в двух часах езды от Трира. Константин оставил их здесь, отправившись завоевывать власть. Они не были совсем забыты: Минервина получила по почте бумаги о своем разводе, а Елена почти одновременно — грамоту, где она провозглашалась Вдовствующей Императрицей. Однажды, совершенно неожиданно, к ним ненадолго заехал Константин, который ознаменовал свое пребывание тем, что перебил в цирке целую армию безоружных франков.
Место, где они поселились, оказалось вполне пригодным для жизни, — правда, оно подходило скорее для дамы в возрасте Елены, чем для Минервины. Здесь можно было любоваться громадной мраморной статуей Юпитера, железным изваянием Меркурия и раскрашенной фигурой Купидона, но ими и исчерпывался список достопримечательностей, привлекавших путешественников. Впрочем, эти произведения были в самом деле достойны внимания. Купидон, распятый на кресте женщинами, был трогателен до слез. Летящего Меркурия поддерживали в воздухе две огромные каменные глыбы. А Юпитер держал золотую кадильницу в два фута диаметром, которая казалась игрушечной в его мраморной руке, и горевшие в ней крупицы фимиама заполняли весь храм сладким ароматом, не сгорая и даже не убывая.
— Конечно, это фокус, — говорила Елена. — Но я не могу понять, как они это делают, и никогда не устану смотреть.
Помимо этих баснословных сокровищ, в Трире было немало привлекательного. Его сады спускались к самому Мозелю и поднимались по склонам холмов; шлюзы на реке были украшены золотыми звездами и увенчаны пятью огромными коронами. Это было очаровательное место, где роскошь и шик Милана смягчались неким особым привкусом Севера, который Елена чувствовала и любила.
Ощущалось здесь и нечто от кельтов, что Елене было еще дороже. В городе жило множество поэтов. «Я не думаю, чтобы они что-то собой представляли, — говорила Елена в ответ на недовольные вопросы Минервины, — но они очень милые молодые люди и ужасно бедны; они любят приходить ко мне и, читая свои стихи, очень напоминают мне моего дорогого отца, когда он впадал в поэтическое настроение».
Минервина в салоне Елены зевала: у себя на Ближнем Востоке она привыкла к совсем другому времяпрепровождению. А Лактанций [21] старался там не показываться. Прославленный ритор считался учителем Криспа, однако учение под его руководством шло без особого успеха, а вскоре было и вовсе заброшено. Это было вполне в духе туманных представлений Константина о роскоши — отыскать невесть где величайшего из живущих прозаиков-стилистов и поручить ему обучать грамоте проказливого наследника. Теперь Крисп целыми днями играл с корабликами и маленькими катапультами и командовал своими сверстниками, а Лактанций у себя занимался любимым делом. Он являлся по вызову, когда Елена хотела им похвастать, а иногда приходил навестить дам и по собственному почину — как, например, в этот день, когда он решил напомнить им о своем присутствии во дворце. Не из тщеславия — для этого он был слишком стар, — но оказаться в полном забвении ему тоже не хотелось.
Служба здесь вполне его устраивала: он был христианин и едва успел вовремя выбраться из Никомедии. Половина его друзей стали жертвами последней волны арестов и казней, а уцелевшие время от времени появлялись в Трире и рассказывали о пережитых ужасах. Беженцы стремились в Трир, потому что это был один из самых безопасных городов Европы — епископ и бесчисленные священники занимались здесь своим делом открыто и без помех, так что опасность остаться без причащения здесь не грозила. Правда, Лактанция раздражало отсутствие в городе теологической библиотеки. Епископ был замечательный человек, но книг почти не держал. Сам же Лактанций смог вывезти только собственные рукописи и при всех своих несравненных способностях к изящному выражению мыслей обнаружил, что выражать ему стало как-то нечего; к тому же он постоянно боялся впасть в какую-нибудь ересь. Он обожал писать; он сплетал и разукрашивал фразы, проявляя высочайшее искусство в употреблении каждого слова в самом его чистом и точном смысле; он любил играть с синтаксисом и риторическими фигурами, словно котенок с бумажкой. Но хотя слова могли все, им не под силу было только одно — самим порождать смысл. «Будь я посмелее, — думал иногда Лактанций, — решись я остаться поближе к центру событий, где-нибудь по ту сторону Альп, — я мог бы стать великим писателем».
— Припоминаю, — сказала она, — как-то покойный муж сказал мне, что отныне больше никогда не будет споров о престолонаследии. В этом году у нас целых шесть императоров. По-моему, это рекорд. Даже меня стали величать императрицей.
— А меня — нет, — заметила Минервина.
— Да, дорогая, но можешь быть уверена — со временем начнут. Не стоит из-за таких вещей расстраиваться. Я ведь тоже была разведена, ты знаешь, и точно так же, как ты. Тогда меня это огорчило, но уверяю тебя, в результате я прожила куда более счастливую и спокойную жизнь. Все это — только политика. Думаю, Константин сожалеет о разводе не меньше, чем ты. Мне говорили, что эта Фавста — одиозная фигура, вокруг нее одни только христиане. А потом у тебя ведь есть Крисп. Моего мальчика у меня забрали, ты же знаешь. Ты бы занялась садом. Мне очень хотелось бы знать, как там мои сады. Но при таком обилии императоров о том, чтобы куда-то поехать, не может быть и речи. Если бы только они перестали воевать между собой, я бы с удовольствием вернулась в Далмацию. Правда, и здесь очень мило.
Вот уже третье лето они жили в Игале, в двух часах езды от Трира. Константин оставил их здесь, отправившись завоевывать власть. Они не были совсем забыты: Минервина получила по почте бумаги о своем разводе, а Елена почти одновременно — грамоту, где она провозглашалась Вдовствующей Императрицей. Однажды, совершенно неожиданно, к ним ненадолго заехал Константин, который ознаменовал свое пребывание тем, что перебил в цирке целую армию безоружных франков.
Место, где они поселились, оказалось вполне пригодным для жизни, — правда, оно подходило скорее для дамы в возрасте Елены, чем для Минервины. Здесь можно было любоваться громадной мраморной статуей Юпитера, железным изваянием Меркурия и раскрашенной фигурой Купидона, но ими и исчерпывался список достопримечательностей, привлекавших путешественников. Впрочем, эти произведения были в самом деле достойны внимания. Купидон, распятый на кресте женщинами, был трогателен до слез. Летящего Меркурия поддерживали в воздухе две огромные каменные глыбы. А Юпитер держал золотую кадильницу в два фута диаметром, которая казалась игрушечной в его мраморной руке, и горевшие в ней крупицы фимиама заполняли весь храм сладким ароматом, не сгорая и даже не убывая.
— Конечно, это фокус, — говорила Елена. — Но я не могу понять, как они это делают, и никогда не устану смотреть.
Помимо этих баснословных сокровищ, в Трире было немало привлекательного. Его сады спускались к самому Мозелю и поднимались по склонам холмов; шлюзы на реке были украшены золотыми звездами и увенчаны пятью огромными коронами. Это было очаровательное место, где роскошь и шик Милана смягчались неким особым привкусом Севера, который Елена чувствовала и любила.
Ощущалось здесь и нечто от кельтов, что Елене было еще дороже. В городе жило множество поэтов. «Я не думаю, чтобы они что-то собой представляли, — говорила Елена в ответ на недовольные вопросы Минервины, — но они очень милые молодые люди и ужасно бедны; они любят приходить ко мне и, читая свои стихи, очень напоминают мне моего дорогого отца, когда он впадал в поэтическое настроение».
Минервина в салоне Елены зевала: у себя на Ближнем Востоке она привыкла к совсем другому времяпрепровождению. А Лактанций [21] старался там не показываться. Прославленный ритор считался учителем Криспа, однако учение под его руководством шло без особого успеха, а вскоре было и вовсе заброшено. Это было вполне в духе туманных представлений Константина о роскоши — отыскать невесть где величайшего из живущих прозаиков-стилистов и поручить ему обучать грамоте проказливого наследника. Теперь Крисп целыми днями играл с корабликами и маленькими катапультами и командовал своими сверстниками, а Лактанций у себя занимался любимым делом. Он являлся по вызову, когда Елена хотела им похвастать, а иногда приходил навестить дам и по собственному почину — как, например, в этот день, когда он решил напомнить им о своем присутствии во дворце. Не из тщеславия — для этого он был слишком стар, — но оказаться в полном забвении ему тоже не хотелось.
Служба здесь вполне его устраивала: он был христианин и едва успел вовремя выбраться из Никомедии. Половина его друзей стали жертвами последней волны арестов и казней, а уцелевшие время от времени появлялись в Трире и рассказывали о пережитых ужасах. Беженцы стремились в Трир, потому что это был один из самых безопасных городов Европы — епископ и бесчисленные священники занимались здесь своим делом открыто и без помех, так что опасность остаться без причащения здесь не грозила. Правда, Лактанция раздражало отсутствие в городе теологической библиотеки. Епископ был замечательный человек, но книг почти не держал. Сам же Лактанций смог вывезти только собственные рукописи и при всех своих несравненных способностях к изящному выражению мыслей обнаружил, что выражать ему стало как-то нечего; к тому же он постоянно боялся впасть в какую-нибудь ересь. Он обожал писать; он сплетал и разукрашивал фразы, проявляя высочайшее искусство в употреблении каждого слова в самом его чистом и точном смысле; он любил играть с синтаксисом и риторическими фигурами, словно котенок с бумажкой. Но хотя слова могли все, им не под силу было только одно — самим порождать смысл. «Будь я посмелее, — думал иногда Лактанций, — решись я остаться поближе к центру событий, где-нибудь по ту сторону Альп, — я мог бы стать великим писателем».